Текст книги "Разговор со Спинозой"

Автор книги: Гоце Смилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ПЯТАЯ НИТЬ

Бегство

Ночь, и свет луны падает на твою ладонь. Это последняя твоя ночь в доме ван ден Энденов. Из комнаты до тебя доносится только звук лютни. Ты закрываешь глаза: на темном фоне твоих век появляется Клара Мария – она сидит у открытого окна, ее пальцы перебирают струны инструмента. Все находится в едва заметном движении, каком-то странном состоянии между дрожью и трепетом: пальцы Клары Марии и ее ноздри, струны лютни, темная занавеска у открытого окна колышется от ветра, воздух в комнате дрожит от звука музыки, а из-за того, что движутся облака, то и дело пролетающие под луной, кажется, что и луна движется тоже. Пальцами левой руки ты проводишь по открытой ладони правой, ты делаешь это медленно, в такт с медленной музыкой, которую играет Клара Мария. Музыка обрывается, и в этот момент образ Клары Марии под твоими закрытыми веками пропадает. Ты открываешь глаза и идешь к двери. Ты протягиваешь руку, чтобы открыть ее; останавливаешься. Ты колеблешься, Спиноза?

* * *

Я представил, что подхожу к ней, а она опускает глаза и отводит взгляд, тяжело дышит, подглатывая воздух, я представил, что я медленно раздеваю ее, и она начинает делать паузы между вдохом и выдохом, между выдохом и вдохом, как будто уносит воздух в какие-то неведомые места, потом я быстро раздеваюсь сам, я представляю, что мы ложимся телом к телу, и я чувствую тепло ее бедер, я представляю, что я медленно проникаю в нее, и на этом воображение заканчивается, моя рука делает последнее движение на фаллосе и из него вытекает сперма.

Я лежал на кровати и чувствовал, как собирается лужица на животе.

Услышал шаги. Потом стук в дверь. Дверь открылась.

«Я не могу спать, – сказала она. – Это из-за полной луны».

Я подтянул одеяло и сел в кровати.

«И тебе не спится в полнолуние?»

«Я вообще не могу спать», – сказал я и потер глаза.

«Я хочу кое-что прочитать тебе, – сказала она, открывая „Анатомию меланхолии“ Роберта Бертона. – Зажечь свечу?»

«Не надо, – сказал я, подумав, что она может заметить влажный след у меня на животе, – достаточно лунного света».

Она подошла к окну и начала переводить из книги:

«Не имеет смысла писать для тех, кого меланхолия убивает, если только меланхолия не является источником текста. Я пытаюсь рассказать вам о бездне грусти, невыразимой боли, которая иногда, но часто и надолго охватывает нас, пока мы не потеряем вкуса каждого слова, каждого действия, вкуса самой жизни».

Она закрыла книгу и положила ее у окна. Села рядом со мной на кровать. Я услышал, как она принюхивается.

«Какой странный запах».

«Да», – сказал я, думая, что раньше она не встречала запаха спермы, и теперь не может его распознать.

Она наклонила голову ко мне и втянула воздух.

«Это от тебя так пахнет… Странный запах…» Она подняла голову, залезла на кровать с ногами и села, прислонившись к стене. «Насколько что-нибудь можно познать по запаху?»

«По запаху ничего познать нельзя. Потому что вообще ничего нельзя осознать через ощущения. Мы не можем ничего осознать с помощью органов чувств, потому что, пока мы будем пытаться познать сущность какой-либо вещи органами чувств, до тех пор мы будем подразумевать под этой вещью эффект ее воздействия на наше тело, и это не истинное знание, а лишь восприятие оттиска, обычного следа, который физическое оставляет на физическом».

«А если я дотронусь до тебя, – и она приложила палец к моей спине, – это тоже будет просто оттиском, просто следом?»

«Да, – сказал я. – Адекватные представления о вещах мы можем получить только с помощью разума».

«И это прикосновение, это движение пальца по твоей спине ничего не скажет о тебе?» – спрашивала она, а ее палец скользил по моей спине с нежностью падающего осеннего листа.

«Я же сказал тебе: ничего нельзя осознать по-настоящему с помощью чувственного опыта. Представление, полученное органами чувств, отражает не сущность вещи, а лишь ее внешний облик».

«Значит, попытка осознать нечто через чувственный опыт оканчивается абсолютным незнанием».

«Нет, потому что абсолютное незнание подразумевает, что ничего не известно. Если мы пытаемся осознать нечто с помощью чувственного опыта, мы приходим к отсутствию знания, а отсутствие знания – это ошибочное знание, знание, составленное из неадекватных идей. Такое наше знание отличалось бы двойным отсутствием: отсутствием знаний о себе и отсутствием знаний об объекте, к которому чувствуем привязанность». Я посмотрел на ее палец. «Мы не познаем ни себя, ни того, до кого дотрагиваемся».

«Как можно постичь себя и того, до кого дотрагиваемся?» – спросила она.

«Мы можем познать вещи двумя способами: либо понять их в их отношениях с определенным временем и местом, либо понять их как содержащихся в Боге и возникающих из детерминизма Божественной природы. Только второй способ дает нам возможность воспринять вещи правильно – тогда мы познаем их как вечность, а их идеи как содержащие в себе вечную и бесконечную Божественную сущность. Сама наша душа – это идея; это модификация Бога в атрибуте Мышления, как наше тело есть модификация Бога в атрибуте Протяжения. Цель состоит в том, чтобы отойти от души и тела, которые являются лишь модификациями, и дойти через атрибуты до представления о них в Боге, к самой сущности, чистой сущности».

Она вздохнула и сказала:

«А что если, все-таки… Что если мой палец способен мыслить лучше, чем мой ум? А что если идея твоего бытия находится не где-то вне тебя, что если твоя сущность не в Боге, а вот тут, прямо под моим пальцем, именно в этом месте? Что если этот след, оттиск, это прикосновение содержит в себе тебя, все твои радости, желания и отчаяния, и в то же время содержит меня, и все мои желания и отчаяния, что если именно это место, где моя кожа соприкасается с твоей – то место, где встречаются наши сущности? Что если наши сущности встречаются прямо здесь, а не где-то там вне нас?»

Я молчал, и она продолжала:

«Что если не существует ни сущности, ни субстанции, что если нет атрибутов, и они – всего лишь твои идеи, а Бог – это просто твоя мысль, а не ты мысль Бога? Что если существуют только эти тела и ничего, кроме них; как тогда их осознавать?» Она отняла палец, которым водила по моему телу, и приложила его к своему лбу. «Тогда я начну осознавать себя на ощупь», – сказала она и начала, смеясь, дотрагиваться до живота, груди, плеч, и эти короткие прикосновения к своему телу и звонкий смех напомнили мне о ее возрасте, я снова осознал, что ей всего пятнадцать. «Я стану осознавать себя с помощью запаха», и она приложила локон своих волос к носу, понюхала пальцы рук, потом взяла себя за ногу, подтянула стопу к носу и понюхала ее, «я буду осознавать себя через звуки», – сказала она и начала издавать губами какие-то странные звуки, похожие на жуткий вой ветра темной ночью, на треск гаснущего огня, на шорох рыхлой земли под твердыми шагами, на всплеск капли воды, умирающей в бескрайнем море, и сама вслушивалась в них, но потом замолкла и сказала: «Нет, я буду познавать себя не по этим странным звукам, а по звукам моего тела», и приложила к уху пульсирующую жилку на запястье. «Как бьется сердце», – сказала она и слушала дальше с закрытыми глазами, «я буду познавать себя и с помощью зрения», она открыла глаза и стояла, залитая млечным светом луны – смотрела на свои ладони, лодыжки ног, повернула голову и попыталась увидеть через плечо спину, «я буду познавать себя по вкусу», и облизала кончики пальцев, втянула в рот мягкую плоть внутри локтя, покусала кончики волос. И перестала смеяться; поправила волосы, последнее, чей вкус она хотела узнать. «Ты пытался познать меня?»

«Да», – ответил я.

«Как идею в Боге?» – спросила она, облизывая нижнюю губу.

«Как идею в Боге», – повторил я.

«А какова твоя адекватная идея обо мне?» – спросила она и улыбнулась.

Я закрыл глаза и вздохнул. Она знала, что я не отвечу, или, может быть, и не хотела, чтобы я отвечал ей, поэтому поспешила спросить:

«Что если настоящее знание можно получить именно через запах, через прикосновение, что если адекватные идеи – результат ощущений? Что если они являются плодом чувственного опыта? Что если как раз через эти физические следы, через эти физические впечатления, через эти физические отражения можно познать другого? Пытался бы ты тогда найти мою сущность, касаясь меня, нюхая меня, глядя на меня, пробуя на вкус мою кожу, волосы, мочу, слушая меня?» Она не дождалась ответа, соскочила с кровати и быстро направилась к двери.

Я смотрел, как она выходит из комнаты, рядом со мной от нее остался лишь запах ее тела. И хотя я чувствовал, как этот запах пульсирует вместе с током крови в моем фаллосе, я убеждал себя, что страсть – это аффект, а у человека из-за аффектов душа превращается в раба, но все было напрасно, перед моими закрытыми глазами стояло ее тело.

Я встал с кровати и вышел из комнаты. Проходя по коридору, заметил, что дверь в зал, где находились музыкальные инструменты и стояли шкафы с книгами, была открыта. Там, уронив голову на клавесин, сидела и плакала Клара Мария. Я положил ладонь ей на голову:

«Почему ты плачешь?» – «Из-за нимфы Эхо», – сказала она и стала рассказывать мне стихи:

От постоянных забот истощается бедное тело;

Кожу стянула у ней худоба, телесные соки

В воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.

Голос живет: говорят, что кости каменьями стали.

Скрылась в лесу, и никто на горах уж ее не встречает,

Слышат же все; лишь звук живым у нее сохранился.[1]1
  Овидий. Метаморфозы. Перевод с латинского С. В. Шервинского.


[Закрыть]

Она вытерла глаза, сказала: «Пора спать», и пошла в свою комнату.

Я встал, взял из шкафа «Метаморфозы» Овидия и прочитал кусок про Нарцисса и Эхо. Тогда я не мог понять, почему Клара Мария плакала. Но теперь я знаю.

На следующий день я уехал в Аудеркерк. В этой деревне, находившейся рядом с кладбищем, где амстердамские евреи хоронили своих близких, я прожил полтора года, а потом переехал в Рейнсбург. Там я снова ощутил свое бессилие перед аффектами.

Когда я вспоминаю сейчас о том, что произошло, слова звучат замечательно, словно я произношу скороговорку, слова которой не имеют смысла, они могут быть чем угодно, например, отпечатками губ на оконном стекле, затуманившемся от дыхания, но тогда мне совсем не показалась восхитительной отрешенность Иоганна Казеариуса, его неспособность проникнуться идеями и следовать им, а также его почти сомнамбулическое увлечение пространством. Однажды утром он пришел ко мне в Рейнсбург, сказав: «Доброе утро, меня зовут Иоганн Казеариус, и я слышал, что вы Бенедикт Спиноза». Он объяснил, что изучает философию в Лейденском университете и хочет брать у меня уроки по учению Декарта. «Каждую субботу я буду приезжать к вам, а в воскресенье вечером возвращаться в Лейден», – сказал он, добавив, что будет платить за занятия без задержек. Я зарабатывал себе на пропитание, помимо всего прочего, тем, что давал уроки философии и математики, в то время у меня было шесть или семь учеников, так что я не видел проблем с тем, чтобы взять в ученики еще и Иоганна, но в нем было что-то отвратительное, какая-то заурядность. В его присутствии человек чувствовал себя так, словно держал в руках недостаточно хорошо отшлифованное стекло, но в то же время казалось, что это стекло лучше всего преломляет лучи света, как будто именно хуже всего обработанная призма лучше других показывает чудесную игру света, который проходит сквозь нее, а потом проецируется в красках и абрисах на белой стене существования.

Я говорю, что мне показалась тогда отвратительной его неспособность следовать идеям, я излагал ему учение Декарта о действии Бога по собственной воле, а он глазами описывал круги, треугольники и квадраты, я спрашивал его, что он видит, и он отвечал, что пытается нарисовать Бога взглядом, потому что – зачем ему знание о Боге, если он не может хотя бы нарисовать его, если уж его невозможно увидеть; как ученик он казался мне совершенно безнадежным из-за его неспособности постичь всю совокупность знаний, он цеплялся к одному слову и терялся в своих выдуманных формах, но теперь мне кажется, что он реально проходил через них, что он хотел испытать то, о чем я пробовал размышлять.

«Я хотел бы остаться тут, чтобы жить рядом с вами», – сказал он мне одним субботним утром, только что приехав из Лейдена. Я не знал, что сказать ему, соглашаться или нет – я только посмотрел на сумки, в которых у него, видимо, было все необходимое, чтобы дожить до начала весны.

Однажды, когда мы шли по заснеженной дороге и я говорил о двойственной природе протяжения и мышления по Декарту, он сказал мне:

«Знаете что? У меня такое ощущение, что на том месте, где вы стоите, под снегом есть цветок».

Я отошел на шаг, а он пальцами разгреб утоптанный снег. На земле под ним действительно лежал раздавленный цветок.

Когда мы ели, он смотрел на меня с какой-то жестокостью и нежностью, и это еще более увеличивало двойственное чувство в душе, усиливало отвращение и притяжение, которое я испытывал к нему, сближало их, заставляло их тереться друг о друга, разбрасывая искры, и я удивлялся сам себе, я не мог объяснить природу этого двойственного чувства, и я смотрел на него, перестав есть, иногда он смеялся, фыркал, изо рта вылетали крошки пережеванной еды, и он объяснял, что засмеялся, потому что я так странно смотрел на него, как разглядывают лошадь перед покупкой.

«Вы когда-нибудь покупали лошадей?» – спросил он меня, собирая ладонью со стола упавшие крошки и кладя их обратно в рот.

«Нет», – сказал я.

«Предполагаю, что вы не умеете ездить верхом», – сказал он.

«Не умею. Как вы догадались?»

«По тому, как вы ходите».

«А как я хожу?» – спросил я.

«Как человек, который не умеет ездить верхом, – сказал он и снова засмеялся, – я бы хотел научить вас ездить верхом, – сказал он. – Если бы не зима, я научил бы вас прямо сегодня. Мы могли бы попробовать и сейчас, но это было бы опасно для вас».

«Где вы научились кататься верхом?»

«Я родился в деревне», – сказал он, повернул стул и сел, положив руки на спинку, как будто сев на коня. «Я лучше умею ездить на лошади и косить, чем читать. После того, как умер мой отец, мать не смогла содержать семерых детей. Меня отдали на усыновление в другую семью в Лейдене, когда мне было десять лет. Тогда я и начал учиться читать и писать».

На следующий день, когда я говорил о своем несогласии с учением Декарта об абсолютной свободе человеческого духа, Иоганн прервал меня, сказав: «Ты мне снился. Мы вдвоем ехали на лошади».

* * *

Тебе он тоже снился? Снился в снах, которые ты не мог вспомнить, которые ускользали из твоей памяти после того, как ты открывал глаза?

Страх мертвого тела

Я представлял его. Я представлял, как он подходит ко мне, так, как крестьяне подходят к лошадям, грубо и нежно, я представлял, как он приближается вместе с дыханием и осязанием, а моя душа, душа того, кто представлял, колебалась, моя душа трепетала между счастьем и отвращением, но тело другого я, я-представляющего, не колебалось, это тело приняло игру, возвращало прикосновения, поглаживания и столкновения, вздохи. И, воображая, я чувствовал, как моя рука делает последнее движение по фаллосу, как из него изливается сперма и истекает мне на живот.

Дверь открылась.

«Я не могу уснуть».

«Не можешь заснуть при полной луне?» – спросил я и чуть двинул рукой, чтобы убрать одеяло с тела, но подумал, что он может уловить запах спермы.

«Я не заметил, что сегодня полная луна. Я не могу уснуть, когда выпью вина. А вы не можете спать, когда полнолуние?»

«Я вообще не могу спать», – сказал я и сел в кровати, прикрывая тело одеялом.

«Вы не сердитесь, что я вошел в комнату без стука в это ночное время?..»

«Нет», – сказал я.

Он сел на стул напротив кровати.

«Могу я тут побыть некоторое время?»

«Конечно», – сказал я.

«Я хотел спросить тебя, – сказал он и остановился, глубоко вдыхая воздух. Он почувствовал запах спермы. – Вы постоянно говорите мне об идеях, интуиции и познании. Но никогда ничего не говорите о материальных вещах».

«По Декарту…»

«Нет, не надо вспоминать, что о них говорит Декарт. Расскажите мне, что о материальных вещах думаете вы».

«Во-первых, ты должен понять, что есть разница между материей и формой».

«Разве форма создается не из материи?»

«Именно поэтому материя не то же, что форма, она предшествует форме. Форма – это чистое отрицание, а отрицание не является чем-то положительным – совершенно ясно, что материя, то есть один из трех вечных и бесконечных модусов субстанции, взятой во всей своей полноте и неопределенности, не может иметь никакой формы, потому что формой обладают лишь ограниченные и конечные тела. Тот, кто говорит: я понимаю известную форму, показывает, что он понимает одну вещь, определенную и принятую в известных границах. Это положение не относится к самой сущности вещи, скорее оно выражает ее не-сущность. Следовательно, форма – не что иное, как определение, а определение – это отрицание; следовательно, форма не может быть ничем иным, как отрицанием».

«Значит, и тела являются отрицанием?»

«Взятое само по себе, в отдельности от духа, тело есть отрицание. Сущность человека состоит из определенных модусов Божественных атрибутов: из образа Мышления, отсюда следует, что человеческий дух является частью бесконечного Божественного разума. Предметом идеи, составляющей человеческий дух, является тело, которое есть определенный модус Протяжения. Дух и тело – это один и тот же индивидуум, который понимается то под атрибутом Мышления, то под атрибутом Протяжения. Человеческий дух – это сама идея человеческого тела в Боге».

«Но является ли и человеческое тело идеей в Боге?»

«Нет. Я уже говорил тебе: человеческий дух – это сама идея человеческого тела в Боге».

«Значит, тело не существует в Боге? Поэтому оно является отрицанием?»

«Я хотел бы подумать об этом, – сказал я. – Я не могу ответить тебе сразу. Сейчас я могу сказать лишь, что то, что ограничивает, то, что ограничено, это и является отрицанием. Тело – это отрицание, потому что оно не бесконечно».

«Значит, мне нужно иметь бесконечное тело, чтобы оно не было отрицанием?»

Я засмеялся.

«Я думаю, что ты слишком упрощенно все понимаешь».

«Так что же мне делать, чтобы мое тело не было отрицанием?»

«Тело – это форма, тело не может превратиться в нечто, не имеющее обличья, теряя свою форму, тело перестает быть телом, из чего следует, что тело, пока оно существует, является отрицанием. Для тела бесконечность недостижима».

«Так как же тогда достичь бесконечности?»

«С помощью разума».

Я говорил с ним о трех типах познания. Он ничего не понял. В конце я сказал:

«Разум доставляет мне удовольствие. Я наслаждаюсь бесконечностью».

«А ограниченными телами?»

«Нет. Только бесконечностью».

«И не хотите, чтобы и тело доставляло вам удовольствие?»

«Нет», – сказал я. «Тело не бесконечно».

«Но давайте представим, что это не так. Давайте представим, что тела бесконечны. А если даже и нет, то почему нужно отказываться от телесного наслаждения?»

«Я сказал – я наслаждаюсь только бесконечностью».

«Но если тело и душа объединяются в одном и том же индивидууме, если часть души бесконечна, то и тело обладает такой бесконечной частью».

«Бесконечной остается та часть души, которая посвящена восприятию бесконечного. Тело не может осознавать – тело конечно».

«Но почему бы не осознать конечность тела, прежде чем осознавать бесконечность души?»

Я молчал.

«Зачем останавливаться на понимании ограниченности?.. Лягте, думайте, что вы мертвы, что вас нет. На самом деле я не могу сказать вам, чего у вас не должно быть, что именно вам нужно представить, помыслить, что у вас этого нет – нет тела или же нет разума. Если вы хотите испытать чувство конечности, тогда забудьте про разум – живите только телом – думайте, что у вас есть только это мертвое тело, а разум исчез. Но если вы хотите испытать чувство бесконечности, тогда забудьте, что у вас есть тело, представьте, что тело мертво, что его как бы нет, а разум остался и продолжает действовать. И то, и другое возможно, если вы представите, что мертвы. Самое главное – представить, что вы мертвы».

Мое тело содрогнулось от прошедшей по нему судороги. Тогда я не знал, почему, тогда я верил, что смерть – это последнее, о чем думает свободный человек, и не искал причины, почему предложение Иоганна представить себя мертвым показалось мне настолько отталкивающим, но теперь я знаю, что меня всегда преследовала невосполнимая потеря, которую я заставил себя забыть – смерть матери, когда я был ребенком, теперь я знаю, что в тот момент, когда я лежал на кровати, и Иоганн сказал мне, чтобы я представил, что я умер, где-то в моей памяти, куда я не мог в тот момент добраться, невсколыхнулось воспоминание о мертвом теле матери на красной кровати с балдахином. А тогда я думал, что все, что могло быть между мной и ним, только вызвало бы во мне новые и новые аффекты, отвлекая меня от настоящего познания, поэтому я встал с постели и сказал ему: «Пора тебе идти к себе в комнату. Я хочу спать».

«Я хочу остаться с тобой сегодня ночью», – сказал он, положил руку мне на плечо и потянул меня на кровать. Я чувствовал, как его выдох смешивается с моим вдохом; наши взгляды встретились, мои глаза пытались ускользнуть от его глаз, но возвращались к ним вновь.

«Мне нужно поспать», – сказал я, боясь того, что могло бы случиться, если бы мы остались наедине в комнате еще на миг.

Когда он закрыл за собой дверь, я задумался, что было бы, если бы я не попросил его выйти из комнаты. «А что было бы потом?» – спрашивал я себя. Предположим, что он остался бы жить со мной в Рейнсбурге, «а что потом?» – этот вопрос превращал мои размышления в бессмыслицу. Каждое «а что потом?» вело к какому-то неопределенному окончанию, как дорога, которая заканчивается в середине поля или в пропасти, как предложение, последние слова которого «и тем не менее» лишают смысла все, сказанное ранее, не давая взамен никакого нового значения. Я хотел, чтобы он умер. Я лежал с закрытыми глазами, приложив ладони к глазницам, мне мешал лунный свет. Я представлял его мертвым. Я представлял, как его труп лежит, забытый где-то посреди поля, и разлагается. Я представлял его лежащим и бессловесным и надеялся, что не стану задаваться вопросом: «А что потом?» И действительно, во мне не возникло желания задать этот вопрос, пока я воображал Иоганна мертвым; но появилась тяга к мертвому телу, впервые я почувствовал эту тягу давно, когда был ребенком и наблюдал за вскрытиями в Theatrum Anatomicum. Я представлял Иоганна мертвым где-то в поле и изо всех сил противостоял порыву приблизиться к нему, боролся с желанием притронуться пальцами к его холодной коже, я сопротивлялся стремлению прижать свои губы к его посиневшим губам, я боролся с позывом провести своим фаллосом по его окоченевшему телу.

На следующее утро, когда мы сидели за завтраком, живость его движений казалась мне отвратительной, жизненность в нем – отталкивающей. Я смотрел, как он кладет еду в рот, как бросает на меня взгляды между двумя глотками молока – мне представлялось, что его жизнь отнимает что-то от моего существования – тогда я думал, что страсть помешает мне создавать адекватные идеи, тогда я думал, что аффекты не дадут мне посвятить себя интеллектуальной любви к Богу, но теперь я знаю, что меня тяготил страх конца, и мысль о том, что все закончится, заставляла меня заканчивать и то, что еще не началось.

«Иоганн», – сказал я и запнулся, подумав, что впервые произнес его имя. Он посмотрел на меня. «Тебе придется уйти… Я больше не могу давать тебе уроки».

Он не потребовал объяснения. Ушел в тот же день, в полдень. Я видел, как он, идя по дороге, заметил перед собой мертвую птицу. Он наклонился, протянул руку, чтобы дотронуться до нее, но, так и не прикоснувшись, тряхнул рукой, словно желая освободиться от чего-то, и продолжил путь.

Время от времени среди приходивших мне писем я узнавал его почерк на конверте: «Профессору Бенедикту Спинозе». Я не открывал эти письма. Отодвигал их в сторону, как вино, которое не подходит для того, чтобы выпить после обеда с фасолью и перцем. Я складывал их у окна, через него была видна полянка, на которой под снегом в том месте, где я стоял, Иоганн нашел цветок. Я хотел, чтобы он, неподвижный и немой, лежал в этом поле; мертвый – чтобы мне не мешало его существование. Уезжая из Рейнсбурга, я забыл эти письма, случайно или намеренно. Там, на окне.

Одно письмо и три сухих цветка

«Уважаемый господин Спиноза,

не знаю, помните ли Вы еще меня. Я никогда Вас не забывал и иногда посылал Вам письма на адрес в Рейнсбурге. Недавно сюда приезжала одна Ваша приятельница, Мариет Майстер, она сказала мне, что Вы давно там не живете, переехали оттуда и сейчас находитесь в Гааге, и дала мне адрес, по которому я пишу Вам. Хотя с тех пор прошло много времени, я думаю, что Вы все еще меня помните. Мы провели вместе несколько месяцев в Рейнсбурге, где вы преподавали мне картезианскую философию. Я уже давно далек от философии и от нашей северной страны, но я часто думаю о Вас. Может быть, Вам это покажется странным, но я всегда питал к Вам странные чувства, которые мне очень трудно объяснить, к тому же я часто неправильно объяснял разные вещи, да это Вы и сами хорошо знаете. Кроме того, я думаю, что Вы знали об этих моих чувствах, и в то же время, возможно, и в Вас пробуждались похожие. Я так взволнован от мысли, что Вы определенно получите это письмо, что не знаю, как все изложить понятнее, хотя, в сущности, мне нечего Вам написать, так как я уже сообщил Вам, что давно далек от философии и Нидерландов, но я так и не сказал Вам, ни где я, ни чем занимаюсь. Знаете, после того как Вы сказали мне, что больше не будете давать мне уроки, я перестал изучать философию. Я стал священником, но недолго оставался в реформатской церкви, несмотря на то что в качестве пастора-миссионера отправился в Малабар, голландскую колонию на юго-западном побережье Индии. Уважаемый господин Спиноза, здесь так солнечно и тепло, что я часто думаю о Вас, о Вашем слабом здоровье и о том, как приятно Вам было бы жить здесь. Вот, я ушел в сторону от того, что хотел сказать, да к тому же я так волнуюсь, что уже и забыл, что на самом деле хотел Вам сказать. Может быть, мне следует начать писать снова, получше обдумать письмо, но Вы наверняка помните меня как ленивого ученика, хотя я должен признаться, что сегодня начинаю писать Вам в пятнадцатый раз, это правда, и уверен, что, если я начну писать в шестнадцатый раз, я напишу то же самое снова – без порядка, смешанно, хотя я знаю, что Вы поймете. Итак, я больше не священник. Теперь я ботаник, я изучаю цветы. Прошлое письмо, которое я отправил вам по недействительному адресу в Рейнсбурге, я написал в тот день, когда обнаружил цветок, ранее не известный ботаникам. Вы первым узнали (или вернее, могли бы узнать из отправленного Вам письма) о моем открытии, хотя я не согласен с тем, что в ботанике используется слово „открытие“, когда находят какой-то неизвестный цветок, потому что цветы открыты сами по себе с момента их создания, мы просто их находим. Я часто вспоминаю то зимнее утро, когда Вы рассказывали мне о Декарте, уже не помню что именно, ах, мне хочется разорвать это письмо и начать заново, потому что я не хочу, чтобы в нем было написано, что я не помню, о чем именно Вы мне говорили, но поверьте, я не помню не потому, что не хотел запоминать, я так хотел запомнить все, что Вы мне говорили, но мне было просто не понять все эти вещи, ах, да, вот что я хотел сказать: Вы говорили, а я попросил Вас отойти на шаг, потому что у меня появилось ощущение, что под снегом в том месте, где Вы стояли, есть цветок, и так было на самом деле. Мне кажется, что именно тогда я так сильно полюбил растения, и если бы не то происшествие с Вами, то, может быть, я до конца жизни был бы философом или священником. Я был бы плохим философом и плохим священником, а теперь вот, наверное, хороший ботаник. Уважаемый господин Спиноза, простите меня, если письмо покажется Вам слишком скучным или неученым и простым, но я уверен, что Вы простите меня, потому что теперь Вы знаете, что больше я не рассуждаю о философии Декарта, не проповедую о деяниях Иисуса, я теперь простой человек, и письмо у меня простое. Я уже давно занимаюсь только тем, что наблюдаю за жизнью растений, и иногда мне снится, что у меня есть корень и что вместо головы у меня цветок. И я радуюсь этим снам. Я знаю, Вы сейчас смеетесь, читая это, и я также хотел бы иметь возможность посмеяться вместе с Вами над наивностью моего существования, которое любому другому наверняка показалось бы пустым и бессмысленным, хотя мне такая жизнь приносит тихую радость, теплую, как ветер, дующий с океана. Вот и все, что я написал Вам, уважаемый господин Спиноза… Но вообще-то я хотел написать еще кое о чем. На самом деле, с самого начала письма я хотел написать именно об этом. Возможно, Вы помните ту ночь, после которой наутро Вы сказали, чтобы я ушел. Как ни странно, но после той ночи (Вы, наверное, забыли, что той ночью Вы говорили со мной о бесконечности), да, после той ночи я стал одержим бесконечностью. Я не нахожу слов, которыми мог бы описать это. Когда я просто смотрел на свою руку, то удивлялся, почему она не растягивается до бесконечности, когда я ложился в кровать, я смотрел на пальцы ног и представлял, что они удлиняются все больше и больше, пробивают стену, выходят из города, я представлял, как мои пальцы уже за пределами Голландии и продолжают расти к горизонту, где земной шар закругляется, образуя изогнутую линию, пальцы тянутся к небу, минуют его, продолжаются к звездам, протыкают небо, уходят за него, влетают в бесконечность… Я хотел добраться до последней точки конца, до самой границы ограниченности, я хотел увидеть, где начинается бесконечность, и все из-за Ваших слов, уважаемый господин Спиноза. Из-за Вашей убежденности в том, что тому, что имеет границы, не стоит посвящать жизнь. И поэтому я решил поехать в Индию. Я подумал – ах, да, это конечная точка, до которой доходит земля! О, как я был глуп, наверное, настолько же глуп, как и теперь, но теперь у меня есть еще одно знание. Именно здесь я обнаружил, где начинается конечное. И осознал, что конечное бесконечно. Знаете, когда я вечером ложусь на землю и смотрю в небо – небо здесь кажется очень низким, мне представляется, что какая-нибудь звезда может коснуться моего лица, и именно эта близость говорит, что все далеко и бесконечно, господин Спиноза. Да, именно это я хотел написать и написал Вам, и если Вы не забыли меня, и если у Вас есть время, и, конечно, если для Вас не унизительно писать мне, то напишите, как Вы, о чем Вы размышляете и не хотите ли увидеть Индийский океан.