Текст книги "Вексель Билибина"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Гостей провели в урасу, покрытую тонкой ровдугой. В урасе было душно и дымно, посреди горел костер. Перед ним, как перед жертвенником, восседал, скрестив ноги, одутловатый, похожий на Будду, широкоскулый старик с лоснящимися, словно хромовая кожа, отвислыми щеками; на нем был такой же, как у тунгусок, расшитый бисером передник; толстую, в складках, шею оттягивала большая, подвешенная на цепи серебряная медаль.

Старик важно провел пухлой ладонью по цепи, медали и, не вставая и не глядя на гостей, протянул руку:

– Мин князь Лука Громов.

Гости сели. Лука запустил руки в огромную деревянную плошку с мозгами из оленьих ног и жестами пригласил гостей отведать эту самую деликатесную пищу.

Сергей тотчас же извлек спирт и свою походную серебряную с чернением рюмку. Наполнил ее по самые края и поднес хозяину. Лука принял, одним глотком опорожнил содержимое, а рюмку задержал в руках, залюбовался ею. Макар Захарович сразу догадался о его желании, подтолкнул Сергея, и тот, хотя очень дорожил своей рюмкой, торжественно заговорил:

– Великому тунгусскому князцу Уяганского и Маяканского родов и тайону всей Колымы Луке Васильевичу Громову – дарю с великой радостью!

Макар Захарович перевел. Тунгусский князец милостиво улыбнулся. А дальше угощали спиртом всех, кто был в урасе, строго по старшинству. Всем этим ритуалом очень деликатно руководил якут Медов. Закусывали и вареной олениной, и вяленой, с душком, кетой. Потом долго пили чай с монпансье, неторопливо обменивались новостями, но о деле – ни слова.

Лишь как бы между прочим, вроде невпопад Лука Громов спрашивал:

– Зачем на Колыму?

Раковский отвечал, Макар Захарович переводил:

– Узнать, чем богата.

– Золото копать? Земля царская, копать нельзя. Царь, – Лука показал на профиль Александра III, на медали, – накажет.

– Не накажет, Лука Васильевич, его уже нет, – усмехнулся Сергей.

Макар Захарович переводить не стал.

– Землю копать будешь – мох ачча. Мох ачча – олени ачча…

– Нет, Лука Васильевич, они землю копать не будут, – заверял Макар Захарович.

– Палы пускать – опять мох ачча.

– Нет, и землю жечь они не будут.

– Палы – ачча, – заявил и Сергей. – А за оленей хорошие деньги дадим. Вот! – и зазвенел полтинниками. – Блестят, новенькие, ярче твоей медали…

Оленей Лука продал, но только диких, а ученых оленей – ачча. С дикими оленями, необъезженными, Сергею приходилось иметь дело на Алдане. Можно их, конечно, обучить, но для того, чтобы дело пошло скорее и легче, нужно хотя бы немного обученных. Сергей высыпал еще горсть полтинников. Кое-как договорились.

Тунгусский князец Лука Громов продал двадцать пять диких и пять домашних оленей. Объезженных взяли в стаде, а диких отлавливали с их помощью в тайге.

Дикачей два дня держали голодными, чтоб стали послабее и не бесились в дороге, потом связали по пять голов в связки и повели. Но Сергея все еще глодало сомнение: выйдет ли что из этой затеи – очень мало времени осталось на обучение.

Стадо пригнали в Гадлю, и на холме недалеко от школы, устроили что-то вроде кораля. Огородили холм жердями и начали заниматься воспитанием: обучали оленей ходить под вьюком, приручали, следили, чтоб не отходили далеко от домашних, а то ведь на первой же дневке в тайге разбегутся. Дело шло хуже, чем предполагал Сергей. А ведь нужно было обучать еще и диких коней…

ПЕРВЫЕ МАРШРУТЫ

Цареградский и Казанли попросили Билибина освободить их от транспортных забот, чтоб заняться обследованием побережья. Юрий Александрович охотно дал согласие и даже выделил в помощь четырех рабочих: Евгения Игнатьева, Андрея Ковтунова, Тимофея Аксенова и Кузю Мосунова.

У старика Александрова Валентин выпросил в аренду тот самый вельбот, который оставили ему охотские старатели взамен лошадей. Вельбот якуту пока не был нужен, поэтому и уступил, не торгуясь.

Ранним утром на этой посудине Цареградский, Казанли и четверо рабочих вышли из устья Олы и отправились по Тауйской губе на запад – к вожделенной бухте Нагаева. Рабочие сидели на веслах, Митя устроился на носу и чувствовал себя на высоте блаженства: его обдувал ветерок, мягкими шлепками ударялись в борта волны солнце сверкало вовсю и обещало погожий денек, приятное путешествие. Цареградский сидел на корме.

Сначала шли вдоль низменного побережья Ольского рейда выложенного накатанной галькой. Затем справа по борту возвысились обрывистые берега, прикрытые лишь сверху густой травой, корявыми лиственницами и ольховником. Насколько глаз хватало, а видно было до самого полуострова Старицкого, тянулись берега: то серые то пепельно-бурые, то желтые и даже красные. Миновали один кекур, стоящий в отрыве от берега, – Сахарную Головку, второй – Две Скалы. Одна скала поразила своей расколотой надвое вершиной. Была она похожа на человека, подносящего ко рту бокал.

С шутками, с прибаутками, с песнями пробежали одиннадцать миль. Заходить в залив Гертнера не стали: решили обогнуть весь полуостров Старицкого и войти прямо в бухту Нагаева. Цареградский направил вельбот круто на юг.

Миновали еще один заливчик. У его северного мыса поднималась из воды одинокая скала, очень похожая на скорбную женщину с печально наклоненной головой. У южного мыса этого же заливчика стояли три кекура, один другого меньше, как три брата. Это их, словно мать или сестра, провожала одинокая скала. Так показалось, Цареградскому, и он загорелся мыслью – написать картину «Сестра и три брата». Это будет первое полотно о диком и романтическом Севере!

Вельбот подошел к Трем Братьям. С голых черных скал сорвалась туча птиц, затмила солнце и оглушила своими криками. От Трех Братьев еще немного прошли на юг, но ветер здесь был покрепче – впереди открывалось море. Оставалось обогнуть еще один, самый южный мыс полуострова Старицкого и взять курс на запад, но встречь поднялись такие волны и так крепко ударили в нос и днище вельбота, что посудина завертелась и запрыгала на месте. Сильные гребцы сидели на веслах, но противный ветер нажал так, что весла в их руках, казалось, вот-вот переломятся.

– Не пройдем, – сказал Цареградский. – Будем поворачивать назад.

Усталые, мокрые, как мыши, они вернулись к Трем Братьям, зашли в безымянный заливчик и оказались в таком затишье, словно попали в иной мир. Сразу стало радостно и весело на душе. А подкрепились, так и совсем повеселели и безымянную бухтенку назвали Веселой.

Цареградский растянул гармошку своего «Фотокору», и все пожелали увековечиться на фоне морской глади, среди каменных, покрытых сизыми и зелеными лишайниками глыб. Увековечились.

Но велико было желание увидеть хотя бы краешком глаза бухту Нагаева. Валентин решил подняться на ближнюю сопку – она была и самой высокой на полуострове, – обозреть все вокруг и, возможно, полюбоваться бухтой. И он пошел. За ним Митя и все остальные.

По ключику, который прозвали Веселый Яр, сквозь заросли ольховника и кедровника продрались на пологую и голую седловину, потом прошли километра два по плоскому гольцу и, прыгая по серым базальтовым камням, забрались на самую вершину сопки. И отсюда открылась широчайшая панорама.

На юге расстилалось, сверкая, море с двумя голубенькими островками, похожими на облака. На востоке был виден весь Ольский рейд, и даже двуглавую церковку с домиками можно было рассмотреть в бинокль. На севере горы переваливались грядами: синие сменялись голубыми, голубые – белыми. А на западе, совсем рядом – в бинокль видна даже золотистая рябь, – светилась бухта Нагаева. Ее берега были обрамлены зеленью, и она показалась Валентину Цареградскому оазисом среди голубых барханов морской пустыни и синих гор.

Цареградский решил, что он придет на берега этой бухты попозже, придет с проводником, специальным маршрутом, обстоятельно обследует бухту, опишет и будет первооткрывателем и ее первым поселенцем.

А пока, пользуясь попутным ветром, нужно вернуться в Олу и на вельботе отправиться на восток, вон к тем видимым отсюда высоким синим горам, которыми любовались еще с парохода и которые манили к себе обнаженными складчатыми склонами. Там он наверняка найдет палеонтологические остатки, а может быть, и полезные ископаемые, то же золото, ради которого Билибин рвется на Колыму… А вдруг оно обнаружится здесь, в этих молодых складчатых горах…

Валентин скомандовал «всем на берег». Спустились – как шары скатились. Вышли из бухты Веселой, подняли парус, и вельбот, подгоняемый крепким ветром, понесло к ольским берегам.

В Оле пополнились продуктами. Вдруг и Юрий Александрович пожелал сплавать к заманчивым горам: ему порядком уже надоело обивать порог тузрика. С транспортом было туго, но что-то все-таки делалось, и можно потратить денек на осмотр гор.

Поплыли.

Погода на Охотском побережье изменчива. Ветер вдруг стих, парус пришлось опустить и сесть на весла. А вскоре с моря навалился такой густой туман, что не только те высокие горы, которые час назад были отчетливо видны даже с полуострова Старицкого, но и ольские берега, которых чуть ли не касались веслами, скрылись. Лодку будто накрыло матовым колпаком.

Туман был промозглый, леденящий, гребля не согревала. Плыли без шуток, без песен. Гребли и Билибин, и Казанли. Каждый час менялись, кто отдыхал – залезал под брезент. Лишь Цареградский бессменно сидел за рулем. Плыть было опасно. Валентин чутко вслушивался, как бьет прибой о невидимые в тумане прибрежные скалы и камни. По их шуму он старался определить, какие здесь берега – обрывистые или пологие. Там, где волна с грохотом ударяла в берег, Валентин брал мористее, но и далеко опасался уходить, держался берега, чтоб, как только заслышатся мягкие накаты волны, пристать и выйти на твердую землю.

Нервы были напряжены, и, может быть, поэтому он особенно остро примечал во мраке все красивое: светящиеся воронки, образующиеся от каждого удара веслом, призрачные сверкающие полосы от движения каких-то рыб или неведомых животных, рассекавших под днищем густую черную воду… И откуда это фосфорическое свечение?..

Вдруг Валентин услышал, что шум прибоя изменился – стал тише и мягче, осторожно направил вельбот к берегу и не скомандовал, а попросил:

– Потише ход, ребята…

Они опустили весла, притормозили. Нет, шум прибоя не усиливался, здесь берег явно пологий.

– Сейчас будем купаться, – пошутил Цареградский.

Геологи оказались на узкой галечной полоске. Перед ними высились темные скалистые горы, вершин которых в тумане не было видно. На берегу валялось много наносника… Собрали что посуше, разложили костер, обогрелись, обсушились, подкрепились, натянули брезентовую палатку. Она была на четверых, а залезла в нее вся семерка. Страшно усталые, спали без просыпу.

Утром тумана как не бывало. По глубокой узкой лощине, где шумел и пенился ключик, взобрались на высокую гору. Она и соседние сопки круто обрывались к морю, а в сторону материка полого переходили в равнину со множеством небольших озер. Одно из них было довольно большим. Прошли к нему, обследовали берега, попробовали воду и предположили, что это озеро, как и все остальные, лежит на дне бывшего моря. Скалистые горы у берегов очень молодые и навряд ли содержат полезные ископаемые.

– Золота здесь определенно нет, – сказал Билибин.

И Цареградский подумал, что нет смысла искать в этих местах древние остатки флоры и фауны. И оба они решили возвращаться в Олу. Казанли с рабочими оставался устанавливать астропункты. Билибин же и Цареградский, думая, что до Олы недалеко – с горы она была хорошо видна, – взяли банку консервов, пачку галет и в пять часов вечера попрыгали по кочкам.

УЛАХАН ТАЙОН БИЛИБИН

Макар сидел в темном углу юрты, низко опустив голову. Он даже не поднял глаза на вошедших гостей. Билибин и Цареградский долго не могли допытаться, что случилось. Макар молчал. Молчала Марья. Юрий Александрович обнимал старика, ласково трепал его по спине…

Наконец Макар Захарович выдавил:

– Убьют.

– Кого? За что?

– Моя убьют…

– Кто убьет? За что?

– Никто не убьет! – выскочил из своего угла Петр, старший кудринский отпрыск.

Ему двадцать лет. Он ловок, строен и крепок. Учитель рассказывал, что Петр первым записался в комсомольскую ячейку, первым сел за парту в школе, когда ему уже перевалило за восемнадцать, и Макара Захаровича, которого звал дядей, и свою мать попытался обучать грамоте – ликбез на дому…

– Никто не убьет. Это – пустые угрозы. Я заявление сделаю: это – дело живоглотов, богатых оленехозяев и коневладельцев. Это или тунгусский князец Лука Громов подстраивает… Жадный князец пожалел: дешево своих оленей продал… Или наш богатый саха Александров. Не понравилось: его как бы обошли… А кто виноват, что он своих коней на лодку поменял… Все кого-то обмануть хочет, нажиться хочет! А теперь от зависти лопается: дядя Макар экспедиции помогает, почти даром помогает, на этой помощи Александров загреб бы, а дядя Макар его конъюнктуру сбил… Конъюнктуру, понятно? И теперь валят все на бедного Макара и на вас, товарищи. Говорят, что вы и палы пускаете, и лес без разрешения рубите.

Наконец Юрий Александрович узнал все, что случилось. В урочище Нальберкана кто-то поджег моховище. Подозреваются члены геологической экспедиции: прогоняли оленей, купленных у Громова, и подожгли. Может, нечаянно, а может, и с умыслом. О пожаре сделал заявление в Гадлинский сельсовет безоленный тунгус Архип Григорьев – за него, конечно, кто-то все это состряпал, и будто бы он, Архип Григорьев, просит раймилицию принять наиболее строгие меры относительно виновников лесного пожара в интересах туземцев, охраны лесного богатства и оленьего корма. И на этом заявлении сам Белоклювов резолюцию наложил: разобрать на заседании тузрика! Из сельсовета пошла бумага в тузрик, дальше пойдет в округ, в Николаевск, а оттуда и до Москвы!

С этим заявлением еще не разобрались, а милиционер Глущенко уже новое дело заварил. Экспедиция на речке Удликан, недалеко от юрты Свинобоевых, для оленей, купленных у Громова, поставила изгородь из жердей: полторы тысячи шагов, 223 пролета… Милиционер все подсчитал и усмотрел нарушение: молодняк рубили в запретное законом время. Акт составил по всей форме.

Кроме того, Билибин без надлежащего разрешения краевых властей завез из Владивостока в Олу тридцать ящиков спирта. Спирт тузрик конфисковал, как незаконно завезенный контрабандный товар, а Билибину за контрабанду, нарушение сухого закона и спаивание туземного населения грозила 101-я статья Уголовного кодекса.

Тузрик, правда, на бумаге не написал, а на словах воспретил помогать экспедиции – давать ей коней и оленей без согласия местных властей. Гадлинский сельсовет даже решение вынес: транспортную артель «Красный якут» не организовывать.

– А дядю Макара, – заключил свой рассказ Петр, – вывели из сельсовета и в протоколе записали – за халатность в работе… И еще – что он зажиточный, что батраков имел – это нас, сирот Кудрина, имели в виду… А какие же мы батраки? Дядя Макар с мамой в законный брак вступил, нас усыновил, на ноги поставил! А теперь все будут косо смотреть на дядю Макара… Убить, конечно, не убьют, но грозятся, что наше семейство из ольского общества выпишут и выселят…

– Никто не убьет! И никто не выпишет! Не бойся, Макар Захарович, и не вешай голову! Готовь коней, пойдем на Колыму! И никто тебя пальцем не тронет! Пошли, Цареградский! Пойдем, Стамбулов! И ты, Петя, пошли с нами! Мы им «выпишем»! Мы им такое пропишем!..

Юрий Александрович и Цареградский, забыв про голод и усталость, несмотря на поздний час, а была уже ночь на исходе, вместе с комсомольцем Петей отправились в Олу. Шли быстро. Билибин – впереди, Валентин и Петя за ним едва поспевали.

Макар Захарович проводил их до реки, лодку оттолкнул и на прощание перекрестил:

– Улахан тайон кыхылбыттыхтах!

– Какому богу он молится? – спросил Цареградский.

– Тысячу раз безбожную агитацию проводил, тысячу раз говорил: «Дядя Макар, бога никакого нет и религия – опиум». Иконы снял, а креститься окончательно и бесповоротно не отвык. А «улахан тайон кыхылбыттыхтах» – это не бог, это дядя Макар так назвал товарища Билибина: «Большой краснобородый начальник».

В Олу пришли уже утром. В тузрике ни Белоклювова, ни Глущенко еще не было, но старый казак Иннокентий Тюшев, добровольно и с прежним усердием исполнявший обязанности сторожа и уборщика, уже все прибрал, подмел и стоял при входе, как на часах.

Билибин, любивший при встрече с древним служакой перекинуться двумя-тремя шутливыми словечками, сейчас пролетел мимо, даже не ответив на его козыряние. В коридоре исполкома его остановил свежий номер стенгазеты «Голос тайги» с броским заголовком: «Экспедиция… Экспедиция».

И он прочитал:

«Чтой-то сей год Олу облюбовали разные экспедиции. Экспедиция Наркомпути СССР, еле-еле душа в теле, пошла пешком в тайгу, а их заменили геологи. Последним, видимо, придется, как это ни хорошо, ждать зимнего пути или выращивать своих оленей».

– Он написал, Петрушка балаганный!

– А вот и здесь, с таким же дубовым юмором, – показал Цареградский на другую заметку.

Под заголовком «Жилищный кризис» сообщалось о наплыве в Олу приезжих и рекомендовалось, кому это нужно, заблаговременно запасаться теплым уголком, «а то, чего доброго, придется околевать». Был явный намек на экспедицию и ее брезентовые палатки.

– А вот и про моего дядю, Макара Захаровича…

Под рубрикой «Хроника» Билибин и Цареградский прочитали то, что было им уже известно: Медов М. З. выведен из состава Гадлинского сельсовета за халатность и зажиточность и за то, что использовал в прежние годы комсомольцев Петра и Михаила Кудриных в качестве даровых батраков…

Билибин сорвал газету, несмотря на предостережение Цареградского:

– Не надо этого делать, а то еще одно дело заведут – «об изорвании стенной печати».

– Черт с ними! – выругался Билибин и стал драть стенновку на мелкие клочки, посыпая ими весь коридор от парадных дверей до кабинета зампредтузрика.

В этот момент как раз и заявились – сначала длинноногий Белоклювов, а за ним, будто нюхая его след, – маленький Глущенко. Минуты две остолбенело стояли они на пороге…

Первым очнулся милиционер и вкрадчиво спросил своего начальника:

– Изорвание стенной печати?..

За Белоклювова вызывающе и громко ответил Билибин:

– Да, изорвание стенной печати! Сплетницы! Клеветницы! Не мы будем околевать!

И понес! И обрушился Юрий Александрович на Белоклювова и Глущенко с такой огненной речью, что те и слова не могли сказать в ответ. А Билибин, громыхая сапожищами, напирал на них, а те шарахались от него в стороны, пятились назад, как от бушующего пламени, как от лавины камней… В ярких выражениях Юрий Александрович не стеснялся. Обзывал Белоклювова Петрушкой с дубовым юмором, которому не место в органах Советской власти, говорил, что на словах Белоклювов за Советскую власть, а на деле – экспедициям НКПС, ВСНХа, посланным сюда Советской властью, не помогает, вставляет палки в колеса, желает околевать…

– А вольноприискателям – этим хищникам – коней продал! Проститутка! – сорвалось с языка Билибина.

– Дьэгээрбэ! – перевел на свой язык комсомолец Петя.

– Это, граждане, нанесение оскорблений во время служебных обязанностей! – завизжал милиционер. – Статья сто пятьдесят девятая Уголовного кодекса.

– Плевать мне на все твои статьи! Пиши протокол, за все отвечу! Но чтоб завтра транспорт на Колыму был! Наша экспедиция от ВСНХа! От Высшего Совета Народного Хозяйства! Зарубите это на носу! И я не позволю срывать ее работу! «Молнирую» в Москву!

– Это вы, товарищ Билибин, ставите под угрозу срыва работу экспедиции. Посылаете людей через Бахапчинские пороги… А если они погибнут? Работа сорвется? Кто будет отвечать?

– Не хороните нас раньше времени! Мы не околевать сюда приехали! А через пороги я сам пойду! И не вам обо мне беспокоиться. Ваше дело, чтоб транспорт завтра был, лошади были, а проводником пойдет с нами Макар Захарович Медов, которого вы исключили из сельсовета! Он сознательнее и смелее вас… Дорогу! – и Юрий Александрович, толкнув Белоклювова в один угол, Глущенко – в другой, устремился из тузрика.

– И я пойду через пороги! – вызывающе заявил Петя. Во время обличительной речи Билибина Петя громко выкрикивал отдельные ее слова по-якутски.

Белоклювов и Глущенко с минуту стояли по углам коридора, затем, как нашкодившие коты, боясь наступить на клочки изорванной стенгазеты, на цыпочках пробрались в свой кабинет. Там они долго молчали, с опасением посматривая на двери, затем занялись оформлением протокола «о нанесении оскорблений ольскому зампредтузрику во время служебных обязанностей». Подготовили к отправке с ближайшим пароходом и остальные акты. Но Юрий Александрович не сидел сложа руки. Он направил Эрнеста Бертина в Тауйск, на телеграф.

– Если там телеграф по-прежнему бездействует, – наказывал Билибин, – то скачи до самого Охотска и «молнируй» оттуда в Хабаровск и Москву о задержке продвижения экспедиции на Колыму.

Эрнест Петрович согласился выполнять это поручение с великой охотой. Но он еще из Олы не выехал, как торбасное радио, чему способствовал и сам Билибин, дословно донесло цель его поездки до Белоклювова, и зампредтузрика, словно увидев страшный сон, проснулся. Тотчас же спешно распорядился созвать совещание коневладельцев селения Гадля и комиссию по распределению транспортных сил. На совещание послал Глущенко, на комиссию заявился сам.

Все коневладельцы Гадли присутствовали на совещании и дали согласие выделить коней.

Постановление президиума Ольского тузрика обязывало выделить для экспедиции и еще пять лошадей от разных организаций и лиц: по одной из артелей Тюркина и Шестерина, личных лошадей Александрова и Георгия Якушкова, одну лошадь давал сам тузрик… Итого для экспедиции было выделено пятнадцать лошадей.

Юрий Александрович был очень доволен такими постановлениями. Жалел он лишь об одном – совещались без Макара Захаровича. Старик порадовался бы вместе с ним и, наверное, снова назвал бы его «улахан тайон кыхылбыттыхтах»… Жалко стало на комиссии Юрию Александровичу и оскорбленного зампредтузрика. Билибин подошел к нему, схватил его руку и крепко пожал:

– Давно бы так, товарищ Белоклювов! А за то, что я наговорил вам, при всем народе готов извиниться…

– Не надо, не надо, – отчаянно замахал длинными руками, как крыльями мельница, Белоклювов, – а то опять обзовете меня как-нибудь при всем честном народе… Не надо! Перед окружным прокурором будете объясняться…