Текст книги "На берегах Ганга. Раху"
Автор книги: Грегор Самаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Члены совета сейчас же после заседания, закрытого Гастингсом, удалились к генералу Клэверингу. Они обязаны были составить доклад выражающий решение директоров компании о свершившемся факте и представить его верховному судье. Они послали его еще во время заседания по делу Нункомара с заметкой Франциса, что сэр Элии Импей сам подорвет свое положение и авторитет, если будет отрицать действительность такого формального и неоспоримого постановления директоров, которыми и он назначен на свою должность.
Как громом поразило их известие о приговоре Нункомара к смерти через повешение. Клэверинг бесновался, Момзон сжал тонкие губы и побледнел как смерть, ясно сознавая, что этот удар направлен против него и его товарищей. Францис сжал кулаки и сказал про себя:
– Есть еще способ погубить его!.. Я колебался до сих пор, но этот поступок устраняет все колебания! Пусть!.. Жизнь за жизнь!..
Члены совета отправились к сэру Элии Импею с требованием отсрочить исполнение приговора, так как английский закон, наказующий подлог смертной казнью, неприменим по индусским нравам и обычаям.
Подлог у индусов – легкое преступление и не может наказываться, как грабеж или убийство, и даже если преступление доказано, должно последовать помилование. Сэр Элия Импей возразил, что по указу парламента ни высший совет Калькутты, ни даже губернатор не имеют права помилования.
– Тогда вы должны донести королю, – сказал Францис, – и предоставить ему решение.
– Без сомнения, – отвечал Импей, – но верховный судья должен только тогда обращаться к помилованию, когда он может представить смягчающие вину обстоятельства, чего я не могу сделать в данном случае, так как для Нункомара нет оправданий.
– Клянусь, что даже из петли освобожу Нункомара! – не выдержал Клэверинг, хватаясь за саблю. – Я убежден, что король и парламент признают заслугой, если я помешаю исполнению приговора, который при таких условиях является убийством!
– Вы можете также быть убеждены, генерал, – резко отвечал Импей, – что подобную попытку, наказуемую смертью, я подвергну суду по всей строгости закона. Только из снисхождения к вашему волнению я не арестую вас за угрозу, которую вы позволили себе сделать.
Момзон увел генерала, не перестававшего возмущаться, а Францис пошел за ними с мрачно-задумчивым видом.
II
Нункомара доставили обратно в темницу. Шериф велел дать ему лучшую комнату и, когда его перевели туда, спросил о его желаниях, которые он должен исполнить по приказанию верховного судьи. Нункомар попросил доставить свою кровать, кушанья из своего дворца, разрешить прощальное свидание с женой, дать позволение привести в порядок дела со своим доверенным секретарем, а главное – получить напутствия жреца. Все было ему разрешено. Через час мрачную комнату тюрьмы обставили дорогой мебелью, роскошными коврами, на столе стояли изысканные кушанья, и секретарь магараджи явился с книгами и документами.
Заключенного ни в чем не стесняли, и Нункомар выказал необычайную покорность индусов к неизбежной судьбе, которая у них так удивительно соединяется с крайней впечатлительностью и страхом даже перед простой неприятностью. Его лицо выражало полное равнодушие, когда шериф снова зашел к нему вечером и спросил, не желает ли он чего. Он сказал, что ничего не желает, кроме выраженных и частью уже исполненных желаний, что он ничего не требует от земной жизни: с судьбой бороться нельзя и грешно противиться воле Божьей. Он просил передать поклон генералу Клэверингу, Момзону и Францису, просьбу принять под их защиту его сына Гурдаса, жившего в Муршидабаде, которого ему уж не придется увидеть и перенести на него свое благословение и их благоволение, так как он становится теперь главой браминов в Бенгалии.
Он отпустил растроганного шерифа с достоинством и величием, точно находился еще в своем дворце и повелевал тысячами слуг. Потом он спокойно проверил с секретарем отчеты по своему огромному состоянию и тоже приказал передать их сыну. Наконец, явился Дамас, главный брамин храма Хугли, и Нункомар до позднего вечера провел время в мирной беседе, молитвах и омовениях с брамином и спокойно лег, когда он ушел.
Здание тюрьмы охранялось войсками, солдатам дали много патронов, и капитан Синдгэм, ни на минуту не оставлявший тюрьмы, постоянно рассылал дозоры.
На другой день рано утром для прощания с супругом явилась Дамаянти с большой свитой в сопровождении жреца Дамаса. Она оделась во все белое, без драгоценных камней и золотых украшений; распущенные волосы ее лежали на плечах, лицо наполовину закрывало легкое кисейное покрывало, которое она откинула, входя в комнату. Дамаянти была бледна, глаза покраснели от слез и мучительных бессонных ночей. Жрец растроганно смотрел на страдальческое лицо, и всякий, глядя на эту дрожащую женщину с заплаканными глазами и смиренно скрещенными руками, подумал бы, что ее терзает предстоящая утрата горячо любимого мужа. Даже всегда холодное лицо Нункомара, обычно выражавшее безучастное спокойствие, осветилось грустной радостью при виде необычайной красоты Дамаянти.
– Не плачь, Дамаянти, – мягко успокоил он ее, положив руку ей на голову. – Я отойду в мир света и буду молиться о твоей душе, а ты живи, сколько угодно будет богам, будь милосердна, чтоб бедные, которых ты напоишь, накормишь и утешишь, благословляли твое и мое имя. Не горюй обо мне, так как я буду избавлен от земных страданий; не горюй о богатстве и роскоши, ты их не потеряешь, так как я приказал сыну моему Гурдасу исполнять все твои желания, и почтенный Дамас, мой и твой друг, позаботится, чтоб моя воля исполнялась и после моей смерти.
Дамаянти громко зарыдала.
– Мне ничего не нужно, кроме уединения и бедности, – проговорила она, заливаясь слезами.
– У тебя будет все, что красит жизнь, – отвечал Нункомар. – Только одного я прошу, требую как исполнения моей последней воли: ты должна ненавидеть моих врагов, ненавидеть всей душой, молить богов отомстить им за мою смерть. И в руки слабой женщины небо может вложить нити, управляющие судьбой людей и даже народов. Если это когда-нибудь случится, Дамаянти, вспомни этот час, отомсти за мою смерть Уоррену Гастингсу, его друзьям и помощникам.
Дамаянти упала на колени, приложила руки к сердцу и испуганно застонала. Нункомар принял это за обещание исполнить его волю, положил руку на ее голову и прошептал молитву. Дверь отворилась, и капитан Синдгэм вошел.
– Время свидания кончилось, – крикнул он грубым, резким голосом.
Нункомар вздрогнул при звуке голоса капитана, и спокойное лицо его исказилось страхом при виде ужасного взгляда и холодной жестокой улыбки, с которой капитан смотрел на Дамаянти. Нункомар еще раз благословил Дамаянти, вошли прислужницы, и она, поддерживаемая Хитралекхи, шатаясь и рыдая, пошла К своему паланкину.
– Сколько времени мне еще остается? – спросил Нункомар, не поднимая глаз на капитана.
– Час.
– Тогда я буду молиться и оденусь, чтоб достойным образом расстаться с землей.
Он остался один со жрецом и просил прислать ему через полчаса слугу.
На площади перед зданием тюрьмы было отделено место, окруженное забором в человеческий рост с возвышавшейся в середине виселицей.
Кругом кишела многотысячная толпа, собравшаяся еще с утра. Они хотели собственными глазами увидеть неслыханное и невероятное действие. Толпа ждала уже несколько часов с терпением, свойственным всем народам, когда предстоит жуткое и потрясающее зрелище. Пришли посланные сэром Импеем члены суда, чтобы присутствовать при исполнении приговора. Они заняли места в палатке у стола, покрытого черным сукном.
Народ все ближе подвигался к решетке. И теперь еще никто не верил, что невероятное совершится – ожидали или помилования, или чуда.
Наконец отворились ворота тюрьмы. Между двумя шерифами показался Нункомар в сопровождении жреца Дамаса. Перед ним шел капитан Синдгэм с саблей наголо. Магараджа выступал гордо, как во времена своего блеска и величия. Сверх шелковой одежды на нем была яркая шелковая уттария, камни поразительной ценности украшали его пояс, застежки и сандалии. Он окинул взглядом несметную толпу, и улыбка удовлетворенной гордости осветила его лицо при виде тысяч людей, пришедших в последний раз приветствовать его. Потом он опустил глаза и склонил голову.
Гробовое молчание царило на площади. Нункомар остановился перед судьями, поклонился им скорее милостиво, чем почтительно, и спокойно выслушал чтение приговора. В это время раздвинулся занавес над виселицей и вместе с двумя помощниками появился палач в белой бумажной одежде с красным поясом и красной повязкой вроде чалмы на голове. Им оказался крепкий, загорелый мужчина, служивший прежде матросом на английском корабле. Он встал сзади осужденного и, когда судьи передали ему магараджу, он тяжело опустил руку ему на плечо.
Нункомар оглянулся и побледнел, увидев за собой грозную фигуру, но и тут самообладание не изменило ему. Он обнял жреца, тот взял хрустальный сосуд со священной водой Ганга, окропил голову Нункомара и произнес только ему слышную молитву.
– Что я должен делать? – обратился Нункомар по-английски к палачу.
Тот повел его к лестнице, и Нункомар твердой поступью вошел на нее. Палач следовал за ним, помощники остались внизу. Палач хотел снять уттарию с осужденного, но тот отстранил его, сам сбросил ее, снял дорогое ожерелье и спокойно, приветливо отдал его палачу, прося принять в благодарность за избавление его от мучений жизни. Ему накинули петлю, и жрец вскричал громким голосом на индусском языке:
– Помни, брат мой, что отдыхать лучше, чем идти; спать лучше, чем бодрствовать; смерть в тысячу раз лучше жизни, так как она ведет туда, где больше нет страданий и где ты будешь наслаждаться блаженством вечного покоя!
Он еще не кончил, как палач, отступив на лестницу, вытолкнул доску из-под ног Нункомара. Тело осужденного моментально опустилось, он судорожно взмахнул руками, веревка закрутилась, еще несколько подергиваний – и тело недвижно повисло в воздухе.
Толпа сначала пребывала от происходящего в глубоком оцепенении. Когда не последовало ни небесного, ни земного вмешательства, и великий магараджа, глава браминов, первый человек для индусов, действительно повис в петле, испустив дух, громкий крик огласил площадь. Тысячи людей колотили себя в грудь, рвали на себе волосы, потом обратились в бегство.
Площадь опустела в несколько минут. В неимоверной давке многие стремились к Хугли, чтоб очиститься в водах притока Ганга от греха лицезрения недостойной унизительной смерти брамина. Многие, зайдя слишком далеко в воду, сделались жертвами крокодилов, и ужас смерти преследовал их даже в волнах широкой реки.
Тело Нункомара было отдано жрецу Дамасу и слугам для погребения. Капитан увел войска и явился, к губернатору с докладом.
Он застал Гастингса у письменного стола за чтением.
– Казнь совершена! – доложил капитан взволнованным голосом, в котором слышалась мрачная, зловещая радость.
Гастингс поднял глаза и на его лице не выразилось ни малейшего волнения.
– Благодарю ваше превосходительство за оказанную мне милость, – сказал капитан. – Она утолила жажду моей души, как свежая вода! Наши счеты сведены, хотя все-таки в пользу магараджи, так как что значит смерть в сравнении с той страшной участью, которой он меня предоставил? Тем не менее я благодарю вас, моя жизнь принадлежит вам и какой бы ни оказался у вас враг – прикажите, я повергну его к вашим ногам, как этого Нункомара!
Он преклонил колено и поцеловал край одежды губернатора – высшее доказательство преданности для индуса. Гастингс с удивлением посмотрел на него, почти испугавшись такого слуги.
– Он не был моим врагом, – заметил Гастингс.
– Не был вашим врагом? – спросил удивленно капитан. – А вы уничтожили его… и он хотел сломить вашу власть…
– Он был индус и несомненно имел право бороться с иностранцем, подчинившим его отечество иноземному владычеству, разве я могу за это ненавидеть его? Но он дерзко встал на моем пути, не соразмерив своей силы, поэтому ему надлежало погибнуть, так как я иду к цели не глядя, кто бы ни оказался на моей дороге.
Теперь капитан испуганно посмотрел на спокойное лицо этого человека, который без ненависти, без мести неумолимо уничтожил противника. Дикий Раху, не боявшийся ни людей, ни тигров, ни змей, посвятивший свою жизнь мщению, дрожал перед Гастингсом, который, как грозный рок, уничтожал своих врагов без злобы и ненависти. Не сказав больше ни слова, он поднялся и вышел, чтобы по приказанию губернатора отвести войска обратно в крепость.
Гастингс снова принялся за чтение. Он читал описание Гебридских островов, присланное ему его ученым другом доктором Джонсоном. Потом он взялся за перо и написал автору длинное письмо; это письмо сохранилось поныне и помечено днем смерти Нункомара. Он занимался около часа, когда вошел мистер Барвель, взволнованный и возбужденный. Гастингс, мысленно находившийся вдали от окружавшей его обстановки, посмотрел на него с удивлением, точно пробуждаясь от сна.
– Я пришел с неприятным поручением, – сказал Барвель, – которое взял на себя, для того чтобы его не передали другому и чтобы вы имели возможность зрело обдумать решение. Филипп Францис…
– Ну, что с ним? – спросил Гастингс.
– Он поручил мне вызвать вас на дуэль за личное оскорбление, нанесенное ему вашим превосходительством на последнем заседании.
– А! – протянул Гастингс с одобрением. – Он проявляет мужество открытой борьбы, когда окольные пути не привели к цели.
– Ненависть толкает его на все, и я взялся за поручение, для того чтобы вы могли обдумать решение и принять мой совет.
– А вы что советуете? – спросил Гастингс.
– Дуэль запрещена английскими законами, и вы не можете принять вызова. По-моему, надо арестовать Франциса и препроводить его к верховному судье, который приговорит его за грубое нарушение закона и признает не имеющим права исполнять обязанности члена совета. Вы не можете ставить вашу жизнь в зависимость от случайного направления пули. Вы не имеете права облегчать победу врагов, давая им возможность убить вас, после того как усилия и борьба были безуспешны.
Гастингс серьезно покачал головой:
– Вы мой друг, мистер Барвель, вы были со мной в тяжелой борьбе, вызвавшей ко мне зависть и недоброжелательство. Как же вы хотите, показать всем, что я трусливее Франциса и даю повод говорить, что я отказался дать удовлетворение за оскорбление? Нет, друг мой, пусть говорят, что угодно, но никто не посмеет обвинить меня в трусости! Если б я последовал вашему совету, я поступил бы, правда, согласно закону, но нарушил бы столь же священный закон чести. А такому человеку не нашлось бы больше места в порядочном обществе и, хотя бы вся Индия лежала у моих ног, я дал бы право каждому джентльмену повернуться ко мне спиной и считать меня ниже себя.
– Так вы хотите принять вызов?
– Непременно.
– Тогда не о чем и говорить, – вздохнул Барвель, зная непреклонность решений губернатора. – Остается только молить Бога сохранить вас, так как, случись с вами несчастье, Индия для нас потеряна навсегда.
– А какое оружие выбрал Францис?
– Он требует пистолетов, на пятнадцать шагов.
– Он хороший стрелок, – улыбнулся Гастингс, – но и я тоже; он стреляет первый и имеет преимущество, но неудобно было бы оспаривать выбор оружия… Я согласен! Кто его секундант?
– Генерал Клэверинг.
– Отлично, а моим будет сэр Вильям Бервик; но я люблю быстрые решения и желаю, чтоб дело состоялось как можно скорее.
– Этого желает и мистер Францис.
– Так через два часа, – заявил Гастингс. – А где?
– Выбор места Францис предоставляет вам.
– Недалеко от города есть лесок на берегу Хугли. Он в стороне от дороги и далеко от предместий. Через два часа я буду там, а вас прошу позаботиться о докторе. Самое лучшее взять военного доктора из крепости.
Когда Барвель удалился, Гастингс велел позвать Вильяма. Молодой человек пришел бледный, с взволнованным лицом. Гастингс в коротких словах рассказал, в чем дело. Вильям испугался, но не решился возражать губернатору. Когда все дела были обсуждены, Вильям все еще не уходил и стоял в нерешительности.
– Нункомар умер! – сообщил он как бы в ответ на вопросительный взгляд Гастингса.
– Рок поразил его, – спокойно объяснил Гастингс, – как поразит всякого, кто пойдет против сил природы или против течения истории.
– Но что будет с Дамаянти? – спросил сэр Вильям.
– Я не веду войны с женщинами, – заверил Гастингс, пристально глядя на Вильяма. – Распоряжения Нункомара относительно семьи остаются в силе. Его вдова – хозяйка в своем дворце и над своим богатством.
– Она беззащитна, одинока… Она несчастна…
– Вдова первого брамина беззащитна и одинока?
– Нет, я не то хочу сказать… Ваше превосходительство, вы были так добры ко мне… Я не могу, я должен вам сказать, что мучит меня… вы сами вызвали то, что случилось… вы велели мне посещать дом Нункомара и не отказываться от его гостеприимства.
– Совершенно верно! – с улыбкой подтвердил Гастингс. – Я думал, что для молодого человека, как вы, будет приятным развлечением ухаживать за красивой бегум, а мне надо было знать через надежного друга, что делалось в их доме.
– Совершенно верно! – воскликнул Вильям, – но чем виновато человеческое сердце, что оно не может быть исключительно орудием политики? Я люблю Дамаянти…
– Индусские женщины опаснее аромата тропических цветов, – заметил Гастингс.
– О, она добра и чиста, как ангел! Она завладела моей душой, я не могу ее забыть!
– Дамаянти свободна, – улыбнулся сказал Гастингс.
– Свободна? – воскликнул Вильям. – Она окружена тысячами слуг, которые следят за каждым ее шагом. Она на глазах всех этих браминов, которые требуют от нее вечного вдовства.
– Дамаянти может быть свободна, если захочет, ей стоит только принять христианство и обратиться к нашей защите.
– Да? – воскликнул Вильям с сияющими глазами. – И вы защитите ее от ненависти браминов?
– Это моя обязанность, – ответил Гастингс. – Индус, принимающий христианство, находится под охраной Англии и английских законов. Если она хочет отказаться от своего положения и богатств Нункомара, то она свободна и может сделаться леди Бервик, если вы, мой друг, решитесь предложить руку индусской женщине.
– Решусь ли я? – воскликнул Вильям, схватив руку губернатора. – Я большего счастья не желаю. Вы возвращаете меня к жизни, примите же мою беспредельную благодарность.
– Только я ставлю одно условие, – продолжил Гастингс. – Я требую, чтобы вы пока не имели свиданий с Дамаянти. На вас и на меня падет тень, если будут заподозрены личные побуждения в деле Нункомара. Если вы хотите жениться на Дамаянти, ее имя и репутация должны оставаться священны для вас, поэтому переждите законное время вдовства, вы всегда будете знать, где находится Дамаянти и что она делает. Когда пройдет срок, необходимый по нашим понятиям, она может прийти просить покровительства баронессы и принять христианство, остальное уладится само собой.
– Вы правы, ваше превосходительство, а все-таки тяжело оставлять бедную одну… Она будет горевать и чувствовать себя несчастной… Так хочется послать ей какое-нибудь известие.
– Для этого может представится случай, – обронил Гастингс. – Я подумаю, но требую, чтоб вы ничего не предпринимали без меня. Если она будет несчастна теперь, то станет тем счастливее впоследствии, когда пройдет срок испытания, а вы убедитесь в ее любви и верности.
Сэр Вильям ушел для приготовлений к дуэли. Гастингс отправился к баронессе Имгоф и провел с ней время в веселой и шутливой болтовне. Только при прощании, уезжая прокатиться, как он сказал, сердечнее, чем раньше, пожал руку любимой женщины и с глубокой нежностью посмотрел ей в глаза. Поцеловав золотые кудри Маргариты, он удалился вместе с пришедшим за ним Вильямом, сел на лошадь и поехал в сопровождении нескольких слуг к назначенному месту. Улицы были пустынны, все население спряталось по домам, только магометане кое-где радостно приветствовали губернатора, а индусы бежали, завидев его.
– Смотрите, друг мой, – сказал он с улыбкой. – Они боятся меня, как Сиву, своего бога разрушения, но теперь уж не решатся устраивать заговоры. Только страхом и можно обуздать этих варваров. Если б они знали, куда мы едем, они молили бы всех своих богов направить пулю мистера Франциса в мое сердце!
Их обогнали две кареты. Скоро они свернули с дороги и въехали в лесок на берегу Хули. Францис, генерал Клэверинг и Барвель с доктором только что приехали. Барвель попытался примирить врагов, но напрасно – Гастингс отказался взять свои слова назад, а Францис настаивал на дуэли. Противники отсчитали шаги, зарядили пистолеты и встали на места.
Францис был бледен, его губы подергивались, в глазах сверкала злобная ненависть. Его рука дрожала, когда он поднял оружие, а Барвель начал считать. Гастингс, гордо выпрямившись, смотрел спокойным, холодным взглядом и улыбался. Эта улыбка взбесила Франциса, его рука задрожала еще сильнее, и, когда Барвель сосчитал до трех, пуля Франциса просвистала далеко в стороне от Гастингса. Францис в бешенстве топнул ногой.
– Ему черт помогает, – прошипел он и, когда Гастингс поднял пистолет, злобно отвернулся, ожидая выстрела противника.
Барвель считал при гробовом молчании. Гастингс взвел курок, почти не целясь, раздался выстрел, и Францис повалился. Вильям пожал руку Гастингса.
– Как видите, – спокойно отозвался тот, – Бог за Англию и за ваши надежды, для осуществления которых я еще нужен.
Доктор подбежал к Францису и разрезал его платье. Пуля попала в живот. Доктор с сомнением покачал головой. Гастингс подошел и протянул руку раненому.
– Сожалею, что так случилось, – сказал он с холодной вежливостью, – и надеюсь, что рана не опасна.
Францис не взял протянутой руки и отвернулся с мучительным стоном.
– Это вторая жертва сегодня, – злобно сказал Клэверинг. – Настанет же когда-нибудь час возмездия.
– Кто идет навстречу смерти, тот не должен удивляться, что она его застигнет, – гордо заметил Гастингс. – Меня вызвал сэр Францис – я стоял под его пулей и воспользовался правом защиты. Я прощаю вам эти слова, генерал, по причине вашего волнения, но, если вы осмелитесь повторить их, вам придется поступить так же, как я, когда принимал вызов Франциса.
Клэверинг побледнел и молча опустил глаза. Он начинал испытывать суеверный страх: Гастингса точно охраняли волшебные силы и обращали в его пользу все, что предпринималось против него.
Франциса положили в карету, которая медленно направилась к городу. Гастингс ехал рядом. У первых домов предместья боли раненого так усилились, что доктор велел остановиться и объявил дальнейший переезд невозможным. Пришлось срочно делать перевязку. Раненого внесли в дом бедного ткача. Гастингс оставил своих слуг в распоряжении доктора, а сам поехал в город с Барвелем и Вильямом.
– Я хотел бы, чтоб он остался жив, но не буду жалеть, если он умрет, – произнес Гастингс. – Надо иметь силу и мужество быть врагом своих врагов, а он сам пошел против судьбы.
– Вы положительно повелеваете над силами, которые руководят жизнью, – заметил Барвель, – но, кажется, и смерть в вашем распоряжении. Мистер Момзон тоже…
– Что с ним?
– Сильно заболел! События последних дней так потрясли его, что у него сделалась злокачественная лихорадка. Доктор боится за его жизнь!
Холодная улыбка скользнула на губах Гастингса.
– Они не знают Индии, а хотят бороться со мной. Кто хочет здесь жить, тот не должен сердиться. В тропиках разлившаяся желчь отравляет кровь. Право, о смерти Момзона я горевал бы еще меньше. Я его не трогал, но он худший из всех. Клэверинга и Франциса возбуждает против меня детское тщеславие, а Момзон – мой враг по ненависти низкой натуры к каждому, кто мужественно и решительно стремится к высокой цели.
Вильям содрогнулся. Слова гордого, самоуверенного человека, неумолимо переступающего через все, что становилось на его дороге, казались ужасны, но он вдруг с тайным страхом осознал, что смерть – тоже его союзница, открыв ему путь к величайшему счастью его жизни.
По-видимому, счастливая звезда Гастингса ярко озаряла весь этот день.
Вернувшись домой, он нашел в числе полученных писем на своем письменном столе решение сэра Элии Импея, который поспешил, согласно просьбе обеих сторон, разрешить спорный вопрос между губернатором и советом. Сэр Элия в силу предоставленного ему как верховному судье права решать все спорные юридические вопросы в Индии заявлял, что постановление компании, по которому Гастингс увольняется от должности и на его место назначается Клэверинг, недействительно не потому, что у компании оспаривается право такого постановления, а потому, что поводы, приведенные в постановлении, фактически неверны. Поэтому Гастингс остается губернатором, пока правление компании на основании действительных фактов не примет нового решения.
С сияющим взглядом передал Гастингс бумаги мистеру Барвелю.
– Теперь я хозяин в Индии, – кивнул он. – И эта страна, более ценная для Англии, чем мятежные колонии в Америке, не пропадет для моей родины.
На столе лежали другие письма. Пришел корабль из Англии и привез большую почту. Когда Гастингс вскрыл пакет, ему прежде всего бросился в глаза большой документ с печатью, расплывшейся и почти неузнаваемой от тропической жары. Он развернул его, и краска залила его лицо. С лихорадочной поспешностью он пробежал его и, дойдя до конца, глубоко вздохнул, опускаясь на кресло. Он сложил руки и на глазах его показались слезы, может быть, первые в жизни.
– Она свободна! – воскликнул он. – Свободна! Темное пятно, омрачавшее мою жизнь, исчезло!
Он вскочил и обнял изумленного Барвеля, не понимавшего такого всплеска эмоций у холодного, сдержанного человека.
– Читайте, Барвель, друг мой, читайте! Вы первый узнаете полноту моего счастья и будете моим другом всю жизнь! Читайте, это решение светской и духовной власти, формальный развод баронессы Имгоф с ее мужем. После долгого ожидания достигнута цель, к которой я стремился с пылом юноши. Она свободна, единственная женщина, которую я любил и которая выдержала ради меня тяжелое двусмысленное положение. Теперь она будет моей женой, и вся Индия преклонится перед ней, как перед своей королевой!
Барвель прочитал документ, пожал руки Гастингса и горячо выразил ему свою радость и сочувствие. Гастингс положил голову ему на плечо и зарыдал, вздрагивая всем телом. Ни борьба, ни нужда, ни опасности не сломили его, а радость так потрясла этого закаленного человека, что он плакал, как дитя.
– А теперь идем к ней, – попросил он, – было бы преступлением отнять хоть минуту счастья у этого благородного сердца!
Он так мчался по залам, что Барвель едва поспевал за ним. Баронесса поднялась ему навстречу, испуганная переменой в его лице, а главное, слезами, которые он забыл вытереть. Он обнял ее и так крепко прижал к груди, что она испуганно освободилась.
– Марианна, Марианна! – повторял он, покрывая поцелуями ее голову и глаза. – Теперь ты моя жена перед Богом и перед людьми. Развод кончен, ты свободна, и я прошу твоей руки на всю жизнь!
Красивая, гордая, уверенная женщина то краснела, то бледнела, опустила глаза и как в забытьи упала в объятия Гастингса. Она годами ждала этой минуты, часто тяжело страдала от своего неловкого положения, почти не смела надеяться, а теперь и ее сломило так неожиданно наступившее желанное счастье.
Гастингс скоро овладел собой и в радости, как умел владеть при горе и заботах. Он вытер слезы и стоял, по-прежнему гордый, холодный и спокойный, только в глазах его светилось полное счастье.
– Дочь моя, – сказал он маленькой Маргарите, испуганно стоявшей в стороне. – Поди сюда, теперь ты действительно дитя мое.
Он взял девочку на руки, обнял и с такой нежностью смотрел на нее, точно она была действительно его плоть и кровь. Пришел Вильям и сообщил, что Франциса после перевязки перевезли домой и доктор надеется, что он останется жив.
– Теперь я готов молиться за него, – сказал Гастингс. – Бог послал мне столько счастья, что я желаю хорошего даже моим врагам. Распорядитесь, чтобы два раза в день ходили от моего имени справляться о его здоровье.
– Что такое? – испуганно спросила баронесса. – Что с Францисом?
– Ничего, Марианна, ничего, произошло маленькое состязание, какие бывают в жизни, то оружием ума, то пулями, то саблями, и на этот раз мне повезло.
– О, Боже! – воскликнула Марианна, горячо обнимая его. – Разве могло бы случиться иначе теперь? Что стало бы со мной, если б пришлось тебя потерять?
– Не думай об этом. Ты видишь, что этого не произошло, что Бог за меня, а если он дал мне тебя, то остальное счастье на земле я сам себе отвоюю.
Он кратко и быстро рассказал Вильяму о своем счастье и шепнул, пожимая ему руку:
– Счастливые – лучшие друзья, чем несчастные. Будьте уверены, что и вам достанется такое же счастье, а я только желаю, чтобы та, которая вам его даст, заменила вам все на свете, как мне моя Марианна. Сходите скорей, друг мой, к сэру Элии Импею, пригласите его и его жену обедать у нас сегодня. Они должны находиться с нами в этот день, озарившей счастьем всю мою жизнь.
Гастингсу предстоял еще серьезный разговор. Он велел попросить к себе в кабинет барона Имгофа, сообщил о состоявшемся разводе и дал ему крупную сумму с условием, что он немедленно покинет дворец и Калькутту и отправится в Европу на стоящем на рейде корабле. Барон поблагодарил, глубоко тронутый. Как ни был он слаб и бесхарактерен, он все-таки счастливо вышел из тяжелого, сомнительного положения, в котором жил тут до сих пор. Он простился с Марианной, которая протянула ему руку, пожелав счастья, в припадке родительской нежности поцеловал дочь и молча, никем не замеченный, исчез из дворца, где за обедом собралось счастливое общество.
* * *
Снова зажглась лампа в мастерской Санкара, когда настала ночь, только он не сидел на стуле за прилавком, а вышел в кладовую, где стояли большие ящики, тюки и маленькие железные сундуки. Санкара поставил свечу на ящик и отпер два сундука ключом, висевшим у него на шее. В одном сундуке он хранил жемчуг и драгоценные камни редкой величины и красоты и слитки золота; в другом – золотые рупии и билеты английского и калькуттского банков. Санкара проводил рукой по шелестевшим билетам и звенящему золоту.
– Мне судьба послала недурное дельце, – бормотал он про себя. – И деньги Нункомара, надеюсь, не поссорятся в сундуке с деньгами незнакомца, который так щедро заплатил мне за мою услугу! А этот жемчуг, – продолжал он, глядя на другой сундук, – эти бриллианты, рубины и золото, кто их спросит у меня обратно, кто знает, что они у меня? Они предназначались для того, чтобы я сделал из них пояса, пряжки и ожерелья, но как ни дорого заплатил бы Нункомар, камни дороже всякой заработной платы и стали принадлежать мне без труда. Как они ни блестят, а все-таки не будут украшать красивую бегум Дамаянти.
