Текст книги "Прорыв"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)
Усмехнулся краем проколотых, едва заживших губ. – Пытались освежевать... Всерьез? Раза три.
Да, похоже, времена снова изменились. Геулу шесть лет назад отделили от блатных. Дова не только не отделили. Запихнули к блатным – специальным решением суда. Да не к обычным ворам, а к рецедивистам – "полосатикам". У кого восемь судимостей, у кого шестнадцать...
"Закон не нарушен, – ответили из прокуратуры СССР. – Судья может учесть личность подсудимого..." Словом, затолкнули к бандитам – на растерзание. По закону. Лия гладила его шрамы и беззвучно плакала.
Как только стемнело, Дов исчез: в Москву ему, "рецидивисту", дорога была заказана. За неделю к Гурам милиция вламывалась трижды: проверяла паспорта гостей, обшаривала углы... Дов жил за "сто первым"... В городе Александрове ишачил каменщиком, по его выражению. Он был единственным каменщиком в очках. Потому каменщики его сторонились: интеллигент! Через полгода стал прорабом. Назначили его, правда, без приказа: повышать Дова было запрещено. /P
Каждую неделю Дов Гур рассылал письма. Во все инстанции. Просил отпустить на "историческую родину", как он писал. Писем сто бросил в почтовый ящик и – все, как в могилу. Наконец, его вызвал начальник местного КГБ, моложавый полковник с вмятиной на лбу. Письма гражданина Гура Б. И. лежали на его столе. Целая груда.
– На историческую родину, понимаешь, собрался? – спросил полковник, и вмятина на лбу его налилась кровью. – Твоя историческая родина знаешь где?! В урановой шахте. Очень будешь проситься – поедешь...
В этот же день Дов привез в Москву "воспитательную беседу" полковника КГБ, которую он записал на магнитофон "Яуза", прихваченный им с собой в брезентовой прорабской сумке. Спустя неделю беседа прозвучала по радиостанции "Немецкая волна".
Около дома Гура в Александрове постоянно маячил кто-либо, и Дов понимал: долго гулять ему не дадут – повезут на "историческую родину"... А скорее, прикончат без суда.
Уж ни одного учреждения не осталось, куда бы он не отправил свои сдержанные деловые письма, которые, по сути, были предсмертным криком. В ООН забросил, наверное, целый десяток. И по почте, и с туристами. Гуля помогала. И все, как в могилу. Счет, видел он, пошел уж на месяцы. На недели. На дни... И вдруг Дов услыхал по радио, что в Москву прибыл член Верховного суда Соединенных Штатов господин Гольдберг.
Дов понял: это последний шанс. В субботу Гольдберг придет в синагогу, не может не придти. И точно – явился. Но он был окружен такой "невидимой стеной", что Дова дважды отшвырнули в сторону, едва он начал проталкиваться к высокому гостю. Только когда судья Гольдберг сел в большую американскую машину, невидимый круг стал распадаться. Один плащ "болонья" закурил, второй отошел в сторону. И тут Гольдберг приспустил стекло машины, чтоб помахать провожавшим. Дов метнулся, как молния, нырнул в окно рыбкой, крикнув три слова по-английски, которые он выучил заранее: "Хелп ми, пли-и-из!", и оставил на коленях Верховного судьи США свое письмо, переведенное Гулей на английский. Нарушителя порядка выдернули обратно тут же. Но уже без письма...
Разрешение на выезд Дов получил через неделю. Узнал об этом от своего родного полковника со вмятиной на лбу. Тот примчал к нему на черной "Волге", постучал, как привык: досчатая дверь захлопала-задрожала, и Дов похолодел: "Все! Поехал до дома..."
Полковник был бел, только вмятина алела... Громко поздравил гражданина Гура с решением советского правительства.
– ...Выпускают тебя, понимаешь, в Израиль... Проявили социалистический гуманизм. – Уходя, понизил голос: – Ты на меня зла не держи, Борис. Служба, понимаешь... – А в глазах его стыли страх и ярость: "Ушел! Ушел!.."
Таких проводов Москва еще не видела. Евреи подходили к дому Гуров колоннами, как на первомайской демонстрации. Квартира была набита, "как камера в 37 году", по определению старика-сиониста, пришедшего на костылях. На лестнице – не протолкаться. У дверей стоял Наум. Я никогда не мог предвидеть, что он будет делать в следующую минуту. Обзовет тебя прохвостом или полезет целоваться! Гений, говорили. Вроде Толи Якобсона, только в другой области. Ну, нет, с тихим, сдержанным Толей его не сравнишь...
Влажная лысина Наума сияла над толпой. Наум брал каждого входящего за руку, подводил к Дову, которого оттерли в дальний угол, и говорил:
– Вот, потрогайте этого еврея пальцем: завтра он летит в Израиль. И гость послушно трогал взмокшего Дова пальцем. Это было и смешно, и трогательно. И – возбуждало надежды...
Я сразу увидел Геулу. Она дышала, как пловец, наконец достигший берега. Толстая коса ее растрепалась, белые волосы почти закрыли выпуклый лоб; она отдувала их, чтоб не лезли в глаза. Я спросил ее, как дела. Когда защита диссертации о Николае Первом и кантонистах?.. Оказалось, защита уже прошла. Редкостно. Ни одного голоса против. И место ей предложили немыслимое -заведывать кафедрой истории.
– В Чите, – добавила она нервно-весело. – Ей Богу, не вру! В университете. Читинские лагеря, как суженого, и на коне не объедешь... -Она приблизила ко мне розовое от возбуждения лицо и шепнула: – Но, как говорил Ленин, мы пойдем другим путем...
Вокруг стоял немыслимый гомон, кто-то записывал адреса, телефоны старых, казалось, сгинувших друзей. Год назад советские танки ворвались в Прагу, но, как видно, не все еще потеряно... Друзья остались до утра, прикорнули на диване, на полу, чтоб проводить Дова в Шереметьево. Запершись в бывшей каморке Дова, Лия зашивала в лацкан пиджака Дова письма Геулы и Иосифа к израильскому правительству.
– Сразу звони из Вены, – настаивал Иосиф. – А то, знаешь их, посадят самолет в Киеве...
Тут я впервые, после многих лет разлуки, увидел длинного, тощего Михаила Занда* с которым учился на одном курсе. Занд был семитологом. Не то профессором, не то доцентом. Потомственным интеллигентом. Дов, обхватив его своими лапищами, бормотал счастливым голосом: – Мишка, приезжай быстрей! Рванем в Иерусалим. Напьемся. Будем лежать в кювете. Мимо будут проходить евреи и говорить, подняв палец: – Они из России...
Наконец Дов вырвался из таможни на летное поле. Он мчался по сырому асфальту, размахивая руками, сжатыми в кулаки. Всего имущества у него брезентовая прорабская сумка на ремне, которая колотилась о его спину. Дов остановился, помахал оставшимся.
Аэропорт взревел. Сотни глоток скандировали такое заветное и, казалось, невозможное: – До свиданья!..
В эту минуту на летном поле показался маленький, быстрый Мстислав Ростропович, придерживая у шеи пальто, которое раздувалось, как парашют. Казалось, он опускался на парашюте, гонимом ветром... Позади какой-то здоровенный детина нес виолончель. Ростропович оглянулся и помахал рукой. В ответ дружно засвистели. Ростропович растерянно посмотрел по сторонам. Вдали вышагивал парень в синей спортивной куртке. И... никто более... Пожав плечами, Ростропович зашагал к своему самолету быстрее. Ветер рвал на бетонной стене выцветшее рекламное полотнище, призывающее граждан летать самолетами Аэрофлота (как будто у граждан СССР был выбор). Наум, задыхаясь от переполнявших его чувств, вскричал вдруг: – Евреи, летайте самолетами Аэрофлота!
Аэропорт Шереметьево снова взревел так, что служба в плащах "болонья", оцепившая все ходы и выходы, сбежалась в кучку. Так и простояла за галдевшими евреями, кучкой, придерживая свои серые шляпы и растеряно озираясь.
Рейс у Дова был воскресный, дополнительный. Самолет был почти пуст. Впереди кучно расселись какие-то серые шляпы. Дов взглянул назад. И за спиной две серых шляпы. "Будут брать?.." Они сидели недвижимо, в своих новеньких шляпах, не произнося ни слова. Наконец, грузный, постарше других, снял шляпу, и тогда все остальные тут же сняли их и положили на полочку. "Так, – в тоске подумал Дов. – Опять поэма о рыжем Мотеле: "Мотеле любит Риву, а у Ривы отец раввин..." Как сообщить на волю?!
Час прошел, не меньше, джентльмены, снявшие шляпы, не шелохнулись. И Дов сидел окаменело, вытирая время от времени шею тонким шарфиком.
Мальчонка, летевший куда-то со старухой, захныкал, захотел в уборную. Дов шевельнулся, протянул мальчику руку. Сидевший сзади вскочил, бросил Дову: "Не беспокойтесь!" И повел мальчика в хвост самолета, где была уборная.
Теперь уже сомнений не было. Дов медленно промокнул шарфиком пылавшую шею. Оглянулся, соображая, к каким дверям ловчее рвануться, выскочить, крикнуть на волю: "Берут!" Но тут же осадил себя: "Не суетись, Дов! Еще не вечер..."
Снова прошло минут пятнадцать, тихо мурлыкал что-то мальчик, подчеркивая своим голоском тяжелое молчание.
По трапу самолета забухали сапогами, застучали. Вошли старшина пограничник с револьвером на животе и два солдата с автоматами Калашникова. – Ну, вот, – мрачновато подумал Дов. – Не надобно и в Киеве снижаться... – Они пробухали сапогами мимо Дова. Дов не оборачивался. Старшина пробасил из хвоста: "Приготовьте документы!"
Документы пограничники проверяли, ощупывали пальцами уже трижды. Последний раз – прямо у трапа. Фото Дова у трапа разглядывали минуту, не меньше. На Дова посмотрят, потом на фото, на Дова, снова на фото. Дов не удержался, пробасил: – Старлейты, а не податься ли мне в кинозвезды? Глядите на физию – оторваться не можете!
Старший лейтенант сунул ему обратно визу с фотографией, сказал резко, как конвойный: – Давай, не задерживай! И опять проверка.
Старшина шуршал где-то позади, оказалось, осматривал, обшарил уборные, багажные полки, наконец, взял визу у Дова (Дов сжался ни жив, ни мертв) и... молча отдал обратно. Дов снова вытер шарфиком шею, усмехнулся: "Слу-ужба, друг другу не верят, перепроверка..."
Едва они ушли, самолет взревел, дернулся, покатился по взлетной полосе. Дов взглянул в круглое оконце: за железными прутьями Аэропорта толпа махала руками, видно, кричала что-то. Пытался различить в толпище отца, мать, братьев, Гулю, – какое!..
Ощущения свободы, облегчения не было; сядут в Киеве, суки! Или еще где...
Час прошел, может, больше, сзади вдруг зашелестело шепотком: – Прошли государственную границу... Дов едва не задохнулся, столько воздуха хлебнул: "Неужто?!" Ох, хотелось верить, а как поверить, когда в кольце сидишь?.. Только сейчас заметил: ремень не отстегивал, так и сидел, вдавленный в спинку самолетного кресла. Отшвырнул ремень, прошел к стюардессам, попросил пивка.
Вынул единственную сторублевку, которую сунул перед полетом за подкладку сумки на всякий случай. – Советские берете, с Ильичем? Или как границу перемахнули, так с Ильичем – каюк?
– Что вы? – вскрикнула стюардесса, облизнув с перепугу свои лиловые губы. – Пожалуйста! – Дов взял привычного "Жигулевского", налил в высокий стакан и вдруг вспомнил,– бутылка в стороне стояла, поодаль от других. Прошел бочком, стараясь не расплескать пиво, в уборную, вылил в унитаз весь стакан. – Береженого Бог бережет...
В Вене он рванулся от самолета с голубой надписью "Аэрофлот", как от кобры. За ним не сразу вышла старушка с мальчиком, потом экипаж в своих синих пилотских фуражках с высокой тульей и чемоданчиками в руках. И больше никто. У края летного поля он снова обернулся. Ни одна "шляпа" даже не выглянула. Он спросил у припоздавшей стюардессы, которая догоняла своих: – Ваш маршрут до Вены или дальше? – Сейчас обратно пойдем, – деловито сообщила она, пробегая. Дов, не веря глазам своим, остановился у стеклянных дверей Венского аэропорта. Глядел на гордый 'ТУ– 104", не отрываясь.
"Неужто это конвой был? Зачем? Чтоб самолет не сжег? Не угнал? Боятся каторжника? Бля, ничего у них не поймешь! Как королевский кортеж..."
Через пять лет, когда так же, с конвоем, выпроводили Солженицына, Дов говорил с удовлетворением: – Боялись, значит, меня. А чего меня-то так боялись?..
Время шло к вечеру. Никаких вывесок не было. Никто не встречал... А где же этот... как его? Сохнут? Дов шагнул к стеклянным дверям, – они открылись сами. Мальчик, который прилетел вместе с ним, забегал взад-вперед. Откроет – закроет. Снова откроет. Потащил бабушку поглядеть на такое чудо. Дов с трудом погасил в себе острое желание промчаться этак сквозь гостеприимные двери разок-другой. Шутка сказать, полжизни под замком.
Дов вернулся под открытое небо, степенно прошествовал обратно. Сами открываются! Годится.... Сделать, что ли, снимок? Первая дверца в железном занавесе...
Дов приладил дареный "Зенит", щелкнул. Отцу сразу послать -для ободрения!
За перегородкой стояла принаряженная толпа. В руках у многих цветы. Кто-то обнимал бабушку, поднял на руки мальчонку. Встречали, похоже, туристов, а не сионистов. Тучные австрийские полицейские смотрели сквозь него, Дова, сонно. Будто его и не было. Дов, неожиданно для самого себя, засмеялся. Ах, "не ждали"! Знакомый сюжет... – Не ждали! Не ждали!– почти пропел он. – А я-вот он!..
Прошли последние туристы с французского самолета, и зал опустел. За стеклянными стенами аэропорта зажигал огни чужой город.
"Чудеса? Телеграммку, что ли, перехватили?.. Пакость на прощание?.." Он добежал до паспортного контроля, вернулся – хоть шаром покати488".. – Во дела! – весело пробасил Дов. – Проводили, как короля, встречают, как оборванца... – Снова поглядел туда, сюда -никого...
3. "ИНКОГНИДА – ВРАГ НАРОДА"
И тут вдруг прошуршал репродуктор, спрятанный где-то под потолком.
– Мистер Дов Гур! Мистер Дов Гур!.. Вас ждут возле "Инфор-мейшен"... Вас ждут возле... – Дов кинулся к стеклянной ограде, у которой толпилась с чемоданами какая-то семья. Эмигранты, похоже. Навстречу ему уже бежали, оставив эмигрантов, две смуглые девчушки с букетиками роз, а за ними семенила дама в шляпе "Воронье гнездо", вскричавшая издали: – "Шалом", мистер Гур! Ваш "Аэрофлот" никогда не приходит во время! Надеюсь, все в порядке? Давайте вашу визу и все багажные квитанции!
И только сейчас Дов почувствовал предельную усталость. Хоть на корточки садись.
Поцеловал в щечки девчушек, протянувших ему розы. Сказал незнакомому семейству эмигрантов, смотревших на него во все глаза: – Этап закончен. Сейчас в баню поведут!
Семейство моргнуло непонимающе. Дов тут же раздал каждому члену семьи по розе, узнал, что они из Польши. Последние изгнанники "великого интернационалиста" Гомулки...
– Багаж! Багаж! – не отставала дама в шляпке. – Вы дали квитанцию на одно место. Прошу остальные!
– А акции урановых рудников, годится? – Дов развеселился. – Два в Воркуте, один в Бодайбо. Золотые россыпи. – Дов колыхался от хохота до тех пор, пока они не поняли, что весь его багаж – сумка на плече. Да мятая квитанция на одно "место"...
Улыбнулись дружелюбно и вышли на ветер, к микроавтобусу, который, по уверению встречавших, ждал их у выхода. У выхода стоял полицейский с бляхой. И больше никого не было. И ничего...
Накрапывал дождь. Подошел, сверкая огнями, большой, как пароход, автобус, высадил старика в коротких штанах из кожи. Ноги у старика были синие, цыплячьи. – Европа! – благодушно прогудел Дов. – Старики в трусах бегают, молодые нагишом.
Унеслись легковушки, в одной из них Дов заметил встречавших его женщин.
Дов оглядел богоданных польских евреев. Одеты легко, видать, сборы были недолги. Как и у него... Снял куртку, накинул на юнца, который от холода стал зеленоватым. Пока подкатил микроавтобус, у Дова зуб на зуб не попадал. Рубашку хоть выжимай. Дов подсадил стариков, хлопнул по спине юнца: "Грейся, Польша!" Затем помог шоферу, губастому левантийцу, побросать в микроавтобус чемоданы и баулы.
Покатили. Зеленый глаз светофора был огромен. Вдвое больше советского. И яркий-яркий...
Не старик с цыплячьими ногами, не прохожие под большими черными зонтами, не теснящиеся дома Вены, а именно этот "неземной глаз" вызвал острое ощущение заграницы.
– Вырвались, а? – воскликнул Дов ошалело. – Выр-ва-лись, господа-граждане!.. Без ВОХРы мчим по миру!..
Поляки молчали подавленно. Юноша взглянул на него сочувственно. -Дядьзя! А вы не волнуйтесь так, ладно?
Дов не сразу заметил, что микроавтобус вел себя странно. Он сворачивал в какие-то дворы, затем выезжал задним ходом. "Следы заметает?.. От кого?.."
– Эй, друг! – весело крикнул он краснокожему шоферу на иврите. – Они там остались! В ТУ– 104... Кого ты боишься?
Тот ответил, что везет, как приказано.
– Ну, бойся! – добродушно разрешил Дов, поглядывая в забрызганные окна. – Страхи кончились, понял?
Наверное шофер не понял. Петлял, кружил, два раза на одну и ту же площадь выехал. Привез затемно. Проводил в квартиру, которую открыл своим ключом. Хороша квартира. Не "хрущоба". Сортир вдвое больше, чем его московский закуток. Холодно, правда. Дов нашарил взглядом батареи отопления, открыл кран. Взяв свою про-рабскую сумку, в которую мать натолкала пирожков с капустой, постучал к соседям. – Харч есть. Поделимся!
Зазвонил телефон. Дов посмотрел на него оторопело. У Дова было ощущение, что он залетел на луну. И вдруг – телефон. Неуверенно поднял трубку.
– Дов?! – спросили по-русски. – Я сейчас приеду за вами. Вас хочет видеть важное лицо. Выговор был московский, не иностранный.
– Из советского посольства? – спросил Дов на всякий случай... – В гробу я видел это важное лицо, в белых тапочках. – В трубке засмеялись. Повторили приглашение на иврите... – Откуда оно, важное лицо?.. недоверчиво воскликнул Дов – ... Из Израиля? Годится!
Дова увезли в темноту, где мигали неземные светофоры. Бесшумный лифт поднял его на площадку из черно-белых плиток. Дов попробовал плитки ногой. Не "гуляют" ли?.. Здесь была только одна дверь, темная, из мореного дуба.
В большой и теплой квартире его ждали двое людей. Маленький, с гусиным задком, оказался секретарем израильского посольства, второй, высоколобый, генеральской стати, привстал и назвал себя твердо, точно докладывал: -Шауль бен Ами!
И так как Дов никаких чувств не выразил, добавил: – Я – специальный представитель израильского правительства. "От Голды, значит", -удовлетворенно хмыкнул Дов. Тут же подкатили столик на колесиках. С винами и сэндвичами. Хлопотал секретарь посольства. Не хлопотал, а скорее суетился. Видно, гость был действительно важным.
– А вы меня, наверное, помните, – произнес Шауль бен Ами. – Я долгие годы работал в израильском посольстве в Москве. – А! – воскликнул Дов. -Я вам фото передавал. Голда у московской синагоги. Думаю, где встречал?.. Тогда меня, наверное, и проследили. Недели не прошло, сгребли... Зима 1949, так?.. Это я почему вспомнил. А потому... Когда вас из Москвы турнули после шестидневной войны, в газете писали, что вы – полковник израильской разведки.
Шауль усмехнулся как-то криво, встал, открыл шкафчик из темного дуба. Достал пожелтевшую брошюру, в которой было напечатано это сообщение ТАСС и добавил с неподдельным сожалением: – О, если бы я получал зарплату полковника разведки! Дов вскинул недоуменно брови, хотел было по привычке подтрунить: мол, что же вам Голда не добавит, но промолчал. Начальство-то, оно теперь не чужое, а свое. "А как ждут нас, – подумал радостно. – Кого встречать прислали!" Представитель Голды спросил, какое вино налить. Дов махнул рукой. – Какое покрепче...
Представитель засмеялся, поднял бокал "за прилет первой ласточки", как он окрестил появление Дова в Вене. Спросил с места в карьер:
– ...Будет алия из России? Поедут евреи?
– Да! – убежденно пробасил Дов и даже брови вскинул: мол, вы что -сомневаетесь?
– Откуда ты знаешь?
Дов объяснял пространно, перечислил города, из которых прежде всего поедут. И что за народ.
– Я был подопытным кроликом. Кролика удав не заглотнул, теперь остальные ка-ак хлынут!..
– Хлынут, – недоверчиво перебил Дова Шауль бен Ами. – Ты скажи вот что: может быть, вас, сионистскую головку, выпустят, а никакой алии не будет?..
– Будет! – стукнул сжатым кулаком по столу. – Бросят все и поедут. Пружину чем сильнее давят, тем она стремительнее распрямляется. А уж евреев давили-давили... Ждите полмиллиона, не меньше!
– Полмиллиона?! – Шауль бен Ами от изумления откинулся на спинку стула.
Посольский секретарь торопливо вынул из ящика стола анкету Сохнута и стал заполнять. – Что везешь с собой?
– Пирог с капустой... Еще? Охотничье ружьишко в багаже.
– Оружие? – Оба подняли головы, посерьезнели. – Какое? – Тщательно записали. Год производства. Тип. Калибр.
"Ты смотри, – удивился Дов. – Как власть, так оружия страшится... Что там, что здесь!.. Вскинулись, как пойнтеры".
– Значит, полмиллиона, – стараясь скрыть усмешку, возобновил прежний разговор Шауль бен Ами. – У тебя второй кандидат есть на примете?..
Дов снял пиджак, новенький, клетчатый, никогда в России так не наряжался, надорвал изнутри лацкан, вытянул из-под подкладки письма отца и Геулы. Протянул письмо Геулы специальному представителю Израиля. В руки отдал. Как наказывали.
– Значит, так, господин специальный представитель! Это опубликовать срочно. – Срочно? – переспросил Шауль не то с недоверием, не то с иронией.
Дов не вслушивался в интонацию: не до того было. Он – здесь, они -там. Ждут...
– Да, господин Шауль, вот это, Геулы, завтра же!.. Она отказывается от советского гражданства. Официально. Отсылает паспорт и прочее. Опубликуете ее письмо Брежневу, где она объясняет причины – она спасена. Нет – запрут. Три года уже отсидела. В лагере под Читой. Теперь меньше десятки не дадут. Рецидив. Запрут, как меня, к полосатикам... Кто такие полосатики? Лучше вам их не знать... Ну, штаны-куртка полосатые. В общем, бандиты... Можно от вас домой позвонить? Отцу?.. Там ждут – где я? У вас или на Лубянке?.. Значит, московский номер такой...
Утром он вылетел в Израиль. В том же самолете оказался специальный представитель. Расположился впереди, просматривая какие-то бумаги. Писал на полях страницы, видать, резолюции накладывал. Работки, похоже, невпроворот. А сидел, словно штык проглотил. Генерала хоть в мешок затолкни, сразу видно – генерал. Место у Дова было почти в хвосте, в противоположном конце от генерала. Самолет забили до отказа какие-то пестрые пиджаки, американцы, вроде. Немцы в кожаных шортах, дамочки с задами, которые едва затискивались в кресла.
Загалдели, море увидали! Мать честная, это ж Средиземное!.. Дов забыл обо всем на свете. Наконец, показалась земля Израиля. Береговая полоса. Песчаная отмель. Два небоскреба торчат среди навала крыш. Зажглась надпись пристегнуть ремни. И тут кто-то тронул его за плечо. Представитель Голды. Дов покосился удивленно. Белая рубашка с отложным воротником. Волосы на груди курчавятся. Запросто притопал. Будто и не генерал. – На тебя бумаги оформлены, сказал. Тебя ждут...
В аэропорту Лод его встречали рижане, Вероничка, с которой познакомился еще в Москве. Посватался бы, если б не ждал тюряги... Длинный Боб, с которым его запирали в один карцер. Казалось, где-то за чертой они, израильтяне воркутинского корня. А вон стоят, рукой машут... Счастье корешам-рижанам. Их стали выпуливать в Израиль еще год назад. Мол, буржуазные недобитки.
Дов замахал руками, закричал в восторге первое, что пришло в голову: -Хинди-руси-бхай-бхай!
Те захохотали, стали пробиваться к Дову. Однако солдат с коротеньким автоматом ("Узи", наверное!) почему-то оттеснил их назад. Только Вероничка проскочила.
Быстро подошел неизвестный парень в белой косоворотке, сказал Дову: -Тебя ждет амбуланс! Поедешь в санаторий. – Дов изумился: – Какой санаторий? Я здоров, как бык. Я работать приехал.
– У тебя, здоровый, все кости переломаны. – Это сказал добродушно Шауль бен Ами, задержавшийся возле него. – Мы о каждом твоем переломе наслышаны. С поезда летел – нога. Второй раз взяли -рука. Так что пусть врачи тебя пощупают...
"Во! Про все знает. Ровно отец..." – Дов был смущен вниманием, почти умилился, но к санитарной машине не пошел.
– Вначале к дружкам. В тюрьме вместе сидели, господин генерал. Зеки-закадыки!
Генерал ушел, и Дов огляделся освобожденно. В Москве сейчас ноябрьская слякотня. Кому парад, кому руки назад. Даже в Вене дуло студено. А здесь -теплынь. Благодать. И вообще, где тут кусок израильской земли? Чтоб можно было поцеловать! Кругом один асфальт. – Ребята! – вырвалось у него в восторге. – Обо всем потом. Свозите в Иерусалим!..
Вероника улыбнулась, кивнула на сиденье рядом со своим. Сзади еще кто-то из зеков протиснулся. Вначале дорога была узка и петляла, словно где-то под Курском. А вокруг-то не Курск. Шалишь! И справа, и слева колышутся багровые, оранжевые, зеленые плоды. Апельсины, лимоны, вроде? Конца им нет, плантациям. Листья ярко-зеленые, свежие. А вот и вовсе зеленое поле. Все, как... зеленый светофор!.. Мир открыт!.. – Ура! – вдруг заголосил Дов.
– Ты чего? – Я-то думал, Израиль пустыня. Желтый песок. Оазисы-города. А страна, оказывается, зеленая. Вся!
– Вечно-зеленая! – поправили сзади. – Аж до Негева. Он с проплешинами...
По обеим сторонам шоссе раскиданы оранжевые и красные апельсины. А где навалом лежат, как в России картошка. Домчались до долины. Кинул взгляд влево, вправо – сплошь золотисто-желтая. Только вдали примостилось что-то, белеет. "Монастырь молчальников, – заметила Вероника. – Не для тебя место..." Дов от возбуждения аж привстал.
– Я-то думал, страна тесная. А тут просторы! Мать честная!.. -Взмахнув руками, он повалился на сиденье: дорога, прорубленная в скалах, круто взяла вверх. – Куда несетесь?! Дайте поглядеть!
– Взгляни на часы, – отрезала Вероника. – До заката полчаса... -Мелькнули сбоку, в белой скале, глубокие ниши: видать, древние ходы, поросшие мохом. – Вот где прятаться, – машинально отметил Дов. – От римлян, что ли тут хоронились? Все захохотали, объяснили, что здесь каменные карьеры. Вырубают камень для строек.
У первого светофора Вероника чуть притормозила. – Ну, так, Дов. Прямо – Храм Московской епархии и городская полиция. Вкупе и влюбе. Знакомиться повременишь? – И круто взяла направо, понеслась во всю мочь, ныряя в тесные улочки, мимо кипарисов, пальм, кустарников. Дорога вдруг раздвоилась, посредине островок, багровый от роз. Розы колышутся у самой обочины, вдоль домов. Ничего не огорожено... И снова мимо домов из древнего камня, вдоль которых густится зелень. Да и растет она, похоже, прямо из обомшелых стен. Камень розовато-белый; где обтесан большими брусками, где в натуре, глыбастый. – Господи! Всю жизнь с камнем работал. А такого никогда не видал. Все истлевает, только наша работа остается.
Выскочили на какое-то шоссе, крутанулись, задерживаясь на минуту у странного становища. Лавки из неотесанного дерева. К одной осел привязан, грызет доску желтыми зубами. Надпись сбоку: "Кафе бедуинов". Хлебнули по глотку горчайшего кофе, отъехали в сторонку и встали у откоса. Город внизу, как на ладони.
Дов много читал об Иерусалиме, вглядывался, болезненно морщась. Слева купола мечетей слепят. Эль-Акса серебрится... – А стена Плача где? Все арабские святыни, а наши где?.. Напротив что? Масличная гора? А где гора Дурного совета?.. А это, внизу! Самое древнее еврейское кладбище?
Притихли, ответили не сразу. Волнение Дова передалось всем. Солнце точно плавит иерусалимские холмы. Тени, отброшенные ими, меняются на глазах. Розовато-сиреневые скаты гор вдруг краснеют, становятся фиолетовыми, затем темно-коричневыми. Наконец, черными, ночными. И вдруг снова серебристо-белыми. Тона мягкие, пастельные. Только небо ярко-голубое. Не вечернее, вроде.
Бывал Дов в горах, встречал и рассветы, и закаты, но такого не видывал... Острое, неведомое ранее чувство охватило его: небесная голубизна распространилась вокруг, сливаясь с Масличной горой и с дальними холмами, постройками, минаретами, придавая всему вокруг необычайную легкость. И дома из белого иерусалимского камня, и кустистые холмы, и даже торчащие, как пальцы, минареты повисли над землей, парили в теплой и сказочно прозрачной голубизне. Небо опустилось, стало Священной землей, земля – небом... -Ребята! – воскликнул Дов в ошеломлении, ликующим тоном. – Если Моисей был, то он был именно здесь! Обетованная, ребята! Без туфты!..
...Едва Дов, вернувшись из Иерусалима, вошел в тесную квартиру Вероники, она положила руку на его плечо: – Ты Шауля о чем-нибудь просил?
– Нет... Передал только письма Геулы и отца. Еще в Вене. Чтоб напечатали немедля...
– Напечатают?
– А как же! Если утаят, Геуле врежут десятку. Она отослала Брежневу свой серпастый-молоткастый"... Бросила ему в морду!..
– Так обещал Шауль опубликовать или нет?
Дов ошалело оглядел Веронику и ее друзей-рижан. К Веронике набилось уже человек десять. Почти все воркутинцы. Один, правда, магаданский, другой Якутии отведал. Полюса холода..– Спроси, спроси, – раздалось со всех сторон. Длинный, костистый Моше, второй муж Вероники, совсем мальчишка, лет на десять моложе ее, угрюмо сказал: – Надо держать их так! – И он обхватил свое горло жесткими пальцами рабочего. – Иначе... Тут не Воркута. Карцера нет. За неделю захрипишь. Безо всякого карцера...
– Да вы что, ребята? Вы серьезно?
Вероника, деловой человек, открыла записную книжку, набрала номер Министерства Иностранных Дел. Передала трубку Дову. Соединили не сразу. Спросили, кто таков, да по какому делу... Наконец, в трубке раздался голос Шауля. Голос был дружелюбный. – Что стряслось, Дов?
Дов не сразу заставил себя заговорить. Генерал Голды, а его за горло хватать?.. Выдавил из себя хрипло:
– Письма... эти... посланы в печать?.. Геулы, говорю, письмо, отправлено? – повторил он, так как в трубке молчали. – Опубликуют сегодня-завтра или нет??! – вскричал он.
– Ну-у, Дов... Что вы! Сразу печатать. Выпустить такое письмо из рук – это все равно, что отдать приказ об аресте Геулы.
– Как раз наоборот! – Дов проглотил слюну. От волнения у него сел голос. – Можно я приеду? Немедля! – Он бросил трубку.
Пытались набиться в "Вольву" одного из друзей Вероники – не втиснулись. Тогда Моше завел свой белый автобусик с надписями по бортам: "Установка кондиционеров". Туда влезли. Автобусик крутанулся в воротах. Все попадали друг на друга. Затем встали по стенкам, положив руки на плечи друг другу. Держались прочно. Вероника сказала своим певучим голосом:
– Итак, захватываем Министерство-о, почту-у, телегра-аф. Я въезжаю в Иерусалим на белом ишаке. – Захохотали, кто-то произнес горьковато-улыбчиво: – Пока что мы все в белом воронке.
Вероника сказала, что они будут ждать Дова полчаса. Если дело затянется, пусть звонит к ней домой.
Наконец, протарахтели по улице Гимел к небольшому бетонному кубу, в котором размещался русский отдел Министерства Иностранных дел. Толстячок-охранник, позвонив куда-то и схватив медлительного посетителя двумя пальцами за рукав, подвел к лестнице и подробно объяснил, куда идти-заворачивать.
