Текст книги "На берегах Ганга. Раху"
Автор книги: Грегор Самаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Гурдас в сопровождении жрецов отправился к берегу Хугли, разделся и с молитвами жрецов для очищения трижды погрузился в священные воды. Затем он вернулся к месту сожжения и вошел в свою палатку, совсем закрытую, как у Дамаянти.
Несмотря на постоянное подливание масла и раздувание огня, целых два часа продолжалось сожжение. Гости и народ спокойно, почти безмолвно ждали.
Наконец все превратилось в груду пепла. Слуги, следившие за костром, объявили, что сожжение окончено. Последние тлеющие угли залили священной водой. Под наблюдением Гурдаса низшие жрецы подняли череп и кости и положили в большой сосуд из высушенной на солнце глины. Жрец Дамас закрыл сосуд винтовой крышкой, окропил священной водой и поставил на маленькие носилки из золоченого бамбука.
Эти останки Нункомара перенесли на берег Хугли в сопровождении торжественного шествия, которое открывал Гурдас. С молитвами жрецов и под стоны народа их погрузили в волны. Дамаянти тоже следовала за процессией в закрытом паланкине. Жрецы обратились к воде и долго читали молитвы шепотом, причем только имя умершего громко выкликалось.
Потом Гурдас выбрал один из лежащих на берегу булыжников и снес его под дерево. Жрецы опять читали молитвы, а слуги принесли золотые блюда с рисом и фруктами и поставили их у камня. По верованию индусов душа умершего должна пробыть на земле еще десять дней после смерти в избранном для этой цели близкими и освященном жрецами камне, пока Ямас, судья умерших, не произнесет окончательного приговора о будущем назначении души.
Все далеко отступили от камня, а Дамас громко и торжественно обратился с молитвой к судье мертвых, прося его не изгонять душу в Нараку (ад, состоящий из семи подразделений), не налагать на нее превращения в другие земные оболочки, а свести ее в Сваргу (рай индуса), так как умерший при жизни верно и неуклонно исполнял все предписания религии, а если что сделал дурного, то понес за это тяжелое искупление в преследованиях своих врагов.
Во время молитвы Дамаса с соседнего дерева спустился ворон и, не боясь народа, поклевал риса, захватил в клюв один из фруктов и улетел. Раздался радостный возглас тысячи голосов. Ворон считается посланником Ямаса, и если он будет клевать пищу, поставленную у камня умершего, то это означает милостивый приговор Ямаса.
Дамас простер руки и громко воскликнул, когда народ смолк:
– Поднимись, Нункомар, оставив тело, в свободный эфир… там ты уже не будешь смертным, а сольешься с бессмертным божеством!
Затем погребальное шествие отправилось обратно в город, а несколько слуг остались у камня. Все вошли в зал, считавшийся местом смерти, и тут, в изголовье ложа, с которого сняли труп, при торжественном пении жрецов налили свежего масла в лампу. Она должна гореть в течение десяти дней на месте смерти, чтобы отгонять своим священным светом злых духов.
Гурдас строгой рукой взял бразды правления. Все распоряжения Нункомара были, правда, точно исполнены, но он холодно и сурово обращался со слугами и лишил их массы мелких доходов, на которые Нункомар не обращал внимания. Строй жизни и положение Дамаянти тоже определили по воле Нункомара. Гурдас предоставил ей ее слуг, ее доходы и ее помещение во дворце, которым он все равно не пользовался, так как жил при дворе молодого набоба в Муршидабаде. Он отдал только строго необходимые распоряжения и церемонно удалился, не прибавив ни слова утешения или участия.
Дамаянти ничего не замечала. Она сидела в своих покоях, ни с кем не виделась, что признавалось доказательством глубокого горя. Внешне она выглядела совершенно спокойно. Бледное и безучастное лицо ее ничего не выражало. Глубокая тишина царила в ее комнатах – не слышно было ни звуков вины, ни пения. И со времени торжественного сожжения мужа она не видела никого, кроме ближайших прислужниц, и те входили к своей госпоже только изредка. Неотлучно при ней находилась Хитралекхи, и, когда Дамаянти оставалась наедине со своей доверенной, она сбрасывала с себя маску равнодушия и громко выражала свою тоску и тревогу. Не переставая говорила она о своем возлюбленном, к которому рвалось ее сердце, и после торжественного погребения снова начала настаивать, чтобы Хитралекхи принесла ей известие о сэре Вильяме.
Для прислужницы из дома Нункомара нелегко выполнить такое поручение, но наконец Хитралекхи сообщила своей госпоже, что нашла возможность незаметно проникнуть к сэру Вильяму. Она ушла, когда стемнело, в сотый раз выслушав приказание Дамаянти передать привет ее возлюбленному.
Дамаянти осталась одна в слабо освещенной комнате, мечтая на подушках. Она не сознавала, сколько прошло времени, и, когда ей вдруг послышались легкие шаги на ступенях веранды, она вскочила и выбежала.
Перед ней стояла Хитралекхи в одежде простых индусских женщин. Дамаянти порывисто увлекла ее в комнату.
– Наконец-то ты пришла!
Она притянула Хитралекхи к лампе и испугалась ее бледного, мрачного лица и безжизненного выражения глаз.
– Что такое? – испугалась она, дрожа. – Говори Хитралекхи, говори. С ним случилось несчастье? Он не вернулся? Он ранен… Он умер?..
– Он вернулся… он жив и здоров, – глухим голосом отвечала Хитралекхи, – но лучше, если б его убили или если б он не вернулся… Тебе легче было бы его забыть…
– Его забыть? Ты, видно, никогда не любила, иначе знала бы, что невозможно забыть любви. И зачем забывать, когда он жив, когда он здесь? Какие бы преграды ни воздвигал нам завистливый свет, он все преодолеет.
Горький смех вырвался из плотно сжатых губ Хитралекхи.
– Он трус, он топчет в грязь твою любовь…
– Что ты говоришь? – вскричала Дамаянти. – Ты лжешь! Ты клевещешь!..
– Я говорю правду, госпожа! Забудь его, так как он недостоин взгляда твоих ясных глаз, недостоин, чтобы твое сердце билось для него.
– Говори!.. Я приказываю тебе говорить! Что случилось? Ты его видела, ты передала ему мой привет?..
– Я видела его… передала твой привет…
– А он? – допрашивала Дамаянти, так схватив за плечи Хитралекхи, что та резко высвободилась. – Что он тебе сказал? Какую весть принесла ты мне от него?
– Позволь мне умолчать, госпожа…
– Говори, я тебе приказываю! – вне себя крикнула Дамаянти. – Но говори правду.
– О, если б я могла призвать на помощь ложь, чтоб избавить тебя от горького разочарования. Но какая польза в том? Правда все-таки дошла бы до тебя… Послушайся меня… забудь и презирай его.
– Говори или я вырву из твоей души твою мрачную тайну.
– Ты приказываешь… так слушай! – сказала Хитралекхи со зловещим блеском в глазах. – Я передала ему твой привет, я говорила о твоей любви, а он засмеялся и сказал с насмешкой: «Какое мне дело до Дамаянти… что мне делать с цветком, который я сорвал, чтоб позабавиться его красотой и ароматом. Мне не нужно яда, который кроется в его сердцевине, он принесет мне только горе и несчастье. Пусть она обманывает и предает других, как предала Аханкараса и Нункомара».
– Аханкараса! – дико вскрикнула Дамаянти. – Он назвал это имя?
– Да, он назвал его и с язвительным смехом, – подтвердила Хитралекхи.
Дамаянти стояла как громом пораженная, ее лицо помертвело, губы дрожали, она с ужасом протянула руки.
– Аханкарас… так он все знает… Тогда все кончено, он потерян для меня… только смерть может положить конец моим страданиям…
Она стояла несколько минут неподвижно, как олицетворение ужаса.
– Я видела его лицо, – прошептала она, – я глазам своим не верила, но они меня не обманули… Страшный призрак прошлого… дух мести из грозного царства Наракаса.
Голова ее склонилась на грудь, она прижала руки к сердцу, шатаясь, дошла до постели и тяжело повалилась на подушки. Хитралекхи стояла, скрестив руки, и холодно смотрела на Дамаянти.
«Она должна страдать, но она наслаждалась жизнью во всей ее полноте… Она изменила Аханкарасу, который верно и преданно любил ее… она изменила Нункомару, окружившему ее богатством и роскошью, а я была бедной рабыней, никогда не знавшей счастья в жизни… Я никогда не изменяла любви, а должна отречься от нее, когда она зажгла пламя в моем сердце. Она будет страдать, она не будет наслаждаться счастьем, в котором мне отказывают завистливые боги».
Хитралекхи сбросила с себя платье, оставаясь закутанной только легкой кисеей, и вышла в переднюю, где ожидали другие прислужницы Дамаянти и сказала:
– Госпожа заболела… ее, верно, коснулся холодный ночной ветер… Пойдите к ней, призовите доктора, я сейчас вернусь.
Прислужницы поспешили к Дамаянти, смочили ей лоб и виски оживляющими эссенциями и побежали за доктором. Глядя на нее, можно было подумать, что она лишилась рассудка, но она отвечала на вопросы доктора ясно и спокойно.
Молва о горе высокой бегум по ее супругу, магарадже, проникла и в народ, ее начали ставить в пример супружеской верности. Имя великой бегум было включено в молитвы, и Дамаянти окружал какой-то орел святости. Она жила, безучастно относившись ко всему, что ей предлагали. Дамаянти спокойно слушала жреца Дамаса и только иногда горькая улыбка скользила по ее бледному лицу, когда жрец говорил об очистительном значении ее горя и о небесной награде соединения с Нункомаром. Большей частью она находилась одна с Хитралекхи, но и тогда она равнодушно лежала и только изредка внезапно вскакивала, схватывала руку Хитралекхи и спрашивала ее с лихорадочным блеском в глазах:
– Он сказал Аханкарас… Ты точно знаешь, что он назвал это имя?
– Он назвал его, госпожа, назвал с язвительным смехом.
– Мертвые восстают, – говорила Дамаянти, – изгнанные возвращаются из пустыни, приведенные духами мщения. Или это посланный из Ямашуры, мрачного дворца Ямаса, властителя ада, который принял его образ и пришел мстить за поступок, записанный в Агразандани, в книге неумолимого судьи людских поступков. Потерян… потерян навсегда!
Она снова погрузилась в мрачное равнодушие и не заметила, что Хитралекхи ушла, оставив при ней двух прислужниц и велев позвать ее, как только госпожа о ней спросит.
Закутав голову легким кисейным покрывалом, Хитралекхи пошла в бывший кабинет Нункомара, где жил теперь его сын. Гурдас сидел за книгами и счетами у письменного стола. Он удивленно оглянулся, когда портьера раздвинулась и к нему вошла женщина в одежде прислужницы. Он узнал Хитралекхи сквозь тонкое покрывало, и его холодное лицо приняло суровое выражение.
– Что тебе здесь надо? – спросил он. – Ты, верно, ошиблась временем, прошли те дни, когда ты смела входить к хозяину этого дворца, чтобы нашептывать ему клеветы даже на меня, как часто поручала тебе твоя госпожа, красивая и коварная бегум… Или ты думаешь, дерзновенная, что я унаследовал незаслуженную милость моего отца к тебе, и ты хотела бы обольстить меня своими чарами?
Хитралекхи скрестила руки на груди, наклонила голову и отвечала:
– Если ты в чем и упрекаешь меня, господин, то ты должен знать, что не я ответственна за это. Если ты хочешь карать, то покарай не орудие, а направлявшую его руку.
– Я не хочу карать, – коротко возразил Гурдас, – но мне действительно одинаково ненавистны и орудие, и направлявшая его рука.
– Это несправедливо, господин, и не мудро, – воспротивилась Хитралекхи. – Орудие не виновно и может быть пригодным в руках того, против которого его прежде направляли… пригодно для наказания и мести тем, которые желали тебе зла, как Дамаянти, завлекавшая сына, а потом полюбившая отца, потому что он мог ей дать почет, богатство и блеск, в которых отказывал сыну. Сегодня она, может, и жалеет, что не протянула руки сыну, который теперь полный хозяин…
– Довольно] – вскричал Гурдас бледнея. – Довольно! Будь счастлива, что я из уважения к памяти отца не выгнал тебя из этого дома!
– Тебе следовало бы благодарить меня, великий магараджа, – продолжала Хитралекхи, не смущаясь резкостью его тона, – что я пришла отдать тебе в руки ту, которая причиняла тебе зло. Ты окружаешь ее блеском и почетом, которого она не заслуживает, ты сделал ее госпожой в доме Нункомара, а она все-таки обманула его, как обманывала всех, кто ей доверял.
– Обманула Нункомара? – удивленно воскликнул Гурдас со странно сверкнувшими глазами. – Знаешь ли ты, что говоришь? Понимаешь ли, какое обвинение возводишь на свою госпожу? Ты знаешь, что я не терплю клеветы и требую доказательств, когда мне приносят жалобы.
– Я готова доказать, – согласилась Хитралекхи, – я готова все сказать тебе, господин, и согласна подтвердить это клятвой на священной воде Ганга и на священном огне!
Гурдас вскочил и схватил за руку Хитралекхи.
– Так говори! – приказал он. – Говори! Что ты знаешь, что ты можешь сказать?
– Ты знаешь, господин, что Дамаянти не любила твоего отца.
Гурдас горько засмеялся:
– Разве она может любить? Я, правда, видел игру, похожую на любовь и, если б мой отец не явился, она, пожалуй, дальше вела бы эту игру, но…
– О, она может любить, великий магараджа, – возразила Хитралекхи с мрачным огнем в глазах. – Боги отомстили ей за любовь, которой она так часто обманывала людей, и зажгли яркое пламя в ее сердце! Они дали ей высшее блаженство, чтоб наказать ее за все утратой счастья, которое она познала, и на этот раз она действительно любила.
– Что ты говоришь? Она любила и узнала блаженство?
Он так сжал руку Хитралекхи, что та вздрогнула от боли.
– А кто он, кто? Рассказывай все… Я все хочу знать!
– Английский офицер, который всегда сопровождает губернатора…
– Сэр Вильям Бервик?
– Он самый… она любит его до безумия.
– Она видела его…
– Он приходил почти ежедневно, пока не началась вражда между твоим отцом и губернатором… Нункомар приглашал его… Когда он бывал занят, его принимала Дамаянти, которой он доверял…
– Он доверял Дамаянти! – ядовито засмеялся Гурдас. – О, боги справедливы, они наказывают, отнимая рассудок у человека… а потом?
– Потом он приходил к ней ночью на террасу у реки Хугли, и они были вместе, пока соловьи пели и цветы благоухали в ночной прохладе.
Гурдас сжал голову и заскрежетал зубами.
– Ты это знаешь наверняка, – спросил он, – можешь доказать?
– Я приводила его к ней, – отвечала Хитралекхи, – была ее доверенной. Я играла на вине под деревом, и на моей груди она с упоением вспоминала о своем блаженстве.
– Дальше!..
– Когда твой отец умер, Дамаянти послала меня привести к ней ее друга, ведь вся ее скорбь заключалась в разлуке с возлюбленным, а не в горе по мужу… Она хотела молить его взять ее с собой на его родину.
– И ты это исполнила? – грозно спросил Гурдас.
– Его привез к той террасе один лодочник, вполне преданный мне, которому я заплатила украшениями и драгоценностями Дамаянти, но его приняла не Дамаянти… На этот раз пришел мой черед… Он думал, что я Дамаянти. Я выстрадала те часы, когда он, целуя меня, горел любовью к ней. Это притупило мою чувствительность ко всякому мученью и ко всякому наказанию, которому ты, может быть, захотел бы меня подвергнуть. Но тем не менее я все-таки надеялась на счастье, ведь я же любила его больше, чем могла любить Дамаянти! Я сказала ему, что она не способна любить, я умоляла его взять меня к себе рабой, а он оттолкнул меня, проклял и не нашел другого слова для меня, кроме того, что он простит меня, если я отведу его к Дамаянти…
– И она виделась с ним?
– Виделась ли, после того как он оттолкнул мою любовь? Нет. Не думай, что в моих жилах течет вода! Она не видала его и не увидит никогда! Я дала приказание лодочнику, отвозившему его обратно в маленьком челноке, и уверена, что он его исполнил. Она больше не увидит его! Труп неверного осквернил воды Хугли, и крокодилы отомстили за меня!
Гурдас с ужасом посмотрел на нее, и дрожь пробежала по его телу.
– Ты исчадие ада, женщина, такую месть могут придумать только духи ада! Но ты отомстила ему, менее виновному, поскольку он был завлечен чарами Дамаянти…
– Я отомстила тому, кто отверг мою любовь! Я не завидую ее блеску и богатству, жемчугам и бриллиантам, но он, которого я любила, не будет принадлежать ей. Пусть ей мстят те, чью любовь она отвергла.
– Ты права! – воскликнул Гурдас. – Ты права, и она не уйдет от наказания. Ты можешь поклясться во всем, что мне сказала, перед богами в храме на священной воде и священном огне?
– Я сказала истину, – спокойно отвечала Хитралекхи, – и поклянусь в ней, даже если страшный меч Ямаса будет над моей головой.
– Хорошо! Ты получишь мои приказания еще до заката солнца.
Хитралекхи поклонилась и вышла. Гурдас долго оставался один в кабинете, потом позвал доверенного слугу и дал ему приказание.
Когда стемнело, из внутреннего двора удалили всех слуг, не принадлежавших к числу ближайших служителей магараджи. Гурдас сел в свой паланкин, другой паланкин закрытый темными занавесками, был подан к подъезду Дамаянти. Вооруженные всадники и слуги с факелами окружали паланкины, и незаметное шествие, в котором никто не заподозрил бы присутствия магараджи, двинулось по дороге к Хугли.
Далеко светились в темноте яркие огни из окон и дворов большого храма.
У ворот наружной стены храма, за которой, как маленький город, раскинулись строения, Гурдас велел остановиться. Закрытый паланкин внесли в первый двор, поставили под навес и его окружили вооруженные слуги. Сам Гурдас, почтительно приветствуемый служителями храма и жрецами, прошел во внутренний двор и велел сейчас же вести его к жрецу Дамасу.
IV
Гурдас долго оставался у Дамаса, потом вернулся к закрытому паланкину. Конвой удалили, заперли помещение, и жрец по приказанию Дамаса принес сосуд со священной водой и чашу со священным огнем. Когда они остались одни, Гурдас откинул занавеси паланкина и из него вышла Хитралекхи.
По приказанию Дамаса она повторила все, что говорила Гурдасу. Жрецу она подтвердила правдивость своего рассказа клятвой, призвав в свидетели богов мести, окропив себе голову и грудь священной водой и проведя рукой по священному огню. Клятвенное показание, данное в преддверии, так как Хитралекхи не имела права входить в храм, говорило о том, что обвинение считалось доказанным, по обычаю индусов. Хитралекхи опять села в паланкин, призвали охранных служителей, а Дамас повел Гурдаса в свое помещение. Там он оставил его, а сам пошел к Гуру, главному жрецу храма и всей окрестной местности.
Дамас долго отсутствовал и наконец вернулся, сказав Гурдасу, что Гуру его примет. Они пошли вместе через ярко освещенные колоннады, ведущие во внутренние дворы храма, похожие на залы. Тут сидели всевозможные кающиеся, йоги, разнородными самоистязаниями доходящие постепенно до высших степеней святости, иные сидели со сжатыми кулаками, так что у них ногти вросли в тело; другие ползали, обвешанные тяжелыми цепями; некоторые стояли на одной ноге; третьи лежали на туго натянутом канате, а один сидел, свернувшись, совсем голый, обросший волосами, как дикий зверь, на наружной стороне колоннады под открытым небом день и ночь уже в течение многих лет. Гурдас почтительно поклонился всем кающимся и каждому дал по золотой монете, принятой без благодарности как должное подношение.
В первом дворе, ведущем к священному храму, собрались девы, служительницы храма, все молодые, красивые, одетые в дорогие ткани, украшенные цветами лотоса и манго. Они сидели на циновках и подушках, перед ними стояли чудные фрукты в корзинках и чашах и кувшины с ароматическими соками цветов и плодов. Одни девы занимались пением священных песен для восхваления божества под аккомпанемент всех инструментов индусского оркестра, другие – отдыхали и весело болтали.
В следующих залах находились жрецы разных разрядов, некоторые сидели на мягких стульях, читая книги Веды, другие ходили, тихо разговаривая между собой. Везде, как к в предыдущих залах, стояли корзины с фруктами и кувшины со сладкими душистыми соками.
В последней из зал возвышалось самое святилище, к которому вели несколько мраморных степеней. Освещенное многочисленными лампами, украшенное дорогими коврами и занавесями, это святейшее место храма имело на стене против входа изображение Тримурти, трехликого божества. В середине – Брама, по бокам – Вишну и Сива.
Гурдас подошел к ступеням святилища и пал ниц. Дамас окропил его священной водой, и он долго лежал на полу, молясь вполголоса. Потом Гурдас последовал через боковые двери за жрецом в особое здание, расположенное за святилищем, где жил Гуру. Слуги наполняли приемные, освещенные горящими огнями, украшенные вазами с благоухающие цветами. Раздавалась непрерывная музыка, такая тихая, что она не мешала разговорам. Гурдаса как сына Нункомара и знатнейшего из касты браминов все служащие почтительно приветствовали. Дамас пошел вперед по пустынному, выложенному мрамором коридору, отделяющему помещение верховного жреца от приемных, поднял тяжелые шелковые занавеси, и они вошли в большую комнату с куполообразным потолком, пропитанную запахом курений и цветов, где горели многочисленные лампы с молочными колпаками. Дорогие ковры покрывали пол, золото и драгоценные камни украшали стены. В середине комнаты на низком, широком сиденье с золотыми ножками сидел Гуру, поджав ноги, в белой одежде и с белой головной повязкой. Он держал в руках четки. Ему исполнилось, вероятно, лет пятьдесят, его красивое, благородное лицо было почти такое же белое, как у европейцев, а темные глаза смотрели проницательно.
Гурдас склонился головой до земли, потом по знаку Гуру сел на подушку у его ног, так же, как жрец Дамас.
– Я рад видеть такого благочестивого и послушного воле богов человека, – заявил Гуру звучным, приятным голосом. – Я только что призвал на тебя благословение неба, но меня опечалило то, что сообщил мне о твоем доме мой достойный брат Дамас. Измена Дамаянти доказана священной клятвой.
– Поэтому я и пришел, высокочтимый Гуру, просить тебя о наказании. Это преступление не имеет извинения для женщины в положении Дамаянти. И наказанием за него должна быть смерть. Положи твое решение и вели его исполнить, так как английское правительство и английский верховный судья не будут оспаривать твоего приговора в таком тяжком преступлении против божеских и человеческих законов.
– Это я знаю и не боюсь противодействия, – возразил Гуру, – но тем не менее я решил не налагать приговора, вызываемого таким проступком.
– Не налагать приговора? – возмутился Гурдас. – Прости, почтенный Гуру, но я не понимаю… Неужели преступница, оскорбившая законы богов, нарушившая благодарность и честь, должна жить безнаказанно?
– Ты получишь объяснение. Она не должна жить, не должна оставаться безнаказанной, но надо, если возможно, избавить от позора твое имя и твой дом.
– Мой дом и моя честь вынесли много испытаний, и разве для моей чести не лучше, чтоб виновная понесла наказание?
– Нет, сын мой, – возразил Гуру. – Если б вина ее стала известна всем, тогда другое дело, но пока ее никто не знает.
– Но как же, великий Гуру, может последовать наказание, а преступление остаться неизвестным?
– Ты забываешь сати, жертву вдовы, которая следует за мужем в царство смерти, получая славу святости и принося этим честь и благословение своему дому.
– Велика мудрость достойного Гуру, – проговорил Дамас, низко кланяясь со скрещенными руками. – Его взор видит дальше нашего, он проникает в глубину прошлого и далеко заглядывает в будущее. Да, это верно, таким образом совершится искупление преступления, греховная любовь Дамаянти будет пресечена, и смерть ее высоко подымет дом магараджи в глазах народа.
Улыбка жестокого торжества скривила губы Гурдаса.
– Но она не согласится, великий Гуру, – сказал он подумав. – Принудить ее к этой жертве против воли я не имею власти, особенно, если она обратится к защите англичан.
– Этого она не посмеет, от нее нам скрывать нечего. Мы объявим ей о ее преступлении, она будет знать, что смерть неминуема. Ей придется только выбирать между почетной смертью, которая, может быть, очистит ее от греха и откроет путь в место священного покоя. Спасти ее не может даже верховный судья, так как по индусским законам ее преступление должно быть наказано. Если в ней есть еще хоть искра чести, она предпочтет почетную смерть смерти преступницы.
– Ты прав, достойный Гуру, – согласился Гурдас, склоняясь до земли. – Прости, что я мог хоть минуту усомниться.
– Боги умудряют своего слугу, – отвечал Гуру. – Во мне говорит мудрость Брамы, а не моя. Чтобы доказать тебе, как я желаю спасти от гибели душу жены Нункомара очистительным огнем и сохранить твоему дому почитание народа, я сам поеду к тебе, сам возвещу мою волю Дамаянти, а если она не согласится на жертву, я объявлю ей мой приговор.
Гурдас коснулся пола головой.
– Ты это сделаешь для меня, великий Гуру? Благодарность моя и моего дома принадлежат тебе навеки.
– Приготовь мой выезд, – приказал он Дамасу, – но с возможной простотой, чтобы не возбуждать внимания.
Слон поразительной величины и красоты был приведен во внутренний двор к жилищу Гуру. Покрытый дорогими, золотом шитыми коврами, слон имел роскошное сиденье, которое помещалось на его спине, золотые бляхи украшали его лоб, золотые шары висели на клыках; с обеих сторон на висячих подножках стояли жрецы с опахалами. Гуру вошел на слона по золоченым ступеням. Дамас, Гурдас и несколько жрецов следовали в паланкинах и до сорока слуг конных и пеших сопровождали шествие. Хитралекхи со слугами Гурдаса могла следовать только на значительном расстоянии. Все жрецы во дворах падали ниц при проезде Гуру. Один из служителей храма у наружных ворот, глядя вслед шествию, увидел тень, скользившую вдоль стены храма, которая при проезде Гуру тоже бросилась на землю.
Наверное, запоздалый путник, но, когда он поднялся, свет от факелов ярко осветил его лицо. Служитель вздрогнул.
– Что это? – проговорил он. – Это Аханкарас-Раху, как он явился мне в ту ночь, когда я отправлялся с посланием в Дели к Великому Моголу, и он вырвал у меня мою тайну. Гуру выехал среди ночи, Аханкарас появился из храма. О, он знает здесь все ходы… Он подслушивал, шпионил. Ну, я узнаю, что здесь происходит…
Улицы были пустынны, и шествие Гуру, никого не встретив, доехало до дворца Нункомара, лежавшего за городом на берегу Хугли. При въезде во внутренние дворы все слуги падали ниц, узнав по убранству слона и по сопровождающим жрецам, что сам Гуру оказывает дому Гурдаса необычайно редкую честь. Все теснились на дороге и у наружных лестниц, чтобы удостоиться благословляющего взгляда верховного жреца, который вошел в покои Дамаянти в сопровождении Гурдаса.
Красавица бегум лежала на подушках в каком-то оцепенении, из которого почти не выходила после принесенного Хитралекхи известия. Несколько ближайших прислужниц обмахивали ее павлиньими перьями, кругом царило безмолвие, не слышалось ни пения, ни музыки. Дамаянти задумчиво взглянула на верховного жреца, инстинктивно, по привычке, поднялась и поклонилась, коснувшись пола головой. Гурдас удалил прислужниц, подал золоченое кресло Гуру, и тот сказал Дамаянти, севшей у его ног:
– Боги послали тебе тяжелую утрату со смертью мужа, дочь моя!
Дамаянти спокойно смотрела на него, не отвечая.
– Но тяжелее этой утраты тот грех, который ты взяла на душу, отдавшись преступной любви и изменив мужу после клятвы верности!
Он, видимо, ожидал, что Дамаянти возмутится при подобном обвинении и начнет оправдываться, но она продолжала сидеть молча и неподвижно, только слабая, бесконечно грустная улыбка мелькнула на ее губах.
– Ты, значит, признаешь, что совершила этот грех, самый тяжкий для женщины из благородной индусской касты?
– Нункомар не давал мне любви и не требовал ее от меня, – отвечала Дамаянти глухим голосом. – Он не мог упрекать меня, а если я совершила грех, следуя влечению сердца, то он жестоко наказан, так как тот, кого я любила, оттолкнул меня… Нункомар отомщен!
– Его дух, отошедший в обитель мира, не требует мщения, – строго произнес Гуру, – но закон требует искупления такого греха… Знаешь ли ты наказание за твое преступление, знаешь ли, что тебе предстоит смерть?
– Что значит смерть в сравнении с моими страданиями? – глубоко вздохнула Дамаянти. – Я буду лишь благодарна ей за избавление!
– Так благодари меня и богов, одухотворяющих меня, так как я пришел предложить тебе очищение, искупление твоего греха. Ты призовешь благословение, честь и славу на тебя и твой дом, если восстановишь нарушенную верность и последуешь за мужем путем очистительного огня сахагамана. Согласна ли ты на это?
– Я согласна умереть, – отвечала Дамаянти холодно и спокойно. – Моя жизнь хуже смерти, и она избавит меня от страданий!
– Это хорошо, дочь моя, – похвалил Гуру, с довольным видом склоняя голову. – Боги прощают кающемуся, и искупительный огонь сахагаманы очищает запятнанную душу. Благословляю тебя на священную жертву. Гурдас – свидетель, что ты приносишь ее добровольно, чтоб уйти на небо беспорочной. Жрецы моего святого храма останутся при тебе для приготовления тебя к очищению и устранению сомнений и колебаний, которые могут в тебе возникнуть по человеческой слабости.
Гуру вернулся обратно в храм в сопровождении Гурдаса, очень довольный выполнением своей задачи.
Жрецы остались в покоях Дамаянти, являясь каждый час, чтобы укреплять и утешать ее молитвами. Дамаянти спокойно и равнодушно выслушивала их и только однажды попросила позвать Хитралекхи. Она явилась, оправдывая свое отсутствие тем, что легла отдохнуть после многих бессонных ночей. Дамаянти велела ей сесть у ее постели, держала ее за руку и шептала иногда, как во сне:
– Оттолкнул мою любовь… Какие страдания сравнятся с этим? Что мне смерть после этого?
Сэр Вильям лежал несколько дней в страшном бреду, он звал Дамаянти, воображал, что борется с лодочником на шатком челноке, вскакивал, метался, и все ужасы страшной ночи повторялись в его бреду. Капитан Синдгэм все время находился при нем, и только он понимал, что происходит в душе Вильяма. Он делал все нужное для тщательного ухода, предписанного доктором, но сам оставался холоден и почти равнодушен. Его лицо имело мрачное и суровое выражение, только глаза сверкали, когда Вильям произносил имя Дамаянти.
– Его не должны погубить коварные чары змеи, – говорил он про себя. – Он не сделается ее жертвой, рука Раху свергнет ее с высоты, как Нункомара!
Сильная натура Вильяма превозмогла болезнь, он настолько поправился, что мог явиться на службу. Напрягая все силы, он искал возможность предупредить Дамаянти об измене ее прислужницы. Он не решался говорить с Гастингсом, боясь сознаться, как далеко зашли его отношения с женой Нункомара.
Вильям пытался узнать, что происходит в доме Нункомара через нищих, дорого платя им, передавал Дамаянти письма. Нищие брали деньги и приносили известия, что в доме магараджи все спокойно, что красивая бегум, согласно обычаям, проводит время вдовства в своих покоях и что там ничего особенного не замечается. Они уверяли, что передали письма через доверенных слуг, но он не получал ответа и наконец, мучимый тревогой, решился поведать губернатору все случившееся и свои опасения.
