Текст книги "Прорыв"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)
Вечером был день рождения Лии. Пришли дети: Наум, Яша, Сергуня. Прикатила на собственной "Волге" Геула, Гуля, по-домашнему. Когда она вошла в своей клетчатой разлетайке, пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, все повскакали с мест, принялись шутить. К тому же обрадовались, что мужа не привела. Не прижился он тут, Герой замороженный!.. Того не скажи, этого не пробормочи... На Северный полюс зимовщиков повез? Слава Богу!..
Под цокающий говорок Лии заговорили, после пятой рюмки, о серьезном. -Израиль? – повторил вслед за родителями тощий и длинный, как мать, Наум и, поскребя пушок на сияющем затылке, удивленно оглядел всех сквозь роговые очки. – Нонсенс! Гуры, вам не хватает евреев? У меня в лаборатории кинешь палкой в собаку – попадешь в еврея... Хотите, я буду устраивать в выходной всееврейские вылазки за грибами?.. Отец, а грибы в Израиле есть? – спросил он вдруг заинтересованно.
Сергуня – самый благополучный и живой в семье, аспирант Института народного хозяйства имени Плеханова, весельчак-гитарист, точно окаменел. Наконец произнес изумленно: – Мало нам, отец, русского антисемитизма? Тебе позарез нужен еще и арабский национализм?! – И тихо Яше, сидевшему за его спиной на кровати, превращенной по такому случаю в тахту: – Скажи, Яшунь? Отец не вынесет этого. После Воркуты... Яша не ответил.
Я уже знал, что Сергуня и Яша были сыновьями двоюродного брата Иосифа – украинского наркома, расстрелянного вместе с женой в 1937 году. Иосиф и Лия взяли детей брата к себе, усыновили, выкормили... Не будь этого, погиб бы Сергуня: когда отца увели, ему и двух не было. Лия ушла на фронт медсестрой, Сергуню с собой взяла. А потом и сестрину дочь. Гулю, которую Гулин сосед, керченский рыбак, выдал при немцах за дочь, спас от ямы, в которую бросили ее родителей... Сергуня был баловнем раненых, читал им стихи, пел тонким голоском военную песню "Я по свету немало хаживал..." В университет приняли. Слава Богу, улеглось... И опять ходить по трясине?
Я сочувствовал ему, ждал, что скажет Яша. Странное лицо было у Яши. Лицо Лии. Продолговатое, с пухлыми щеками, "бабье"? Да нет, не бабье. Большая голова, чуть склоненная набок, – от раздумья? От вни250"мания к окружающему?.. Прыщеватый лоб семи пядей. Сильное, вроде, лицо, гуровское. Да только было в нем что-то виноватое, словно он просил извинения заранее. От внутренней деликатности, что ли? От застенчивости? Или, скорее всего, забитости: всю жизнь – сын "врагов народа".
Лия сказала как-то, что у Яши глаза врубелевского демона. Куда там! Нет в выпученной синеве яшиных глаз и грана дерзкого всесилия, которое запечатлел Врубель в своем демоне. Напротив! Опасение, как бы не обидеть, не причинить боль. Постепенно именно это чувство тебя охватывает, когда вглядываешься в лицо Яши. Сильнее всего в нем – ощущение доброты. Оно согревает своей добротой. Добры и виновато выпученные губы, и тихий, мягкий голос, в котором, правда, на какое-то мгновение прозвучит вдруг твердость хирурга, который каждое утро берет в руки скальпель. Но тут же снова возьмет верх мягкость тона и доброта.
Яша почти весь вечер просидел молча. Выслушал отца, – вспомнилось ему вдруг дежурство 13 февраля 1953-го. Он дежурил в Первой Градской, в клинике академика Бакулева. Утром сказал сестре: "Ну, давайте, приглашайте больных". Сестра ответила, что никого нет. Ни одного человека... "Что-о?" – вырвалось у Яши. "А вы газеты сегодня читали? – поинтересовалась сестра. "Нет... А что?"
В тот день в "Правде" было напечатано зловещее сообщение. О врачах отравителях...
Встряхнув большелобой головой, отогнал Яша навязчивое... Произнес своим обычным мягким и тихим голосом: – Куда нам от России? Здесь могилы дедов и прадедов...
Собственно, другого ответа от него и не ждали. Ни Иосиф, ни Дов. Живет, втянув голову в плечи. Как что, краснеет. "Красна девица!" Даже Регина, жена Яши, и та окрестила его "земским доктором"... Не потянет Яша, а жаль...-Произнеся свою единственную фразу, Яша поглядел на часы и, виновато улыбаясь всем, ушел.
– Гуля! – прохрипел Иосиф, разлив остатки водки по рюмкам. – А ты знаешь, что означает твое имя? ГЕУЛА– на иврите – спасение. А где Гуля?-Все посмотрели в сторону голландской печи, где она стояла, прислонясь спиной к белым теплым изразцам. – Гуля? – разноголосо прозвучало в комнате. -Гу-уля?! – Спасение! – весело-иронично взметнулся Наум. – Где ты, где ты, эх, да каковы твои приметы...
– Перестань кривляться! – оборвал его отец. – Где она?
Дов прогудел мрачно: – Видать, жене Героя Советского Союза наши разговоры не по нутру...
– Не смей так говорить! – перебил его Сергей. Его поддержали и Лия, и Наум, сказавший: – Она лучше всех нас, Дов...
Гуля была совестью Гуров, радостью Гуров. С детства Гуры-сыновья внимали ее бесхитростному возгласу: "Это же несправедливо!" В мальчишеских спорах судьей была она, Гулька, Гуленок...
Сергей выскочил за ней, но увидел только, как крутанулась за угол ее новенькая белая "Волга". Взлетела на Малый Каменный... Вернулся злой, накинулся на Дова.
...Гуля промчалась по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела. Мосты кружились, по Москве-реке шел, налетая друг на друга и крошась, серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..
Захлопнула дверь квартиры за собой, тогда только начала приходить в себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал: "Насильно мил не будешь – надо уезжать!", она не могла понять, что с ней. Все вдруг всплыло в памяти. И Лия с зеленой сумкой медсестры на боку, отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и похороны "еврейского жира" в Будапеште: маленькие, грубо сколоченные ящики плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это и было все, что осталось от отца с матерью, которых не помнила... Матерью стала Лия; и ночные гости в голубых околышах, которые увели дядю Иосифа и Дова, и шепоток подруг в общежитии, объяснявших ей, что ее взяли на исторический факультет университета только потому, что она спортсменка разрядница. Евреев на истфак МГУ не берут. И в самом деле, кроме нее – ни одного...
И многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего – судьба мужа. Муж, Виктор Поляков, был ее богом. Ее инструктором. Он выбрал именно ее, когда они прыгали на воздушном параде "хороводом". Их сбросили над полем в Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.
Она сжалась вся, когда мужа, к тому времени штурмана первого класса, сняли с международной линии. – Что сказали? – тихо спросила она. – Что сказали, значения не имеет, – ответил муж. – Евреев снимают с международных линий..
Беды особой, впрочем, не произошло: муж ушел в полярную авиацию. Там взяли, как он сказал, с распростертыми объятиями.
Как-то она пришла по делам в Управление гражданской авиации. Возле подруги, ждавшей Геулу, переминались с ноги на ногу трое летчиков ГВФ, совсем молоденькие, видно, только из школы. Услышав от белоголовой незнакомки, что Виктор Поляков, их бывший инструктор, ныне на станции Северный Полюс– 12, один из них воскликнул недобро, обращаясь к своим дружкам: – Ого! Евреи уже на Северный полюс пролезли!..
Геулу точно камнем по голове ударили. Они ведь еще не стали теми, кого Иосиф окрестил "государственной швалью". Они были просто мальчишками. И для них, желторотых, обязанных своим инструкторам всем, Виктор, оказывается, был не Героем Советского Союза, не прославленным мастером парашютного спорта, а жидом... За себя б не обиделась никогда. Но... за него?!
Геула решила в те дни твердо, необратимо: "Не хотите, слабаки, чтоб мы были русскими? Не надо!.."
В конце недели она встретилась с Довом, спросила, не может ли он назвать кого-либо, кто знает иврит. Дов взглянул на нее своими угольными глазами, как жаром обдал; назвал фамилию Прейгерзона* профессора Горного института. – Я тебе почему его называю, – объяснил обстоятельный Дов. – А оттого, что писал он на иврите. Под псевдонимом "Цфони", по-нашенски -Северный... А в Израиле издавали... Все, что я схватил, это от него. Мы в Воркуте тропку в снегу протоптали, назвали "Юден-штрассе". По ней я пятился, затем отец, еще Керлер Иосиф, поэт на идиш, замыкали Меир Гельфонд, студент-медик, и Прейгерзон.
В квартире Прейгерзона пахло краской, только-только отхлопотал квартиру после Воркуты. Уединившись в дальней комнате, профессор всполошенно позвонил Иосифу на работу, прикрыл трубку рукой, чтоб Гуля не слыхала: – Иосиф, пришла Геула. Девчонка – коломенская верста. Это от вас? – ...Вернувшись, спросил осторожно: – Вы не опасаетесь э!.. что мы с вами прокатимся на тройке с бубенцами?
– Так вы же реабилитированный! – вырвалось у Гули. – Вы – известный ученый. Геологи учатся по вашим книгам.
Прейгерзон стремительно спустил ноги на пол. – А кто им помешает признать, что реабилитация была ошибкой?!
– Конечно! – Гуля погрустнела. – Прошу прощения... Я все еще девчонка... – Когда она выходила, навстречу ей вскачь поднимались студенты. Чтоб они не отстали, профессор читал им лекции дома.
Он ей спать не давал, этот странный язык, который загнали в карцер. Как опасного преступника. Может быть, оттого, что на нем написана Библия?..
Целыми днями пропадала она в Ленинской библиотеке. Добилась того, что в университете ей изменили тему дипломной работы. Ее интересовало Хазарское царство. Ереси "жидовствующих", которых мазали смолой, обваливали в перьях. Воркута! Во все века – Воркута...
Как-то Гуля нашла в библиотеке старый сборник стихов Ильи Эренбурга "Дерево" и в нем маленькое стихотворение 1919 года, в котором поэт заклинает приниженного местечкового еврея расправить плечи и стать таким, какими были его предки.
Ее всегда угнетала добрая и виноватая улыбка Яши, честнейшего Яши.
Хватит! Пора разговаривать с ними, как Дов. И вновь обожгло: "...на Северный полюс пролезли". Скоты!..
Эренбург не был ее поэтом; собственно, она открывала его заново. Любимой была Ахматова. Она знала ее стихи с детства; как-то зашептала знакомые строки, прислушалась к ним и – Гулю обдало жаром! Так ведь это о ней, о Гуле! Нет, уж не о Гуле, веселой девчушке с легким характером. О Геуле... Губы, казалось, шевелились сами. Их нельзя было остановить.
"Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне.
Что-то выдразнили подспудное
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной,
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила."
И дата "1945" казалась не случайной: в 1945 она спросила тоненьким голоском: "Отчего хоронят ящики?"
Геула шла по улице и вдруг ловила себя на том, что бормочет: . "..я свои же рыдания Из чужих ладоней пила."
Как-то, идя из "Ленинки", она свернула на улицу Архипова. Улочка стекала вниз, как река, "сливом", почти водопадом. Так несло, что едва не проскочила мимо Синагоги. У входа толпились старые евреи – давно таких не видала. Какие-то ожившие иллюстрации к рассказам Шолом-Алейхема -неуклюжие, рыхлые, сморщенные человечки; неприятно резанула надпись у входа о том, что приношения не давать в руки, а только в запечатанную кружку... Выждав, когда вокруг раввина Левина никого не будет, Геула быстро подошла к нему, назвала себя и почти шепотом попросила познакомить ее с каким-либо человеком, который мог бы обучать ее ивриту.
Раввин оглядел Геулу и дал адрес. Геула написала по этому адресу письмо. Пришел старик. Маленький, сморщенный, голова луковкой. Спросил строго: – Начнем?
– Сколько вы берете за час? – заставила себя спросить Геула. -Деньги за иврит? – удивился старик. – Если за иврит платят, то кровью... Вы еще не передумали? Тогда начнем.
Он приходил почти каждый день. Стал своим человеком в Доме полярников, где разглядывали его, как музейную реликвию. Кто-то спросил его, не старый ли он зимовщик. "Конечно", – подтвердил старик. "Сколько же вы зимовали?" – заинтересовалась соседка Геулы. "Восемьдесят два года, – ответил старик. – Сколько живу, столько зимую".
Геула готовила к его приходу пирог. Не начинала занятий, пока он не попьет чаю с пирогом или не съест тарелку супа. Геула долго не могла решиться (боялась оскорбить старика), наконец, купила ему костюм. Старик удивился, но надел. – Ко времени, – сказал он бодро. – Хоронят всегда в новом...
Однажды старик предложил отправиться к Доре. На день рождения. – Кто такая Дора? Дора, о-о!..– Геула больше не задавала вопросов. Характеристика была исчерпывающей.
Она встретила Геулу у входа, кругленькая маленькая женщина в толстущих очках на маленьком носике. Не очки, а целый бинокль. Голова, как в снегу. Белым-бела. Представилась с улыбкой, которой одаряют лишь друзей: – Дора Борисовна. По стенам ее кабинета полки с книгами на идиш, портрет профессора Нусинова, которого Сталин убил. Потолковали о книгах, о новой поэме "Еврей-священник". Послушали песни сестер Берри. Геула даже с Дориным сыном потанцевала, пошепталась о житье-бытье, начисто забыв, что "установка гражданской обороны" возможна не только в доме Гуров...
На другой день старик явился опять. Она снова приготовила пирог. Только почему-то руки тряслись у старика. Раньше, вроде, не замечала. Выронил из пирога капусту, расплескал чай. Наконец сказал, что ночью взяли Дору Подольскую* Вломились и увели. Хвей! За какие-то статьи. Она печатала их за границей – не печатала?.. я знаю?.. Будем работать? – спросил он неуверенно.
– Будем продолжать? – каждый раз спрашивал старик, у которого руки тряслись все сильнее. – Знаете, я бы на вашем месте не играл с огнем...
Ночью позвонил Виктор. Оказалось, сел на острове Диксон. Острил удовлетворенно: "Люблю небо с земли, море с берега, Арктику с Диксона..." -Чем занята? Учу иврит!.. Диплом о хазарах, вот и зацепило...
– Чем бы дитя ни тешилось! – весело прокричали с Диксона. – Гуленок! Льдина крошиться начала, скоро снимаемся. Жди!
Она занималась со стариком еще три недели. Как-то вечером задержалась у Лии дольше, чем обычно. Не хотелось идти в пустой дом. До приезда Виктора осталось два дня. Потом уж когда выберешься сюда?! Часы пробили полночь, она вскочила:
– Боже, опоздаю на метро! Права у меня отобрали еще месяц назад, сказали – проехала на красный свет. Пыталась спорить. Какое!
Дов подал модную клетчатаю накидку. Набросил на ее плечи. И в это время в дверь постучали. Сильно. Еще раз. К двери подошел Иосиф., спросил: – Кто?
– Милиция!
– Вы что, законов не знаете?! – просипел Иосиф. – После двенадцати ночи вы можете идти только в пивную. – Высаженная дверь хрустнула и начала заваливаться на Иосифа. Он успел отскочить. Щепки разлетелись во все стороны.
В квартиру вломились шестеро. Двое вытащили пистолеты. Человек в форме капитана КГБ вышел вперед и предъявил ордер на арест гражданки Геулы Поляковой.
– Гулю?! – дико вскричал Дов, загораживая ее руками. – Это ошибка. Она жена Героя Советского Союза, известная парашютистка... Вы пришли за мной!.. При чем тут Геула?!
Капитан КГБ не повернул к нему головы.
– Мы вас ждали дома, – спокойно объяснил он Геуле. – Вы задержались. Вот, пришлось людей побеспокоить. Прошу простить за визит, – жестко сказал он Иосифу, который стоял у дверного пролома, на поваленной двери, словно намереваясь никого из комнаты не выпускать. – А вас... прошу! – почти галантно добавил он, протягивая руку в сторону Геулы, а потом указал на дверной пролом. – Милости прошу!..
2. ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДОВА ГУРА
Утром об аресте Геулы стало известно всем Гурам и их соседям. Первым примчался Сергей. – Дов, ты убийца! – закричал он прямо с порога. -Каторжное семя!.. Я говорю это при отце-матери! Повторю перед кем хочешь!.. Что ты натворил?! Она была счастлива! Жила, как у Христа за пазухой!.. Зачем ты втащил ее в эти игрища?! Хочешь уехать, исчезнуть, провалиться сквозь землю – проваливайся!.. Тебе тюрьма – дом родной. А она? Неопытная... девчонка... красавица... Ее там погубят!.. Я звонил мужу. Он уже здесь. Доставили вчера и – прямо с самолета на Лубянку. Ночку продержали в боксе – и все! Уже отказался от нее. Письменно!
– Что-о? Ах, сука! – взревел Дов. – Герой замороженный. Та-ак! Сука с возу, возу легче.
Лия заплакала, прижав к глазам передник. Запричитала: – Это ее убьет...это ее убьет...
– ...Вот что! – жестко сказал Сергей, уходя. – Помогать ей буду я. Поиски адвоката, передачи и прочее. Чтоб вашего сионистского духа там не было...
Лия шагнула к нему изумленная, разгневанная. – Цто ты говоришь, паскудняк?! Гуля – моя кровь... Как и ты... Сергей потоптался у разбитой двери, возле которой стоял Дов с молотком в руках. И кинулся к Лии, обхватив руками ее морщинистую, не по годам, шею, разрыдался, как мальчик. Лия гладила его по взъерошенной голове и плакала...
Судил Геулу почему-то военный трибунал. Сергей помялся возле стеклянной таблички "Трибунал Московского военного округа", наконец, твердым шагом направился вовнутрь. Спросил у солдата-часового, где секретарь суда, таким тоном, что тот вытянулся по стойке "смирно", приклад к ноге, и отрапортовал – откричал: "Вторая комната направо!"
Пахло одновременно казармой и канцелярией. Из угла коридора тянуло какой-то вонью. Острее всего – карболкой. Стены мрачные. Сергей дождался своей очереди к секретарю, чтобы выпросить разрешение присутствовать на суде. Секретарь, вологодский парень в проволочных очках, с погонами сержанта, долго искал по спискам, когда будет заседание. Потом, расспросив Сергея, воскликнул:
– Так бы гОвОрил! Жанна д'Арк! Вчера осудили. При закрытых дверях. И, понизив голос: – Ну дОвала! БелОлицая, видная из себя, парашютистка, да? Ну, дОвала!.. Весь трибунал сбежался... Председатель, генерал наш, сказал потом, сам слыхал: Ну, чисто Жанна д'Арк!.. Да ты не горюй, парень. Три годочка всего дали. Три годочка – дождешься...
Иосиф позднее выяснил. Доре Борисовне и ее мужу КГБ "шило" шпионаж. Статью 64-ю Уголовного кодекса: "измена родине..." 15 лет на каждого... Шпионаж трибунал отклонил. За недостатком улик. Время было такое – не шпионское. Оставили сионизм. "Дали семерик, – как рассказывал Иосиф. -Остальным уж мелкими пташечками..."
Сергей ездил в лагерь к Геуле пять раз. Сколько разрешили, столько и ездил. Вести привозил одну другой неутешнее. Продал их какой-то Меламуд, инженер, притеревшийся к старику. Потому следствие знало все... Загнали Гулю за Читу. Сунули в бригаду, которая называется тракторной. Долбят ломами мерзлую землю. Бригадиром Лиза Лайс, гестаповка, из поволжских немок, руки по локти в еврейской крови... О Полякове Гуля ни словечка не сказала. Как отрезала. Только губы искусаны... – А бородка у тебя классная, – сказал Дов Сергуне, чтобы рассеять тягостное молчание. – Прямо не бородка, а клинок. К такой бородке нужны лайковые перчатки...
Лия жестом показала Дову, чтоб убирался в свою комнату. И вздохнула горестно: – Уф-фу-фу!..
Сергей улетел в Читу, наверное, за неделю до конца Гулиного срока. Повез ее любимое платье. Дал телеграмму: – Едем!
На том же обледенелом перроне площади трех вокзалов, где мы встречали вначале иссохшего дядю Исаака, затем Иосифа с огромными, как клешни, перевязанными руками и его сына, мы ждали теперь Геулу. Она "отишачила", как говорил Дов, "детский срок" и теперь возвращалась в Москву. Незаконно, конечно. Господи, а кто из моих друзей и родичей вступал на этот перрон законно? У всех был "сто первый километр". Не сразу Москва строилась...
Поезд, как всегда, запаздывал. Мы мерзли, и Иосиф, оглядев нас, заметил весело, что мы уже встречали тут всех.
– ...Один твой племяш не охвачен, – сказал он, обернувшись к дяде Исааку.
– Механик, не гони картину, – ответил дядя Исаак с нервной веселостью.
– Вот что, Григорий, – Иосиф подошел ко мне, понизив голос. – Мы -клейменые, каторжные. Нас, вон, фотографируют... вон, видишь, шляпа чемодан приподняла, наставляет... Так мы их пошлем на х... и вся недолга. А тебе зачем этот бал? Волки без свежатины не живут... Не обижайся, я по-человечески! Приезжай домой вечером.
Я действительно намеревался дождаться поезда и тут же помчаться по делам, но после такого предупреждения, естественно, остался с Гурами до поздней ночи. Геула заметно постарела, но выглядела здоровой, щеки красные, как после лыжной прогулки. На лбу, правда, появилась морщинка. Как ножом полоснули. Сергей, напротив, осунулся, был бледен. Бородка торчала, как клок сена. – Слу-ушайте, – протянул дядя Исаак. – Кто из вас сидел? Лия ткнула его под бок, и он затих. Она обняла Гулю и больше от себя не отпускала. В такси тряслись, обнявшись. И у стола сидели, обнявшись. Гуля говорила, смеялась. Лия плакала беззвучно, прижимая Гулю к себе так, словно ее снова могли отнять...
Геулу увезли в шестидесятом, когда, казалось, массовая реабилитация завершилась. Какое!.. Геула рассказывала, что у "мухомора" (так она называла своего следователя) все время на столе громоздились пожухлые "дела", начатые в 37, а какие и в 34... "Мухомор" отодвигал их и строчил новое, на нее.
– ...без свежатины не живут, – хрипел Иосиф.
Геула вспомнила весело, словно это не с ней произошло: – Слышу бабий голос: "На туалет пройдемтя! Парашу не за-будьтя!" Жалко мне их стало, слов нет!
– Кого жалко? – встрепенулся Дов.
– Надзирательниц, кого еще! Простые деревенские девахи. Им бы сено убирать, хлеб сеять, а они всю свою молодость по вонючим коридорам: "Парашу не забудьтя!" Крестьянское ли это дело?
– Не крестьянское, – прохрипел Иосиф. – Э-эх, сколько надо было русскую деревню убивать, морить голодом, морозить, чтоб она в надзиратели подалась. В конвойные войска. Вот где Россию под дых бьют, а?.. Извини, Гуля!
– После суда, на пересылке, запихали меня в общую камеру, -продолжала Геула. – Смотрю вокруг – страх. Пятнадцатилетние девицы, остриженные наголо, вставляют себе, прошу извинения, в задний проход горящие сигареты и подносят их к дверному "волчку". Под общий хохот. Мол, вот, курим прямо в "волчок".
Из темноты нар глаза светятся, ощупывают меня, мои вещи. Жутко! Я поняла, тут могут и зарезать. Стала дико орать и колотить в дверь. И требовать, чтоб меня отделили. Орала, как Дов учил, не переставая:
– Вы не имеете права держать политических вместе с блатными! Минут через пять лязгнула дверь. Перевели.
– Ну-у, – протянул дядя Исаак. – Послабление. Либерализация!
– Послабление, – усмехнулся Иосиф. – Небось, новосибирская пересылка?.. Точно! Достучалась бы в свердловской... Показали бы ей "парашу не забудьтя". – Гуры ставили на стол бутылку за бутылкой, но не пьянели, напротив, замечания их становились все дельнее, трезвее: – Нам жить не дадут, – просипел Иосиф. – Но – перебьемся. Перезимуем лето. А вот что Гуле делать? При ее дипломе с отличием...
– Поступать в аспирантуру, – прозвучал из кухни чей-то басок. Из дверей выплыл улыбающийся здоровяк – Толя Якобсон* давний друг Гули. Явился он, видно, только что и застрял на кухне, где Лия подкармливала опоздавших. У Толи было широкое, круглое лицо деревенского мужика, приплюснутый нос бывшего боксера. Глаза бесхитростные, светлые, спокойные. Трудно было представить себе, что простодушный Толя Якобсон – глубокий исследователь русской поэзии. Это признавали и официальные советские литературоведы, боявшиеся его, как огня. Да и как не бояться! Талантливый стиховед с лицом и напористостью боксера. Жуть!
Толя какой уж год пытался издать полемические книги о Блоке и Пастернаке; когда ему надоело унижаться, он опубликовал книгу о Блоке в Нью-Йорке, в издательстве имени Чехова, что жизни ему не облегчило.
Они и сдружились благодаря стихам, Геула и Толя. Толя мог часами декламировать Алексея Константиновича Толстого, Блока, Цветаеву, Пастернака; Геула– Ахматову... Толя еще до ареста 388"Геулы женился на черненькой, как галчонок, девчушке, которой в 1949 году дали двадцать пять лет каторги. И потому все понимал с лету.
– Геуле надо поступить в аспирантуру, – повторил Толя, дожевывая бутерброд с килькой.
– Ты что, идиот? – вырвалось у Дова. – Ее в Москве дворником не возьмут! – Идиот, – добродушно согласился Толя. – И как идиот имею свой идиотский план.
Иосиф показал на потолок, и Толя плана своего излагать не стал. Куда-то исчез. Явился недели через три. Оказалось, он ездил в Читу, добрался на перекладных до лагеря, в котором сидела Геула. Выпили с начальником лагеря "столичной", добавили местным "Зверобоем". Пили ночь напролет. Затем начальник, обнимая друга Толю одной рукой, второй подписал справку на бланке учреждения No... о том, что "гражданка Геула Полякова три года проработала в системе МВД".
Ну и хохот стоял у Гуров в тот вечер, когда к ним вломился заросший, взмыленный Толя Якобсон со справкой в руке.
Но Геула, как и предполагали Гуры, заартачилась. Сказала, что по фальшивой справке жить не будет. Даже если бы в ней было написано, что она "три года трудилась по системе йогов". А не в тюремной системе... Пойду в бухгалтера, в уборщицы, буду мыть посуду...
Но ни в бухгалтера, ни в уборщицы Геулу не брали, как только узнавали, что у нее высшее образование: коль человек с дипломом университета готов мыть тарелки, дело ясное... "Москва – не Америка! В СССР с дипломом тарелки не моют..."
В те же дни сватался к Геуле авиационный генерал, жизнерадостный великан с бычьей шеей, знавший ее еще девочкой-парашютисткой. – Ничего не бойся, – басил он. – За моей спиной, как за каменной стеной.
Геула за стену не схоронилась, хотя и проплакала весь вечер. Генерал был добряком и – верила – любил ее: первый раз звал замуж, когда ходил в майорах, а она училась в школе.
Виктора Полякова, бывшего мужа, который явился с покаянием, она турнула так, что тот вылетел, забыв свою синюю пилотскую фуражку. Геула сжалилась, выкинула фуражку в окно, следом. В тот же день подала заявление в ЗАГС. Переписала все документы на свою девичью фамилию – Левитан.
Дядя Исаак предлагал "качать права". Как это так – работы не дают?! Пусть не в Москве, у черта на рогах, где дети годами сидят без учителей. Пусть проверяют: у них инспекторов, как собак нерезанных.
Иосиф вздохнул печально, вымолвил:– "Качают права", как известно, там, где прав у человека нет никаких...
Пришел Сергуня, торжественный, в черном пиджаке; принес букет роз. Одну дал Гуле, остальные поставил на стол, в голубой вазе. Сказал, что сегодня он стал доцентом. А потому – гуляем!.. – Дов! – окликнул он. – Сходи за столичной! У меня как раз на два пол-литра. – С восторгом, – прогудел из своей кельи Дов, который обид не помнил, а выпить любил.
Когда разлили последнюю бутылку, закусив квашеной капустой, острой, с клюквой, по лииному рецепту, Сергуня покраснел густо и сказал, как в воду бросился – Гуля, я не генерал, я пингвин. Выходи за пингвина, а? – Что-то очень жалкое было в этом его "а": видно, никакой надежды он не питал.
Геула вскочила, обняла его, поцеловала в растрепанные пьяные губы. -Ты с ума сошел! – воскликнула она весело. – Я тебя люблю без памяти, как могу подвергать такому риску!..
Тут уж все грохнули, стулья заскрипели. Сергей даже не улыбнулся. Встал, прошелся-покачался от одной стены к другой. Разнесло его в последнее время, потучнел, шея короткая, семенит ногами в лаковых полуботинках, ни дать ни взять – пингвин!.. Уж не Геула ли его так окрестила?
Дов поглядел на Сергея искоса и, добрая душа, кинулся на помощь: -Гуля, в королевских семьях на сторону не выходят. Женятся только среди своих. Я бы на твоем месте опингвинился...
Геула резко поднялась. Она не любила бесцеремонности Дова. Стала одеваться. Сергей подал ее старое-старое модное пальто в крупную клетку и пробормотал в отчаянии: – Значит, не судьба... А если похудеть? Тотально...
– Вот-вот, – сказала Геула зло. Надоели ей эти разговоры. – Станешь таким, – она поднесла к его носу свой худой, почти прозрачный палец, -поговорим...
После ухода Геулы Сергей сказал задумчиво-печально: – Ей только в аспирантуру. Или в омут...
– Ты о ком?
– О Гуле, о ком же!.. Толя прав. Наметил штрек...
Дов даже не нашелся, что сказать, только руками развел.
– Есть у меня еще одна идея, – грустно произнес Сергей и замолчал, покосившись на потолок. И тут же ушел, застегиваясь уже в дверях.
Позже узнали, что он уехал в Томск, в университет, где кафедрой русской истории руководил его школьный товарищ. Сергей поведал школьному другу все, как есть. Привез из Томска официальное письмо гражданке Геуле Левитан. Гражданка Левитан приглашалась на экзамены. Экзамены Геула сдала и осталась в Томске. Фамилия у нее была своя, законная. Девичья. По "делу" девичья фамилия не проходила, а времена были хрущевские, облав не устраивали...
Мне нравились Гуры. Нет-нет, да и сворачивал к ним. Рисковые ребята. Тертые. Особенно Дов, который редко бывал дома...
Почему-то никто не удивился, когда за ним пришли. Только Лия всплакнула. Суд был закрытый. Пустили только Иосифа и Лию. Прокурор требовал расстрела: "Измена Родине. Шпионаж..." Все, как у Гули, только "по новой"... Затем, видно, и его поправили, сказал в заключительной речи:
– Никакой пощады антисоветчикам. 15 лет строгого режима... Суд дал 12...
Я тут же написал письмо протеста, отнес его к Константину Паустовскому, Юрию Домбровскому, – набралось подписей двадцать.
Геула приехала из Томска, позвонила мне из автомата. Мы встретились у метро "Щелковская", куда подходят дальние автобусы и народу невпроворот. Я дал ей копию письма, – на другой день оно зазвучало по всем радиостанциям: "Голос Америки" дал выдержки, "Свобода" – полностью. Отрывки из судебного протокола напечатала "Нью-Йорк Тайме".
Месяца через три мне позвонил Иосиф, сказал, что Верховный суд СССР оставил приговор в силе. Только (это было, пожалуй, впервые в судебной практике) зачел восемь лет, которые Дов отмучился в Воркуте и Караганде. Невинно. И был реабилитирован. – Значит, ему досиживать еще четыре. Еще не вечер, Гриша! ..
.Вернулся Дов к пятидесятилетию советской власти. Открыл дверь и сказал: – Праздник без меня – не праздник!.. – Он поздравил всех с победой израильской армии в Синае и, выпив из горла бутылку водки, пошел вприсядку вокруг стола, бася восторженно: – Зять на теще капусту возил, Молодую в пристяжках водил..
.Сильно изменился Дов. Землисто-коричневое лицо стало еще грубее, оплыло. Под глазами темные мешки. Танцует, а лицо неподвижное, каменное. Встретится такое лицо в темном переулке – бросишься бежать куда глаза глядят. Мать сразу увидела: плохо видит, щурится.
– Держали в одиночках долго. Без света, – просипел Дов. – Ничего, мать! – Снимай рубаху! – сказала Лия. Осмотрела сына, ощупала задрожавшими пальцами. Рубец на плече. Шрам вдоль всей руки, до запястья, затянутого, как у штангистов, кожаным напульсником. – Драться приходилось?..
