Текст книги "Вексель Билибина"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

ПО ТРОПЕ И БЕСТРОПЬЮ

В тот же день, 11 августа, начальник экспедиции издал приказ о передовом разведывательном отряде. В него вошли сам Билибин, Сергей Раковский, Степан Степанович, Иван Алехин, Чистяков и Миша Лунеко. Проводниками при лошадях были назначены Макар Медов, его родственник Иван Вензель и рабочий экспедиции Петр Белугин.

Как только он вернется обратно, будет снаряжен и второй отряд – под начальством Эрнеста Бертина. А когда прочно ляжет снег, то на всех передвижных средствах – на лошадях, оленях и собаках – выступят под руководством Цареградского с экспедиционным имуществом и остальные. К началу декабря все должны быть на Среднекане. Таков план Билибина.

Приказ зачитан, срок выхода передового отряда – 12 августа. Экспедиция загудела, пошли толки-перетолки, одни радовались, другие повесили нос. Юрий Александрович всем улыбался, со всеми приветливо здоровался, шутил и смеялся.

Рассмеется, а потом спросит:

– Ну как, догоры, настроение? Доберемся до Колымы? Ичиженки, ребята, подшили? Запаску под подошвы положили?

Вьючили лошадей, как Макар указывал: вместо войлочных потников – какие-то толстые, набитые сеном мешки – бото, а сверху – еще бото. Под огромными вьюками и этими бото якутские коняшки, и без того низкорослые, совсем будто в землю ушли, остались над ними только холмики из вьюков. Ковать коней старый якут не разрешил: кованый конь быстрее в болото провалится, а барахтаясь, подковами ноги побьет, вместе с подковами копыта сорвет – совсем обезножит. Билибин велел беспрекословно слушаться Макара Захаровича.

Четырнадцать лошадей навьючили. На пятнадцатую, когда-то серую, но от старости побелевшую кобылу взобрался сам старик, свесив ноги чуть не до земли. Остальные – и Билибин и Раковский – взвалили на себя двухпудовые сидора и пошли пешком.

Весь день 12 августа лил дождь. Под его надоедливый шелест провожали Ола и Гадля шестерку русских людей в неизведанный опасный путь.

Друзья-догоры выпили на посошок. Тузрик, не дожидаясь ответа из округа на билибинскую «молнию», разконфисковал спирт, и сам зампредтузрика вместе с милиционером пришли напутствовать геологов и пропустить по стаканчику.

Молчаливый Степан Степанович сразу же взял широкий шаг, запыхтел из трубки в черную разлапистую бороду и потихоньку шепнул Раковскому:

– Не впервой, Серега, плавать по дурным таежным речкам…

Гадлинские якуты, те, что ходили по тайге и знали, что нет на свете ничего страшнее бахапчинских камней, прощально покачивали обнаженными головами и даже что-то причитали.

Своим землякам старик Медов говорил:

– Ничего-ничего… Бешеная Бахапча – люди смелый! Улахан тайон кыхылбыттыхтах – догор Билибин!

Учитель Петр Каллистратович с крыльца своей школы не без пафоса произнес:

– Вот и потянулась первая путевая ниточка в край холода, золота и скорби. Преобразит она наш дикий и полудикий край!..

В первый переход отряд прошел совсем немного, каких-нибудь пять километров, но на душе у всех было радостно: кончилось великое ольское сидение!

Билибин раскрыл полевую книжку и на титульном листе крупным красивым, похожим на древнерусский полуустав почерком простым карандашом, чтоб вовек не смыло, вывел:

«ВСНХ СССР.

Геологический Комитет.

Колымская геолого-разведочная экспедиция.

Дневник передового разведочного отряда.

Начат 12 августа 1928 г.

Кончен…»

Это не был личный дневник. Юрий Александрович не собирался изливать свои чувства. Первый день уместился на полстраничке, но и в самой краткости чувствовались торжественность и уверенность в начатом деле:

«12 августа, воскресенье.

Около 16 часов разведочный отряд выбывает из Олы по Сеймчанской дороге. – Далее перечислил всех членов отряда и проводников. – Груз идет на 14 лошадях.

Весь день проливной дождь. Дорога от Олы до Гадли идет все время долиной р. Ола по сенокосным лугам и небольшим перелескам, сильно размокла. Станом расположились, немного не доезжая с. Гадля, в 5 клм от Олы».

Никаких сетований на мерзкую погоду и распутицу. А первая ночь выдалась еще неприятнее:

«13 августа, понедельник.

Ночью на стану умер тунгус Спиридон Амамич, шедший попутно с экспедицией к месту жительства на р. Чаху. Вызывали ольских властей. День простояли на месте. После составления протокола я и Раковский ушли в Олу, где и заночевали.

Весь день был дождь, то усиливавшийся, то ослабевавший».

Юрий Александрович, как многие русские люди, бывал порой суеверен, а тут такое стечение обстоятельств: и тринадцатое число, и понедельник – день тяжелый, и эта неожиданная смерть, и вынужденное возвращение… В Оле опять неприятные разговоры: в пяти верстах вдруг умер человек, а что будет там, за двести верст, кто будет составлять протоколы о погибших?..

Билибин дал подписку о полной ответственности за жизнь каждого, кто будет соприкасаться с отрядом, хотя бы как тунгус Амамич. И Раковский расписался. Он всегда потов был разделить с Юрием Александровичем его участь, а тут, в стычке с бюрократами, поставил свою размашистую подпись рядом с билибинской демонстративно.

Весь следующий день был так же пасмурен. И когда под вечер Юрий Александрович и Сергей Дмитриевич возвратились из Олы, то свой отряд на прежнем месте не обнаружили. Рабочие утром снялись с несчастливого стана и перекочевали через топкую марь и довольно высокий увал, поросший мхом, ерником и морошкой, на берег реки Ланковой. Это – семнадцать километров от Олы. Билибин был доволен инициативой своего отряда, и настроение его поднялось.

На другой день и прояснило немножко.

«15 августа, среда.

По небу в разных направлениях бегут облака. Клочки голубого неба. Проглядывает солнце. Сушимся после дождей.

Из-за предшествовавших дождей переправа вброд через Ланковую невозможна. Ожидаем, пока придет лодка Макара, и на ней переправляемся на правый берег реки, где и разбиваем на косе палатку.

Выше палатки в Ланковую впадает кл. Нельберкан. Вследствие дождей ключик сильно разлился. Перед ним стоят старатели и работники НКПС, выехавшие за два дня до нас, и четвертые сутки ожидают, пока спадет вода.

При обследовании ключика выясняется возможность переправы вброд при самом устье Нельберкана. Однако, за отсутствием Макара с лошадьми, продолжение пути приходится отложить до завтра.

Назавтра прояснило еще больше. Весь день стоял солнечный и благодаря свежему ветерку нежаркий. Беспокоила мошка, но мошка не комар, терпеть можно. В восемь часов поднялись со стана. Маристым редколесьем выбрались на сухую тропу и по песчано-галечным отложениям, как по булыжной мостовой, потопали со скоростью до четырех километров в час. Встречались мари, тропа иногда утопала… Переправлялись через Нельберкан в его среднем течении. Выбрались к одной из ольских проток, в ходу были 6 часов 40 минут. Прошли 28,24 километра.

17 августа, пятница.

С утра тихо и пасмурно.

Выходим со стана в 8.22.

Впереди виден высокий хребет Джал-Урахчан, через который предстоит сегодня переваливать. Дорога от стана идет все время по мари. Очень редкая мелкорослая лиственница, ягоды, мох, вода.

Еще раз, в последний, пересекаем кл. Нельберкан. На косах много ржавого кварца. Тропа идет по ровной, почти совершенно безлесной мари. Начинается подъем на хребет Джал-Урахчан. Хребет начинается очень неожиданно и резко, сразу крутыми склонами, не отделяясь от мари какими-либо увалами.

Делаем привал и чаепитие. Выхожу с привала впереди транспорта. Тропа идет по неширокому логу. С боков лог ограничен гривками с останцами. Тропа круто взбирается на главный перевал.

Соседние гольцы поднимаются над ним на 300—400 метров. Отдельные вершины хребта на глаз до 2000 метров. Хребет сложен светлыми, серыми и розоватыми гранитами, б. ч. крупно– или среднезернистыми. Местами они переходят в грано-диориты. Глыбы этих гранитов начинают встречаться вскоре же после начала подъема на хребет и тянутся на протяжении всего пути. Местами в небольшом количестве встречаются куски серых, розоватых и зеленоватых плотных порфиров, по-видимому жильных.

С хребта на юг видны системы увалов, иногда гольцового характера, вдоль берега моря за ними мощные хребты полуострова Кони и острова Ольского (Завьялова).

С главного перевала начинается спуск в долину речки Чаха. К северу, за Чаха, видны увалы и далее, в 40—50 клм, мощные горные цепи, представляющие уже, по-видимому, отроги Колымского (Яблонового) хребта.

Здесь останавливаюсь в ожидании транспорта».

Так описан хребет Джал-Урахчан. Ныне восточная часть его, на перевал которой поднялся в тот день Юрий Александрович, означается на картах цепью Билибина. Да и вся тропа называется тропой Билибина, потому что редко кто ходил этим путем. В сухое лето и зимой шли обычно Ольской тропой, по берегам реки Олы, более ровной, без перевалов, но недоступной после дождей. Отряд Билибина вынужден был торить более трудный путь.

Спустившись с Джал-Урахчана, отряд двинулся быстрее. Перевалил еще один водораздел и по широкой долине Маякана, многоводной и глубокой речки, вышли как раз на Ольскую тропу и вечером расположились станом уже в устье речки Нух.

Здесь, немного выше стана, в галечниковом обрыве, утром, пока ловили лошадей, Юрий Александрович произвел первое опробование. Знаков золота не обнаружено, но место примечательно. Отсюда Ольская тропа отворачивает вверх по Нуху, вывершивает его и уходит в долину Буюнды. По Буюндинской тропе обычно и попадают в Среднекан и Сеймчан. Так рассказывал на стане Макар Медов, а Билибин все подробно записывал в дневник.

«19 августа, воскресенье.

…Другая тропа, Бахапчинская, идет далее вверх по р. Оле.

Мы двигаемся последним путем. Переправа через Нух довольно глубока. После Нуха идем по галечным косам Олы, то и дело пересекая отдельные ее протоки…

Долина реки здесь широка, окружена высокими и крупными гольцами. Каменные осыпи с них спускаются очень низко, часто к самой реке. В гальке на косах преобладают различные порфиры всевозможных цветов. Бросается в глаза обилие туфовидных и брекчиевидных пород. Встречаются также кварц, глинистый сланец, халцедон…

20 августа, понедельник.

Утро ясное.

Около стана река прижимается к левому борту и подмывает голец, который опускается к реке осыпями серовато-розовой брекчиевидной породы.

Выходим со стана в 7.55.

Сразу же после выхода переправляемся на правый берег и продолжаем идти косами, изредка бортом.

В наносах р. Олы начинают в большом количестве встречаться порфиры ярко-зеленого цвета, по внешнему виду напоминающие лиственниты. Раньше они хотя и встречались, но в небольшом количестве.

Справа впадает большая речка, текущая в такой же глубокой, как и Ола, долине. После нее лиственниты кончаются.

В 18.45 становимся станом на рч. Тотангичан.

От с. Ола – 151,41 клм».

Тропа по Тотангичану сначала шла широкой сухой долиной. Затем долина стала быстро суживаться и мрачнеть. С гольцов крутыми осыпями сползали багрово-красные порфиры. В обрывах речки темнели черновато-серые песчаники. В них Юрий Александрович нашел ракушки: когда-то здесь было море. Первые сборы фауны решил направить Цареградскому, палеонтологу.

Здесь и север дал о себе знать. Ночью на стане было очень холодно, да и днем, хотя солнце сияло, чем выше поднимались, тем холоднее. У небольшого ключика, падавшего в Тотангичан, заблестела аквамариновыми переливами огромная наледь.

Тропа покинула речку и через увал вывела на ровное маристое место с небольшим озерком. Это и есть вершина главного перевала Колымского (Яблонового) хребта. Билибину он рисовался неприступным, этот перевал. Туземцы сказывали, что на нем растет одинокая, похожая на лосиный рог лиственница, на которую тунгусы вешают ленточки, шкурки, тряпицы – дары местному духу, помогшему одолеть перевал. Вот она, эта священная лиственница, стоит на всех ветрах, склонившись над озерком.

Но где же неприступность? Подъем был невысок и полог, да и по другую сторону никакого крутого спуска. Юрий Александрович, соблюдая туземный обычай, привязал к дереву просоленный потом платок, и тут в его голове сразу родилась пророческая идея:

«21 августа, вторник.

Строго говоря, перевал здесь почти отсутствует, и для проведения тракта или железнодорожного пути с Охотского побережья в бассейн верхней Колымы этот путь является одним из наиболее удобных».

Не минует и пяти лет, как именно здесь Колымская трасса перевалит через Яблоновый хребет. А тогда отряд расположился тут станом, и Билибин, окрыленный новой идеей, ни минуты не отдохнув, поднялся на ближайший голец. Правда, он был невысок, но над уровнем-то моря возвышался вместе с хребтом не на одну тысячу метров, и такая ширь, такой простор открылись с его вершины, что дух захватило, и Юрий Александрович почувствовал себя горным орлом. С этого хребта, могучего водораздела, одни реки текли на юг, к Охотскому морю, другие – в Ледовитый океан.

«22 августа, среда.

Ночью выпал иней. Утро холодное. Довольно сильный северо-восточный ветер.

Подходим к руслу самого Малтана. Здесь это всего лишь небольшой ручеек. Невдалеке от него лежат громадные рога горного барана, свыше пуда весом. Здесь и развалины часовни. Место называется «Церковь».

Малтан очень быстро увеличивается в размерах.

Стан «Элекчан». Здесь на берегу реки имеется тунгусский лабаз. У Элекчана Малтан резко заворачивает влево. Перед станом настреляли много куропаток.

23 августа, четверг.

Ночью был дождь, а все окружающие гольцы покрылись снегом. Утром холодно и сыро. Утром дождь прекратился, но около полудня пошел опять.

Первую половину дня стояли, так как долго искали одного коня. Смыл ковшом несколько проб на косах. Знаков золота нет. Много куропаток.

24 августа, пятница.

От самого устья ключа Босандры Малтан течет одним руслом и несет большое количество воды. Можно было бы уже начинать сплав, но необходимо убедиться, нет ли впереди мелких перекатов, чтобы не пришлось бросать плоты.

Переправляемся на левый берег и становимся станом. Слева впадает речка Хюринда. Косы с многочисленными медвежьими следами.

25 августа, суббота.

Небо подернуто дымкой и легкими облачками. Сквозь них проглядывает солнце.

Становимся станом на левом берегу. Малтан имеет здесь внушительные размеры, и около стана есть сухой лес. Решаем начать сплав отсюда.

Перед самым станом на сопке высятся далеко видные обрывы белых пород. От них называем этот стан «Белогорье», по-якутски «Урюм-Хая».

Это произошло на тринадцатый день пути. Счастливый день!

Макар Захарович сполз со взмыленной кобылки и заявил:

– Мин барда суох.

«Мой путь закончен». Это было ясно без перевода. И все повторили эту фразу по-якутски. Она стала крылатой.

Десять дней топали без выходных, без дневок. Лишь три дня потратили на непредвиденные задержки в самом начале пути. Отмахали, как точно отсчитал своими шагами Билибин и подытожил в дневнике, 243,37 километра за 65 часов 33 минуты чистого хода.

Если судить по его бесстрастным записям дневника, то весь путь проходил легко и гладко. А как часто увязали в таких марях, что развьючивали лошадей и вытаскивали их вагами! А сколько купались в ледяных, буйно разметавшихся речках и ключиках, чтобы найти брод! И продирались сквозь такие чащобы, из которых без крови не выйдешь…

На привалах даже Демка растягивался пластом, и Юрий Александрович говорил ему:

– Что, Демьян Степанов, язык вывалил? За куропатками не бегаешь? Это тебе не Алдан. Это – Колыма, брат. И тут своя мера длины: колымметры. Понятно?

Пес и хвостом не шевелил. И лишь на последнем стане отлежался и снова стал прытким. Рабочие сразу же принялись за плоты. Одни валили звонкие лиственницы и стаскивали их к плотбищу. Другие резали тальник на кольца, рубили клинья, весла и прочую оснастку. Вязали два плота. Всеми работами руководил Степан Степанович. И пес был у него на побегушках.

– Демка, принеси кисет и спички не забудь.

Демка бросался к одежде хозяина, извлекал из карманов и кисет и спички, приносил в зубах.

На третий день плоты были готовы. Один поменьше назвали «Разведчиком», другой – «Начальником». Билибин не любил, когда его величали начальником, и второй плот, на котором предстояло ему быть капитаном, перекрестил в «Даешь золото!».

Юрий Александрович написал письма и распоряжения, подробно описал маршрут от Олы до Белогорья – сведения о продвижении передового отряда и о том, как идти второму отряду.

Письма и сведения Билибин наказал Медову передать Цареградскому. Набросали писульки своим друзьям и остальные: Раковский – Бертину, Лунеко – Ковтунову, Алехин – Мосунову…

На толстом тополе, стоявшем под самой горой, Раковский сделал затес, топором вырубил:

«29/VIII-28 г. Отсюда состоялся первый пробный сплав К.Г.Р.Э. Иван Алехин. Юрий Билибин. Степан Дураков. Михаил Лунеко. Сергей Раковский. Дмитрий Чистяков».

По просьбе Степана Степановича добавил: «Демьян Степанов».

К затесу Сергей подвел Медова, прочитал ему, что вырублено, перевел и доверительно по-якутски попросил:

– Запомни, Макар Захарович, это место. В случае чего приведешь наших сюда. Покажешь затес.

– А моя? Моя имя? Демка баар, моя суох. Я привел!

Сергей подал старику топор:

– Пиши.

И Макар Захарович, пыхтя над каждой буквой, нацарапал: «Медоп».

ДЕМКА – ВЕСТНИК БЕДЫ

На Оле приятного было мало. Медов еще не вернулся, и от Билибина никаких вестей. Бертин привез ответные «молнии», но они не были грозными: окружные и краевые власти отвечали, что в Ольский тузрик направлен новый председатель товарищ Марин, который по прибытии войдет в курс и во всем разберется – Белоклювов откомандируется. Когда Эрнест привез эти телеграммы, Марин уже прибыл, полмесяца входил в курс, но для экспедиции ничего не делал.

…Макар Медов возвратился в Олу в середине сентября. Когда лошади немного отдохнули, в конце месяца выступил в тайгу и отряд Эрнеста Бертина. Цареградскому осточертело сидеть в Оле, и он вместе с Медовым решил сопровождать отряд до сплава.

Стояла глубокая осень. Лиственницы пожелтели и сыпали иголками, устилая тропы шелковистым ковром. Пошли дожди. Река Ола разлилась, и даже речушки, впадавшие в нее, приходилось преодолевать, подолгу отыскивая броды. За день не делали и двадцати километров. Через пять дней, не пройдя и половины пути, вынуждены были остановиться. Повалил тяжелый густой снег, и Макар решительно заявил, что дальше не пойдет: кони погибнут.

С ним согласились. Лошадей развьючили, груз залабазили. Поставили низенький сруб и накрыли его палаткой. В этом зимовье остались Бертин, Белугин, Павлюченко и Игнатьев, а Цареградский и Медов вернулись организовывать зимний транспорт.

К этому времени в Олу понаехало народу как никогда за всю ее историю. На ольские январские ярмарки столько не съезжалось… Какие запреты ни устраивал Лежава-Мюрат, с каждого парохода в одиночку и артелями, под видом рыбаков и охотников сходили на берег люди. Многие пробирались сюда из Охотска сухопутьем.

Все пустовавшие сараи, амбары, бани, летние юрты и поварни – все было заарендовано пришельцами под квартиры. Жили в брезентовых и ситцевых палатках, шалашах и землянках. Ждали отправки на прииск. Проедались, пропивались, слонялись по селу и окрестностям, бузотерили.

Марин, Белоклювов и милиционер Глущенко за голову хватались, с ног сбивались, пытаясь восстановить порядок и благопристойную тишину, веками стоявшими в прежней Оле, и не могли. Несмотря на строгий запрет ввозить спирт, сухой закон был размочен и размыт дальгосторговскими реками и малыми потайными речушками. Во всех грехах, свалившихся на бедную Олу, тузрик винил экспедицию Билибина и руководство Союззолота. Белоклювов писал в краевую газету:

«Прошло три месяца, но ни одной весточки ни от отряда Билибина, ни от работников Союззолота не поступило. Стали беспокоиться за судьбу своих партий. И, беспокоясь, пить до обалдения завезенный спирт. С похмелья покупали у тунгусов несуществующих оленей, расплачивались за них спиртом. В пьяном угаре формировали зимний транспорт. Туземцы вначале нанимались и продавали оленей Союззолоту, затем этих же оленей – геологической экспедиции. Получив задаток и с тех и с других, укочевывали за Становой хребет.

Население за все, даже за доставку дров школе или медпункту, требует спирт.

– Союззолото платит нам спиртом, плати и ты, – говорят они тузрику».

Заметка под псевдонимом «Селькор Олец» была опубликована в газете «Тихоокеанская звезда». Эту газету, как и другую, более раннюю, захватил с собой в Олу Лежава-Мюрат. Он прибыл последним пароходом, на котором отбывал откомандированный Белоклювов. Встретились они на борту «Алеута», когда тот стоял на Ольском рейде, и нетрудно представить, как поступил бы горячий Мюрат, если бы знал, что Белоклювов – это и есть «селькор Олец». Лежава, вероятно, сначала мысленно объединил бы его с другим, безымянным корреспондентом, который дал в ту же газету заметку под заголовком «Золотой король Сеймчана и Охотского побережья», а засим… Морская купель была рядом.

В заметке «Золотой король…», опубликованной четвертого сентября, о нем, Лежаве-Мюрате, уполномоченном Союззолота, писалось:

«К нему шли старатели, когда прошел слух о золоте на Сеймчане, просили денег на продовольствие, инструменты и проезд.

– Вы сумасшедшие! Куда вы едете? Там голод, там вы погибнете от голода!

Но «денежным» оказывал содействие, и они ехали в Сеймчан за свой счет. А «безденежным» говорил:

– Нагайками! Нагайками перепорю и выгоню из Сеймчана, если там увижу».

Конечно, дословно так Лежава не говорил и не грозил «перепорю и выгоню». Может, в пылу уговоров, чтоб сдержать старательскую вольницу и не допускать золотой лихорадки, и сказал: «Куда вы? На голодную смерть? Вы что – сумасшедшие? Нагайками надо пороть тех, кто, рискуя жизнью, рвется на Колыму!», – этого он не скрывал, примерно так он и Билибину рассказывал… А тут и «перепорю и выгоню»…

Лежава-Мюрат, кроме прописной осторожности чиновников, боялся шантажистов, но своей политики, своего курса придерживался твердо, проводил его энергично. Сойдя на берег и своими глазами увидев, что в Олу, несмотря на все запреты, понаперло «хищников», а все товары, которые он, как уполномоченный Дальгосторга и Союззолота, забрасывал для приисков Колымы, лежат мертвым грузом, кое-как прикрытые брезентом и рогожей, Лежава-Мюрат, рискуя опять попасть под огонь прессы, накинулся и на тузрик и на своих подчиненных.

Заведующего Ольским агентством Союззолота Миндалевича за бездеятельность, за миндальничанье и за сплетни, которые тот распускал, откомандировал в распоряжение крайисполкома. На его место поставил Коверзу, агента по транспорту, но и ему пригрозил наказанием, если будет творить такие же каверзы. Другому агенту, Кондратьеву, приказал, чтоб тот немедленно, завтра же, занялся отправкой груза на Колыму.

К сведению всех соискательницей Лежава-Мюрат подписал и вывесил объявление:

«Вся территория Колымы, перешедшая в арендное пользование Союззолота, с 1 августа с. г. объявлена закрытой для первооткрывателей.

Разведки и разработки как отдельными приискателями, так и артелями – лишь с ведома и по соглашению с Верхнеколымской приисковой конторой Союззолота.

Впредь, до обеспечения приискового района необходимым количеством товаро-продуктов и орудиями производства, свободный въезд на территорию приисков воспрещается.

Уполномоченный Союззолота по Охотскому побережью и Верхнеколымскому краю В.  И.  Л е ж а в а-М ю р а т».

Валентин Александрович откровенно рассказал ему о всех трудностях, перипетиях и несуразицах в организации транспорта, поведал, с какими боями добился Билибин выхода первого отряда, как и почему затянулся выход второго, который повел на Колыму известный Лежаве-Мюрату Эрнест Бертин, и почему до сих пор сидит в Оле остальная часть экспедиции.

Лежава-Мюрат, внимательно выслушав Цареградского, понял, что молодому, но не такому энергичному, как Билибин, инженеру, да еще в такой обстановке не сформировать зимний транспорт, а две организации, занимающиеся одним делом, все равно что двоевластие… И он, твердо памятуя указание Серебровского во всем содействовать экспедиции, предложил:

– Организацию транспорта и снабжение экспедиции передайте мне, то есть Союззолоту. Будет один хозяин. А я клянусь все грузы экспедиции продвигать в первую очередь! Но, конечно, за счет экспедиции. Расценки будут едиными.

Цареградский сначала насторожился и задумался: одобрит ли это Билибин, не обманет ли Лежава-Мюрат, но когда тот схватил лист бумаги и заявил: «Составим и подпишем договор», – Валентин Александрович охотно согласился: с его плеч свалилась гора.

А 17 ноября Евгений Игнатьев, пробившись по глубоким снегам и незамерзшим речкам, доставил Цареградскому письмо от Эрнеста Бертина.

Написанное 9 ноября, оно начиналось так:

«В. А., с нашим первым отрядом случилась, вероятно, какая-то неприятность…»

А дальше с каждой строкой тревога усиливалась и высказывалось предположение, что отряд Билибина потерпел на порогах аварию, а может, и погиб. В живых осталась только собака Демка.

«Она, сильно истощенная, исцарапанная, покусанная, видать, долго плутала и пробиралась тайгой, пока каким-то своим собачьим чутьем не вышла на наш стан».

Цареградскому не верилось и не хотелось думать, что шестеро его товарищей, что сам Билибин, которого он считал давним и лучшим другом, и Раковский погибли. В крайнем случае они могли потерять на порогах груз, сидеть без пищи и теплой одежды, не имея возможности сообщить о себе… Но почему их бросила собака? Почему она пришла одна?.. Нет, они, конечно, живы… Надо спасать! Валентин сразу же послал за Медовым, а сам – к Лежаве-Мюрату.

Лежава-Мюрат забегал по комнате:

– Завтра же выезжать по следу Билибина! Хоть на собаках, хоть на лыжах, хоть на брюхе!.. А сегодня, сейчас же, я собираю тузрик и партячейку! Доклад о катастрофическом положении, о задержке транспорта экспедиции будете делать вы, товарищ Цареградский. Да поострее! Порезче! С плеча и ребром! И письмо это зачитаете…

Экстренное совместное заседание тузрика и партячейки состоялось в тот же день, утром 17 ноября. С «Алеута», который все еще стоял на рейде, привезли Миндалевича и Белоклювова: пусть послушают, к чему привело их оппортунистическое поведение. Может быть, там, в Хабаровске и Владивостоке, поменьше будут наговаривать и поправдивее, чем «селькор Олец», напишут обо всем в «Тихоокеанскую звезду»… Кстати, на этом заседании решено было и обсудить ту самую заметку…

Валентин Александрович никогда прежде на подобных заседаниях не бывал, а тут сразу – докладчик! Хотел подготовиться, набросать тезисы… Обратился за помощью к поднаторелому в таких делах Лежаве-Мюрату, но тот отрезал:

– Какие тезисы? Все должно быть здесь и здесь, – хлопнул он себя по лбу и груди.

И Цареградский говорил, сам себя не узнавая: и Цицерон и Ювенал. Никогда он не был таким резким и прямым. Не щадил ни Белоклювова, ни Марина, ни Миндалевича, ни самого себя:

– Четыре с половиной месяца сидит в Оле наша экспедиция. Может, мы и не очень опытные, но мы делали все, чтоб организовать транспорт своими силами. Взялись даже за обучение диких оленей. Пошли даже на опасный сплав по порогам. Может, это и безрассудство, и теперь в гибели людей будут обвинять нас, меня и прежде всего Билибина… Но мертвые сраму не имут! А вот вы благополучно здравствующие, что вы делали во время нашего великого сидения в Оле?! Петрушку валяли, как Белоклювов?!

Цареградский сверлил Марина и Миндалевича своим горячим цыганистым взглядом. Марин и Миндалевич ежились… Предтузрика пытался оборвать оратора и заикнулся, что «это оскорбление при исполнении»… Валентин Александрович, услышав реплику, шепнул Белоклювову; что это, мол, «не для протокола», но тут взвился Лежава-Мюрат:

– Пиши, пиши! Все пиши!

Белоклювов, конечно, сократил и сгладил доклад Цареградского. Зато более подробно застенографировал выступления Марина, Миндалевича и свое:

«Б е л о к л ю в о в. Мною были даны указания продвинуть экспедицию, но они почему-то не продвинулись. Сама экспедиция недостаточно внимания проявила к вопросу своего обеспечения предметами первой необходимости, теплой одеждой, катанками… А ведь на Север ехали! А спирта все-таки завезли с избытком!

М и н д а л е в и ч. Экспедиция приехала самостоятельной организацией и по приезде обособилась – чуждалась как Советской власти, тузрика, так и Союззолота. Но что касается трений между нами и экспедицией, таковых не было. Экспедиция, говоря о трениях, этим самым хочет свалить недочеты своей работы и гибель своих товарищей на здоровую голову Союззолота. Но мы не погибли и не погибнем! На Севере главное – что? Выдержка, товарищи, и без всякой паники…

М а р и н. Вопрос о трениях и прежде стоял, обсуждался, и были намечены пути изжития всех трений, но таковые до сих пор не изжиты. Экспедицию давно пора было отправить на место основных работ еще до моего приезда! А что касается гибели отряда Билибина, то никакого Билибина я в глаза не видел. А приступил к обязанностям предтузрика, как известно, 15 августа, а отряд вышел 12 августа, и, следовательно, никакой ответственности за гибель нести не могу.

Л е ж а в а-М ю р а т. Я, уполномоченный Союззолота, Дальгосторга и АКО, не уполномочен командовать тузриком, но был бы уполномочен… Миндалевича, как известно, с работы снял. На это я уполномочен. Всю власть, как по организации транспорта, так и по снабжению как приисков, так и экспедиции, беру на себя. И никому не позволю вставлять палки в колеса! Тузрик может обжаловать мои действия, но отменять, приостанавливать не имеет права. Все договоры наши с туземцами тузрик должен зарегистрировать и обеспечить их безусловное выполнение как с той, так и с другой стороны. И никаких компромиссов! Послезавтра все мобилизованные и завербованные выступают! Большой аргиш будет! Снег еще рыхлый? Ничего, пробьемся! Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики! Кто против?»

Цареградский чувствовал себя на коне. Сталью сверкали его глаза на смуглом, горящем румянцем лице.

Ранним утром девятнадцатого ноября первыми из Олы двинулись шесть собачьих упряжек Макара Медова, до отказа загруженных продовольствием, теплой одеждой и горбушей – собачьим кормом. Взяли с собой палатку и железную печку. На первых нартах, чтоб торить путь, выехали приемные сыновья Макара Захаровича Петр и Михаил. На остальных – Цареградский, Казанли, Ковтунов, Мосунов, за один день прошедшие у старика Медова курсы каюров.

И в тот же день, чуть позже, выступили из Олы первые двадцать оленьих нарт, по два оленя в нарте, с грузом экспедиции и приисков, с администрацией и рабочими. Через неделю – еще двадцать нарт. Всего – сто оленей…