Текст книги "Обертоны"

Автор книги: Гидон Кремер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

лишь усиливает грустную мыслишку, – вот едешь, летишь, играешь, передвигаешься невесть куда, невесть

зачем... Всплывает Сент-Экзюпери.

9:27 – 10:27 – 11:27. Прибытие. В очередную страну, очередной город, очередную гостиницу, на

очередную репетицию. Бесконечное количество новых лиц. В Азии отчуждение воспринимаешь со-знательнее и все представляются нам почти одинаковыми. В Европе обманчиво кажущееся несходство.

(Почва для новых иллюзий, соблазнов, разочарований...)

11:56. Репетиция вступает в привычное русло. Стараешься, ищешь общих путей, решений с дирижером. Кто

же сегодня маэстро? Мил, заносчив, знаменит, неуверен? Друг или коллега? Маккиавелли или

Мефистофель?

Борешься совместно (если, разумеется, не с ним самим), во имя общих решений, с его подчас не слишком

дисциплинированными подданными.

Течение музыки без конца прерывается. Остановка за остановкой, объяснение за объяснением, 94

просьба за просьбой; сочинение дробится на тысячу фрагментов, которые вечером – если повезет – сра-стутся. Как часто этот процесс впоследствии обречен на неудачу только потому, что какое-то маленькое

колесико созидающего Музыку взаимоотношения теряется между пультами или рядом со словом и звуком.

С каким отчаянием ответственный за концерт музыкант (дирижер или солист) стремится заменить это

колесико собственными лихорадочными движениями! А если он сам это колесико потерял? А если у него и

не было его никогда? Увы, как бессмысленны попытки преодолеть пустоту...

13:02. Работа, если она вообще имела место, завершена. Принимал ли ее всерьез кто-нибудь из

присутствовавших? Успех еще не предопределен, однако тот, кто пал жертвой мечты об успехе, хочет, чтобы его накормили. Нет, еще не обед. Кто приглашал сегодня? Фирма грамзаписи? Менеджер, приехавший из другого города или страны? Или от вас, как всегда, ожидают, что вы не забудете свою

кредитную карточку?

Нет, это – потом. Сначала вам самому предстоит стать «кормом». Интервью. Все те же, набившие ос-комину, вопросы: «Откуда? Куда? Что любите больше всего? Чему (кому) обязаны? Почему играете так

много (мало) современных авторов? Любимые партнеры? Любимые партнерши? Локенхауз? Когда?

Почему? По чему? Как так? Как? Разве так?» Конец. Хорошо хоть, недолго.

13:48. Дай Бог, ресторан не закроется. «Успели!» Наконец можно что-то проглотить! И тарелка супа... И

ожидание десерта (всегда слишком сладко-

95

го)... В течение обеда – три, нет, четыре раза: «Маэстро, к телефону, вас спрашивают». (Линия действует?

Кто-то уже повесил трубку? О репетиции на следующей неделе? Вы хотите назначить репетицию – день, час? Почему все это надо сейчас?) Назад к столу. На чем мы остановились? Ах, да... «Если я только

подумаю...» (Хорошо, что еще думать можешь, не все потеряно, а как там с чувствами?) Для вас это было

удовольствием? Прекрасно – Fine-buono-freut mich*... Миссия исполнена. The job is done**, теперь

поскорее в номер.

15:15. Портье передает ключ и шесть-семь записок: «А. звонил». «Б. просил перезвонить «немедленно».

Факсы, факсы, факсы, – все шуршит, мелькает и норовит вывалиться из рук. У двери номера бумажки-таки

падают на пол – ключ выигрывает сражение.

15:52. Телефон (он до сих пор бездействовал), не будучи использован – отключается, вывешена табличка

«Не беспокоить». (Остановит ли это горничную? Не ворвется ли, несмотря на картонку, бармен, проверяющий содержимое холодильника?) Открывается постель. (Опять только одна подушка!) Занавески

(они все равно образуют щелку и пропустят свет) задергиваются до отказа (если они вообще позволяют это с

собой проделать). Затычки для ушей или приказ самому себе: «Спать». (Процент успеха – ничтожен).

Защитная функция активизируется. Глубокий вздох, надежда отдохнуть. Сон еще не решил, посетит ли он

вас или нет...

* Прекрасно – хорошо – я рад (англ.,итал., нем.)

** Работа сделана (англ.)

96

17:28. Немыслимо себе представить, – через полтора-два часа быть на сцене... Как же совладать с собой

сегодня? Усталость, нервность, неуверенность. Голова и руки еще не пришли в себя после целого дня пути; ощущение загроможденности и нечистоты (репетиции, разговор, извещения). К счастью, существует душ.

Иногда – роскошь стакана крепкого чая (было бы печенье!). Уже 18:21... Машина ждет. Такси нужно еще

найти; прогулка, говорят, удобна и полезна (вес инструмента с футляром – шесть килограммов) для

здоровья. Если, конечно, отыщешь дорогу. Не забыть бы фрак, ноты... Вечно замаскированный

артистический вход. Безнадежность перед запертой дверью, открывающейся (после семи-восьми

собственных попыток) ничего не ведающим служителем зала.

18:51. Разыграться, проверить сложные пассажи, вдеть запонки в манжеты. Выясняется, что забыты бабочка, черные носки или очки для чтения. Тромбон проверяет свою мощь рядом с артистической; заходят

поздороваться администраторы зала; дирижер, соблюдая акт вежливости, приветствует вас перед

увертюрой, неожиданно прибывшая знакомая – откуда же я ее знаю? – просит о билете на концерт; приглашения для друзей, оставленные в кассе, куда-то запропастились (еще хорошо, если вам потом не

вменят в вину, что вы не внимательны к просьбам). Слышно слишком низкое (или высокое) «ля» гобоя —

если он не застрял на перекрестке. Скрипка не желает настраиваться. Влажно, и колки не движутся. Зато из

соседней артистической доносятся в безупречном исполнении труднейшие

97

места из вашей сегодняшней программы. Это разыгрывается концертмейстер...

20:12. Как долго длится первое оркестровое сочинение? Опять увертюра к «Майстерзингерам»? Как прежде

в Советском Союзе «Праздничная увертюра» Шостаковича...

20:15. Аплодисменты.

20:17. Выход на сцену. Тишина. Первые такты вступления вызывают тревогу ненадежности. Откуда она? Из

оркестра? От вас? Акустика огорчает. Во втором, третьем ряду сидит некто с партитурой в руке, – нет, хуже: со скрипичной партией! Но листает ноты в совершенно других местах. Что у него за издание? «Закрой

глаза! Стисни зубы! Открой душу!»

20:58. Все. Звуки кончились. Силы кончились. Все кончилось. Слава Богу! («Не правда ли, приятнее всего

выходить на сцену не играть, – только на поклоны», – слышу я Татьянин голос лет двадцать тому назад).

Сколько раз еще вызовут? В Германии – больше. В Англии, Японии, Америке – меньше. В любом случае

– соответственно не уровню исполнения, а... традиции! В Голландии, например, подчас самое серое

представление приветствуется залом стоя – standing ovation – «аплодисменты, переходящие в авиацию»

(«Принцесса Турандот» в Вахтанговском...). Великодушная публика. Великодушные традиции.

21:03. В артистической. Жажда. Не Артур ли Шнабель говорил, что «концерты существуют, чтобы хотелось

пить?» Две бутылки воды (в крупных музыкальных центрах их не допросишься) помогают мало. Жажда все

еще мучит. Срочно меняется

98

пропотевшая рубашка. Охотники за автографами уже на подходе.

Дверь открывается. Толпа рвет и мечет. Бесчисленные рукопожатия (нежные, сильные, болезненные, – руки

аморфные, как медуза, трепещущие, как у девственницы, дергающие, как у боксера, – у кого мытые, у кого

надушенные, у кого ни то ни другое). Орудие пытки – блиц фотоаппаратов. «Сап I take a picture?» «With

you now», «Here please», «Once more»*, «Еще много, много раз...»

21:35. Симфония передается через громкоговоритель. Трансляция звучит, как хороший (или заезженный) компакт-диск. И мотивчики обычно знакомы. Не прослушаны ли уже все симфонии за кулисами?

22:11. Все кончилось. Толпа исчезает. Coctail-party? Продолжение вопросов, заданных перед обедом? Ужин?

Друзья дома? Фирмы, импозантные фигуры, фотографы? Лица, напоминающие маски, скрывающие

статистов. «Не пьете вина?» «Как же так?» «Бедный...» Или, обычное: «Куда завтра?» и -(с восторгом): «Вы

счастливчик! И далее: «У вас что, всюду такой успех?» «Как я мечтаю, чтобы моя дочка тоже стала

музыкантом! Напишите ей что-нибудь в альбом».

Почему все это продолжается так долго? Первоначальная расположенность к легкой беседе утрачена.

Усталость берет верх. В придачу нервозность в ожидании ночного разговора. (С кем ныне? Наверное, увы, опять с самим собой...)

* Можно сделать снимок?.. Теперь с вами... Пожалуйста, здесь... Еще раз... (англ.) 99

0:58. Возвращение в гостиничный номер. От звонка, как и предполагалось, – никакой радости. Последствия

совсем другие. Телефон и не думает умолкать. В Лос-Анджелесе время как раз послеобеденное и кому-то

необходимо узнать, что я буду играть 9-го июня 1999 года в 21:19.

Складывается чемодан. Теперь у нас уже в распоряжении две подушки, зато слышна сирена скорой помощи.

Последняя, к счастью, торопится не к вам. Морфей, в отличие от сирены, медлит. Его прихода остается

ждать, тупо уставившись в телевизор (CNN) или игриво (лишь на старте) подсчитывая в уме баранов. Как я

устал! Тем не менее приходится завести будильник на 6:40. Призвание обязывает. А Музыка, которую

исполняешь, ведь «та-ак прекррр-ас-на!»

Хлеб насущный

Hемецкий город Билефельд. Какая-то женщина долго стоит за кулисами. Наконец, до нее доходит очередь.

Все, как обычно: «Пожалуйста, автограф. Вы так чудесно играли, я этого никогда не забуду».

Следующая фраза однако ошарашивает: «Скажите, пожалуйста, что вы сегодня ели на обед?» и настойчивее: «Нет, не смейтесь – это очень-очень важно!»

До сих пор не знаю, нужно ли было ответить, сколько калорий я проглотил или объяснить даме: что

настоящий художник должен всегда оставаться голодным?

В толпе

Hью-Йорк. Пересекаю по диагонали 57-ю улицу. Внезапный мощный толчок в спину, и я лечу на землю.

Виновник, негр на велосипеде, едет дальше, меня же еще и проклиная. Преодолев первый шок, пытаюсь

определить, все ли кости целы. На локте зияет открытая рана, ладони кровоточат. Толпа не реагирует, в этом

городе ко всему привыкли. Один-единственный человек останавливается, озабоченно достает из сумки

флакон с туалетной водой и протягивает мне в качестве дезинфицирующего средства. Я благодарю и

пытаюсь воспользоваться его любезностью. При этом мой спаситель смотрит мне в лицо и в изумлении

спрашивает: «Are you Gidon Kremer?»* Я киваю. Человек оказывается альтистом из Бостона. Не забыв

вежливо добавить обычное nice meeting you,** он продолжает свой путь.

* Вы – Гидон Кремер? (англ.)

** Приятно встретиться с вами (англ.)

102

Ясно, что напротив Карнеги-Холла можно легко быть узнанным и без скрипичного футляра. Дикие

велосипедисты никакого отношения к этому обстоятельству не имеют.

Зеркало в зеркале

Ленинград. Гостиница «Европейская». Пообедав, возвращаюсь в номер с надеждой отдохнуть перед

концертом. В лифте – знакомое лицо. Память моментально подсказывает: да это же замечательный актер

Евгений Леонов. Заговаривать бесполезно: мы не знакомы, – к тому же, он все равно занят самим собой.

Мне остается лишь наблюдать... Леонов, кажется, не замечает, что в лифте кроме него кто-то есть, и, глядя в

зеркало, произносит со всей присущей ему убежденностью: «Жирный, как свинья!» Исподтишка

наслаждаюсь ролью невольного слушателя и думаю: «У каждого свои послеполуденные заботы».

Маскарад

Германия. С Олегом Майзенбергом мы едем автострадой из Гамбурга в Бремен на концерт. Ни на минуту не

прекращающаяся метель вызывает безумный автомобильный хаос на дороге. Из-за плохой видимости ехать

приходится чрезвычайно осторожно. Мы почти опаздываем, но все же поспеваем к началу. От репетиции

приходится отказаться. Публика давно в зале. Наши чемоданы с концертным гардеробом остались во второй

машине, устроитель концерта застрял в пробке. Начинаем выступление в дорожной одежде и после

антракта, переодевшись в подоспевшие фраки, вызываем в зале дополнительные аплодисменты. Приходим к

заключению, что «маскарад» для публики, которая тоже по-праздничному нарядна, все же немаловажен.

Фальстарт

Mосква. Накануне концерта в Большом зале консерватории – генеральная репетиция в Доме художника.

Мы с пианистом Андреем Гавриловым основательно готовимся и до последней минуты репетируем у меня

дома, на Ходынке. Незадолго до нашего ухода звонит телефон. Сообщают, что завтрашнюю репетицию

перенесли на более ранний час, так как Большой зал нужен Госоркестру СССР. Новость отвлекает, но

выхода нет, приходится соглашаться, хотя это и вызовет дополнительное напряжение.

Андрей идет прогревать машину, мне еще нужно переодеться. Настроение хорошее, работа шла удачно, мы

довольны друг другом. Шесть часов вечера, время подгоняет, нужно ехать, концерт скоро! Москва, пока не

знавшая автомобильных пробок, была пустынна, на улицах почти нет машин. Здесь мы еще не испытывали

нервозности, которая впоследствии будет овладевать нами в предконцертные

106

часы повсюду в такси, – от Парижа до Мехико-Сити. Завидное состояние.

В концертном зале нас отводят на сцену. Там стоит новехонький Steinway. Что за чудо, откуда, почему

именно здесь? Хотим ли мы поиграть? Да в общем-то, нет, мы уже дома вдоволь репетировали. Тогда, может быть, чаю? С удовольствием.

Организаторы не всегда думают о потребностях исполнителей, например, о том, что они могут испытывать

жажду. Мне кажется, что я даже открыл своего рода закономерность: чем больше зал, чем известнее

фестиваль, тем меньше шансов на внимание к музыкантам. Например, – Зальцбург. Минеральная вода в

артистической – почти чудо. В дни фестиваля нарядные бутылки услаждают туристов и украшают

бесчисленные рекламные плакаты, выпускаемые торговыми фирмами. А музыканты вынуждены играть с

пересохшим горлом.

Но вернемся в Дом художника. Глоток горячего чая я в тот вечер оценил по достоинству. Уже слышно как

собирается публика, зал начинает заполняться. Я открываю скрипичный футляр и... Нет, не мир волшебных

звуков предстает моему взгляду, а лишь черная дыра, порождающая шок. Отвлекшись на телефонный

разговор, я закрыл футляр, в спешке забыв скрипку. К счастью, Ходынка всего лишь в двадцати минутах

езды от концертного зала. Андрей, которого происшествие скорее веселит, изъявляет готовность поиграть

этюды Шопена, чтобы меня выручить.

Оставшись без инструмента, я неожиданно понимаю, как сросся с шестикилограммовым грузом

107

футляра, и как легко при этом забыть о его содержимом. Какая сосредоточенность требуется от музыканта

– не только во время выступления! Забытые на сцене ноты, пропущенные поезда и самолеты, письма, оставшиеся без ответа, неоплаченные счета – все это свидетельствует о том, что и в мире обертонов до

гармонии далеко.

Ученик чародея

Флоренция. Во время гастролей с «кремерятами»* я и мои друзья оказываемся в маленьком романтичном

отеле «Мона Лиза». К своему великому удивлению обнаруживаю в номере ванну-«джакузи», которую

никогда прежде не видел. Вечером от этой роскоши, правда, приходится отказаться. В связи с тем, что

механизм производит страшный шум, руководство отеля решило допускать его включение лишь в дневные

часы.

Проснувшись рано утром, в ожидании неведомого наслаждения отправился принимать ванну, а чтобы

получить полное удовольствие и вознаградить себя за бессонницу, решил воспользоваться еще и пеной.

Мотор «джакузи» настраивался на работу, я же тем временем открыл два пакетика пены для ванн, соблазняющей меня в любом отеле, и радовался распространявшемуся аромату. Пока, на-

* Фестиваль в Локенхаузе в последние годы и на гастролях называется KREMERata MUSICA 109

конец, не заметил, что нахожусь в совершенно беспомощном положении. Пену невозможно было остановить, она уже доползала до потолка. Сверхсовременный прибор, установленный на десять минут

непрерывной автоматической работы, сыграл свою беззлобную шутку. Казалось, не хватает лишь музыки

Поля Дюка.

Известная запись «Ученика чародея» в исполнении Тосканини придала бы моему паническому состоянию

дополнительную остроту.

Внутренние часы артиста

В начале семидесятых годов, после абонементного концерта в Каунасе я вернулся в номер вильнюсской

гостиницы. Путь далекий, – более ста километров, – так что приехал я после полуночи. Опять без ужина

– рестораны закрывались самое позднее в полдвенадцатого. В этот час нужно было еще и вещи собрать.

Сложив чемодан, я отправился к дежурной по этажу (de-jour-ная – смешно находить французские корни в

таком обыденном русском слове).

Даму, которая выдает ключи, распоряжается чаем и следит за тем, чтобы, Боже упаси, никто не водил к себе

в номер приятелей или приятельниц, можно было еще и попросить разбудить утром. Самолет вылетал рано, а исправность будильника вызывала сомнения. «Для надежности, – подумалось мне. – К тому же это

входит в ее обязанности».

Дежурная приняла просьбу, и я, раздумывая о жалкой перспективе короткого сна, вернулся в но-111

мер. Еще несколько телефонных звонков; как это часто бывает, они означали попытку заключить мир с

собой или теми, кто на другом конце провода. Усталость после концерта усиливала тоску по человеческому

голосу. Однако в тот вечер суррогат общения принес мало утешительного. Далекий голос меня не понимал, попытка не увенчалась успехом. Где-то после часа ночи, печальный и голодный, – худшее, что может

произойти с человеком в путешествии, – я попытался заснуть. Чемодан был собран, лишь зубная щетка

дожидалась утра.

Меня вдруг разбудил телефонный звонок. Мужской голос, – я узнал администратора филармонии, —

звучал нервно: «Вы же самолет пропустите, машина давно ждет!» Первым проснулось чувство вины.

Объяснив, что дежурная меня не разбудила и пообещав через пять минут быть внизу, я выскочил из кровати

с единственной мыслью: «Черт возьми, все-таки проспал, ни на кого нельзя положиться!» Почистив зубы, я

поспешно оделся, схватил чемодан и засеменил по длинному коридору к выходу. В шубе нараспашку, нагруженный, как осел с обеих сторон, чемоданом и скрипкой, я являл собой отменную фигуру для комикса.

Несмотря на утренний час – обычное начало рабочего дня для командированных, в гостинице было совсем

тихо. У лифта мне предстоял неизбежный разговор с дежурной, еще дремавшей на двух сдвинутых стульях.

Приподняв голову, она открыла один глаз и изумленно спросила: «Что? Уже уезжаете?» «Конечно, —

отвечал я, возмущаясь ее спокойствием. – Вы меня не разбудили и теперь я могу опоздать!» —

112

«Правда? – пробормотала она устало и безразлично, – вы же просили разбудить в семь». Только в этот

момент – не позже и не раньше – мой взгляд упал на наручные часы. Было... без двадцати два. Каким

образом? Совершенно озадаченный, я вернулся в номер. «Вот тебе концерт!» – послышалось сзади

недовольное ворчание дежурной, которая сокрушалась по прерванному сну.

Так я никогда и не узнал, что толкнуло администратора мне позвонить. Был ли он пьян, или существовала

иная причина перепутать «без двадцати два» и «десять минут восьмого»? Позже только выяснилось, что он

звонил из бара. Вильнюс в семидесятые годы мог предложить ночью – не только приезжим, но и местным

жителям – больше увлекательного, нежели Москва.

Самое интересное, что после всего лишь получасового сна усталость как рукой сняло, я чувствовал себя

свежим. Мой естественный биоритм, считавший, что нашел себе опору в будильниках, уже тогда слепо

полагался на расписания и договоренности. Разумеется, о сне не могло быть и речи. Чувство безнадежности, вызванное телефонными разговорами, и урчащий желудок довершили дело.

Веселым это приключение осталось лишь в воспоминании. Как это часто бывает, время оказалось

целительным.

Сценические этюды

3имой в Москве мне сняли ноготь на ноге – он врастал в палец. Вечером надо было выступать. Сложность

заключалась не только в боли, но и в невозможности натянуть концертные туфли. Распухшая нога не желала

вылезать из зимнего ботинка, надетого сразу после операции. Публика, вероятно, была изумлена моим

неподобающим видом. Лет пять назад та же ситуация повторилась в Париже, – хромая, я вышел играть

замечательный «Offertorium» Софии Губайдулиной в одном ботинке и одном носке.

Однажды в Нью-Йорке, готовя бутерброд, я порезал средний палец на левой руке. Как часто мама заботливо

предупреждала: «Осторожнее, не порежься!» Именно это и произошло. Через два дня нужно было

выступать в Лос-Анджелесе, через три – в Карнеги-Холле. Отмена выступления противоречит моим

привычкам. Пластырь не помог, ранка оказалась глубокой и долго не заживала. Нужно было

114

преодолевать боль. То, что игра на скрипке требует миллиметровой точности, в те два вечера обнаружилось

с особой неумолимостью. Слушатели, вероятно, удивлялись, отчего на очевидно простых местах я

передергивался и не всегда безукоризненно справлялся с переходами.

Певцы с бронхитом или ангиной, по крайней мере, могут оправдаться классическим «не в голосе». Но

объявить «Гидон Кремер порезал палец» – это же никуда не годится. Даже если боль, возникающая во

время игры, бесконечно сильнее, нежели кажется, когда представляешь себе крохотный порез.

Упомянутое – лишь мимолетный взгляд за кулисы. Всмотритесь пристальнее, и вы увидите, как смешные, неприятные или раздражающие случайности образуют собственную партитуру. В ней скрыто больше, чем

просто дополнение или скромный аккомпанемент к тому, чем наслаждается публика.

Вот вам один вопрос:

Что вы делаете, какова ваша естественная реакция, если вы всем телом ощущаете или ухом слышите: в то

время, как вы спите, как вы беседуете, как вы слушаете музыку или сидите в ресторане, рядом с вами

кружится комар? Или, возможно, даже уже пытается впиться жалом в кожу? Так и слышится:

«Разумеется,– говорите вы, – пытаюсь прихлопнуть его или хотя бы отмахнуться».

Техники противостояния различны. Альтернативное решение таково: вы не мешаете его агрессивным

действиям. Попасть удается не часто, комариха (как известно, кусают лишь представитель-115

ницы прекрасного пола) совсем не глупа; Cosi fan tutte*. Успех следовало бы изучить и зафиксировать в

процентах каким-нибудь немецким или американским институтам статистики. Может быть, дело даже

дошло бы до занесения в Книгу Гиннеса – с последующим ежегодным уточнением, что вполне

соответствовало бы серьезности самого предприятия. У меня не хватает слов, чтобы выразить свое

удовлетворение по поводу возникновения кровавого пятна.

На второй вопрос ответ, вероятно, труднее.

Что делать, ощущая того же комара на лбу, в то время, как стоишь на всеобщем обозрении и играешь

длинный, лишенный пауз финал концерта Баха? Вот именно! То же самое оставалось и мне. Посвящая себя

музыке, я истекал кровью, атакованный маленькой вампиршей. Времени у нее было более, чем достаточно

– Бах со своими бесконечными шестнадцатыми предоставил ей великолепную возможность высосать из

меня, сколько ей хотелось. Слава Богу, ее возможности были ограничены. Оргия в качестве ужина для

протагонистки, зудящий укус для солиста. Публика, надеюсь, ничего не видела. The show must go on.** Вопреки всему, мы должны оставаться мастерами своего дела.

Продолжим вопросы. Как вы думаете, что говорит дирижер солисту или солист дирижеру, когда они крепко

пожимают друг другу руки, закончив выступление? Вы полагаете, нечто вроде: «Боль-

* Так поступают все (шпал.)

** Зрелище должно продолжаться (англ.)

116

шое спасибо», или (уважительно) «Вы были великолепны!»

А как вам понравится следующее:

«Видал, как у меня здорово получилось?» или:

«Слава Богу, справились».

Вот избранное из услышанного:

«...почему гобоист вступил так поздно, я ведь ему говорил еще на репетиции...»

«Sorry... Простите, я в конце поспешил...»

«Ничего было, но каденция мне все равно не нравится».

«Невозможная публика: так шумно и этот кашель!..»

«Рояль расстроен и зал ужасный!»

А можно ли представить, что это рукопожатие означает просто:

«Добрый вечер!» или: «Напомните еще раз, как вас зовут? Я снова позабыл».

«...приятно было познакомиться, к сожалению, я не говорю по-французски».

«Разве это не лучший концерт всего турне (сезона, жизни)?»

Есть варианты для исполнителей самоотверженных и самовлюбленных; и как часто встречаются ситуации, в

которых приведенные слова соответствуют обстоятельствам, игре, уровню исполнения.

Прежде чем покинуть подмостки, вспоминается всякое, что случалось пережить на авансцене (Евгений

Мравинский сравнивал ее с гильотиной). К примеру, в Вашингтоне. В программе стоял концерт Бетховена.

Путешествуя по Америке, я хоть и играл его с Английским камерным оркестром уже в

117

десятый раз, волнение по-прежнему не покидало. Бетховен все же, концерт концертов. Дирижер сэр Чарльз

Макеррас с его консервативной манерой не вызывал у меня большого восторга. О вдохновении следовало

заботиться самостоятельно, находясь как бы на самообслуживании. Закрыв глаза, в надежде на то, что муза

посетит меня в темноте, я несколько секунд пребывал вне времени. Но вскоре мой взгляд скользнул поверх

пульта и наткнулся на... собаку в первом ряду партера! В ужасе я попытался сосредоточиться на нотах. Кто

знает, что еще может произойти. Откуда мне было в тот момент, посреди исполнения, знать, что в Кеннеди-центре есть места для слепых?

Следующий эпизод – тоже из разряда мелочей – разыгрался в Риме, во время выхода на аплодисменты.

Внезапно я увидел, что мужчина в первом ряду держит плакат: «Lai dzîvo brîva Latvia» – «Да здравствует

свободная Латвия». Здесь что, демонстрация? Меня хотят втянуть в политику? Или рядом с собором св.

Петра, вдали от родины, живет преемник латышского президента? Странные мысли проносились в голове.

Но главное: какое все это имело отношение к Альбану Бергу? Нет, невзирая на всю симпатию к свободной

Латвии (моя родина получила статус независимого государства лишь спустя несколько лет), я не испытывал

в тот момент ни малейшего патриотизма.

Если забыть о собаках и демонстрациях, речь идет чаще всего о привычных происшествиях:

– фрачный пояс сваливается на глазах у публики;

– рвутся струны. Что делать? Наверняка вам слу-

118

чалось это видеть и некоторые думали: «Бедняга, вот не повезло». Но и: «Ну, он видно не очень-то готовился к концерту. А цены на билеты, между прочим, не маленькие!» Тот, с кем произошла авария, в этот

момент лихорадочно соображает: «Может быть, удастся дотянуть до конца? Часто ли мне будет нужна эта

струна?» Паганини-то доигрывал собственные сочинения, и кто знает, как он там выкручивался!

«Попробовать одолжить у концертмейстера его скрипку? Что у него за инструмент? И даст ли?» Известны

случаи, когда солист в аналогичной ситуации получал от концертмейстера отказ.

Но и получив другой инструмент, вы бываете как правило поражены звучанием: «Боже, я не могу извлечь

ни одного нормального звука отсюда! Как только играют на этом ящике? Подбородник ужасный и давит к

тому же немилосердно. Скрипка не настроена. Что теперь?»

В лучшем случае публика вне себя от восторга. «Смотри, он и на чужом инструменте может играть». Случай

в Танглвуде с японкой Мидори, у которой на одном концерте лопнули сразу две струны, облетел всю

мировую прессу и даже послужил ей дополнительной рекламой. У экзальтированно играющего Миши

Майского однажды порвались три струны. Зато после концерта, во время ужина этот вечно повторяющийся

вопрос: «Вы были готовы к чему-то подобному? Заранее готовите запасные струны, смычок?» Должен, к

сожалению, разочаровать. Хотя Миша нынче и выходит на сцену с аккордом струн, как бы говоря:

«Посмотрим, кто кого сегодня – я их или они меня...». На самом деле чувст-119

вуешь себя как бы зажатым автоматической дверью. Или же: осколки стакана на полу, содержимое на

брюках. (И то и другое лично и неоднократно испробовано.) Короче говоря, ситуация аварийная.

Еще хуже, если играешь не с оркестром, а соло или с одним партнером. Тут на поддержку рассчитывать не

приходится. Пианист, услышав дребезжание порванной струны, делает кислое лицо и хладнокровно

продолжает играть. А ведь катастрофа происходит без малейшей вины со стороны исполнителя. Для

скрипача в такой ситуации прощание с публикой – пусть и на пять минут – неизбежно. В Берлинской

филармонии мы с Андреем как-то исполняли сонату Шостаковича. Во время одного громкого пассажа у

меня лопнула струна. Наутро в газете я нашел следующее: «Партнеры испытывали взаимные трудности в

установлении контакта друг с другом. В середине исполнения один из них вынужден был покинуть сцену, второй последовал за ним. Моя соседка заметила: будем надеяться, они не подерутся». Музыкальные

критики все-таки добросердечные люди.

Но истории о лопнувших струнах – это лишь один пункт в перечне возможных сценических несчастий.

Инструменты всегда в опасности. Правда, не каждая аварийная ситуация непременно заканчивается плохо.

Воспоминание детства: Святослав Рихтер играл в Риге три последние сонаты Бетховена. В середине

исполнения у рояля отвалились педали. Вызванный настройщик улегся под Steinway как механик под

автомобиль, после чего Рихтер сыграл все с начала. Повторение, доставившее насто-120

ящее удовольствие самому художнику, произвело еще большее впечатление.

Смычки. В Штуттгарте в Liederhalle мы вместе с Мартой Аргерих исполняем сонату Шумана и уже дошли

до финала. Внезапно замечаю, что волосы смычка буквально усыпали гриф. Первое впечатление, будто они

все вывалились. Тут обнаружилось, что смычок – к тому же Hill, недавно купленный в Лондоне за немалые

деньги и еще не застрахованный – просто сломался. Романтичность исполняемой музыки не помешала

трезво осознать потерю.

А вот и еще:

– Скрипящий пол. Где именно?

– Софит ослепляюще светит в глаза. Во время репетиции он был где-то в другом месте.

– Стул партнера, регулярно издающий скрежет. Неужели публика ничего не слышит?

– Шум за сценой. Почему никто не следит за порядком!

– Проезжающие поезда, метро, трамваи. Что было построено раньше – Карнеги-Холл или громыхающая

под ним линия экспресса JFK-57 Street? Исключение? Скорее, правило. Скорая помощь, пожарные машины

(и не только в Нью-Йорке) сопровождают мир музыки. Не забыть многоэтажные автостоянки около залов и

студий звукозаписи. Правда, кого это, кроме музыкантов, волнует.

– Оператор телекамеры, он мельтешит перед глазами в поисках особо выигрышного кадра и не всегда

заботится о том, чтобы избежать прямого физического соприкосновения с исполнителем. У изобретателей

объективов и объективами управляющих —

121

свои приоритеты. Их техника обладает невероятной остротой зрения. К сожалению, не слухом. Продолжим

«список»:

– Слишком высокий или слишком низкий нотный пульт, родной брат слишком высокой или слишком

низкой табуретки пианиста.

– Перелистыватели нот, которые регулярно переворачивают страницы партитуры раньше или позже

положенного. Сколько раз говорилось устроителям: нужен кто-то, кто умеет читать ноты!