Текст книги "Поймай падающую звезду"
Автор книги: Горан Петрович
Соавторы: Радован Бели-Маркович,Михайло Пантич,Васа Павкович,Вида Огненович,Драгослав Михаилович,Елена Ленгольд,Милован Марчетич,Давид Албахари,Светлана Велмар-Янкович,Радослав Братич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Время шло, и я все больше укреплялся в мысли о необходимости исхода. Я разработал план и познакомил с ним обоих своих помощников и нескольких самых уважаемых членов сообщества, убедив их в целесообразности этого предприятия. Но поскольку уже похолодало, мы решили дождаться весны. Что же касается нашего отношения к людям, то после всего произошедшего в Скупщине у моих братьев и сестер пробудились деструктивные чувства. Кто-то из них призывал в качестве мести начать уничтожение библиотеки, больших картин, стильной мебели, ковров, словом – всего ценного. Мне вместе с помощниками и членами Комитета по исходу было нелегко отговорить группу не делать этого. Да, одни люди уничтожили с десяток наших родственников и угрожали нашим жилищам, другие бросили нас, оставив без пищи и отопления, но такова уж наша судьба – жить вместе с ними и рядом с ними, поэтому мы должны терпеливо переносить последствия их близости и их капризов, капризов, от которых они страдают не меньше нас. Я призывал братьев приберечь силы на черные дни, недели и месяцы, которые нам предстоит пережить. Как бы они ни презирали людей, я видел, что даже самым мстительным крысам их все больше не хватает, им даже не хватает страха перед ними, не хватает случаев, когда им приходится бежать от людей и хитрить, спасая жизнь. Не считая спорадических истерик, нам в основном удалось снизить их деструктивное отношение к людям и их имуществу. Это стало испытанием моих способностей к руководству переселением. Мы всё больше погружались в зиму.
Зиму мы пережили почти все, хотя некоторые из нас уже перебрались в соседние дома. Мы же искали двери, ведущие в подземный ход, в существование которого верил мой прапрадед. Мы так и не нашли их, хотя этим путем, даже если бы обнаружили его, мы не стали бы выбираться из Скупщины. После трех дней изучения плана Белграда и рассмотрения всех возможностей, всех рисков и опасностей, мы решили покинуть здание, перейдя Бульвар и Пионерский парк. Далее продолжили бы вдоль Венца Андрича и Добриньской улицы, через Финансовый парк и улицу Гайдука Велько, потом перебежали бы через пути Железнодорожного вокзала и спустились бы к Саве. Подразумевалось, что исход начнется глухой ночью и завершится на рассвете.
Как мы спланировали, так и сделали. Двинулись в путь в середине марта, с субботы на воскресенье, в три пополуночи. Эта наша важнейшая ночь была не по времени года теплой, ясной, с полной луной, что мы восприняли как добрый знак. Мы вышли в полуподвальное окно в восточной стене здания, глядящей на Почтамт, а когда мы пересекли Бульвар и вошли в парк, то почти натолкнулись на какого-то человека, спавшего на скамейке, какого-то пьяницу. Наш писк разбудил его. Он оперся на локоть и увидел нас, сотни крыс, ползущих по дорожке парка. Он проводил нас растерянным взглядом, молча, перепуганный и, вероятно, не верящий глазам своим: то ли ему это приснилось, то ли он действительно стал свидетелем крысиного шествия.
Венец Андрича и улицу Сербских владетелей мы перешли без приключений, скатились вниз по Добриньской, в Финансовом парке сделали первый привал. К счастью, мы не встретили ни одной кошки, да и если бы на нас напала какая-нибудь, я думаю, что ей крепко бы досталось от нас. Сначала я шел во главе колонны, потом недисциплинированные и нетерпеливые собратья вынудили меня отстать, так что улицу Адмирала Гепрата я пересек последним.
Еще одна вещь способствовала моему отставанию. Переселение, безусловно, было моей идеей и моим делом, но кое-что с самого начала замедляло мои шаги. Это была библиотека. Я все еще не мог представить ни одного дня своей жизни без нее. И когда мы продолжили путь, я все больше думал о ней, по каковой причине и отстал от общей колонны. Где-то посередине второй половины парка я остановился под деревом и загляделся на то, как мои собратья переползают Неманину улицу. Когда мне показалось, что они уже пересекли ее, я решил вернуться. Чтобы не натолкнуться еще на кого-нибудь, кто отстал сильнее меня, я вновь добрался до улицы Адмирала Гепрата, поднялся по ней и, пройдя церковный двор, очутился у кинотеатра «Одеон», здания, на чьем месте некогда располагалась старая Скупщина, из которой наша семья шестьдесят пять лет тому назад двинулась вверх, к новому зданию.
К цели я добрался уже на рассвете. Я вошел в парадные двери, преодолев перед этим ступени между двумя бронзовыми конными статуями, не спеша прошелся по холлу и коридору, ведущему к нашим гнездам. Я не прятался, не спешил, ковылял, как старая библиотекарша, иногда даже желая, чтобы появился охранник, чтобы он помчался за мной, чтобы добить меня метлой или чем-нибудь еще. Я был бы не против, даже если бы он пристрелил меня из револьвера, и это не составило бы ему особого труда, потому что я бы не побежал от него. Кто знает, думал я, может, он меня и заметил бы, но позволил спокойно пройти. Ему, наверное, было так одиноко в огромном пустом здании, что в компании крысы становилось веселее.
Я добрался до своего гнезда, рухнул навзничь на кровать, сооруженную из чистой бумаги и лохмотьев ковра, закинул передние лапы за голову и стал ловить последние сонные мысли. Вскоре и заснул. Проснувшись назавтра около полудня, увидел внизу, в ногах, на тюфячке, также сделанном из бумаги, двух своих спящих помощников, Кривого и Длинного. Я подумал, что прямо сейчас заплачу от счастья.
Я не хотел бы сейчас оправдываться за то, что отказался от исхода. Я не чувствую угрызений совести, потому что исполнил свою миссию избавления племени от проклятого здания. Два моих помощника вернулись, поскольку были преданы мне, и это для меня значило очень многое, но в принятии ими такого решения все же преобладало чувство ответственности за дальнейшие исследования отношений между крысами и людьми. Внизу, у реки, в прибрежных складах, среди других людей и крыс, без библиотеки, наши исследования наверняка бы прекратились. Наверное, следовало бы признать, что к Скупщине нас привлекало само место, обычные, повседневные жизненные привычки, а также, не могу исключить, и проклятие этого места, от которого наша троица, в отличие от наших менее образованных братьев, все еще не полностью освободилась.
Мои сыновья, дочери и внуки ушли с Серой, моей первой женой. Я даже не простился с ними. Самое главное, а я верю, что это правда, они живыми и здоровыми добрались до берега, распределились по складам и магазинам, на пристанях. Я абсолютно верю в рассказ о том, что несколько молодых крыс сумели пробраться в международный вагон и теперь живут в одной западноевропейской столице. Одним из них, как говорят, оказался мой внук. Эта новость меня особенно обрадовала. Тогда же мне рассказали, что тамошние крысы крупнее и выглядят не совсем так, как мы – морды у них длиннее, а усы – короче.
Известно, что в городах мы, крысы, руководствуемся следующим правилом: там, где нет людей, нет и пищи, и не только пищи, но и многого другого, к чему мы привыкли. Сменявшиеся охранники, удовлетворяли нашей привычке и потребности жить рядом с людьми, придерживаясь определенных правил. А правила эти, как бы нам, крысам, ни было тяжело их придерживаться, совсем несложные. Старайся быть скрытным, то есть чтобы люди тебя как можно реже видели, не оставляй свои экскременты на местах, принадлежащих людям, не задирай их кошек, не уничтожай их полезные вещи и в первую очередь не трогай их деньги… Да, и не трогай их деньги. Можешь с тыльной стороны прогрызть стильный шкаф, витрину или комод, можешь зубами подправить резной дуб, можешь поселиться в дорогом кресле, можешь из ненужных бумаг свить себе гнездо, но деньги не трогай!
Итак, теперь Кривой, Серый и я одни в Скупщине. Общество нам составляют всего лишь трое скучающих охранников. Мы каждый день ходим в библиотеку, но наши исследования не такие интенсивные, как были до переселения. И вообще жизнь наша изменилась. Много времени мы проводим в поисках пищи. Находим ее в основном вне здания, охранники после себя почти ничего не оставляют. Нет больше того оживления, что царило здесь в прежние времена, когда все племя жило здесь. Не хватает нам того человеческого шума, который когда-то так мешал и пугал нас. Тем не менее, иногда, в редкие минуты веселья, мы так резвимся, что забираемся на депутатские скамьи. Боремся, кувыркаемся, скользим по лакированным поверхностям, подражая человеческим фигуристам, которых мы видели по телевизору. Или кто-нибудь из нас поднимается на трибуну, становится на задние лапы и держит речь, в то время как оставшиеся двое изображают депутатов, то есть серьезно слушают оратора, хлопают передними лапами, а в конце вместе с оратором ударяются в оглушительный смех. И звучит в большом дворцовом зале эхо нашего писка. Потом мы завершаем эту игру, которая становится все медленнее, и, подталкивая друг друга, подставляя подножки, возвращаемся в библиотеку. Чем ближе мы подходим к библиотеке, тем сильнее падает наше настроение. Словно неудержимая буря, обрушиваются на нас троих воспоминания. Мы расходимся по своим гнездам, молчим и печалимся.
И в заключение я добавлю: все эти события во мне, крысе, которая живет и размышляет рационально, следя за тем, чтобы никому не причинить неприятности, пробудили, так сказать, очень серьезный и опасный порок, они научили меня все меньше придерживаться одного из важнейших правил жизни рядом с людьми. С недавних пор я начал трогать их деньги. Началось это совершенно неосознанно: я начал грызть банкноты, измельчать их чуть ли не в прах, свивая из них крысиные гнезда и делая другие разнообразные вещи – пирамиды, полушария, коллажи… После пожара в Скупщине, после специальной пены и воды пожарных здесь осталось много банкнот, отечественных и иностранных. Есть местечки в этом здании, куда нога человека не ступала более полувека, есть и места, где денег хватает. На них чаще всего изображены люди: президенты, национальные герои, ученые, писатели, самые знаменитые личности рода человеческого. Несмотря на то, что они сотворили с моим родом, я сумел не возненавидеть людей, но, тем не менее, стал меньше, чем прежде, уважать их. Может, поэтому я и грызу доллары, швейцарские франки, евро, фунты, динары, лики королей, полководцев, президентов, ученых, писателей…
Васа Павкович
Последний разговор
Когда пятнадцать лет тому назад я переехал из Зренянина в Белград, маме исполнилось шестьдесят два года. Она, как говорили в моем родном Банате, была крепкой вдовой, здоровой и легкой на подъем.
Через несколько месяцев после моего переезда в Белград и поздней женитьбы на Сане, мама завела себе новую привычку. Однажды она сообщила нам по телефону, что в среду приедет в Белград и проведет в нем целый день. Я сказал ей, что она прекрасно знает, как мы работаем – я до четырех, а Саня – до пяти, и потому ей было бы лучше приехать в Белград в субботу или в воскресенье, на что она возразила, сказав, что в Белграде лучше всего бывать в будни, когда в ее любимых уголках мало народа. А любимыми уголками еще с тех пор, с конца сороковых, когда она жила в женском общежитии на Звечанской улице, были Калемегдан, Ташмайдан, парк у Югославского драмтеатра, Карагеоргиевский парк…
– Я знаю, как вы работаете, и потому не хочу вам мешать, так что днем побываю в дорогих моему сердцу местечках, – сказала мама и добавила: – Вам я дам знать о себе вечером.
– Ни в коем случае! – ответил я маме. – Ты должна прийти к нам!
– Если получится, загляну на чашечку кофе, а если нет – я еще не забыла дорогу на автовокзал! Не волнуйся, сынок, я тебе позвоню, как только вернусь в Зренянин.
Я пытался возражать, но мама, похоже, заранее заготовила веский аргумент, объявив:
– Слушай, сынок, я решила приезжать в Белград два раза в месяц, но не хочу вешаться вам на шею и вмешиваться в вашу жизнь. Я счастлива, что ты женился, что вы с Саней нашли друг друга, и потому не хочу быть для вас обузой. Так что тебе придется согласиться с моим решением. А когда у меня будет настроение и если вы не будете против, то я загляну к вам на Врачар, а если не получится – так, боже ж ты мой, ничего страшного! Не бери в голову!
Я думал, что мама будет соблюдать новый ритуал не более трех-четырех месяцев, то есть съездит несколько раз, а потом забудет, но она с присущим ей упрямством все последующие годы, из месяца в месяц, с ранней весны до поздней осени каждые пятнадцать дней приезжала в Белград. Каждый раз в будний день, и всегда с учетом прогноза погоды. Иногда часов в шесть вечера заглядывала к нам с Саней, предварительно отдохнув в Карагеоргиевском парке, но чаще всего уезжала в Зренянин, откуда с некоторым облегчением звонила из нашего старого дома, примерно в половине девятого вечера…
Обычно накануне поездки она сообщала нам об этом по телефону, и однажды я решил украдкой проследить за ней, чтобы узнать, как выглядят эти ее визиты в Белград.
В середине девяностых, когда инфляционный кризис в Сербии только начал стихать, предвещая разразившийся через три-четыре года страшный военный кризис, однажды, ранним утром, взяв предварительно отгул, я оказался на белградском автовокзале. Помнится, был сентябрь, погода приятная, хотя и немного ветреная. Я надел длинный серый плащ, а на голову водрузил серую же шляпу. Мама никогда не видела ни этого плаща, ни шляпы, и к тому же страдала близорукостью, так что я был уверен, что моя слежка останется незамеченной. Едва я вступил на территорию автовокзала, как дикторша объявила: «Пассажирский автобус “Банат-транса” из Зренянина прибывает к шестому перрону!»
Признаюсь, у меня слезы на глаза навернулись, когда на ступенях автобуса я увидел маму в ветхом, давно вышедшем из моды темно-коричневом пальто с серым воротником и в элегантных ботинках такого же цвета. Она осторожно ступила на перрон, после чего решительно, не оборачиваясь, зашагала, как я и ожидал, к рельсам, по которым трамваи бегут к Калемегдану, а в противоположном направлении – к Славии и Сейму. Шагая за ней метрах в пятнадцати, я мог не только видеть ее, но и каким-то чудесным образом представить нас обоих героями короткометражного учебного фильма о наружном наблюдении. Вскоре подошла «двойка», мама вошла в первый вагон, я – во второй, и после тяжкого подъема в калемегданскую горку мы прибыли к началу Парижской, после чего решительно проследовали к Князь Михайловой. Я, стоя во втором, видел, как мама сидит в первом вагоне, трамвай был полупустой. Как я и ожидал, она вышла у Калемегдана. Я тоже выскочил и, повернувшись к ней спиной и ссутулившись, переждал, пока она не пройдет мимо меня, не обратив внимания на мою фигуру… Я без особых затруднений следовал за ней по тропинкам Калемегдана. Какое-то время она шагала уверенно, решительно, хотя ей уже было ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но тут она опустилась на скамейку. Тогда, в поисках свободной лавки, я свернул на соседнюю дорожку, стараясь двигаться так, чтобы мама не обнаружила меня, да и чтобы мои действия оставались незамеченными для других случайных наблюдателей или прохожих. Она сидела на скамейке уже целых полчаса, неподвижно уставившись в какую-то точку, размышляя, похоже, о давней трагической гибели моего отца. Или о моей сестре в Австралии… Или о моем позднем, приговоренном к бездетности браке. Первым пунктом ее отдыха в тот сентябрьский день, как, вероятно, и в другие дни, были скамейки неподалеку от памятника «Благодарность Франции». Потом она шагала к памятнику Победителю. Какое-то время она стояла у низкой металлической ограды, глядя на Новый Белград, потом возвращалась и опускалась на свободную скамейку, где проводила следующий час. В тот сентябрьский день, который я посвятил наблюдению за ней, в Зоопарк она не заходила, хотя иногда посещала и его.
На Калемегдане она оставалась примерно до начала первого, после чего спустилась к Душановой улице, села в трамвай «двойку», на котором она уже путешествовала, и направилась к Ташмайдану. Вышла из него у Юридического факультета, и я вышел вслед за ней, не опасаясь попасться на глаза в толпе шумных студентов. На Таше мы сидели на скамейках, которые разделяли метров тридцать, до четырех пополудни. Часом раньше мама купила в киоске плескавицу, я же решил в тот день поститься, чтобы наказать себя за непристойную слежку. Неожиданно, едва мама успела перекусить, на скамейку рядом с ней опустился старик. Они коротко поговорили, и вдруг мама сначала отвернулась, а потом и совсем отодвинулась подальше от этого пенсионера. Он протянул к ней руку, но едва я решил привстать, как убрал ее, поднялся и, не простившись, двинулся в моем направлении. Пока он медленно ковылял мимо, я успел рассмотреть багровое лицо алкоголика с солидным стажем, и все мне стало ясно.
Оглянувшись, я увидел, что мама снова сидит, как обычно, прислонившись к спинке скамейки, и рассматривает парк и гуляющих по нему прохожих… Вскоре после четырех она поднялась, а я напряженно ожидал, что она предпримет далее. Она вошла в телефонную будку и раза три-четыре набрала какой-то номер. Я не сомневался, что она звонит мне. И когда я уже совсем было решился бросить все и подойти, мама повесила трубку и быстрыми короткими шагами направилась к трамвайной остановке напротив Юридического факультета.
Признаюсь, с этого момента было совсем нелегко уследить за мамой. Пока мы на трамвае ехали к Славии, я думал, что она выйдет на площади, у «Макдоналдса», или продолжит путь по Неманиной, к автовокзалу. Если выйдет на Славии, значит, отправится на Врачар или в Карагеоргиевский парк, а если продолжит путь к Неманиной, то в этот раз к нам с Саней не зайдет. Вероятно, не желая дожидаться моего прихода, она решила вернуться в Зренянин, и я позволил ей купить билет и спустя минут десять сесть в автобус. Так закончился этот ее «поднадзорный» визит, и я не сомневался, что примерно так выглядели и все прочие ее поездки. На первый взгляд простенькие, может, по чьему-то мнению, и вовсе ненужные, они много значили для мамы, и она с упорством Сизифа предпринимала их из сезона в сезон, из года в год.
Когда мы с Саней отправлялись на летний отдых, она приезжала в нашу квартиру, чтобы поливать мои амариллисы и африканские фиалки, а если ее привычные поездки совпадали с каким-нибудь праздником, она оставалась у нас на обед. Но и после этого она по обыкновению сама уезжала на автовокзал, возвращалась домой, в тихий городок на Бегее. Мамины поездки в Белград стали неотделимой частью нашей и ее жизни, и часто мы с Саней удивлялись, когда около девяти вечера звонил наш городской телефон, и мама сообщала, что добралась до дома, что устала, но чувствует себя хорошо и передает нам привет! И тогда мне часто приходилось изображать, будто я прекрасно помню ее предыдущий звонок, которым она регулярно и вежливо сообщала о предстоящем на следующий день ритуальном посещении столицы.
Я часто раздумывал о том, как сильно достижения техники меняют и формируют нашу повседневную жизнь. Я говорю об этом в связи с появлением мобильных телефонов и их значительной ролью в маминых визитах.
В начале нового века мама приблизилась к середине своих семидесятых, и у нее все сильнее стали проявляться признаки старения и ослабления не только тела, но и разума. Она сгорбилась, кожа потускнела, морщины стали более выразительными, у нее появилась привычка повторять один и тот же рассказ по несколько раз. Она забывала, о чем начинала говорить и что хотела сказать. Это был обычный груз ее лет, но дополнительным отягчающим обстоятельством было то, что она ни в коем случае не желала отказаться от традиционных периодических поездок в столицу.
Словно сопротивляясь ухудшению здоровья и утрате прежних своих возможностей, мама продолжала приезжать в Белград. Мне казалось, что каждая ее поездка становится все более и более рискованной. На несколько осторожных напоминаний она отвечала резко, начисто отбросив мысль о снижении количества поездок или изменении регулярности визитов. Я все-таки еще раз предложил ей приезжать в выходные, чтобы мы с Саней всегда были у нее под рукой. Она, конечно же, продолжала твердить, что в будние дни толкучка на Калемегдане и Таше намного меньше, и что она не намерена менять ни дни, ни время поездок, ни места, которые, подчеркнула она, наполняют ее жизнью.
Поэтому я решил купить ей мобильный телефон, чтобы мы смогли поддерживать регулярный контакт – вообще и в особенности во время ее поездок в Белград. Так что я в любой момент мог знать, где она находится. И прийти на помощь, если потребуется.
Мама быстро освоилась с новинкой.
Поначалу она регулярно и часто использовала появившийся мобильный телефон, говорила коротко, иронично, как бы в шутку. Но с течением времени сократила количество звонков, а чтобы ей не досаждать, я тоже уменьшил число звонков до двух в день. Утром и часа в два. Она же обычно звонила с автовокзала перед тем, как возвратиться в Зренянин.
Если же она иногда посещала Карагеоргиевский парк, то в такие дни после обеда заглядывала в нашу квартиру на Врачаре, и я с грустью замечал, что она быстро стареет, отправляясь в безвозвратный путь. Путь, который должен пройти каждый, в том числе и те, кого мы любим больше всех на свете. Мою озабоченность усилили три случая, о которых мне мама сообщила сначала с Калемегдана, а потом еще два раза из парка у Югославского драмтеатра, попросив прийти за ней, потому что она забыла, где находится трамвайная остановка. Я бежал сломя голову и находил ее сидящей на скамейке с мобильником в руке, то и дело оборачивающейся, чтобы поскорей увидеть меня.
Теперь, когда я рассказываю о ее последней поездке в Белград и о роли новейших технологий, а именно мобильной связи, в нашей жизни, мамы уже нет в живых.
Это случилось два года тому назад, когда мама предупредила нас о поездке накануне, а в девять следующего утра сообщила, что отдыхает на Калемегдане. Когда после трех фраз мобильная связь внезапно оборвалась, я ненадолго задумался в своем служебном кресле, вспоминая о том, как в день моего наблюдения она сидела на скамейке близ памятника «Благодарность Франции». Только теперь она в моем представлении выглядела как-то меньше, медленнее, подверженной опасности…
Я готовил периодические отчеты для Промышленной палаты, контролировал девятизначные колонки цифр на экране компьютера и не успел глазом моргнуть, как закончился рабочий день. Выходя из конторы, я вспомнил, что мама не давала знать о себе целый день, но решил, что она вот-вот позвонит, а сейчас, скорее всего, просто отдыхает в Карагеоргиевском парке, собираясь навестить нас.
И тут зазвенел мой мобильник. Голос у Сани был встревожен, в нем звучала не свойственная ей озабоченность:
– Я звонила маме, но абонент недоступен!
– И я тоже, это что-то со связью, она позвонит! – отвечал я, успокаивая и Саню, и себя.
Я пришел домой, умылся, разогрел обед, ожидая Саню, чтобы поесть, и еще раз набрал мамин номер, но голос автомата опять ответил, что абонент недоступен. Признаюсь, тогда я впервые ощутил неприятное чувство, которое постепенно перерастало в страх. Пришла Саня. На ее лице читалась сильная озабоченность… Я позвонил в Зренянин, но телефон напрасно надрывался в моем родном доме.
Мы молча сидели. И ждали.
Саня еще раз набрала мамин номер, но абонент вновь был недоступен.
Было уже семь вечера, но мама по-прежнему не давала знать о себе.
– Что-то случилось! – сказала Саня. – Случилось что-то нехорошее!
– Не переживай, все в порядке! – неубедительно вымолвил я, стараясь успокоить жену.
В восемь вечера звонка мы так и не дождались, абонент опять был недоступен.
Саня сказала, что она пойдет на Ташмайдан, мне предложила отправиться на Калемегдан, чтобы обыскать в парках все дорожки – может, мы найдем маму или хоть какие-то следы ее пребывания.
Спускаясь в трамвае к Неманиной, я еще раз набрал маму, но абонент все еще оставался недоступным.
Я вышел из трамвая у Городской библиотеки и тут же направился к центральной аллее Калемегдана. Обыскал все вокруг памятника «Благодарность Франции», у павильона «Цветы Зузорич» и еще раз прошелся по этим дорожкам. Напрасно я на пустых скамьях в темноте и при слабом освещении разыскивал маму. В это время позвонил мобильник, Саня сообщила мне, что на Ташмайдане мамы нет, и она отправляется домой.
Я позвонил с мобильного в Зренянин. И опять ничего.
О, Господи!
Может, надо было сразу звонить в службу спасения? Но ведь они в случае чего сами позвонили бы нам? Или сообщить в полицию? Но они бы тоже уже сообщили нам?
Любые действия вдруг показались мне бессмысленными, каждый шаг становился безнадежным.
Я стоял на выходе из Калемегдана, не зная, куда направить стопы.
Вернуться домой – и что?
Кому звонить?
Что делать?
Куда идти?
И так я стоял, а мимо меня шли молодые и немолодые прохожие. Кто-то толкнул меня, кто-то обругал походя, кто-то смеялся, хихикал, где-то рядом слышалось шуршание автомата, вырабатывающего воздушную кукурузу. Я стоял, размышляя над следующим своим шагом.
И вдруг я внезапно вспомнил запомнившуюся мне фразу: «Оставь, пусть сердце ведет тебя!»
Я простоял так несколько минут, после чего направился к Военному музею. Подойдя к памятнику «Благодарность Франции», инстинктивно почувствовал, что следует повернуть влево, и я, пройдя по променаду, отправился к Победителю.
Выйдя на круглую освещенную площадку, я увидел в темноте десятки тысяч огней Нового Белграда.
Вся эта размеренная и зыбкая жизнь за рекой, жизнь, о которой я ничего не знал и о которой ничего не узнаю…
Пребывая в трансе, я подошел к Победителю с правой стороны.
Там узким полукругом стояли три скамейки.
Две боковые были свободны, на центральной сидело маленькое, сгорбленное черное существо.
Я приблизился к скамейке, и сердце мое было готово вырваться из груди.
Она сидела здесь, на этой скамейке.
Я приблизился к ней шага на три, она подняла голову, и в бледном освещении я увидел, как улыбается ее потерянный взгляд. В руке у нее был мобильный телефон, а в ее улыбке я прочитал слова, которые запомнил на всю жизнь: – У меня кончилась батарейка, сынок, но я знала, что ты меня найдешь!
Любица Арсич
Тигристее тигра
Начнем, пожалуй, с ее красных туфель из жатой кожи, которые перед тем, как войти в его видеопрокат, долго стояли в витрине лавки неподалеку от светофора, такие одинокие среди множества черных моделей. Прохожие, останавливающиеся у светофора, на мгновение закрывали телами яркое красное пятно, сияющее сквозь заляпанное стекло витрины. Их муаровые разводы напоминали шкуру пылающего тигра, высохшую траву в саванне, вспышку выстрела взбалмошного охотника и бегущее тело. Потом, когда загорался зеленый, толпа расходилась, сделав опять видимой маленькую сцену борьбы красного и черного, и казалось, что рубин из королевского ожерелья медленно тонет в темной воде.
Какой-то неопрятный пидерок в черных очках однажды примерил их, вертясь перед зеркалом, демонстрируя ему большие стопы в черных нейлоновых чулках, что выглядывали из-под подвернутых джинсов. Они подходили ему, как два смешных клюва на ногах шамана племени, который величаво и гордо обращается к своему птичьему предку. Продавщицы в своих несчастных, застиранных рабочих халатах, с руками в надорванных карманах жмущиеся к квадратной печке, следили за каждым его движением и, будто не веря своим глазам, сочувственно перемигивались. Им казалось, что его старушка мать ничего такого не желает замечать и просто тихо радуется, когда поздней ночью слышит его возвращение домой.
Пидерок остановился на черных лакированных туфлях с бархатными бантами, а на ее ноге красные сидели как влитые, уменьшившись в размере благодаря ловкости продавщицы, которая жестом фокусника извлекла из коробки настоящую пару соответствующего размера. Тридцать седьмой, пожалуйста, да, замечательные, я их беру.
В ее комнате начинаем рыться в вещах. Надеваем на нее темную маечку боди, сквозь которую просвечивают еще более темные сосочки. Трико в обтяжку, с пряжками и разрезами, с темными бретельками на светлых плечах служит хорошим камуфляжем для спрятавшегося тела. Как это – спрятавшегося? Прячущегося уже несколько лет от кошачьей ласки и настоящего прикосновения, которое словно острыми ножницами надрезает здесь и здесь ее обманчивый корсет честной давалки, и он расходится, освобождая ее от лживых мук соблазна. Поэтому мы сбрасываем его, и она остается в леггинсах, которые отчетливо обрисовывают линию попки, и в красных туфлях, которые она купила сегодня после полудня.
Рассматривает их, обувает и сбрасывает, гладит и нюхает, прижимает к щеке, чтобы ощутить шероховатость жатой кожи. Время всегда что-то стирает, выравнивает шероховатости, но все-таки существует нечто, над чем время не властно. Одно единственное слово или взгляд могут вернуть воспоминания о том, что, казалось, давно выцвело и исчезло. Вот она, маленькая девочка, гладит подарки, полученные на день рождения, спит с ними, разговаривает с воображаемой блузкой, которая делает вид, что не видит ее сквозь целлофановый дождевик.
Ее парень – настоящий геморрой, скажем это открыто, потому что мы спали с ним еще до этой возвышенной женщинки. Назовем все своими именами, это заученное траханье с трезвой головой, которая постоянно напоминает телу, чтобы оно не упрямилось и выглядело пристойно, чтобы не перевозбуждалось, потому как не пристало такое тому, кто держит ее рядом с собой. Некультурно слишком громко вздыхать и стонать, может, ей даже не стоит наслаждаться, потому как это портит общее впечатление, привносит элементы дикости, нарушающей порядок. Он один из тех вечно обиженных мужиков, которые мысленно страдают от всего на свете и потому со злостью и презрением относятся ко всему, что гордо ходит по земле, к любому проявлению радости жизни, тем самым навсегда изгоняя радость из своей постели.
Поскольку нам больше хочется писать, нежели вяло трахаться, мы вовремя смываемся, приведя ее к нему в кровать, такую разгоряченную, в красных туфлях и с сиськами покрупнее наших, со спрятавшейся в кустистых зарослях дырочкой пошире, которая доставит ему муки спелеолога, дайвера в полном облачении. Может быть, эта симпатичная женщина, эта кошечка сможет сделать так, чтобы он чуток сошел с ума и расслабился, принялся шуровать по шкафам и ящикам, вышвыривая из них тайную коллекцию вибраторов, резиновых и пластиковых членов, которые он, когда никто не видит, разглядывает у задернутых штор и ласкает взором, представляя, что они висят у него между ног, и благодаря им – о, сладость! – он вызывает головокружение вечности у нескольких женщин сразу. Бросить их в мусорный бак, послать на Новый год какому-нибудь гимназисту, подарить беженцам-соседям или же, правда, он еще не до такой степени чокнулся, тайком от сторожа засунуть их в зоопарке в обезьянью клетку.
