Текст книги "Время молчать и время говорить"

Автор книги: Гилель Бутман

В конце концов я понял, что надо как-то устраиваться на ночлег посреди этого балагана. Я встал и осмотрел досочку, на которой сидел. Мы были примерно одного роста. Но она гораздо уже. Кроме того, с одного конца она была расщеплена и сходила почти на нет, напоминая детское деревянное ружье с прикладом, ложем и стволом. Выдержит ли она меня? Я лег, постепенно переводя на доску свой вес и каждую секунду ожидая треска. Не треснуло. Для меня она была первой, я же у нее был один из многих. Теперь мне всю ночь предстояло быть эквилибристом на доске, но альтернативы не существовало.

Где-то в полночь пришел и лег на койку первого яруса – голова к голове со мной – тот мужик с мускулами молотобойца, который погасил инцидент. Он закурил, лежал молча, потом спросил меня о моем деле. Я ответил. Завязался разговор, довольно интересный. В камере никто не спал, и вскоре разговор стал общим. Я не успевал отвечать на вопросы. Под утро мы были если не друзья, то, по крайней мере, приятели.

А вечером уже был этап. Меня и Марка Дымшица, уже успевшего прибыть в Одессу, посадили в один воронок. В один пенал на двоих. В общий отсек воронка загружали уголовников.

– Начальник, дай его сюда побаловаться. Начальничек, не бойся, давай его сюда, малость поиграемся и отпустим, – услышали мы с Марком.

Все это сопровождалось гадким хихиканьем и какими-то неясными нам намеками. Я не сразу понял, что просили уголовники у солдата. Только тогда, когда к нам в пенал втиснули красивого круглолицего мальчика лет шестнадцати с черными бровями и он сел нам на колени, ибо негде было стоять, я понял, в чем дело – мальчик дрожал в буквальном смысле этого слова, и его дрожь передавалась мне.

Это был школьник из Молдавии. Вместе с товарищами во время драки на танцах он кого-то порезал или зарезал. Сейчас его везли в специальную колонию для несовершеннолетних преступников под Москвой. Но ему надо еще доехать туда в общем отсеке столыпинского вагона, где он будет сидеть с потенциальными или действительными гомосексуалистами, которые не менее горды этим своим званием, чем английские лорды – своим. Ибо нет большей доблести в уголовных лагерях, чем быть активным гомосексуалистом, и нет большего позора, чем быть пассивным.

И, если мальчику даже и повезет, и он доедет до колонии, его ждет та же борьба не на жизнь, а на смерть за право принадлежать к клану принуждающих, а не принуждаемых. Может быть, случайной была драка, может быть, случайным было убийство, но когда ему исполнится восемнадцать лет и его переведут из детской колонии во взрослую, он уже преодолеет все девять кругов Дантова ада перевоспитания по-советски. И он станет матерым и беспощадным преступником.

В Николаеве из нашего вагона выгружают большую партию подследственных, их повезут на суд. Я слышу, как хлопают двери отсеков, выкликают фамилии и считают выходящих. Выходящие прощаются с остающимися, в том числе с каким-то Гилей, – странное совпадение. Топот ног, крики, суета.

– Гиля, прощай, счастливого пути, – вновь слышу я. Теперь кричат во весь голос и я понимаю, что прощались не с каким-то Гилей, а со мной – это мои "приятели" по одесской камере.

– До свидания ребята, всего хорошего, – отзываюсь я.

Поезд трогается.

Я проскочил одесскую пересылку, отделавшись "легким испугом". У других было хуже.

У Соломона Дрейзнера хотели экспроприировать колбасу. Соломон отстоял колбасу и вызвал в камеру дежурного офицера. Выслушав Соломона, офицер издевательски заметил:

– Что же вы добровольно не поделитесь с товарищами?

И ушел, оставив Соломона после всего происшедшего в той же камере, одного, среди "товарищей".

А Миша Коренблит чуть не остался в Одессе навсегда. Когда он лег, сразу же увидел, что уголовники уже играют в карты на его вещи и делят их. Мало того, посреди ночи он услышал, как его соседи переговаривались с уголовниками из другой камеры, и понял, что не только его вещи – жизнь его в опасности. Назавтра, при возвращении с прогулки в камеру, он вцепился на лестнице в поручни и заявил, что предпочтет карцер возвращению назад. Его перевели в другую камеру.

Прощай, сумасшедшая одесская тюрьма! Прощайте, бестолково-беспорядочные этапы по Молдавии и Украине!

Из Малороссии поезд вползает в Россию, и сразу же становится меньше шума и больше порядка.

29

ИЗ ОДЕССЫ-МАМЫ В ПИТЕР-ПАПУ

Три священных города у мусульман: Мекка, Медина и Кайруан. Три священных города у уголовников России: Одесса, Ленинград и Ростов. Еще с дореволюционных времен называли они Одессу «мамой», а Петербург – Питером и величали «папой». На пути от «мамы» к «папе» мы прошли через две пересылки: в Калуге и в Калинине.

Во времена Сталина проходили зэковские эшелоны через столицу, и тогда наполнялась гамом знаменитая "Матросская тишина"[22]  22 «Матросская тишина» – пересыльная тюрьма в Москве.


[Закрыть]. В послесталинскую эру Москву разгрузили, и «Столыпины» с зэками стали посылать в обход. Калуга и лежала на таком обходном пути.

Спокойная, нерасторопная калужская пересылка отличалась от сумасшедшей одесской, как провинциальная российская Калуга от многоязычной, бурлящей Одессы. Безо всякой суеты и нервотрепки я прошел процедуру приема, получил почти не порванные матрасник и подушку с наволочкой, алюминиевую кружку и ложку. Меня ввели в пустую камеру, пахнущую свежей краской. Все было только что выкрашено: пол, стены, железная кровать, большой железный лист с отверстиями, закрывающий нишу за кроватью (вероятно, в нише проходили трубы отопления). По тюремным меркам, камера была очень чистой, а чистота – мой бзик. Попробовав пальцем краску, не мажется ли, я сел на кровать и с удовольствием вытянул ноги.

– С прибытием, земляк! Откуда? – сказал кто-то громко рядом со мной, и я от неожиданности вздрогнул.

Я привстал и осмотрел камеру. Был я в ней один как перст. Снова сел.

– Чего же не отвечаешь, землячок? Откуда прибыл? – спросили у меня, теперь уже в два голоса.

Я вскочил как ужаленный. Можно было рехнуться. Но марксистско-ленинское материалистическое миросозерцание спасло. Я начал поиски научной основы мистического явления.

Снова пришли голоса, отчетливые и громкие, как звуки органа в Домском соборе в Риге. Мне стало ясно, что звуки идут со стороны железного листа. Прижавшись ухом к одному из отверстий, я тут же отпрянул: очередной вопрос мне выстрелили прямо в ухо.

– Из Одессы, – прокричал я в отверстие и тут же услышал свой гремящий голос и долгое эхо в образовавшейся звуковой трубе.

– Говори тише, – сразу же остановили меня из соседней камеры, – а то менты прибегут. Как зовут-то тебя?

– Гилель.

– Как? Как?

– Гилель.

– Не поняли. Повтори! – пришел снова вопрос после некоторого замешательства.

– Меня зовут Ги-лель, Ги-лель, – негромко, но отчетливо проскандировал я. – Это еврейское имя, по моему деду.

– Поняли, поняли, землячок, – обрадовались за стенкой. – За что сидишь-то, земляк?

– За самолет. Слышали, наверное? – я не считал нужным перечислять все свои грехи. Мой самолетный грех был главным, за него я получил статью об измене родине, и мне было важно, чтобы история с самолетом ходила по лагерям под правильным углом.

– Как же, слыхали. Это в Ленинграде-то прошлым летом?

По опыту я знал, что теперь интерес к разговору обеспечен.

Говорили долго, безо всяких помех. К концу разговора один из трех моих собеседников сказал мне наполовину в шутку, наполовину всерьез:

– Слушай, Гилель, взял бы ты нас с собой в Израиль, а?!

– Зачем вам Израиль, ребята, вы ведь русские, да?

– Русские мы, местные рожаки, – подтвердили из отверстия.

– Так зачем же вам в Израиль? Ваша родина – Россия. За границей вы все равно бы быстро соскучились по своей Калуге. Домой бы захотелось.

– Вообще-то ты прав, землячок, – с сомнением в голосе сказал один из них, но двое других тотчас заглушили его:

– А на хрена она нам нужна, Россия-то. Да пропади она пропадом.

Разговор долго не иссякал, но все же подошел к концу. И тогда из-за стены пришла просьба, обычная в таких случаях.

– Земляк, как там у тебя с куревом? Мы на мели – последнюю махорку выкурили. Выручай, землячок!

– У меня сигареты есть, но в личных вещах, в камере нет ничего.

– Слушай, браток, – обрадовались уголовники, – в четыре часа будет обход. Придет корпусной и спросит, какие есть просьбы или претензии. Попроси его принести курево в камеру, а когда принесут, попроси передать в нашу камеру. Он мужик хороший. Сделает.

Действительно, все было так, как соседи рассчитали. Их заработок был пять пачек сигарет. Когда меня забирали на этап, они услышали стук открываемой двери. Мгновенно из отверстия посыпались напутствия:

– Счастливого пути, земляк! Чтобы тебе быстрее добраться до семьи! Досрочного освобождения, браток, и счастливого пути на родину!

А в последний момент кто-то вспомнил и крикнул:

– Спасибо за курево!

Сдаю тюремные вещи, получаю свои и – в воронок. Будь здорова, Калуга, услада зэковских нервов.

Поезд широкой дугой огибает Москву с запада и устремляется к нашей следующей остановке – Калинину, который когда-то был Тверью. На этот раз мы попадаем в один отсек с Марком Дымшицем. Кроме нас, в отсеке человек двадцать уголовников, хотя столыпинский вагон был спроектирован царскими путейцами в расчете на 13 – 14 человек. Вагон идет с Кавказа, и в нем две категории "пассажиров" – воры с Кавказа и воры с Поволжья. Кроме воров есть, конечно, хулиганы и прочая мелочь, но они лишь приправа.

Нас принимают хорошо. Быстро знакомимся с грузинами. Они, хотя и в меньшинстве, держатся уверенно, независимо, дружно, как всегда держатся грузины вне Грузии. Между собой говорят только по-грузински, без всяких комплексов.

Один из грузин оказывается евреем! Он словоохотлив, весел, среди уголовников чувствует себя как рыба в воде, – это не первая его ходка на почве конфликтов с ОБХСС. Через полчаса мы знаем всю его подноготную, включая исчерпывающую информацию о том, где, когда, кому и сколько давал он взяток и за что. Конечно, в этот раз ему слегка не повезло, – этап идет в Коми АССР, на север. В прошлый раз, или в позапрошлый, он сидел у себя на Кавказе. Совсем другой коленкор. Небольшая старая уютная тюрьма в каком-то маленьком городишке. Однажды, когда их привели в камеру с прогулки, дверь сразу же не заперли. Они мгновенно сняли дверь с петель и прикрыли ее, как было раньше. Прошли надзиратели и заперли все двери. Но Михалашвили это мало трогало – со стороны петель дверь была открыта, надо было лишь ее отодвинуть. В ту же ночь они ушли. А утром вернулись. За ночь они взломали небольшой промтоварный магазин, в котором было полно рулонов мануфактуры. Это было не совсем в духе основной "профессии" Михалашвили, но в изменившейся обстановке пришлось импровизировать.

Всю ночь они катали рулоны материи в дом к какому-то добровольцу, который за несколько рулонов для себя согласился переправить остальное по указанным адресам.

– Слушай, вот удывылся мама, – говорил Михалашвили, гордо сверкая глазами, – когда начал получать рулоны с матэриалом. Как так, сын в турьма сыдыт и каждый дэнь падарки пасылает, да?

И он весело смеется.

Пришла немолодая медсестра с коробкой в руках. Спросила, есть ли больные. Больными оказались все, кроме нас с Марком. Уголовники бросились к решетке, слезно умоляя:

– Сестричка, что-нибудь от кашля. Всю ночь не спал.

– Сестра, от насморка.

– Сестричка, родненькая, от поноса. Замучился совсем. Еще пару таблеточек, сестреночка.

Два десятков зэков униженно клянчили лекарства от сотен болезней. Если бы минуту назад я не видел их всех в добром здравии и благополучии, мог бы испугаться. Повальная хворь уголовников была сюрпризом для меня, но не для медсестры. Она пригоршнями раздавала таблетки. Все жалующиеся на сердце, печень, понос, запор, кашель и насморк получали, как правило, одни и те же таблетки от всех болезней, но не роптали. Тут же они отдавали таблетки друг другу, обменивались. Скопившие много своих и чужих таблеток высыпали их в рот, не запивая. Сестра спокойно созерцала. Она знала, что наркоманам необходим кайф или его иллюзия.

Сестра смотрела на уголовников. Уголовники смотрели на сестру. Но не на лицо. Лежа на полу, они пытались при помощи карманных зеркалец заглянуть ей под платье. Секс и наркотики. Наркотики и секс. Начало мечты и ее конец.

Мне влетела в голову озорная мысль, и я попросил сестру:

– У вас есть что-нибудь от ностальгии?

И моментально получил ответ:

– Освободишься – уедешь на родину.

Наверное, конвой рассказал ей о наших процессах.

Несмотря на запрет, солдаты часто читали наши дела, ибо это было отдушиной в их скучной, нудной и однообразной службе.

Михалашвили тем временем рассказывал о том, как он открыл кондитерский цех в Узбекистане.

– Что дэлает узбэк, когда он аткрывает кандытэрский цэх? Он палучает мука и сахар. Что он дэлает далшэ? – допрашивал нас Михалашвили, – далшэ он варует мука и сахар. Что дэлал я? Я шел магазын и прыкупал нэскалька мэшков мука и сахар за свой счет. А?!? Зато, кагда я прадавал пырожный, к их вэсу нэлза была прыдраться. Гасударства палучал свой доля. И мнэ кое-что аставался…

Поезд подходил к Калинину. Настал час расставаться с неугомонным Михалашвили,– его этап шел на далекий Север. Он дал нам свой грузинский адрес и клятвенно заверил нас, что как только его сыновья закончат университет, они тут же уедут в Израиль. Мы расстались. Думаю, что он в пути до сих пор. Таким людям постоянно некогда уехать в Израиль: они то "зарабатывают на жизнь", то расплачиваются за это. Когда они стареют, видят, что свое эфемерное счастье так и не поймали. Но уже поздно. Их поезд ушел.

Последний этап закончен. Мы прибыли в Ленинград. В полночь воронки подходят к воротам уголовной тюрьмы "Кресты" со стороны набережной Невы. Начинается ночная церемония приема этапа. Здесь у меня изымают все пластмассовые стержни к авторучке. Все этапы прошли они со мной гладко. В "Крестах" оказалось, что их не положено иметь при себе. Недоброму человеку, наделенному малейшей властью, всегда доставляет удовольствие, если он может сделать гадость ближнему своему, да еще на законном основании.

Вместе с моим большим мешком – объектом вожделения многих на этапе – меня спускают в подвальный этаж. Надзиратель отпирает дверь этапной камеры, я делаю механически один шаг, и моя вторая нога остается в воздухе. В противоположном от двери конце камеры на нарах сидит с десяток уголовников. Между мною и ними – океан. Метров пять пола покрыто глубокой водой и впечатление такое, что они сидят на необитаемом острове после кораблекрушения.

Дверь за мной уже захлопнута. Уголовники смотрят с любопытством на меня и с вожделением на мой мешок – надо делать шаг в воду. Я делаю этот шаг. Ставлю мешок прямо в воду у левой стены. Еще несколько шагов, и я на острове. Ботинки, носки, брюки снизу можно выжимать.

Всю ночь продолжают водить зэков в этапную камеру. Под утро она полна. Необитаемый остров напоминает лежбище котиков в Беринговом море. Люди тесно прижались друг к другу. Новички стоят в воде. Метрах в трех от нар стоит мальчишка лет пятнадцати. Ему вода по колено. Меня мучает совесть – отрыжка воспитания. С одной стороны, я должен уступить ему место и встать в воду вместо него. Так должен поступить порядочный человек. С другой стороны, моя обкатанная в тюрьмах и на этапах зэковская совесть подсовывает массу удобных поводов не делать этого. Зачем? Ведь это начинающий воришка, который заставляет страдать других людей. Зачем? Ты не знаешь, сколько часов придется простоять тебе в холодной воде и когда ты сможешь обсушиться, а туберкулез в лагерях зарабатывают именно так. Зачем? Ты станешь лишь посмешищем в глазах тех, что на нарах, и тех, что в воде. И кто-нибудь прыткий успеет занять твое место раньше, чем мальчишка. Успокойся и сиди. Брюки твои уже мокрые, рубашка еще сухая. И она, твоя сухая рубашка, должна быть ближе к твоему телу. Я остался сидеть.

Под утро население камеры начало редеть. Стали забирать людей в суды. Когда вызывали очередного, я спрашивал шепотом у соседа:

– Этот за что?

И получал лаконичные ответы:

– Перешел неправильно улицу с чужим чемоданом.

– Стеклорез[23]  23 Стеклорез – растлитель несовершеннолетних девушек (уголовный жаргон).


[Закрыть].

– Гоп, стоп – не вертухайся[24]  24 Гоп, стоп – не вертухайся – грабитель (уголовный жаргон).


[Закрыть].

Часов в восемь утра пришла, наконец, и за мной машина из Большого дома.

Наш этап в Кишинев длился около трех часов. Наше возвращение назад – около трех недель.

30

ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ. ПЛОХО ТАМ, ГДЕ НАС ЕСТЬ

В первые дни после многочисленных перипетий этапа я отдыхал душой и телом. Душе нужны были отдых и время проанализировать новый необыкновенный зэковский опыт, в лошадиных дозах набранный за последний месяц. Телу – спокойствие, тишина и порядок Большого дома, чистые белые простыни на койке и рыба в супе, видная невооруженным глазом.

Однако прошло несколько месяцев, и я снова затосковал по людям и впечатлениям и готов был снова уйти на этап в любую минуту. Срабатывал тот самый психологический принцип, который неплохо сформулировал наш закадычный друг Гарик:

 
"Везде одинаков наш свет,
везде можно в петлю полезть,
везде хорошо, где нас нет,
везде тяжело, где нас есть"[25]  25 Игорь Губерман «Еврейские дацзыбао».


[Закрыть].
 

Единственной отдушиной в моем тихом склепе были письма Евы с Лилешкиными каракулями. Я тоже имел теперь право на лимитированную переписку и в каждое свое письмо обязательно вкладывал отдельное маленькое письмецо для дочери, на которое наклеивал мылом цветную картинку из обертки того же мыла. И каждое маленькое персональное письмо Лилешке подписывалось одинаково: «твоя подружка папа».

В августовском письме Евы было вычеркнуто цензурой гораздо больше среднецензорской нормы. Пришлось долго "стирать" письмо под краном, сушить и читать его на свет лампочки, прежде, чем я понял: почти все наши ребята уже ушли на этап, а некоторые уже прибыли в лагеря где-то в Мордовии.

Один за другим ушли на этап Соломон Дрейзнер, Владик Могилевер, Виктор Богуславский, Лев Львович Коренблит, Лева Ягман и Лассаль Каминский. Попытки наших жен и близких выяснить, где и когда происходит погрузка на железной дороге, ничего не дали. Это была святая тайна. Им пришлось ограничиться мысленным расставанием.

Глядя вслед воображаемому "Столыпину", Сима Каминская обращалась к своему сердцу и слала вслед прощальный привет наших жен. Стихотворение кончалось на высокой ноте:

 
Так догони же любимые лица,
Так шелохни дорогие ресницы,
Так проскользни мимо сдержанных уст –
Путь беспросветный не будет так пуст!
Дай утолить им тяжелую жажду,
Будь рядом с теми, кто болен, кто страждет!
Будь с ними днем и в полуночный час,
Чтобы огонь их души не погас.
 

Ребята могли уходить спокойно. Их жены выполнят свой долг перед ними, как они сами, вступив в организацию, выполнили долг перед своей совестью.

Виктор Штильбанс уже был освобожден к тому времени, так и не попав в лагерь, ибо его срок был год. Из всех, прошедших по Первому и Второму ленинградским процессам, в Большом доме остались лишь трое: Марк Дымшиц, Миша Коренблит и я. Нас держали как свидетелей по делу Бориса Азерникова, арестованного сразу же после нашего суда и в связи со своим поведением на нем.

В начале октября прошел процесс над Борисом Азерникивым, который входил в ту же группу организации, что я и Миша Коренблит, и был потенциальным участником операции "Свадьба".

Борис был человеком со сложной, изломанной судьбой. В его характере была очень сильна рационально-материалистическая жилка. Это отталкивало от него многих его товарищей, но мне казалось, что, поварившись в общем котле, Борис оставит в нем всю накипь и выйдет преображенным. Марк Дымшиц, узнав, что Борис мастер спорта по борьбе, стал инициатором идеи затянуть Бориса в "Свадьбу".

Сидя в воронке по дороге на суд Азерникова, я не знал, какую тактическую линию избрать. В конце концов я представил его как безыдейного материалиста, вовлеченного мною в организацию с целью приблизить его к сионистским идеалам, как я их понимал. Избрав такую тактику, я оставлял перед Борисом возможность выбрать борцовскую позицию, заявив, что за несколько месяцев в организации он преобразился. Или представить себя обманутой овечкой, чуждой сионизму.

Борис получил три с половиной года. Теперь уже ничто более не удерживало нас в тюрьме. Более того, по закону нас должны были отправить на этап в течение десяти дней. Получилось, что до шестнадцатого октября мы должны были уйти.

Мне выдали последнее письмо от Евы. Хорошая весточка: Сима Каминская получила разрешение. Четырнадцатого октября Сима улетает с дочерьми. Не знаю, рада ли была Сима. Наверное, кошки скребли на душе, ведь Лассаль оставался. Но в Ленинградском КГБ могли вздохнуть спокойно: Сима была для них опасным противником, и ее интеллектуально-моральное превосходство их бесило. Кроме того, Сима была в центре беспокойного "кружка жен", а это им тоже было как-то ни к чему.

Сима понимала, что найдутся такие, кто осудит ее: бросила мужа в беде. Но она была решительна, и ее мало трогало, что скажет "княгиня Марья Алексевна". Она считала, что, оказавшись вне железного занавеса, сможет помочь Лассалю и остальным гораздо больше, воспитание дочерей станет естественным, без недомолвок и двойного стандарта, и сам факт пребывания семьи в Израиле обеспечит Лассалю беспрепятственный выезд после освобождения.

Кто-то из жен должен был взять на себя смелость быть первой. И Сима Каминская стала первой.

Я высчитал, что мы с Симой должны "уйти на этап" почти одновременно, хотя и в разные стороны. Вспомнил старую комсомольскую песню "Дан приказ ему на запад, ей-в другую сторону" и написал несколько слов стихотворного привета Симе:

 
Мы уезжаем в день один.
В минуту, может быть, одну,
Но дан тебе приказ: «На Запад!»
А мне – в другую сторону.
 

Конечно, Сима не прочтет эти строчки. Но прогноз погоды оказался точным. В ночь на пятнадцатое октября за мной пришли.

Впервые почти за полтора года я вижу Мишу Коренблита. Нам выдают личные вещи, сухой паек в дорогу, выстраивают в затылок и ведут к воронку. Марк с полупустым рюкзаком за спиной идет легко и беззаботно. Он задубелый оптимист и уверен, что вот-вот американцы нас на кого-нибудь обменяют. В том, что ему не придется сидеть пятнадцать лет, Марк уверен. Он, еще год назад сидевший в камере смертников. Миша Коренблит – полный антипод Марка. Он – заскорузлый пессимист. И он тоже уверен, что ему не придется сидеть свои семь лет. Но по другой причине: всех нас расстреляют.

Миша с трудом тянет на спине огромный самодельный зеленый рюкзак из эластичной ткани. Кому пришла бредовая идея переслать ему в камеру этот рюкзак? Когда нас сажают в воронок, рюкзак у него уже не на спине, а на пятой точке, и эластичные лямки продолжают растягиваться. Плохо быть в жизни пессимистом, судьба специально охотится за ним.

Я – по шкале подгонки инвентаря и отношению к будущему – между ними, ближе к Марку. Умеренный оптимист. Я тоже уверен, что нас вырвут до срока, но не так скоро.