Текст книги "Поймай падающую звезду"
Автор книги: Горан Петрович
Соавторы: Радован Бели-Маркович,Михайло Пантич,Васа Павкович,Вида Огненович,Драгослав Михаилович,Елена Ленгольд,Милован Марчетич,Давид Албахари,Светлана Велмар-Янкович,Радослав Братич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Таксист беспрекословно воспринял названный мною адрес, а я во время поездки повторяла про себя топоним, вызвавший у меня приступ веселья. Поездка была короткой, я и представить себе не могла, что улица Нуньес де Бальбоа была в самом центре, в прекрасной части старого города, неподалеку от гостиницы «Италия», в которой я поселилась, на Гран Виа.
Я вхожу в величественное здание с подъездом, отделанным темным мрамором, и старинным лифтом из кованого металла – все это говорит о былом величии Мадрида и заставляет принять серьезный вид.
Я отправилась на ужин к дипломату из посольства Югославии. Это приглашение удивило: мне только что исполнилось двадцать шесть, и это была моя первая служебная командировка. Я приехала в Мадрид, чтобы отыскать следы великого писателя и подобрать место для установки мемориальной доски, а учреждение, в котором я работаю, вне всякого сомнения пользуется авторитетом в государстве. И все-таки от моего внимания не укрылось: авторитет учреждения стал не единственной причиной приглашения к дипломату. Я ему понравилась. Он подтвердит эту догадку позже в официальном письме, в конце которого приписал: «Мне приятно видеть молодежь, которая знает, каким путем ей следует идти. Предполагаю, вы станете кем-то и чем-то». Эта приписка тоже удивила меня, а также позабавила. В устах карьерного дипломата это «кем-то и чем-то» означало как минимум директора, управляющего или что-то похожее, а я в принципе не желала меняться: правда, я уже выпустила два стихотворных сборника, однако вела неформальный образ жизни, можно сказать, богемный, и всего лишь за полгода до поездки в Мадрид моталась автостопом по Европе.
Накануне в посольстве Югославии я познакомилась с несколькими дипломатами: все они были из разных республик и общались между собой частично официально, частично с иронией. Со мной они общались доверительно, и каждый из них открывал мне какие-то полутайны, которые я уже позабыла – еще тогда поняла, что они несерьезны. В лабиринте комнат и кабинетов на улице Веласкеса царили настороженность и перешептывания, хотя, на первый взгляд, каждый занимался своим делом, сугубо в рамках своих должностных обязанностей. В открывающемся настежь мире наши дипломаты выглядели заржавевшими винтиками: недоверчивые люди, носители бог знает каких невероятных секретов. Тем более меня удивило то, что дипломат высокого ранга пригласил меня к себе домой на ужин. Может, он хочет раскрыть передо мной карты, сказать мне о том, чего я не знаю, но должна знать?
Это был серьезный и достойный человек, но в то же время чем-то перепуганный, к тому же заметно осторожный. Может, он просто понимал ничтожность собственной миссии: в великой стране, переживающей период возрождения, он обманным путем представлял ослабевшее государство с уже проявлявшимися признаками разложения, – здоровым.
На ужине меня ослепила роскошь квартиры. Я запомнила великолепный фарфор, сверкающие серебром столовые приборы, мебель в столовой была просто музейная. Дипломат и его жена в возрасте примерно моих родителей принимали меня сердечно, однако атмосфера была, на мой вкус, слишком церемонной. Я была единственной гостьей, и оказанное мне почтение опять-таки сильно удивило меня. Помимо временного задания в Мадриде, моими главными козырями были молодость и способность самостоятельно мыслить – полная противоположность протоколу и дипломатии. Из разговора я не запомнила ни одного слова, ни плохого, ни хорошего, а только торжественно-сердечную атмосферу, а также то, что Нуньес де Бальбоа за одну ночь преобразился: из озорника с петардами и воздушными шариками превратился в понятие чего-то исключительного, в синоним покрытой патиной роскоши и старинного блеска. И это всё. Ласковое приглашение дипломата не имело особого веса, чтобы стать воспоминанием; здесь, в Мадриде, случилось столько иных, более важных происшествий. Не пройдет и двух лет, как я стану жить в Империи, в которой не заходит солнце, недалеко от улицы Нуньес де Бальбоа, имя которой станет постоянной частицей повседневности, адресом друзей, галерей, дантистов… Но я еще долго не буду знать, кому принадлежит это имя.
На морской пучине, неподалеку от порта Новая Картахена, корабль Энсисо встретил шлюпку, на которой Франсиско Писарро, заместитель капитана Охеды, и с ним тридцать четыре человека спаслись от кораблекрушения. Лукавый, недоверчивый и нерешительный вождь, адвокат Энсисо заподозрил, что Писарро предал Охеду; склонный к интригам, он во всем видел заговор. Вопреки желанию, он принял потерпевших кораблекрушение на свой фрегат, осознавая, что присутствие на нем опытного мореплавателя Франсиско Писарро поставит под сомнение его право командовать. Но Карибское море и в этот раз сыграло с испанцами злую шутку: при входе в залив Ураба корабль Энсисо также тонет. Команда спасается на шлюпках, но оружие, скот, продукты, включая документы, подтверждающие полномочия Энсисо как руководителя, погибают.
Добравшись до селения Сан-Себастьян, вместо деревянного форта и трех десятков крытых соломой хижин они застают пожарище. Моряки голодны, а отчаявшийся нерешительный Энсисо никому не внушает доверия – нет в нем командирской жилки. Он вступает в перепалку с Писарро, который хочет отправить людей на шлюпках к Испанскому острову.
В драматических перипетиях, типичных для авантюрных завоевательных походов, когда обстоятельства требуют импровизации, решимостью естественного и неоспоримого вождя выделяется вчерашний слепой бродяга, Васко Нуньес де Бальбоа. Дело в том, что он никак не хочет возвращаться на Испанский остров, где он наделал столько долгов, к тому же он хорошо помнит эти края по первому пребыванию на Твердой Земле с капитаном Родриго де Бастидосом десять лет тому назад. Он уговорил две сотни моряков двинуться с ним вдоль реки Дарьен, на западном берегу залива Ураба, потому что там, выше по течению, подальше от моря, простирается плодородная долина. Но, черт побери, этой прекрасной долиной владеет касик Семако, и вместо журчания воды и пения птиц их встречают индейские копья и стрелы. Уже в первой стычке с индейцами Нуньес де Бальбоа проявляет храбрость, сам бросается в атаку, подбадривает других, подавая им пример. На поле боя он доказывает морякам, возможно, и самому себе тоже, что родился лидером. Они успевают захватить поселение, не потеряв ни одного человека, после чего в честь Девы Марии, к которой Нуньес де Бальбоа взывал во время битвы, торжественно нарекают его Санта-Мария-ла-Антигуа дель Дарьен.
Земля действительно плодородная, индейское племя касика Семако оказывается покорным и идет на сотрудничество, и двести колонистов основывают первый кастильский город на территории Нового Континента. Путем аккламации Нуньеса де Бальбоа выбирают градоначальником, а в это время адвокат Энсисо и морской капитан Франсиско Писарро с горсткой моряков возвращаются в цивилизованный мир.
Жизнь в только что основанной колонии, управление городом и неустанное исследование все новых территорий в глубине материка требуют борьбы на три фронта: бунты и борьба за власть среди самих испанцев; враждебность земли в облике дикой природы, тропических болезней и воинственных племен; наконец, невидимая гидра метрополии – придворные интриги, бюрократические и судебные силки в Испании, далекие и долгие путешествия королевских эмиссаров с приказами и указаниями о том, как править и владеть в колониях.
На первом фронте Нуньес де Бальбоа действует решительно и в то же время милосердно. Умеет покарать предателя самым жестоким образом, но не из ненависти, а только в качестве устрашения; чаще прощает. Первые колонисты – люди грубые, большую часть из них в эти дикие места привела жадность, а градоначальник Дарьена, склепанного из дерева и соломы, являющегося скорее мечтой, нежели городом, ловко использует свою харизму, чтобы усмирить недовольных и предотвратить заговоры.
На другом фронте, в борьбе с неприступной природой и туземцами, он опирается прежде всего на свою физическую силу, чтобы потом, пройдя школу государственного мужа, максимально воспользоваться своим дипломатическим даром – редко кому из конкистадоров удавалось малой кровью и долгими переговорами превратить индейских вождей в союзников.
Для схваток на третьем фронте у Нуньеса де Бальбоа практически нет оружия: от метрополии его отделяет океан, а он, как обычно, не заручился поддержкой при дворе. Он предан испанской короне, но с королем ему не всегда везет – известно, что это зависит от того, в какую сторону дуют придворные ветры. Многие завистливые эмиссары мечтают сломать ему шею – посредственные людишки терпеть не могут ярких личностей, и как только узнают, что у тех нет поддержки, тут же стараются перебежать им дорогу, используя проверенные методы подхалимажа и доносительства. Один из самых упрямых врагов Нуньеса де Бальбоа, неустанно плетущий против него козни при дворе, есть не кто иной, как адвокат Энсисо, на борт корабля которого он некогда поднялся из бочки. Этому в книге посвящена целая глава. Я теряюсь в именах советников и бакалавров; в исторических сведениях о дворцовых связях, родословных и унциях золота; в актах и цитатах из трансатлантических посланий; в толкованиях придворных вымыслов, сплетен и полуправды. Из всего этого я создаю совершенно четкое представление о царившей при дворе атмосфере. С облегчением и симпатией к Бальбоа я, наконец, возвращаюсь к приключениям в Новом Свете, хотя предыдущие страницы предвещали неминуемую катастрофу.
Обладая некоторое время свободой действий, градоначальник Дарьена творил чудеса на открытой и освоенной им территории. Поселенцы в большинстве своем любили его, и пока ему было что давать им, сохраняли преданность. Индейцы его уважали и держали, данное ими слово, но за все это время у него было всего лишь два безусловных союзника: женщина и собака. Молодая индеанка Анаянси, дочь всесильного касика Карете, которого он победил в бою и подчинил, полюбила его той любовью, которая заставляет позабыть о кровных связях и, ломая границы, превращается в сказание о любви. Хрупкая, но необыкновенно красивая, она несколько раз спасла ему жизнь, предупредив о заговорах: по собственной инициативе она вращалась среди своих соплеменников, как заправский шпион. Также спас ему жизнь при обстоятельствах, которые скоро стали легендарными, пес Леонсико: помесь дога и гончей, он стал для него правой рукой в экспедициях внутрь материка. Во время самой большой, которая обеспечила Нуньесу де Бальбоа место в истории, Леонсико проявил себя так, что, как свидетельствуют записи, общим голосованием было решено выделить ему долю добычи золотом и гигантскими жемчужинами, пронесенными через девственный лес.
Индейцы распространяли среди испанцев легенды о неком касике по имени Дабаибе, обладающем баснословными богатствами и живущем в увенчанных облаками неприступных горах, вершины которых можно увидеть только два дня в году. Эти легенды смешиваются со сказаниями о волшебном море, омывающем берега райской страны, и все это вместе взятое подстрекало испанцев непрерывно исследовать, снаряжать экспедиции, которые уводили их все глубже в сердце континента. Во время одного из таких завоевательных походов, как, вероятно, частенько бывало и в других случаях, «пищи у нас было меньше, чем золота» – сообщает Нуньес де Бальбоа в послании, направленном Его Величеству испанскому королю в январе 1513 года.
Первого сентября того же года он отправился из города Санта-Мария-ла-Антигуа дель Дарьен искать то самое море, о котором индейцы рассказывали сказки и которое испанцы, хранители мечты о юге, называли Южным.
В анналах Андреса де Вальдеррабано, писаря, участвовавшего в походе, перечислены все трудности, сопровождавшие их в пути. В течение двадцати пяти дней их испытывали дожди, ветры, тропические насекомые, звери, болота, джунгли, горы, смерти, стычки с туземцами, нехватка продовольствия.
Но потом, «на рассвете двадцать пятого дня они продолжили подъем на Анды, пронизываемые ледяным ветром. Примерно в полдень между горными вершинами, которые становилось все тяжелее одолевать, один из разведчиков, индеец, повернувшись к капитану, указал ему на голый пик, который скрывал в облаках свою вершину, лишенную растительности, дав жестом знать, что оттуда они увидят море. Бальбоа моментально понял жест, и его охватило предчувствие исторического момента. Им руководила гордость: стремление к золоту было преодолено стремлением совершить историческое открытие, и он подал группе знак рукой – остановиться. После чего в одиночестве начал тяжкое восхождение к указанной вершине. Его люди с волнением следили за ним, задерживая тяжелое дыхание. Они смотрели, как уменьшается его фигура, поднимаясь все выше и выше, и – как он останавливается! А потом увидели, как он снимает шляпу и падает на колени с истовостью верующего. Васко Нуньес де Бальбоа своими собственными глазами смотрел на море, которого не касался своим взглядом ни один обитатель Старого Континента! На голой вершине его фигура вырисовывалась на волшебном голубом небе (тут автор текста, а может, и сам Вальдеррабано в волнении забыл разогнать густые облака из предыдущего абзаца) с солнечной аурой вокруг головы – его светлые волосы вспыхнули, словно пламя. Для людей старой европейской культуры только что родилось Южное море.
Теперь поднялись воины и, добравшись до своего вождя, все преклонили колени рядом с ним. Падре Андрес де Вера, примкнувший к экспедиции в качестве воина, несмотря на то, что был священником, пропел ”Те Deum”, и хриплые голоса этих грубых людей, которые перешли перешеек, раздались в этом исконно языческом тропическом окружении, которое совсем скоро познает мощь и плодородие католической веры (слово плодородие, подчеркнутое в книге графитовым карандашом, должно быть, запало в душу цензору, если только не сам он, пребывая в читательском возбуждении, дописал его).
Последовали объятия, и все воины поклялись, что до самой смерти будут верны Васко Нуньесу де Бальбоа. После этого капитан громко, на все четыре стороны света объявил, что принимает во владение всю эту землю и все берега Южного моря во славу кастильского суверена. Какие-то воины в это время свалили дерево (автор, вероятно, подразумевает, что сначала они спустились с отвесных скал, лишенных всякой растительности), соорудив из самых больших его веток крест, а затем водрузили его на вершине таким образом, что оба конца перекладины указывали на два океана, омывающие перешеек. Руководимые интуицией, достойной изумления, они верно оценили историческое значение этого мгновения, так что приказали писарю, Андресу де Вальдеррабано, составить акт о церемонии открытия».
В этих актах, в течение столетий хранимых всеми поколениями, под именем конкистадора подписались шестьдесят пять воинов. Последним поставил подпись писарь.
Итак, мы узнаём, что Нуньес де Бальбоа, озорник с петардами, слепой пловец из бочки, открыл Тихий океан, ни больше, ни меньше.
Вскоре после эпохального открытия для Бальбоа наступают тяжкие времена. Из Испании прибывает помпезный флот в составе двадцати пяти каравелл, и с первой сходит во главе свиты душный старец Педрариас Давила, новый градоначальник Дарьена и губернатор новоназванной колонии Кастилья де Оро.
Возвращавшиеся с Твердой Земли в Испанию сильно преувеличивали, рассказывая байки о золоте, которое Нуньес де Бальбоа добывает в своих походах, так что все поверили, будто он таскает драгоценный металл из моря сетями, словно рыбу. Эти рассказы привели испанскую корону к желанию переименовать Твердую Землю в Золотую Кастилию, чем еще больше разгорячили испанцев мечтами об Эльдорадо, так что сопроводить нового губернатора Педрариаса Давилу вызвались десять тысяч человек. Флот отправился в плавание с двумя тысячами избранных.
Новости и инструкции медленно пересекают Атлантику, они, как правило, противоречивы: хорошие и плохие, легенды и документы, истина и ложь… Отправляя флот с новым губернатором, король еще не знал, что Нуньес де Бальбоа выполнил его заветное желание: Испания открыла Южное море, и тем самым раз и навсегда доказала современную теорию, гласящую, что Земля круглая.
Старец упрям. Своей крепкой, но несправедливой рукой он быстро погубит Дарьен. Священники с Испанского острова, где на некоторое время остановился флот, прозвали его Furor Domine. О его характере красноречиво свидетельствует тот факт, что в путешествие через океан он прихватил с собой собственный гроб. Не успев получить от короля назначение на пост губернатора Золотой Кастилии, этот человек умер, тем самым несказанно, но слишком рано обрадовав своих должников. Во время отпевания рядом со склепом он внезапно восстал из мертвых, открыв крышку деревянного гроба и, к ужасу присутствовавших, приподнялся и сел. С тех пор он не расставался со своим гробом, в который частенько ложился отдыхать. Еще одно событие иллюстрирует его характер: на пути в Золотую Кастилию, он приговорил некоего невнимательного слугу к смерти через повешение и исполнил приговор прямо на корабле, в открытом море.
Нуньеса де Бальбоа, который беспрекословно подчинялся королевской воле, старец возненавидел с первого мгновения. Возненавидел его молодость, его непосредственность, готовность трудиться наравне с моряками, он ненавидел его дипломатические способности и дружбу с индейцами. На карту поставлена его голова, он обвинен в различных тяжких проступках, его провозглашают непокорным испанской короне. Его лишают свободы, но не общепринятым способом: для знаменитого подсудимого делают деревянную клетку, которую губернатор размещает в собственном доме.
Тем временем до короля дошло фантастическое известие, заверенное актом, об открытии Южного моря, и суверен отправляет в Золотую Кастилию соответствующую награду конкистадору. Но градоначальник Дарьена вместо того, чтобы немедленно вручить своему узнику полученные от двора важные документы, устраивает для него издевательский сюрприз: свадьбу. Он женит его на своей старшей дочери, несмотря на то, что девушка находится в Испании. Этот брак так и остался на бумаге, и молодожены так никогда и не встретились. Впрочем, жизнь Нуньеса де Бальбоа продолжает висеть на волоске.
Что же случилось на самом деле? Указом короля Фердинанда Католика Нуньес де Бальбоа назначен первым губернатором Панамы, но прежде чем отправить его туда, старец начинает новый процесс с предопределенным исходом – смертной казнью. На главной площади Дарьена он велит немедленно отрубить своему зятю голову, а в качестве тестя и единственного законного наследника устанавливает власть над берегами, которые никогда не видел и не увидит.
Цензоры текста, который я дочитываю – осталось прочитать только «Эпилог», – упустили два предложения, которые подчеркнул внимательный читатель Хосе Антонио. «Испания всегда была неблагодарна своим героям и капитанам». Сказать это после Гражданской войны от имени победителя, который сражался за возвращение к старым ценностям, да еще в книге, призванной прославлять достижения отечества, действительно было политическим грехом.
Еще раньше, в другом месте, где описывается человечность Нуньеса де Бальбоа, анонимный автор защищает его от упреков других историков в том, что в сражениях с туземцами он использовал собак: «Это были времена всеобщей жестокости, и я в самом деле не верю, что нас, свидетелей ужасов современной войны, когда человек все свои творческие силы направляет на то, чтобы совершить ужаснейшие и самые массовые разрушения, может удивить то, что в критические моменты они использовали охотничьих собак, а также палили из аркебуз и мушкетов, чтобы найти выход из тяжелого положения». Этот современный комментарий выглядит слишком общо, но все-таки, о чем все-таки думал автор, сочиняя этот текст в 1944 году? О немецких концлагерях или о бомбардировках европейских городов союзной авиацией? Цензор совершенно определенно думал о последнем, однако он упустил из виду, что подвергает сомнению все предложение, фактически ликвидирует анонимность и запроектированную перспективу вечности.
Между страницами 146 и 147 я нашла короткий волосок, цвет которого мне хорошо знаком. Я внимательно держу книгу, чтобы дочитать ее до конца и чтобы не выпала ее составная часть, оставшаяся от человека. Разве я не знала об этом раньше? Каждое проявление любопытства, в том числе и читательского, обладает своей ценностью.
Наконец я закрыла книгу и тихо поднялась, чтобы навестить нашу уснувшую дочь, и только тогда погасила свет. Вижу, как темнота редеет в окне, и прикрываю глаза: пока я не заснула, их может растревожить заря. В пространстве между сном и явью мелькают тени и искаженные контуры, группирующиеся в бледное воспоминание.
Прошли годы с тех пор, как я вообразила себе озорника с петардами – для кого-то пятнадцать лет, а для многих из нас целая жизнь. Вернувшись в свою страну, разодранную и съежившуюся, как шагреневая кожа, я убедила себя в том, что ни в каком другом месте, кроме Белграда, невозможно начать сначала. Я вновь выхожу в люди. На открытии одной выставки в подвалах Конака княгини Любицы ко мне подходит старичок в застиранном сером плаще. И только когда он представился, я узнала его – дипломата с улицы Нуньес де Бальбоа. Я вижу перед собой не только постаревшего, но и сломленного человека. Спрашиваю его о жене. Он машет рукой, поминает трагедию прошедших лет, как будто я понимаю, о чем он говорит: предполагаю, что речь его о том, что касается всех нас.
– Я слышал хорошие отзывы о вашей новой книге, – говорит он, и даже упоминает название.
– Вы читали ее? – живо интересуюсь я; в ней многое сказано о нашем общем опыте жизни в Испании.
– Нет, но очень хочу прочесть. Разве вы не знаете, что мы, здешние пенсионеры, – тут он улыбкой побежденного намекает на то, что я приехала из-за границы, – не можем позволить себе такую роскошь, как книга.
Я попросила человека, который однажды принимал меня в своем мадридском доме, написать адрес и на следующее утро послала ему книгу. Бандероль ушла с горькими мыслями: куда уж горше… ореховая скорлупка, волны истории… Тогда, на почте, после непременного препирательства по поводу содержания штампа «печатное издание» на бандероли, содержащей личное послание, нахлынули воспоминания про улицу Нуньес де Бальбоа, дипломатию, церемонии и неясные предчувствия, как и сейчас, перед тем, как наступит поздний сон, возникает озорник с петардами, слепой бродяга, Южное море, голова на плахе… И только намного позже – по правде говоря, совсем недавно – совершенно случайно я узнаю, что бывший дипломат из Мадрида в тот день, когда мы встретились в подвалах княгини Любицы, был в трауре по случаю трагической гибели сына.
Чего только ни путается в голове, лежащей на подушке, и сейчас, заплатив обол за все свои переезды, в первую летнюю ночь в брошенном доме в Пуэрто, утомленная чтением и воспоминаниями, наконец, засыпаю. Мертвецким сном.
Елена Ленгольд
Love Me Tender
1
Элвис благоухал сказочно! И рука его не потела, хоть он и держал мою ладонь в своей уже целых две минуты. Второй он обхватил меня за талию. Крепко, как следует! Довольно решительно. Я всего его чувствовала. Немножко щекотали нос блестки его высокого воротника. Восхитительный человек этот Элвис! Поет будто только для меня, пока мы вот так танцуем. Он шепчет, а слышат его все. Ладно, у него микрофон, но все-таки.
Love те tender, love те sweet, never let me go… Не знаю, кто бы захотел отпустить тебя, елки-палки. Что касается меня, то можешь вертеть мной так до самой смерти. Или пока не свалимся в этот бассейн, один черт.
You have made ту life complete, and I love you so… Я каждому его слову верила. И так хотелось ему об этом сказать. Но просто некогда было, да и не совсем все было в порядке. Мужик пел, и все смотрели на него и, что хуже всего, смотрели на меня, и микрофон тут болтался между его и моими губами, а губы эти были так трагически близки, и кто знает, что бы с нами случилось в какой-нибудь другой обстановке. А ведь хотела я ему сказать именно это, что верю ему, пока он поет. И чтобы бросил он этот микрофон, и чтобы воспарил на крыльях своего сверкающего серебристого плаща, и чтобы унес меня отсюда, сначала на пляж, на песочек, а потом куда ему угодно.
Love те tender, love те long, take те to your heart. For it’s there that I belong, and we ’ll never part… И пока пел это, обещая, что мы с ним никогда не расстанемся, Элвис нежно, но без всякой задней мысли, проводил меня к столику, еще раз взмахнул полой своего плаща над моей головой, и устремился к очередной туристке средних лет, которую увел точно так же, как и меня, на минуту-другую, оторвав от разгоряченного улыбающегося мужа.
Всё, конец. Никто больше не смотрел на меня, головы за всеми столиками вокруг бассейна вновь повернулись к этому фальшивому Элвису – правда, мне ни разу не доводилось танцевать в объятиях настоящего Элвиса, но этот был, безусловно, самый элвистый Элвис, которого мне довелось почувствовать рядом с собой. Наверное, теперь я буду только о нем и думать, слушая настоящего Элвиса – вот этого я и боялась.
Элвис уже танцевал с маленькой коренастой немкой, которая визжала где-то под микрофоном, пытаясь спеть с ним дуэтом, но ростом для этого не вышла, так что время от времени слышался только издаваемый ею писклявый звук, будто кто-то запускал новогодний фейерверк. Но Элвис все ее попытки перекрывал своим роскошным элвисским голосом, и, не позволяя сбить себя с толку, протащил немку дважды вокруг бассейна, и элегантно возвратил ее мужу.
Я боялась расплакаться. Вот так, ни с чего. Прямо здесь, в разгар своего сорок шестого дня рождения, на берегу моря, прямо на ужине, который начинался исключительно приятно. Что-то со мой не так, подумала, если хватает, чтобы этот фальшивый Элвис, прокрутив меня дважды вокруг бассейна, затуманил мне голову? Муж мой потягивал свой коктейль из широкого бокала со вставленным в него бумажным зонтиком, спокойно поприветствовав меня им, когда я вернулась за столик.
Напрасно я старалась поймать взгляд Элвиса.
Невозможно было с этим смириться: только что мы обнимались, здесь, у всех на виду, он шептал мне все эти свои слова, а минуту спустя даже перестал смотреть в мою сторону. Элвис просто не имел права быть таким же, как прочие мужики. Я чувствовала, что Элвис не смеет разочаровывать меня. Потому что если Элвис меня разочарует, то куда вообще скатится этот мир?
Еще разочек, пролетая мимо нашего столика, он бросил на меня взгляд и украдкой послал воздушный поцелуй. Я, вливая в себя седьмой мартини, ответила ему улыбкой.
2
Муж уже заснул. Я стояла на балконе нашего гостиничного номера и смотрела вниз, на бассейн. За столиками вокруг него не было ни души. Только какой-то парень в аккуратной желтой униформе не спеша собирал пепельницы, свертывал скатерти, закрывал оставшиеся солнечные зонтики…
Вода в бассейне была неподвижна. Только луна смотрелась в ней. И отражались огни окрестных отелей. Все вокруг стихло. Парки закрылись, туристы, возжелавшие продлить ночь, разошлись по клубам.
Хотя мне это казалось совершенно невозможным. Разве можно желать уйти куда-то после Элвиса? Разве что… К самому Элвису?
Я обернулась и посмотрела в комнату. Он крепко спал. И до самого утра разбудить его не могла никакая сила.
Тихо, совсем тихо я прошла в ванную и посмотрелась в зеркало. Да, мне сорок шесть, но я загорелая и влюбленная. А ведь известно, что именно по этим причинам женщины внезапно и необъяснимо хорошеют. Я прыснула на себя духами, особенно в те места, которые, я надеялась, придутся по душе Элвису, и вышла из комнаты с сандалиями в руках. Надела я их только в лифте…
Вежливый портье без возраста, которому не хватало до пенсии всего пару сезонов, сначала не хотел поверить собственным ушам, но, видимо, привыкнув на своем рабочем месте и не к такому, спрятал в карман символическую банкноту и все же сказал, в каком номере проживает Элвис. Он озабоченно смотрел, как я опять направлялась к лифту. Я услышала, как он сказал вроде бы про себя:
– Желаю счастья, мадам!
3
Он, наверное, стоял у самых дверей, когда я постучала, Элвис тут же возник передо мной. На нем уже не было плаща и сверкающего воротника, но все равно это был он. Вне всякого сомнения. Безупречно черные волосы, зализанные к затылку, две-три пряди, упавшие на лоб, баки, касающиеся мочек ушей, сверкание белоснежных зубов, выглянувших из-за приоткрытых губ, когда он увидел меня, идеально загорелое лицо, больше похожее на маску, высокие, ярко выраженные скулы, идеальные рот и улыбка, постепенно исчезающая с лица. Что-то между настоящей улыбкой и презрительной гримасой.
Левой рукой он все еще держался за дверную ручку, а правая взлетела куда-то в воздух, приблизительно на высоту лица, и замерла там, слегка напоминая вопросительный знак. Как будто не он, а его рука спрашивала, кто это такая, откуда она меня знает и что ей от меня надо.
Так мы и стояли несколько секунд, и было похоже, что никто из нас ни слова не вымолвит первым. Я чувствовала, что во рту у меня внезапно все пересохло, дыхание остановилось. Я слышала биение собственного сердца. Оно колотилось сильно и равномерно. Оно мешало мне думать. Хотя, если бы оно и замолчало, вряд ли бы я смогла думать в этот момент о чем-то разумном. Я просто смотрела на него, и казалось, что это будет продолжаться вечность. Потому что за пару этих секунд я сумела рассмотреть все, что только можно было увидеть. За спиной Элвиса просматривалась часть комнаты, большая кровать со смятыми простынями, где-то там стояло большое кресло с пошлыми подлокотниками в виде львиных голов, на которое был сброшен его шуршащий пиджак. Я углядела и туалетный столик рядом с кроватью, и меня развеселило огромное количество флакончиков и коробочек на нем, как будто здесь проживала напудренная молодящаяся старушка, а не мужчина. Я увидела и два чемодана у дверей, один огромный, зеленый, другой поменьше, на крышке которого была наклейка в виде серебряной гитары. Все это я обозрела за пару секунд. Заметила даже, что полы рубашки Элвиса торчали из-за пояса брюк, а на ногах у него были обычные клетчатые тапочки, точно такие же, в каких ходил по дому мой муж. Эти тапочки показались мне невероятно странными на его ногах.
Стало ясно, что Элвис заговорит не скоро. Рука его все еще была вопросительно согнута, выражение лица оставалось прежним, только одна бровь приподнялась и слегка шевельнулась шея, позволив голове чуть опуститься. И все. И он ждал вопроса. Пришлось заговорить мне, иного выхода не было.
