Текст книги "Поймай падающую звезду"
Автор книги: Горан Петрович
Соавторы: Радован Бели-Маркович,Михайло Пантич,Васа Павкович,Вида Огненович,Драгослав Михаилович,Елена Ленгольд,Милован Марчетич,Давид Албахари,Светлана Велмар-Янкович,Радослав Братич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Раз уж о нем зашла речь, следует добавить вот это: старомодным людям он кажется эдаким грубым Зевсом, с мужественными, словно скрещенные молнии, бровями, с темной трехдневной щетиной, настоящий стражник во дворце Гарри Поттера. Но только в ванной у него жуткий бардак, куча грязного белья, украшенная заскорузлыми носками, унитаз, превратившийся в полигон для исследования пресловутого закона Мерфи, в соответствии с которым зубная щетка всегда падает именно туда, причем выдавленной на нее пастой вниз. Он постоянно прихорашивается, еженедельно расходует по куску мыла, он из тех, кому человеческий запах напоминает о чем-то живом, возбуждающем, что выводит его из равновесия.
С ней на самом деле случилось нечто необычайное. Она вывела на прогулку собаку и стояла рядом с деревом, когда он неожиданно заметил ее выдающуюся, круто обтянутую задницу, потом ее ноги и туфли, мерцающие рядом с обоссанным кустиком травы, совсем как пепельница, забитая непотушенными окурками. Носком туфли она отшвырнула какой-то сверток, к которому устремился ее пес. В такие обычные, но всегда невероятные мгновения она могла поступить только единственным образом. Сказать «чао» и пройти не слишком быстро, надеясь, что когда все это окажется за спиной, произойдет чудо, которое повторит только что происшедшее уже на следующем углу, когда он придет в себя и, не обращая внимания на панику, перехватившую горло, поймет, что ему следует сделать.
К счастью, она вытащила сигарету и попросила у него огонька. Он приблизил пламя зажигалки к ее глазам, совсем-совсем обычным глазам девушки на выданье, оглядел ее груди и руки, которые уже готовились обхватить его шею, и безвольно отвел ее в свою квартиру и свою постель.
Может, это несколько необычно, но теперь она видит случившееся с известного расстояния, которое образовалось со временем. Их встреча, перенесенная в нечто типа прозрачности, в прозрачную среду, которую не волнует прочность и пушистость, а разве могут выглядеть иначе вещи, уже принадлежащие прошлому, превратившиеся в тени и ветер. Будто они всю жизнь знакомы. Словно никогда и не встречались. Потихоньку привыкают, шаг за шагом, друг к другу, а это страшно трудно – позволить кому-то, кто до сегодняшнего дня бродил незнакомцем по улицам, приблизиться к тебе, бормоча какие-то глупые слова о том, как короткое время состоял в несчастном браке, как не может иметь детей, при этом не требуя ничего такого, что каждый мужик должен найти в женщине, чтобы королем покрасоваться перед ней.
Ну что это за фраер, как заставить его хоть немного побаловаться, пошутить, а потом серьезно поговорить, держась за руки, ласкаясь и обнюхиваясь, совсем как два щенка.
Вдруг они одновременно заплакали. Он рассказывал ей о прошлых днях, о которых все еще жалеет, когда в бесконечных играх в джамбо с приятелями царила сама беззаботность. Она только промолвила, глядя со стороны, что понимает его, освещенного зеленым глазком работающего в машине радиоприемника. Ей показалось, что он намного моложе своих настоящих лет, с кудрявыми, коротко подстриженными волосами и профилем бронзовой статуи. Может, и не красавец, но ему идет поношенная куртка из дешевой кожи. О том, что им было надо, они не говорили. Да пропади оно все пропадом, так им было страшно и так печальны они были. Страдали от того, что не любят друг друга.
Они свернули в кафешку. Густые волосы неопрятными прядями падали ей на рубашку. Похожее на только что распустившийся цветок лилии, из волос выглядывало ее бледное личико, слегка увядшее и не накрашенное, умытое быстрыми слезками, с морщинками и необузданным смехом, который раздражал его, потому что смех этот ничем вызван не был, но звучал неотвратимо, как судьба, кашель или раскаянье.
Сидели в кафе. Он разглядывал столики, повторяя слова какой-то испанской песни, не обращая внимания на тех, кого злила слишком громкая музыка и кто молча жестикулировал, и когда они смотрели в свои чашки, на их лицах неожиданно появилось человеческое выражение. Сидевший в углу плечистый парень в клетчатой рубашке и шарфе, толстым узлом повязанном вокруг шеи, о чем-то спорил с официантом.
– Чего на самом деле хочет эта рыбка, – думал он, а ее волосы падали на глаза, и непрерывный хохот делал ее лицо другим, превращая в подвижную маску, которую она, видимо, снимала только на ночь. И все то, что мог подсказать его опыт, подкрепленный многочисленными, оказавшимися впоследствии точными предчувствиями, не убедило его в том, что под этими грубыми знаками нежности, сопротивления, опасливой сдержанности и трогательного самолюбия, которые светились сквозь вздрагивающую кожу, действительно кроется настоящее лицо женщины. Лицо, которым природа одарила ее от всего сердца, а не то, которое она делала сама или с помощью других людей. Очевидно, она может открывать его и демонстрировать только в одиночестве, когда рядом с ней нет никаких зеркал или витринных стекол, в которые можно было бы уставиться. А что если вдруг случится – не только с ней – и что она неожиданно увидит свое лицо, которое упорно прячет, скажем, начиная с тринадцати лет, и больше не сможет и не захочет узнавать его? Наверное, ей повезет умереть почти молодой, задолго до того, как морщины завершат создание маски, которую никто больше не сможет снять. Может быть, этому скрытому лицу, очищенному от печальной и бесконечной озабоченности жизнью, повезет, и соседние домохозяйки снимут его, поговорят о нем, умоют и наденут вновь.
Не исключено, что кто-то из тех, кто, промокший и озабоченный, входит в кафе, чтобы заказать рюмку вермута, оросит ее лоб святой водицей, наблюдая потом, как эти капельки, подгоняемые теплом лампочки с потолка, быстро превращают его в ложе смерти со свечами. Если бы это случилось, какой-то другой мужчина помог бы ему увидеть ее лицо, вслед за ним его бы увидел еще кто-то, и ее жизнь не проходила бы понапрасну.
Женщины бросали меня, сказал он ей в промежутке между глотками, я им не был нужен, потому что мне больше нравится удовлетворять себя самостоятельно, глядя какую-нибудь добротную порнушку.
Признаем, что мы не в состоянии до конца проникнуть в золотые сны мужчин, что противоречит нашему несомненному дару чтения чужих мыслей, мы не в состоянии понять их чувственный бред или наслаждение одинокого дрочильщика, потому что мы, на манер античных философов, лелеем аристократическое презрение к онанизму как к забаве, присущей исключительно рабам и сатирам. Потому мы прислушиваемся, о чем говорят красные туфли, которые она обула, чтобы напомнить об их первой встрече, об их стуке, когда она прохаживается, решившись на этот раз попытаться сделать все, чтобы приблизить его к себе. Она приготовит ему на ужин что-нибудь вкусненькое. После кофе она нежно возьмет его за руку и скажет так: твоя нежность и твоя любовь помогут мне пережить эти страшные минуты, в которые я ощущаю, как безвозвратно уходит время.
Она принесла показать ему одну фотографию. Фотографию, она была уверена, которая должна подействовать на него и пробудить милость к женщине и веру в ее добрые намерения. На ней заплаканная девочка с плюшевым тигром в руках стояла перед клеткой с настоящими тиграми.
Она спросила маму, страдает ли тигр от того, что не может поехать на море, после чего, видимо, испугавшись настоящих больших животных, бросила игрушку в клетку к тиграм. Испуганно заплакала, пряча лицо у мамы подмышкой, прячась от беды, которая вдруг навалилась на нее, от чужих людей и от солнца. Отец девочки подскочил к клетке, молниеносно выхватил игрушку и, благополучно отскочив, оказался между дяденькой с козьей бородкой и теткой с жирно нарумяненными щеками. Большие кошки даже не шевельнулись. Тигрица в драгоценной шубе опустила голову на лапы, тигр отошел к прохладной стене. Тут каким-то образом оказался уличный фотограф с полароидом и сфотографировал ее, заплаканную и прижимающую к груди плюшевого тигренка.
Этой девочкой была она. Когда она покажет ему фотографию, и он увидит ее такой беспомощной, то наверняка погладит ее по голове и скажет что-то хорошее, как это сделал в тот день ее отец, как сделал бы это ее мужчина. Она зайдет в ближайший видеопрокат, чтобы взять для него какой-нибудь фильм, из тех, что нравятся ему, приключенческий, но без лишней крови.
Ее красные туфли продолжали бубнить. Левая сказала правой: – Слушай, бэби, наших женушек называют слабым полом, но ты посмотри на мужиков. Представь себе, чего от этих несчастных можно ожидать. А они еще ведут тебя в танце, потому что якобы сильнее. – Брось, надменно отвечала правая. – Эти мужики – сплошное разочарование. Если не извиняются за то, что он у них маловат, то предупреждают, что в случае чего он у них может не встать. Или он у них как будто из дерева, и они не знают, что с ним делать, или у них вообще никакого воображения нет, как и у многих женщин.
Да, вздохнули обе туфли про себя, оказавшись на приличном расстоянии друг от друга, поскольку в тот момент перепрыгивали через лужу, все мы страдаем от недостатка воображения.
Успешно преодолев лужицу, она еще раз остановилась, чтобы проверить, точно ли фотография лежит в сумочке, сама превратившись таким образом в фотографию женщины в красных туфлях, заглядывающей в свою сумочку, которую накрывает туманная ночь, совсем как слой жира затягивает остывающий в кастрюльке суп. Кстати, здесь еще несколько ее фотографий: как она утром бежит по этой же улице на работу, несет пакеты с мусором и овощами, возвращается от парикмахера, прогуливает щенка, покуривая у дерева. Заходит в видеопрокат, чтобы поменять кассеты, любезно перекинувшись несколькими словами с работающим там юношей.
Мы еще в самом начале заметили, насколько важен поход в видеопрокат – в красных туфлях, которые упорно пробуждали надежду на то, что тягомотину повседневности можно превратить в радость. Так мало надо для того, чтобы жизнь обрела смысл.
Тип, который выдавал кассеты, уже обратил на нее внимание, обозрев ее круглую попку и крепкие груди, которые она носила совсем не так, как прочие женщины. Она просто вызывала и зазывала, как это иногда женщины делают, как бы наивно, разыгрывают волнение, перехватив его взгляд. Она могла сказать что-нибудь не тупое, но плевать я хотел на эти фразы, когда у нее такая сытая жопка и отличное вымя, а выходя с кассетами, шагает как кошка, вытягивая ноги. Он подолгу смотрел ей вслед. А почему бы и нет? Может, достаточно будет просто предложить ей, хотя сомневаюсь, что она бы согласилась, потому что, когда он, стоя за прилавком, перебирал кассеты, она сдвигала лопатки, стараясь отставить их подальше, как будто каких-нибудь полчаса тому назад натрахалась от души, а теперь посмотрит фильм и продолжит это дело.
Про этого типа мы можем рассказать только то, что мы увидели на бегу, проходя мимо видеопроката и время от времени выбирая там фильмы, но не очень часто, потому что нам больше нравится ходить в кинотеатр. Он высок и коротко стрижен, отличный экземпляр, правда, слишком похож на других, с лицом плакатного Брюса Уиллиса. Но его взгляд, когда кто-то погромче хлопнет дверью, делается беспокойным и почти детским, как будто он стоит рядом с клеткой, в которой хлопает крыльями птица.
Слегка сутулясь, чтобы не стукнуться головой о притолоку, она вошла в видеопрокат, не оставляя никаких шансов на то, что это произойдет, раздумывая, чего бы ей попросить, но в помещении не было никого. Она сначала села, разглядывая плакаты, потом встала и сняла с полки несколько кассет, и тут за ее спиной появился тип.
Выскочил из какого-то подсобного помещения. Едва она повернулась, как сразу поняла, что должно произойти. Однажды на море она разделась догола, чтобы надеть купальник, и тут замок в дверях щелкнул, и перед ней появился самый красивый разбойник из тех, кого ей доводилось видеть. На нем были миниатюрные плавки из искусственной кожи с тигриными полосками, тело гибкое и стройное, загорелое, как у всех приморских жителей. В правой руке, на которой сверкала металлическая гладиаторская перчатка, он держал стальную цепь, служившую ему смертоносным оружием, а на шее висел огромный золотой крест, вздрагивающий в наступившей тишине. И тут он поступил совсем по-детски. Стащил плавки из искусственного тигра. Она, умело скрывая страх, без тени удивления посмотрела ему прямо в глаза: – Видала я побольше и потверже, – сказала. – Потому смотри, справишься ли ты со мной, мне ведь кто-то вроде негра нужен.
Она так удивила его, что он махнул цепью по стене, разбив стекло на окаймленной рамкой картинке, изображающей инопланетянина в обнимку с Бэтменом. Она спокойно взяла кассету и вышла из проката, и только потом, отойдя на приличное расстояние, споткнулась о дыру в асфальте. Левая туфля опять спросила правую: – Как ты думаешь, каков он в кровати? – Все они думают, что сильно оригинальны, – ответила правая, вытряхивая на ходу камешек, – но всегда говорят одно и то же. И женщины дают им, но и они повторяют одно и то же. Мужчины и предусмотрительны, и неуклюжи, и сказочны, бэби. – По мне так не мешало бы ему быть немного пониже. – Зачем? Ты что, не любишь высоких? – спросила правая. – У тех, что пониже, эта штука входит под правильным углом, – умничала левая туфля. – А правая предупредила: – Смотри, когда завалимся к какому-нибудь парню, делай вид, будто ничего не случилось.
Парень встретил ее нервно. Плита испортилась, ужин пришлось готовить на мангале, без особого успеха пытаясь не забрызгать угли маслом из-под картошки. Несколько раз он даже прикрикнул, смотри что делаешь! Что это он раскричался? Разве нельзя нормально сказать? Она даже и не расслышала его, ей было совершенно безразлично, что он говорил. Трахались они, словно по принуждению, несмотря на то, что она из последних сил старалась поймать блистательный угол, под которым она скользила по нему, извивалась, пока он курил, мысленно погрузившись неизвестно куда, в какой-то курортный бассейн с сернистой водой, где он годами не бывал, но по темпераменту, во всяком случае, соответствовал. Тиская ее мышцы, менял позы просто так, без всякой системы, именно тогда, когда ей начинало нравиться, а однажды даже влепил ей пощечину, требуя, чтобы она закричала, кричи, кричи, пусть хоть кто-нибудь наконец услышит. Фильм они не посмотрели. Фотографию она ему не показала.
Опять начался дождик, как раз в момент, когда она вошла в кафешку, решив переждать его здесь, чтобы не портить туфли. Села за столик прямо напротив видеопроката. Там горел свет. Фраер наверняка еще не ушел, иногда он обслуживал страдающих бессонницей любителей кино до поздней ночи. Она вглядывалась сквозь струйки текущей по влажному стеклу воды. Шизануться можно, подавляя в себе боль. Существует такая вещь, как обледенение. Вода превращается в лед при температуре в ноль градусов, но иногда случается так, что в холода воздух перестает шевелиться, и вода забывает заледенеть. Температура может опуститься на пять градусов ниже нуля, и только тогда возникает лед.
Тип закрыл свой видеопрокат и проверил замок. Выйдя, он обнаружил, что она сидит одна. Вошел в кафе и направился к ее столику. Он стоял над ней, когда она вынимала из сумки фотографию.
– Пацанка какая-то, – сказал он, подтянув к себе стул и показывая на девочку с плюшевым тигренком. А потом беззаботно, даже как-то небрежно ухватил ее за подбородок, чтобы поцеловать. Она, припоминая обеспокоенность взгляда бывшего насильника в тигровых плавках, растопыренной пятерней отстранила его губы.
– Стоять! – произнесла она разнеженно, обращаясь к нему, как к укрощенному жеребцу, в то время как носок красной туфли искал под столом его черный ботинок.
Горяна Чирянич
Нуньес де Бальбоа
Это уже точно приобрело характер мании, но я давно не могу заснуть без книги. Даже если смертельно устаю. Может быть, потому что не хочу думать, потому что ночью мысли приходят черные.
Усталость была так сильна, что свалила бы с ног и бегуна: путешествие подразумевало три самолета и поезд – всё в один день. А тут, в пункте назначения, в собственной квартире, которая превратилась в летнее убежище, читать совсем нечего. Стараюсь не перегружать багаж и не тащить из Белграда книги.
Из-за постоянных переездов наша испанская библиотека развалилась, я сама в этом виновата; остатки книг в картонных коробках стоят не распакованными уже лет десять.
Прибыли мы на место в сумерки, которые здесь, на юго-западной оконечности Европы, наступают после десяти, подкрепились в ближайшей корчме, и моя дочь – единственное, что осталось от семьи – сразу заснула.
Кручусь по дому, оцениваю чистоту: не так уж и много пыли за десять месяцев! Но я знаю, что пыль всего лишь повод для того, чтобы покрутиться рядом с зеркалами – лицо спокойное. Каждый приезд в Пуэрто, особенно в первые несколько часов или даже дней, вызывает особое душевное состояние – атаки прошлого, невозможность защититься от них, отступление перед призраками. Многолетний опыт не помог мне избавиться от этого.
Спасенные вещи и тряпки из стенных шкафов – следы семьи, воспоминания о которой храню только я, иностранка, – обвиняют меня в небрежности. Я посвятила им целый роман, но в реальной жизни этого недостаточно – эстетическое искупление становится эффективным только после смерти.
Сижу в своей спальне, уставившись на упакованные книги. По той ли только причине они томятся в коробках, что вечно не хватает денег сделать вдоль одной из стен полки? Или есть еще какая-то? В эти ранние часы я не в состоянии бороться с внутренними голосами, которые, признаюсь, возникают во мне. Встреча с ними, со всеми этими книгами, даже если бы я ограничивалась стиранием с каждой из них пыли, заставила бы невольно обратить внимание на название, и это вызвало бы мощные воспоминания, сравнимые с разглядыванием фотографий того времени, которое я по привычке называю счастливым. А я давно перестала рассматривать фотографии! Сколько раз пыталась подступиться к ним, но не сумела почувствовать ничего, кроме еще большей боли. Кто-то уже сказал, что воспоминание – всего лишь память о первом воспоминании. Инстинктивно, как любая Божья тварь, уклоняешься от боли, хотя прекрасно понимаешь, что со временем она только усиливается, и столкновение с ней, лицом к лицу, все время откладываешь, при этом сознательно подвергая себя риску. Не только дремлющая боль, но и боязнь погружения в нее постоянно нарастает. Неужели ты ждешь, когда книги рассыплются в прах?
Скоро вскрытие этих четырнадцати коробок станет для меня, если уже не стало, вскрытием гроба, извлеченного из могилы, а ведь мертвых беспокоить нельзя, говорил мне Хосе Антонио, словно предугадывая будущее. Я знаю, так оно и будет. Хватит того, что я вижу, как десятка три книг, выпавших из развалившейся коробки, валяются на комоде: желтеют и сохнут, умирая. Смотрю на них, как на распотрошенную дичь, но ведь это не мой трофей, не я их выбирала и покупала: «Всемирная история» в десяти томах, популярное сочинение начала того века; устаревшее издание «Словаря Испанской Королевской академии»; «Римские императоры» Гибсона; Конрад; Пио Бароха; «Тысяча и одна ночь» в двух томах; несколько номеров поэтического журнала «Литораль» из шестидесятых… Кое-что мне знакомо по другим переводам или в других изданиях, но эти книги больше того, что в них написано, и совсем в малой мере – свидетельство разложения материи.
С тех пор как я их положила сюда, как будто для сбора пыли, мне противно на них смотреть, а уж тем более брать в руки. Тем не менее, сегодня ночью у меня других нет. А как иначе заснуть?
Наконец перебираю их, принюхиваюсь к названиям и выкладываю: лопатка, бедренная кость, ключица, череп… Что-то из них мне незнакомо. Кучку растрепанных книжечек, которые закрывали своими тельцами солидные издания, я не листала ни разу и не знаю, что они скрывают под переплетами. Неприглядные послевоенные издания, когда не хватало средств на приличную полиграфию и переплеты, печатались на газетной бумаге, они похожи на агитки победителей – школьные пособия по истории или брошюры для продвижения культуры в широкие народные массы. Книга «Титаны Испании», серия «Капитаны», издатель «Вице-министерство народного образования Испании», Мадрид, 1945 год. Тускло-голубые картонные корочки крошатся под пальцами; обложка отстала, как только клей высох; желтые страницы шершавой бумаги разрезаны вручную, так что листы, прошитые грубой хлопковой ниткой, слежались слоями, как известковая стена. При неосторожном касании корешки рвутся, а кусочки хрупкой бумаги сыплются с книги, словно конфетти.
Из шести тетрадок о шести капитанах – Колумб, Кортес, Бальбоа, Писарро, Вальдивия и Хименес де Кесада – я, наконец, выбрала номер третий, отпечатанный арабскими цифрами на переплете. Правда, я не знала, кто такой Нуньес де Бальбоа, просто слышала где-то красивое имя. Произношу его вслух, звучание привлекает меня – первое слово утопает где-то глубоко в полости рта, частица «де» нравится языку, словно мостик к другому слову, которое лопается на губах, как пузырь.
Решение принято, и сейчас, как всегда перед тем, как углубиться в забег по книге, занимаю стартовую позицию, заглянув в первые и последние страницы: исследую трассу, рассматриваю детали. Книжица малого формата, напечатана крупным шрифтом, сто шестьдесят страниц основного текста, но имя автора нигде не упоминается. Понятно: новые власти в послевоенной Испании популяризуют идеалы патриотизма и католической веры, а эти идеалы противоречат индивидуализму гражданского общества. Интеллектуальный труд, укрывшийся за анонимностью, кажется беспристрастным, непререкаемым и вечным, и нет ни малейшего сомнения в том, что цензура дополнительно позаботилась об этом: внимательно причесала и очистила тексты от авторских следов современности и от всего личного.
Как и все книги, купленные Хосе Антонио в молодости, а не его родителями, эта тоже подписана почти торжественно, полным именем с двойной фамилией, причем пером, трижды обмакнутым в черные чернила – буквы постепенно бледнеют, но следующие уже опять яркие. Прочитав, он и тут оставил узнаваемые следы, тоненько подчеркивая графитовым карандашом отдельные пассажи, строки или слова: моторика не была его сильной стороной, рука у него частенько плясала.
Наконец я погружаюсь в основной текст, отдавая ему должное с дозой того преимущества, которое обычно сопутствует блаженному неведению: «После четырех плаваний Колумба по тем самым Западным Индиям, которые первооткрыватель принял за страны Азии, отважные испанские воины начали крейсировать в тех краях, открыв тем самым освоение Нового Континента и одновременно его колонизацию…» Текст приемлемый, изобилует информацией. После вступительных пассажей он сосредоточивается на двух экспедициях, одобренных в Бургосе, направленных на освоение берегов Твердой Земли (Tierra Firme) 9 июня 1508 года. Не ускользает от меня и случайное совпадение: повествование начинается в такой же летний день, но пятьсот лет тому назад. Если это какой-то потусторонний знак, поданный мне здесь, в Пуэрто, у пристани, от которой отплывали в Америку первые корабли, то я опасаюсь, что никогда не пойму его иначе, как призыв продолжить чтение. Впрочем, при чем тут вмешательство оккультных знаков, нумерологии, звезд… Хватит с меня и того, что встреча со следами, оставленными предыдущим читателем, прошла для меня спокойно.
Уже после нескольких первых страниц мое первоначальное отвращение к растрепанным книжкам обернулось уважением к тексту, а привычная сонливость перешла в бодрое чтение – ведь я так мало знаю о том времени, только общие места… Так что имею ли я право презирать популярное издание?
«Приходящие о Новой Земле известия, рассказы и хроники возвратившихся были первыми ушатами холодной воды, которые вернули полет фантазии к действительности. Они сильно отличались от первых сообщений Колумба о близости к передовым и цивилизованным владениям Великого Хана, богатых золотом, серебром, драгоценными камнями и пряностями, чьи экзотические территории процветают, но остаются неизведанными и труднодоступными. Не хватало множества важных сведений, а беды Нового Континента, о которых стало известно, никого не могли радовать. Следовало завозить туда кобыл, овец, коров и быков. Падре лас Касас даже вспоминает свиноматок, взятых на борт на Канарских островах, утверждая, что “от этих восьми супоросных свиней пошли в рост все свиньи, которые сейчас есть и будут во всех Индиях”».
Цитату священника о свиноматках подчеркнул Хосе Антонио.
Описывается curare, ядовитая трава, которой воины туземных племен натирали наконечники стрел, и страшные муки, в которых умирали пораженные ими люди, если не успевали вырезать зараженное мясо. Один из двух капитанов, которые повели эти суда через Атлантику, Алонсо де Охеда, «был мал ростом, но ловок, гибок и необыкновенно отважен. Его прозвали Рыцарем Девы из-за преданности культу Девы Марии, во время предыдущего пребывания на Твердой Земле он с переменным успехом сражался с индейцами и однажды сам себе выжег бедро, в которое угодила отравленная стрела».
На этот раз на корабле Охеды мораль хворала, экипаж не был исполнен энтузиазма. Перечисляются различные причины колебаний и опасений испанских моряков, возникших по пути в Индию. «Погибель первого поселения на Антильских островах, города, основанного Колумбом, давшим ему имя королевы, и уничтоженного отважным индейским племенем, стало одной из главных причин, которые подпитывали трусость. Говаривали, что призраки отцов-основателей, людей развращенных придворной службой, потому не слишком мужественных, скончавшихся от голода и лихорадки, приветствовали путешественников, прибывавших на своих хрупких, потрепанных каравеллах, завернувшись в плащи, скрывая лицо под широкими полями шляп и неустанно блуждая по улицам города. А если кто-то из куражливых живых, какой-нибудь амбициозный юнец из Эстремадуры или ветеран сражений с итальянцами, приближался к этим теням, собравшимся внизу, то они вздымали руки, распахивали плащи и с церемониальной и учтивой вежливостью демонстрировали свои кости и гладкие черепа».
Поскольку капитаны двух экспедиций поссорились в самом начале и отправились разными маршрутами, текст рассказывает только об одном флоте, под командованием Охеды. Добравшись до Антильских островов, Охеда на короткое время останавливается у Испанского острова (ныне Гаити), после чего отправляется дальше по Карибскому морю, к заливу Ураба. Но во время пребывания на Испанском острове на всякий случай разделяет флот: два корабля с полутора сотнями вооруженных матросов, провизией и лошадьми он оставляет под командованием единственного «интеллигента» экспедиции, адвоката Мартина Фернандеса де Энсисо, приказав ему позже последовать за собой. Однако Охеду преследуют неприятности: бурное море, бунт на корабле, вынужденная остановка на Кубе. Тут пути капитана и адвоката расходятся. В то время, как Энсисо направляется к заливу Ураба, след Охеды теряется между Ямайкой и Испанским островом, на который он хотел вернуться.
Известий о капитане нет, и на корабле, которым командует нерешительный Энсисо, возникает смута, достигшая апогея в момент, когда в бочке, плывущей по морю, матросы обнаруживают слепого человека. Они узнают этого оборванца. На Испанском острове он умолял сначала Охеду, а потом и Энсисо, взять его с собой, но они отказались сделать это. Бедно одетый высокий блондин с мечом за поясом заявляет, что его имя – Васко Нуньес де Бальбоа. Падре лас Касас, который в своих анналах не высказывает особой симпатии к конкистадорам, описывает его как «рассудительного, готового к услугам, прекрасно относящегося ко всем, обладающего прекрасными манерами и симпатичного». И эта цитата священника тоже подчеркнута.
Несостоявшийся капитан Энсисо поначалу впал в бешенство и пригрозил слепому путешественнику высадить его на ближайшем необитаемом острове. Однако таковой им никак не попадался, и у Энсисо было время поразмыслить. Он решил принять слепого в команду, поскольку ему были нужны именно такие люди, решительные и добросердечные, каким и был этот чужак тридцати лет от роду.
Уроженец Эстремадуры, родившийся в обедневшей рыцарской семье, Нуньес де Бальбоа в юности служил у некоего деревенского дворянина в Могере (этот город знаком мне по родившемуся там поэту Хуану Рамону Хименесу), но вскоре кабинетная работа у старика ему надоела, и он записался в морскую экспедицию Родриго де Бастидаса, который в 1500 году отплыл из Кадиса (пристань которого я вижу из своего окна) и продвинулся на сто миль дальше Колумба, до залива Ураба. Экспедиция Бастидаса, как и многие другие, завершилась бесславно. Он утопил свои корабли, изъеденные червоточиной, а экипаж едва спасся, добравшись до Испанского острова. Там Нуньес де Бальбоа попытался скрасить существование, основав сельскохозяйственное имение, но влез в долги, с которыми так и не смог рассчитаться, и потому вынужден был бежать из островной колонии. Никто не захотел принять его на борт кораблей, отправлявшихся в Испанию или в новые экспедиции к Твердой Земле, потому что королевский указ, изданный в метрополии, запрещал делать это в отношении должников. Кстати, ростовщики и адвокаты так быстро размножились в новых колониях, что судебные процессы парализовали любого рода деятельность, и некоторое время спустя новый указ из метрополии запретил в Индиях адвокатскую деятельность.
Выходит так, что Нуньес де Бальбоа шагнул в историю, выйдя из бочки. Это мне нравится, все тут сходится. Его забавное имя не сходило с моих уст однажды вечером в Мадриде, в далеком 1983 году. Иногда случается так, что книга сильно увлекает вас, удваивая сознание, и вы словно читаете двойной текст: напечатанные строки и одновременно между ними – собственный рассказ. Вспоминаю, как я произносила мадридскому таксисту «нуньес де бальбоа» и при этом смеялась над собой, словно ошиблась или неловко пошутила, ожидая при этом, что таксист отзовется на шутку: губное «б», затем носонёбное «л» вместе со следующим «б» взрываются на моих губах, как петарда или проколотый пузырь. И в самом деле вижу перед собой пузыри и детишек. Я еще не знаю, что Нуньес де Бальбоа – имя собственное, точнее, двойная фамилия. Мой испанский в то время был весьма скудным: в разговоре я оперировала несколькими основными словами, а понимала его, опираясь на интуицию и внятные ассоциации. «Ниньо» значит «ребенок», а буква «с» в окончании слова указывает на множественное число: поначалу я представляла себе каких-то детей, которые, судя по ономатопее второго слова, протыкают воздушные шарики. Наконец, воображение сводит все это к образу озорника, который устраивает бучу на ровном месте.
