Текст книги "Разговор со Спинозой"

Автор книги: Гоце Смилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

«Но папа, я хочу, чтобы Иисус всегда был рядом с нами», – едва смогла выговорить девочка сквозь слезы.

«Эх, тут даже Господь не сможет нам помочь. К тому же, пойми, он был уже очень старым, у него и зубы все выпали: он даже есть не мог».

Один из друзей Франса, видя мое недоумение, объяснил, что Иисусом звали одну из собак в доме семьи ван ден Энден.

Уже со следующего дня я стал ходить к Франсу на уроки латыни, на которых мы читали Горация, Вергилия, Овидия, Петрония, а он часто заставлял нас не только декламировать произведения в оригинале, но и разыгрывать их по ролям. После уроков мы говорили о богословии, литературе, музыке, философии, Франс познакомил меня с учениями Фрэнсиса Бэкона, Джордано Бруно, Макиавелли, Гоббса, Томаса Мора и Рене Декарта. В доме Франса я встретился с Ярихом Елезом, который когда-то торговал специями и сухофруктами, потом продал лавку и теперь занимался только философией и теологией. Он познакомил меня с Яном Риаверцем, у которого были книжная лавка и типография, и Симоном де Фрисом – он остался моим другом до конца жизни.

Франс все реже занимался со мной латынью, потому что все время посвящал изучению толкований Талмуда Исаака Слепого; поэтому его заменяла его дочь Клара Мария, которая, хотя ей было всего двенадцать лет, знала латынь так же хорошо, как и Франс. Правая нога у нее с рождения была короче левой, но при ходьбе ее хромота была незаметна – лишь на слух была слышна разница в звуке шагов. Была заметна только ее медлительность, как будто она хотела противостоять потоку времени. Франс учил ее голландскому и французскому с рождения, в пять лет она начала учиться латыни, в шесть – английскому, в семь – испанскому языку. Одновременно она училась играть на лютне и клавесине, а поскольку у ее отца была галерея, то художники, которые продавали у него свои работы, учили ее рисовать. Я познакомился с ней, когда ей было двенадцать лет; она уже год давала уроки латыни. Первое, что я заметил в ней, это были ее прекрасные глаза: в левом был какой-то вопрос, который начинался с радужной оболочки и продолжался далее в зрачке, правый глаз сиял всеведением – взгляд начинался глубоко позади зрачка, из зрачка переходил в радужную оболочку и продолжался до дна того, на что она смотрела; так взгляд собеседника был обращен к левому глазу Клары Марии, там от него требовался ответ, взгляд правого глаза Клары Марии входил в глаз собеседника и там открывал для себя ответы. У нее не было подружек, с которыми она бы вязала или вышивала на крыльце теплыми днями или в доме, когда холодно; это было не из-за какой-то любви к одиночеству – в Амстердаме просто невозможно было найти девочку, способную ответить на вопросы, которые она хотела задать, и которая спросила бы то, что она хотела бы, чтобы у нее спросили. Когда Клара Мария не вела уроки латинского, она читала книги, качаясь в кресле-качалке, разговаривала с рыбами в аквариуме, стоявшем в углу ее комнаты, или играла на лютне или на клавесине, на котором было выгравировано: «Musica laetitiae comes medicina dolorum» («Музыка – спутник для радости и бальзам для печали»). Иногда она исчезала из дома на несколько часов, а потом возвращалась вечером с карманами, полными желтых листьев, если была осень, или цветов, если была весна или лето. Ее мать была напугана тем, что какая-то гадалка по картам Таро сказала ей, что ее старшая дочь выйдет замуж за человека, которого она не будет любить и который не будет любить ее, от которого у нее не будет детей. Страхи закончилась, когда ее мать умерла, и пророчество было забыто. Ее уроки почти всегда начинались необычно: она пересказывала мне на латыни свой сон, который снился ей предыдущей ночью.

Движение слов

Она тебе снится, Спиноза? Ты видишь ее во сне? Когда она обучает тебя спряжениям и склонениям, когда произносит слова, значений которых ты до сих пор не знаешь, возбуждает ли тебя то, как катятся звуки по ее горлу, поднимаясь ко рту, рождаясь на губах, входя тебе в уши? Снится ли тебе, как катятся по горлу и другие звуки, как она зовет тебя, как произносит твое имя не только тогда, когда исправляет тебя, замечая, что такое-то существительное стоит не в том падеже, в каком нужно, но и когда просыпается и когда засыпает? Снится ли тебе, что она шепчет твое имя?

Сон и явь

Странно, _________, но я перестал видеть сны еще в раннем детстве. К тем, кому они снятся, сны приходят, подпитываемые возбуждением, а я посвятил свою жизнь изучению возбуждения и его преодолению.

Вскоре после того, как Клара Мария начала учить меня латыни, умерла ее мать. В ней не было заметно никаких признаков печали, и за это я начал ценить ее еще больше. Я уважал ее, может быть, больше за умение контролировать чувства, чем за знания, потому что слезы и страдания у меня всегда ассоциировались с людьми, которые не слышат зова познания и вместо того, чтобы посвятить себя открытию глубочайших истин, поддаются влиянию аффекта. Только одно изменение произошло в Кларе Марии после смерти ее матери – она все чаще уходила из дома, не говоря Франсу, куда идет, и не возвращалась по несколько часов.

Однажды днем я отправился на прогулку вместе с Кларой Марией. Мы добрались до последнего дома в Амстердаме, а затем пошли дальше по дороге, которая вела куда-то далеко за горизонт под облачным небом. Я слушал, как звук наших шагов разрывает тишину, которой становилось все меньше и меньше, потому что Клара Мария, хотя и прихрамывая, шла все быстрее и быстрее, а я за ней. Потом я услышал, как Клара Мария повторяет: «Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария…» Я слышал, как она повторяет один и тот же вопрос и дает один и тот же ответ, шагая все быстрее и быстрее, хромая, и все быстрее и быстрее спрашивая себя и отвечая себе: «Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария…» Потом, изнемогая от бега или от вопросов и ответов, она упала на землю, но не перестала спрашивать и отвечать: «Кто я? Клара Мария…» Эти вопросы и ответы самой себе стали уже походить на пытку, как будто она спрашивала и отвечала, пока кто-то бичевал ее душу. Глаза у нее были закрыты, она с силой сжимала веки, как будто боялась, что что-то ускользнет от нее сквозь зрачки. Потом она несколько раз подряд спросила: «Кто я?», не называя своего имени, вместо этого испуская какие-то болезненные вздохи, похожие на немые крики. Я стоял рядом и смотрел на нее. Она перестала спрашивать себя. Выражение муки на ее лице сменилось выражением равнодушия. Глаза у нее все еще оставались закрытыми, но уже не так крепко – веки были немного расслаблены. Понемногу рот стал растягиваться в мягкой улыбке, она приоткрыла глаза, посмотрела странным взглядом, который шел сквозь меня и фокусировался где-то в пяти шагах позади. Она сказала: «Это так странно. Если ты достаточно серьезно спрашиваешь, кто ты есть, и если достаточно громко произносишь свое имя, если ты всего себя вложишь в вопрос и в ответ, то в какой-то момент ты забудешь свое имя, наверное, потому что имя – это неправильный ответ на вопрос: Кто я? И потом ты забудешь и вопрос и не сможешь найти в уме это Кто я? чтобы спросить себя, вероятно, потому что этот вопрос не доходит до того, кто я есть. И тогда наступает чудесный момент, когда исчезает и вопрос, и ответ, тогда появляется ощущение, что ты теряешь все то, что считаешь собой и что тобой не является, и тогда ты становишься собой, тогда ты существуешь в себе».

* * *

Хотел ли ты спросить, кто ты? Хотел ли ты повторять до потери сознания: Кто я? Я могу себе представить, как ты бежишь по лугу, начинающемуся там, где заканчивается Амстердам, а Клара Мария, прихрамывая, спешит за тобой, а ты поочередно повторяешь вопрос и ответ – сначала просто, как человек, когда раздевается или моет руки, потом все быстрее, с какой-то усталостью, тревогой, и в конечном итоге ты забываешь и вопрос, и ответ, теряешь самого себя в этом «Кто я?» и в своем имени, находя себя, находя свое я.

* * *

Какое я, _________?

То, что мы называем я – это просто идея нашего тела и нашей души, когда они претерпевают воздействия других тел и других душ. Я слушал и смотрел, как Клара Мария бежит и спрашивает, и отвечает: «Кто я? Клара Мария», и мог бы поверить, что я – это тот, кто видел и слышал Клару Марию и кто спрашивал себя, зачем она делала то, что делала. Точно так же я мог поверить, что я – это тот, кому Клара Мария преподавала латинский язык, и тот, кто был отлучен от еврейской общины, и тот, кто родился одной ноябрьской ночью; но кто именно из этих всех я был на самом деле я? Ни один из них. Потому что осознание себя в какой-то момент времени есть неправильное осознание самого себя. Истинное осознание самого себя происходит у человека в тот момент, когда он видит свое я без влияния, которое на него оказывает вопрос тринадцатилетней девочки Клары Марии «Кто я?»; без гнева из-за отлучения; без волнения в первый день в школе и во время первого посещения синагоги; без боли, которую я ощущал при своем рождении. Настоящее я появляется, когда человек воспринимает себя без каких-либо влияний, которые на него были оказаны, без всякой идеи, без всякого воздействия, звука, запаха, вкуса, видимой формы, которые прошли через его органы чувств на протяжении всей его жизни; когда он увидит себя вне времени и вне соотношения этого я с другими, чужими реалиями – вот тогда человек осознает свое я, увидит его в его соотношении с Богом – вечной и бесконечной субстанцией.

А наивные переживания Клары Марии, которые она называла существованием в самой себе как последствие потери в вопросе «Кто я?», на самом деле были результатом усталости.

Тогда она встала и приложила свои пальцы к моим щекам.

«Почувствуйте, какие они холодные», – сказала она.

* * *

Хочешь ли ты, чтобы этот миг с Кларой Марией длился вечно, Спиноза? Ее холодные пальцы на твоих щеках. До конца дней. И дальше.

* * *

Всему на свете приходит конец. Вечны только субстанция, эссенции и атрибуты.

Субстанция – это то, что существует само в себе и что осознает себя с помощью самой себя. Эта субстанция есть Бог – абсолютно бесконечное бытие, субстанция, состоящая из бесконечного множества атрибутов, каждый из которых выражает вечную и бесконечную сущность. Субстанция единосущна с Богом, Бог единосущен с субстанцией; вне Бога нет субстанции, вне субстанции нет Бога. Таким образом, существует только одна субстанция (Бог), которая есть причина самой себя, которая пронизывает все свои части, и кроме этой субстанции, ее состояний и модификаций ничего другого в природе вещей не существует. Субстанция имеет бесконечно много атрибутов, каждый из которых выражает сущность субстанции. Из бесконечного множества атрибутов мы можем распознать только два: Мышление и Протяжение. Эти два атрибута постоянно связаны друг с другом. Из каждого атрибута происходит бесконечно много модусов, являющихся модификациями, состояниями субстанции; модусы суть отдельные проявления, посредством которых субстанция проявляет себя, они суть функции атрибутов, как атрибуты суть функции субстанции. Все происходящее непосредственно из субстанции и атрибутов также бесконечно и вечно – а таковы бесконечные и вечные модусы: из атрибута Протяжения происходит модус движения и упокоения, из атрибута Мышления происходит модус бесконечного разума, а от встречи этих двух атрибутов происходит внешний вид всей вселенной. Бесконечный и вечный модус упокоения и движения есть совокупность всех тел, которые являются конечными модусами, содержащими в себе движение и покой. Бесконечный и вечный модус, которым является бесконечный разум, содержит в себе все индивидуальные идеи. Бесконечный и вечный модус, который представляет вид всей вселенной, содержит в себе целость мира и является сводом законов отношений между преходящими и ограниченными модусами. Таким образом, мы подошли к преходящим и ограниченным модусам, их, в отличие от вечных и бесконечных модусов, которых всего три, существует бесчисленное множество – столько, сколько в мире существует преходящих и ограниченных тел. Глядя через атрибут Протяжения, модусы – это тела, глядя через атрибут Мышления, модусы – это идеи. Так выглядит падение от совершенного к несовершенному: из субстанции возникают атрибуты, из атрибутов возникают вечные и бесконечные модусы, из вечных и бесконечных модусов возникает бесчисленное множество преходящих и ограниченных модусов – тел. Совершенство – это созидающая природа, то есть субстанция и атрибуты, а несовершенство – это природа, созданная модусами. Созидающая природа может быть познана только через саму себя, созданная природа может быть познана только через субстанцию.

Но сколько бы ни длился этот миг, когда-то Клара Мария должна будет отнять свои замерзшие пальцы от моих щек. Однажды, довольно скоро после этого мига, не станет ни ее пальцев, ни моих щек. И потому только вечность достойна того, чтобы посвятить ей наши раздумья.

* * *

Но разве то, что так скоро исчезнут и ее пальцы, и твои щеки, разве эта быстротечность не является еще одной причиной для того, чтобы остановиться рядом с преходящим, чтобы не посвящать себя вечности, которая вечна и без размышлений о ней недолговечных существ? Не кажется ли тебе, что важнее прожить жизнь, размышляя о пальцах Клары Марии, чем о вечности субстанции?

ВТОРАЯ НИТЬ

Херем

Человека, который тем апрельским вечером 1656 года появился в доме Франса ван ден Эндена, звали Акципитер Бигл. Он говорил, что родился тридцать шесть лет назад в Македонии, одной из провинций Османской империи. У турок в его краях был обычай отбирать детей у их матерей, их потом увозили в Стамбул, заставляли принимать мусульманство, им меняли имена, с ними говорили только по-турецки, чтобы они забыли свой родной язык. Потом их обучали, делали из них грозных воинов и посылали в родные места, чтобы они боролись против собственного народа. Он не помнил, сколько ему было лет, когда его увезли из дома, но предполагал, что не больше пяти. В Стамбуле он выучил турецкий язык и забыл свой собственный, ему сделали обрезание, он изучал Коран и оставил православную веру, ему дали имя Мехмед, и он забыл имя, которым звала его мать. Из своего родного языка он помнил только два слова – ястреб, название птицы, которую он приручил в детстве и которая садилась ему на голову и чесала клювом его темечко, и Бигла, гора, на склонах которой находилась деревня, где он родился. Турки научили его обращаться с ножом (он красочно описывал процесс обучения – сначала им давали тренироваться на покойниках, а потом возили их в места, где семьи оставляли своих немощных от старости членов – турки заставляли молодых воинов набрасываться на стариков и на них тренировать свою жестокость), но один из молодых воинов, сам тоже по происхождению из славянской Македонии, тайно водил его к каббалисту Моше бен Элохиму, который жил на берегу Босфора, и тот учил его еврейскому языку, рассказывал о книгах «Зоар» и «Сефер Йецира». Когда ему исполнилось шестнадцать лет, его послали воевать куда-то на запад, туда он вместе с другими солдатами прибыл через несколько дней езды верхом – они жгли деревни, насиловали, убивали и грабили. Однажды утром они напали на одну горную деревню, и каждый из воинов разрушил по одному дому. Когда Акципитер Бигл (в то время еще Мехмед) смотрел, как горит дом, который он поджег, во дворе которого уже остывали три тела убитых им людей, ему на голову сел ястреб и стал клювом чесать ему темечко; тогда молодой воин понял, что он убил свою мать и братьев. Ночью он встал, убил других солдат и с ястребом на голове поскакал на юг. Ястреб время от времени взлетал и показывал ему направление, куда нужно ехать, чтобы добраться до моря; из Македонии они прибыли в Грецию, в Салониках он продал коня, потому что ему нужны были деньги, чтобы сесть на корабль, и в конце концов в один прекрасный день, в четверг, он со своим ястребом приплыл в Венецию. В Италии он подружился с каббалистами, выучил латинский язык и сменил имя на Акципитер (на латыни – ястреб) Бигл (по названию горы, где он родился), он уже раздумывал, не остаться ли в Венеции навсегда, но в это время умер ястреб, и он воспринял эту смерть как знак того, что нужно снова пускаться в путь. Он отправился в путешествие по Европе и познакомился с учением розенкрейцеров и масонов в Лейпциге, Париже и Лондоне. Он рассказывал о невероятных приключениях, которые произошли с ним в этих городах, но в нем было что-то более интересное, чем просто его жизнь. Это было его учение – внешне смесь постулатов каббалистов, розенкрейцеров и масонов, но тем не менее сильно от них отличавшееся. Он утверждал, что люди существовали еще до Адама и Евы, что не было необычным, это утверждал каждый разумный человек, который не боялся религиозных фанатиков, но он говорил, что первые люди произошли от обезьян. Он уверял нас, что тщательное сравнение скелета человека и обезьяны и обезьяньих и человеческих органов любого привело бы к такому же выводу. Он объяснял, что Бог сначала создал одно зерно материи, и что все произошло из этого зерна. Это зерно взорвалась с выделением огромного количества тепла, материя из-за взрыва распространилась до крайних пределов, разрешенных Богом, а при слиянии мельчайших тел, невидимых невооруженным глазом, происходили все более и более крупные тела. Расширение длилось миллион лет, а когда оно закончилось, началось охлаждение создавшихся форм: Земли и других небесных тел. Акципитер Бигл уехал из Амстердама через два дня, сказав, что едет туда, где более всего необходимо распространение его учения – в Мадрид, в сердце инквизиции.

Я не мог поверить в то, что говорил Акципитер Бигл, потому что я не верю в то, чего не могу проверить сам. Тем не менее, его идеи казались мне интересными, я пересказывал их в качестве шутки в беседах с моими знакомыми, их ошеломляли такие утверждения, и о том, что я говорил, вскоре узнали раввины.

Рабби Мортейра однажды утром вошел в лавку и вместо того, чтобы, как обычно, спросить перцу, табаку или же горчичного семени, попросил позволения прийти вечером ко мне домой. По его голосу, по тому, как дергался его правый глаз, и по тому, как он закрыл за собой дверь, я смог предположить, о чем он хотел со мной поговорить.

Вечером он постучал в дверь, когда я рассматривал рисунок обезьяны, который для меня нарисовала Клара Мария ван ден Энден после того, как меня заинтересовали идеи Акципитера Бигла о происхождении человеческого рода; Клара Мария, которая рисовала так же хорошо, как говорила на разных языках и играла на разных музыкальных инструментах, нарисовала обезьяну красным карандашом, а выражение лица у нее было, как у злобного человека, так что невозможно было понять, человек это с обезьяньими чертами или же обезьяна с чертами человека. Я понял, что в дверь стучит рабби Мортейра, перевернул рисунок, лежавший на столе, и пошел открывать.

«Ты прекрасно знаешь, Барух, как я верил в тебя, тебе не суждено было стать раввином только потому, что у твоего отца не хватило денег, чтобы оплатить твое обучение. Кроме того, моим лучшим другом был твой дед Авраам, дядя твоего отца», – сказал он, теребя бороду большим и указательным пальцами. «Но сейчас, то есть последние несколько недель… Про тебя идут странные слухи, Барух…»

«Странные?»

«Ну, рассказывают, что ты говоришь всякие вещи, которые никак не согласуются ни с Торой, ни с книгами наших мудрецов и пророков».

«Да», – сказал я.

«Я хотел бы из твоих уст услышать то, что ты говоришь другим молодым евреям».

«Я говорю им, что люди существовали еще до Адама и Евы. Что Бог создал только одно зерно материи, а из него само по себе в течение миллионов лет произошло все остальное».

«Значит, мир не был создан за семь дней?» – проговорил старик.

«Мир создать не так легко», – сказал я.

«Барух!» – воскликнул раввин Мортейра, вырывая большим и указательным пальцем несколько волосков из бороды. «Ты еще скажи, а мне передавали, что ты именно это и утверждаешь, что человек произошел от обезьяны!»

Тогда я взял рисунок, лежавший перевернутым на столе, и поднес его к лицу рабби Мортейра.

«Посмотрите, как они похожи», – сказал я, глядя то на раввина, то на нарисованную обезьяну. «Как братья. Как можно после таких доказательств утверждать, что человек создан Богом, когда настолько очевидно, что он произошел от обезьяны?»

Рабби Мортейра быстро и сильно ударил меня ладонью по щеке. Старик повернулся и вышел, и никогда больше не появлялся в моей лавке, чтобы купить горчичных зерен, перца или табака.

Через неделю совет раввинов принял решение отлучить меня от еврейской общины, и через несколько дней после встречи членов совета решение было зачитано в синагоге. Как проходил херем, сам акт провозглашения отлучения, я позже узнал от моего брата Габриэля. Верующие держали в руках горящие черные свечи, пока один из раввинов открывал скинию, прикасаясь к священным книгам Закона. Тогда рабби Мортейра зачитал текст отлучения:

«Члены маамада, давно зная о злых помыслах и поступках Баруха де Спинозы, пробовали самыми разными способами и увещаниями отвернуть его от недобрых мыслей. Но, будучи не в состоянии заставить его сойти с неверного пути, и наоборот, ежедневно получая все более устрашающие известия о богохульной ереси, которую он практикует и распространяет, о его чудовищных преступлениях, и принимая во внимание свидетельства многочисленных достойных доверия свидетелей, убедились в истинности этих сведений; после того, как дело было расследовано в присутствии почтенных старцев, они решили, с их согласия, указанного Спинозу отлучить и исключить из народа Израиля. По решению ангелов и заповеди святых людей мы отлучаем, исторгаем, проклинаем и осуждаем Баруха Спинозу с согласия Бога, да будет Он благословен, и с согласия всего святого сообщества перед этими святыми свитками с шестьюстами тринадцатью заповедями, записанными в них. Да будет он проклят днем и проклят ночью, проклят, когда засыпает, и проклят, когда просыпается. Проклят, когда он куда-то идет, и проклят, когда он возвращается. Бог не пощадит его, гнев Божий и ненависть Божья будут пылать вокруг него, и все проклятья, записанные в этой книге, падут на него, и Бог сотрет его имя в поднебесном мире. И Бог отделит его вместе со злом от всех колен Израилевых, сообразно со всеми проклятиями, записанными в сей книге Закона. Мы приказываем вам, чтобы никто не смел общаться с ним ни письменно, ни устно, чтобы никто не жил с ним под одной крышей, никто не подошел ближе, чем на четыре локтя, никто не читал то, что он написал».

Я заранее знал о хереме, так что я был готов покинуть дом, в котором мы жили вместе с братом, потому что херем предписывал всем моим родственникам разорвать со мной отношения. Уходя из дома, я взял с собой часть книг, на следующий день грузчики привезли остальную часть книг и большую красную кровать с балдахином, на которой мать родила и Исаака, и меня, и Ребекку, и Мириам, и Габриэля и на которой умерли она и отец. Я ушел жить к Франсу ван ден Эндену, который, когда еще по Амстердаму только ходили слухи о моем отлучении, предложил переехать к нему, если мне придется покинуть свой дом. Кто-то сказал, что с вывески над нашей лавкой – Бенто и Габриэль Спиноза – было стерто мое имя, но я так и не пошел туда, чтобы посмотреть. Я больше не видел брата, о котором восемь лет спустя кто-то сказал мне, что он уехал на Барбадос.

Однажды вечером в дом Франса ван ден Эндена пришел Самуэль де Казарес и сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Он сказал мне, что его послал рабби Мортейра. Еврейская община знала, в каком положении я нахожусь, и надеялась, что я выкажу слабость и покаюсь. Мне предложили тысячу гульденов в год, если я приду в синагогу, признаю, что ошибся, и буду молить о прощении. Я попросил Самуэля передать рабби Мортейре, что я не сделаю этого даже за десять тысяч гульденов. Самуэль сказал, что если я не приму это предложение, то рабби Мортейра и рабби Абоаб потребуют от властей изгнать меня из города на том основании, что мои утверждения противны не только еврейской, но и христианской вере, и что я могу оказать дурное влияние на христианскую молодежь. Я сказал ему, чтобы он передал рабби Мортейре мои пожелания доброго здоровья.

Тысяча гульденов, хотя я их и не принял, были мне необходимы; может быть, не именно в тот момент, потому что у меня был новый кров, а зарабатывал я тем, что давал уроки еврейского языка и математики, но ни кров, ни заработок не были постоянными. Если городские власти согласятся с рабби Мортейрой и изгонят меня из Амстердама, я не буду знать, ни куда направиться, ни чем заниматься. Однажды вечером я поделился с Франсом своими страхами, и он, зная мою любовь к телескопам и микроскопам, сказал, что было бы неплохо научиться шлифовать линзы, добавив, что у него есть друг, который мог бы помочь мне постичь это ремесло. Я начал читать книгу «Астрономия и преломление» отца Христофора Шейнера, а затем «О телескопических изобретениях» Джованни Борелли и «Диоптрику» Декарта. Мои исследования в области оптики начались с математической теории: меня заинтересовало, под каким углом линзы лучше преломляют лучи света и сводят их в фокус. Потом с помощью друга Франса, Яна Глаземакера, я узнал, как делают линзы: сначала резцом, смазанным смесью золы и масла, отрезается кусок необработанного стекла. Потом линзу помещают в деготь, чтобы она не сместилась, пока с помощью центрирующей оси и бруска грубо обрабатывают радиусы или углы. Затем следует тонкая шлифовка, при которой дообрабатывают углы и радиусы. В конце для завершающей доводки линзы используется карборунд и шлифовальный порошок.

В один из четвергов в дом Франса приехал его друг из Мадрида Франсиско Монрос, изучавший насекомых. Он рассказал нам, что познакомился с Акципитером Биглом, который приехал в Испанию за несколько месяцев до того и который тогда записывал свои размышления о происхождении рода человеческого и о сотворении мира, надеясь их опубликовать, полагая, что они поколеблют веру людей в религиозные догмы, и это поможет разрушить власть инквизиции. Франсиско Монрос уехал из Амстердама через несколько дней, тщательно записав в нескольких тетрадях свои наблюдения за полетом какого-то вида бабочки, который, как он утверждал, водится только в этом регионе, и всего через несколько дней после его отъезда до нас дошло известие о смерти Акципитера Бигла. Суд инквизиции сжег его на костре в Мадриде после того, как в одной типографии были обнаружены его книги «От обезьяны к Адаму» и «Краткая история времени». Я перестал распространять идеи Акципитера Бигла о происхождении человеческого рода и сотворении мира, которые раньше в шутку пересказывал своим знакомым.

Однако, когда угрозы раввинов, что они обратятся к городским властям с требованием изгнать меня из Амстердама, усилились, что было сделано с целью принудить меня покаяться, я понял, что должен уехать. Альберт Бурх, изучавший у Франса латынь, сказал, что найдет для меня новое жилье. Его отец, Конрад Бурх, был судьей и одним из богатейших людей Амстердама. Один из их домов располагался в деревне недалеко от города. Рядом с деревней находилось еврейское кладбище, где были похоронены и Ханна Дебора и Михаэль Спиноза. В эту-то деревню, Аудеркерк, где воздух был легкий, как перо чайки, я и переехал в конце 1659 года.

Я помню вечер перед отъездом из Амстердама. В доме были только Клара Мария и я – ее отец и сестры должны были вернуться на следующее утро из Антверпена, куда они поехали, чтобы посетить родственников. Клара Мария играла в соседней комнате на лютне, а я пытался обуздать свой гнев и страх, но время от времени замечал, что снова и снова сжимаю пальцы в кулаки, и опять старался расслабиться.

Перенос воздуха

Ты думаешь, Спиноза? Воображаешь, как приближаешься к ней, а ее взгляд убегает от твоих зрачков, как она дышит, будто подглатывая воздух, представляешь себе, как начинаешь медленно раздевать ее, и она начинает делать паузы между вдохом и выдохом, между выдохом и вдохом, как будто уносит воздух в какие-то неведомые места, а потом ты быстро раздеваешься сам, представляешь ли ты, как медленно подминаешь ее под себя, чувствуешь жар ее чресел, представляешь ли, как ты постепенно проникаешь в нее, и что происходит потом, исчезает ли воображаемая картинка, когда твоя рука производит последнее движение по твоему фаллосу, и из него вылетает сперма?

Сбор воздуха

Я лежал на красной кровати. Пальцы у меня были сжаты в кулак. Я едва дышал, едва вбирал воздух в ноздри. Я должен был покинуть Амстердам и не знал, что делать дальше.

В соседней комнате Клара Мария играла на лютне.

По-другому

Но все могло быть по-другому, Спиноза. Давайте представим, что ты фантазировал, и теперь лежишь с мокрым от исторгнутой спермы животом, представим, что ты слышишь шаги, кто-то стучит в дверь, потом дверь открывается, и в комнату входит Клара Мария.

«Не могу заснуть», – сказала бы она. «Это из-за полной луны».

Ты отлепляешь одеяло от своего тела и садишься на кровати, она спрашивает тебя, можешь ли ты заснуть в полнолуние, и ты отвечаешь ей, что не можешь спать вообще. Она хочет зажечь свечу, но ты боишься, что она сможет увидеть твой мокрый от спермы живот, и говоришь ей, что хватает света от полной луны, она садится рядом с тобой на кровать. Вы могли бы молчать, ты мог бы слушать, как она дышит, Спиноза, и мог бы задаться вопросом, прислушивается ли она тоже к твоему дыханию, или ее мысли путешествуют в ее фантазиях, участвуют в событиях, которые однажды могут произойти.

Вы молчите, ты слушаешь ее дыхание, она как будто что-то подглатывает. Ты мог бы смутиться, Спиноза, мог бы благодарить случай за то, что сейчас ночь, и свечу не зажгли, так что Клара Мария не видит румянца, залившего тебе лицо, ты знаешь, что она принюхивается и что она может промолчать, ничего не сказать, а может, наоборот, спросить: «Чем это так странно пахнет?», а ты мог бы подумать, что она до сих пор не знает запаха спермы, не может его распознать, и что бы ты тогда сказал, Спиноза, сказал бы ты: «Здесь пахнет спермой»? Тогда она бы покраснела, вспомнив все, что читала о сперме, онанизме и телесном совокуплении в трактате «О телесных жидкостях» Цветаниуса. Удивленно поглядела бы на тебя, задаваясь вопросом, чем же была занята твоя голова за несколько минут до того, как она вошла, она могла бы встать и выбежать вон, а потом запереться в своей комнате и слушать, как громко стучит ее сердце, колотится где-то высоко, под горлом, пока в ней борются отвращение к телесности и тяга к ней. Она наверняка так и не уснула бы той ночью – лежала бы в кровати, накрывшись с головой одеялом, края которого она так крепко сжимала руками, как будто кто-то собирался его сдернуть.