Текст книги "Вексель Билибина"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Часть четвертая
ОЧЕНЬ ХОРОШЕЕ ЗОЛОТО

БОЛЬШОЙ АРГИШ

Напраслину возводили на Демку. Пес, оставшись на торце застрявшего плота, не испугался ни ледяной воды, ни шума бурунов и вовсе не обиделся на геологов, которые не перенесли его вместе с грузом на берег – такими почестями он не был избалован. Просто Демка не хотел мешать людям, всю ночь возившимся с подмоченными тюками и ящиками в реке и у костра; он считал своим долгом не покидать плот, а охранять его. Вытянувшись по торцу, пес до утра пролежал на одном месте, не меняя положения.

На рассвете, когда начали снимать плот с «быка», Демка выплыл на берег и с чувством исполненного долга, хвост пистолетом, взмахивая длинными ушами, будто крыльями, припустился по твердой, морозцем схваченной земле, чтоб размяться и согреться. Запахи осенней дичи увлекли его далеко в глубь тайги.

Слышал он и первый и второй выстрелы Степанова ружья, возвращался на оба сигнала, но всякий раз жирные птахи сбивали его с пути. Короче, когда пес вернулся на место ночевки, то не увидел ни плотов, ни хозяина.

В отчаянии пес бросился в реку, забрался на «быка», на котором торчал плот… Долго вертелся на этом камне, соскальзывал с него, снова взбирался, вытягивал против ветра острую морду с траурно повисшими ушами, искал, скулил, выл…

Якут, обещавший Степану приютить сукина сына, звал его по-своему, по-якутски, но, Демка не реагировал. Он и щенком в руки чужим не давался. Кинулся с того камня и, разрезая белой грудкой темную воду, поплыл вниз.

Демка не догнал своих. Видимо, обрывистые скалистые щеки Бахапчинского ущелья и бешеные воды не пропустили, а может, след потерял. Через три недели возвратился на это же место и всю ночь голосил на том же камне.

Якут и его мальчонка опять манили собаку, соблазняли даже вареным мясом, но пес и на этот раз не подошел к чужим. Поджав хвост, устало и уныло потрусил берегом вверх по реке. Больше якут-заика не видел его.

Где мелкой дресвой, где по обледенелым валунам, карабкаясь по скалам, продираясь полегшим кедровником, водой и тонкими скользкими заберегами, Демка прошел Малтан от устья до вершины.

Добрался до стана Белогорье. Под старым раскоряченным тополем, под остовом палатки, где ароматно пахло потом и крепким табаком хозяина, пес стелился брюхом.

От Белогорья по тропе с лошадиным пометом Демка поднялся на перевал и здесь, уже в ноябре, ровно два месяца спустя после разлуки с людьми, услышал знакомые запахи. По их следу прибежал на Элекчанское зимовье и с ликующим визгом бросился на плечи Эрнеста Бертина, облизал здоровенные и потные руки Петра Белугина, обслюнявил обвислые сивые усы Павлюченко, а Игнатьеву чуть было совсем не свернул и без того кривой нос.

А они едва узнали любимца экспедиции. Тощий, покусанный, с вырванными клоками шерсти, не то закуржавленный, не то поседевший, Демка не был похож на того гладкого черного пса с белоснежной грудкой, которого так приятно было поглаживать. Признали пса только по длинным ушам.

– Д-д-демка! Лопоухий! Т-т-ты? – оторопел Бертин.

Карие собачьи глаза были полны слез и сияли. Демка лизался, ласкался, визжал и лаял… И все куда-то порывался: то на север, в сторону Колымы, то на запад, где Бахапча, то на юг.

В тот же день Бертин написал письмо:

«В. А., с нашим первым отрядом случилась, вероятно, какая-то неприятность…»

С письмом Бертин направил в Олу Евгения Игнатьева, а сам распорядился как можно скорее снаряжаться на спасение отряда Билибина. Выстругали еще три пары широких, более надежных лыж, смастерили три нарты.

Когда подыскивали березу для поделки нарт, наткнулись на пасущихся оленей. Стойбища нигде не оказалось, оленехозяева уже откочевали. Удалось встретиться лишь с одним тунгусом, который собирал отбившихся от стада животных.

Тунгус был запуганным и робким, ни слова не знал ни по-русски, ни по-якутски. Битый час Бертин, Павлюченко и Белугин пытались выведать от него хоть что-нибудь – все без толку. Одно вроде бы выудили: на Бахапче русских нет, на Хиринникане какие-то русские есть.

– Как идти на Хиринникан?

Тунгус махал руками и на север, и на восток, и на запад – во все стороны. Уговаривали быть проводником, но где там… Упрашивали продать хотя бы пару оленей, хоть не объезженных – ни в какую: олени не его, хозяин – Зыбин.

Через неделю встали на лыжи, впряглись в нарты и потянули. Двинулись на северо-восток, к перевалу над вершиной Малтана. Шли по компасу, по солнцу и звездам. Эрнест Петрович ворошил свою память, силясь представить ту спичечную карту, которую складывал когда-то Казанли на земляном полу юрты Макара Медова, бил себя по лбу и нещадно ругал за то, что он, хитроумный, не зарисовал тогда эту карту. Все ее зарисовали: и Билибин, и Казанли, и Раковский, а он поленился. На перевал карабкались десять дней. Снег был глубок и рыхл. Демка пахал брюхом, выпрыгивая и выгибаясь хребтом. Лыжи утопали, нарты тоже. Под них подкладывали таловые ветки, тащили, как по гати. В день больше десяти километров не делали.

Надеялись, за перевалом, станет легче: все-таки спуск, а не подъем, да и снег на северном склоне должен быть покрепче. Но и за перевалом легче не стало. Река по ту сторону, как догадались – Талая, вся была в полыньях и пропаринах, туманом прикрытых. По льду идти опасно, продирались берегом, застревая в кустах и меж камней. По Тальской долине тащились две недели.

Эрнест помнил, что Талая выходит к Буюнде, в долину Диких Оленей – широкую раздольную. Полыньи у пропарины остались позади. Но тут, на Буюнде, – наледи. Они возникали на глазах: то спереди, то сзади – взрыв, и из-подо льда вырывается вода.

За туманом не видно, где и как обходить разливы. Лезли напролом, шли в воде по колено и выше. Выбирал путь Демка. Где он не плыл, там и шли. Наледь минуют – скорее костер: сушили катанки и портянки, ноги натирали спиртом. Наледи встречались часто, морока с просушкой осточертела.

Остановились на очередную ночевку у какого-то распадка. Эрнест знал, что Буюнда впадает в Колыму ниже Среднекана километров на сотню с гаком. Если идти до устья Буюнды, то придется возвращаться на юг по Колыме – до Среднекана. Это будет крюк дней на двадцать, и Билибин не дождется его. Надо, как говорили якуты Медов и Кылланах, где-то сворачивать от Буюнды влево, в какой-то распадок, по какому-то притоку, помнится, вроде бы Гербе… А затем еще по какому-то притоку этой Гербы переваливать в Хиринникан-Среднекан, Долину Рябчиков.

Но где этот распадок? Где эта Герба? Распадков – тьма, рек и речушек, впадающих в Буюнду слева, – столько же. А указателей никто не догадался повесить, и спросить некого. Всю ночь хитроумный Эрнест не спал у какого-то неизвестного распадка, на устье какой-то неведомой реки, скрытой подо льдом.

Утром отчаянно спрашивал Демку:

– Пес, сукин сын, где Герба?

Демка молча стучал хвостом.

– Чертова Герба, где ты?

Герба не отзывалась.

И вдруг Демка повернул свою морду назад и быстро зашевелил кончиком носа, принюхиваясь. Обернулись и остальные. И увидели: далеко позади, там, где они вчера вечером миновали наледь, плывет густое облачко. Олени? Тунгусы? С нетерпением стали ждать: они-то скажут, где Герба.

Облачко наплывало медленно. Наконец стали вырисовываться олени с ветвистыми рогами, нарты, люди! Насчитали двадцать нарт… Олений караван! Аргиш!

– Ура! Аргиш!

Первым на верховом олене, разбрасывая иноходью снег, подскочил Давид Дмитриев, сын столетнего Кылланаха, с которым Бертин чокался в его юрте на Гадле.

– Свои, однако, – удивился Давид.

– Свои! – набросились на него все трое, стащили с оленя и чуть не удушили в объятиях.

– Г-г-где з-з-здесь чертова Герба? – заикался Эрнест.

– Вот она, однако.

– У-у, скаженная…

Караван подошел. Оленей штук полтораста, каюров, якутов и тунгусов – с десяток, семь пассажиров и почти все знакомые: заиндевелый, как сосулька, доктор Переяслов, горный инженер Матицев, у которого из-под малахая поблескивает лакированный козырек форменной фуражки с молоточками на околыше, молодой, бородатый горный смотритель Кондрашов.

Сразу стало шумно, весело в устье безмолвной Гербы. Разбили табор, устроили дневку, чтоб завтра со свежими силами брать Среднеканский перевал.

Через два дня спустились в Долину Рябчиков.

А еще через день Демка напал на лыжный след своего хозяина Степана Степановича, рванулся вперед, свернул влево и скрылся за невысоким каменистым обрывом.

Бертин с одним лишь легким рюкзаком погнался за ним на лыжах по хорошо утоптанной лыжне, но угнаться не мог.

А тут с того же обрыва свалилась прямо на лыжню какая-то туша в овчинном тулупе с обкромсанными полами:

– Сафейка – я! Сафейка! Кунак, догор, товарищи, спасите! Едят меня… едят… Вот шубу ели… Меня едят…

Бертин оттолкнул его как сумасшедшего:

– Билибин где?

– И Билибу едят…

– Где Билибин? – тормошил Эрнест очумелого. – Где наши?

– Там наши!

Бертин, за ним Белугин и Павлюченко бросились в неширокую тихую долину, по Демкиным, похожим на венчики, следам.

Демка, словно волна, стелился по снегу. Он мчался к палатке, возле которой сидели у костра два человека.

Первым увидел собаку Алехин:

– Степан, мясо бежит!

Степан Степанович обернулся:

– Демка! Сукин сын!..

Из барака, тесня друг друга, выскочили Билибин, Лунеко и Чистяков.

Подъехали Бертин, Белугин и Павлюченко.

– Ж-ж-жив, Юрий Александрович! Ж-ж-живы! А мы чего только не думали! Демка вернулся, а от вас ни слуху, ни духу… А тут какой-то сумасшедший Сафейка: съели Билибу…

– Я сам сейчас кого угодно съем.

– З-з-здорово, Степан! З-з-здорово, Алеха! Что варите

_ Обед для вас готовим: бульон из конской шкуры!

– Хорошо! А я к конскому бульону коньяк привез! Принимай, Юрий Александрович, пять звездочек. А это – шоколад. Все это – рождественский подарочек от моего брата-политкомиссара. А это – письмо.

– Что я говорил?! Говорил я – через два дня Вольдемар Петрович пришлет мне шоколад с коньяком?! Говорил?! Вот – он!!

Билибин радовался сбывшемуся сну и своему предсказанию, казалось, больше, чем прибытию долгожданного большого аргиша.

– А С-Серега где? Раковский-то ж-ж-жив?

Сергей Дмитриевич в это время был на стане прииска. Туда прибежал Сафейка. Раковский бросил все дела и на базу. По дороге встретил Переяслова. Они заявились в барак, когда уже разгорелся пир…

– Голубчики, голубчики, – умолял доктор Переяслов, – много не ешьте.

Эрнест привез Раковскому письмо и посылку от своего брата, но, прежде чем передать их, заставил своего друга поплясать.

Вольдемар Петрович Бертин писал примерно одно и то же: поздравлял с благополучным прибытием на Колыму, передавал приветы от всех алданских знакомых и от своей жены Танюши, пожелал найти хорошее золото и уже выражал уверенность, что за него, наверное, зацепились. О себе сообщал по-деловому коротко: приезжал на Алдан председатель Союззолота товарищ Серебровский, говорил о большом развороте золотоискательских работ в Сибири и на Дальнем Востоке, поставил задачу – «расшевелить золотое болото». Говорили с ним и о Колыме и о Чукотке. И тут же, в Незаметном, Серебровский издал приказ отправить на Чукотский полуостров экспедицию в тридцать пять человек. Тридцать шестой едет Танюша, а он – при ней и во главе экспедиции. Письмо было написано во Владивостоке, в конверты вложены фотокарточки, на которых запечатлены все участники Чукотской экспедиции в бухте Золотой Рог.

– Юрий Александрович, теперь дело за нами! Возобновим работы? – сказал Раковский.

– Начнем, пожалуй, – ответил Билибин. – Рождественские каникулы кончились.

СПАСАЙТЕ НАШИ ДУШИ

На другой же день после прихода первого каравана уполномоченный Якутского ЦИКа Елисей Владимиров пригнал с Таскана одиннадцать оленей – ездовых и на мясо. Ждали с Олы второй транспорт и Лежаву-Мюрата, и они второго января прибыли.

Ликованию не было конца. На базе соорудили новую вместительную квашню. Юрий Александрович не забыл Анастасию Тропимну Жукову, современницу Пушкина, и с Елисеем Ивановичем направил ей и другим сеймчанским якутам хлеб свежей выпечки. Все ожили. Отовсюду неслись песни. На прииске в каждом бараке пекли, жарили, варили.

В январе возобновили разведочные и эксплуатационные работы. Долбили и опробовали последние шурфы на разведлинии Безымянного, приступили к строительству новой базы на терраске Среднекана (недалеко от приисковой конторы) и начали зарезку шурфов ниже устья Безымянного, у ручья, который позже назовут Кварцевым.

Золотой пятачок при устье Безымянного за зиму перелопатили вдоль и поперек. Пофартило артелям Сологуба и Тюркина – напали на богатые кочки. Хабаровцы и корейцы рыли и мыли рядом, но им не везло. Пытались копушить ямы в стороне от пятачка – даже знаков не обнаружили. А тут вслед за Лежавой-Мюратом, со вторым транспортом, который привел Александров, заявились новые старатели. С третьим транспортом шли еще человек сорок – и всем подавай золотые непочатые участки.

Лежава-Мюрат, как приехал, тотчас собрал всю свою контору: Оглобина, Поликарпова, новых технических руководителей, горного инженера Матицева, смотрителя Кондрашова, снабженцев Кондратьева и Овсянникова. Пригласил на совещание Билибина и Цареградского.

Первое слово предоставил Юрию Александровичу. Билибин положил перед всеми на стол заявку Поликарпова и шурфовочный журнал Раковского. Прямо, без всяких преамбул, доложил:

– Заявка не подтвердилась, – накрыл ее широкой ладонью, а другой пятерней указал на журнал, – долина Безымянного пуста. – И, как вывод, добавил: – От разведки, поставленной без предварительных летних поисков, на основании одних заявок, нельзя ожидать хороших результатов.

Поликарпов сидел напротив, повесив, словно на похоронах, черную с проседью голову.

Таким же печальным был и Лежава-Мюрат. Всегда энергичный, бодрый, он даже растерянно запричитал:

– Что же делать, товарищи? Что делать? Сюда понаехало почти сто человек, и с нашего ведома, и без нашего ведома. Все – за золотом.. С великим трудом мы снабдили их всем необходимым. А золота – нет? Что же делать, товарищ Билибин?

– Летом развернем поиски. А пока поставим разведку вниз по Среднекану и вверх. Организуем два разведрайона, – скупо ответил Юрий Александрович.

Цареградскому было жалко и тяжело смотреть и на Поликарпова, и на Лежаву-Мюрата, да и на Билибина. Валентин Александрович взял поликарповскую заявку, повертел ее, прочитал еще раз и осторожно начал:

– Может, товарищи, в этой заявке не все ясно, а может, не вполне грамотно составил ее товарищ Поликарпов и мы не вполне поняли ее? Вероятно, на основе этой заявки разведку следовало бы ставить не по долине Безымянного, а как тут написано – на стрелке ключа Безымянного, то есть, как я понимаю это слово «стрелка», в приустьевой части Безымянного, а точнее говоря – от устья Безымянного по пойме и террасе Среднекана или, как сейчас сказал Юрий Александрович, – вниз и вверх по долине Среднекана… Вы, товарищ Поликарпов, вероятно, это имели в виду и думали, что Безымянный выносит золото…

Поликарпов так не думал и на защитительную речь Цареградского еще ниже опустил голову.

Билибин довольно резко оборвал своего заместителя:

– Безымянный ничего не выносит. Я сказал: его долина пуста, и, следовательно, из пустоты ручей может выносить только пустоту.

– Но, насколько я понимаю вас, – оживился Лежава-Мюрат, – заявка товарища Поликарпова еще будет проверяться?

– Можете понимать и так. Я повторяю, мы будем разведывать долину Среднекана вниз и вверх от устья Безымянного, но уже без особой надежды на положительные результаты. Откровенно говоря, я организую два разведрайона больше для того, чтоб рабочие не сидели без дела, ибо люди в таких условиях, как здесь, могут озвереть не только от голода, но и от сытого безделья…

– Простите, – загорячился Лежава-Мюрат, – не совсем понимаю вас. Вы бросаете «SOS», но хотите спасать души за счет государства?

– Да, если хотите.

– Но кто это разрешит? Союззолото и уважаемый товарищ Серебровский отпускали вам…

– Союззолото и очень уважаемый мною товарищ Серебровский отпускали нам средства на разведку. И мы будем вести ее честно, добросовестно, строго по научно разработанной системе. Результаты такой разведки, если они даже будут отрицательными, чести геологов не уронят. Ну а паче они окажутся положительными, мы возрадуемся и будем считать, что нам и вам и товарищу Поликарпову пофартило. А пока, Филипп Романыч, не обижайтесь на нас. Мы сделали все по совести, после нас на Безымянном никто ничего не найдет. Я сам был бы несказанно рад, если б подтвердилась ваша заявка. А вас я по-прежнему уважаю, Филипп Романыч, и надеюсь на вашу дальнейшую помощь… Вы искали золото в верховьях Среднекана… Покажите нам то место, где встречались хотя бы знаки…

– В левой вершине! С удовольствием покажу! – обрадовался Поликарпов.

– Вот и прекрасно! Там мы организуем второй разведрайон. Возможно, кто-нибудь и таинственные Борискины ямы покажет… И Гореловские жилы Розенфельда…

– Александров! – вдруг вспомнил Цареградский. – Михаил Петрович покажет Борискины ямы. Когда я обследовал Тальский минеральный источник, Александров в беседе со мной вскользь упомянул Бориску, и, если я его правильно понял, он похоронил этого Бориску там, где тот копал свои шурфы. Александров и другого старателя, некоего Кузнецова, похоронил на Талой…

Лежава-Мюрат даже привскочил:

– Надо немедленно потрясти этого Александрова, могильщика старателей, пока он не укатил в Олу! Да и Сафейка… Неужели не знает, где зарыт его друг Бориска?

– Софрон Иванович не знает, – твердо заявил Поликарпов. – Знал бы – давно привел на Борискины ямы. Мы с ним пуд соли съели, пока искали их.

– Э, Филипп Романыч, можно и десять пудов съесть а что у человека на душе, не узнать. Но сейчас речь не о Сафейке. С ним кому надо разберутся, не одна статья о нем скучает. Говорят, он с бочкаревцами или еще с какими-то бандами якшался. Милиционер Глущенко давно собирается приехать по его душу. Но это не нашего ума печаль. А вот что делать с нашими ста душами?

Поликарпов снова поник. Он ведь тоже имел дело с бочкаревцами в двадцать третьем году – когда отправлялся на Колыму искать золото, кредитовался у них. Хотя и через Александрова, но все-таки…

Смутился и Юрий Александрович. Хотел сказать что-то в защиту Гайфуллина, но воздержался. Каким-то извиняющимся тоном стал отвечать Лежаве-Мюрату:

– Прежде, Валериан Исаакович, я предлагал вашим старателям переходить к нам на разведку, и товарищ Оглобин меня поддерживал. Ради них даже расценки пересматривали, но никто не пошел. Теперь, если и согласятся, у нас для оплаты труда своих рабочих денег в обрез к тому же существующие расценки не устраивают ни ваших, ни наших, и мы будем их пересматривать…

– Это, пожалуй, выход! Давайте пересматривать вместе! Ведь в конце концов карман у нас один – Союззолото. Я, как только вернусь в Олу, свяжусь по радиотелеграфу с товарищем Серебровским. Он нас поддержит.

– Летом, повторяю, – снова с жаром заговорил Билибин, – мы развернем поиски от Бахапчи до Буюнды и золото найдем! Прииски будут обеспечены! Надо лишь своевременно и побольше завезти продовольствия, дабы в следующую зиму не повторилась голодовка, а вместе с нею и все прочие прелести таежной жизни.

– Не беспокоитесь. Все транспортируем до весны. Сейчас мы строим перевалбазу на Элекчане. Будем форсировать переброску грузов сначала туда, потом сюда.

– Перевалбаза на Элекчане – это хорошо, там рядом Малтан, но удастся ли до распутицы на оленях доставить грузы сюда? Весьма сомневаюсь. Нужно, Валериан Исаакович, налаживать сплав с Элекчанской перевалбазы по Малтану, по Бахапче и сюда – по Колыме. И, пока не построена к приискам дорога, каждое лето будем сплавлять грузы по этим рекам! Это – надежно и дешево!

– И сердито! – с усмешкой дополнил Лежава-Мюрат. – Опасно, Юрий Александрович, очень опасно. Я не могу рисковать грузами и людьми на каких-то неизведанных бешеных порогах…

– Ничего опасного. И пороги изведанные. Мы прошли их на плотах по малой воде. А если построить карбаса, да пустить весной, по большой воде?! Я выделю вам своих лучших лоцманов, Степана Степановича Дуракова отдам, а коли нужно – сам поведу первый карбас!

На этом экстренное совещание закрылось.

Билибин не остался ночевать на прииске и пошел с Цареградским на свою базу. Разгоряченный, Юрий Александрович широко шагал по скрипучему снегу, размахивал шапкой, и крепкий мороз был нипочем его огненно-рыжей голове.

Валентин Александрович недоумевал, зачем ему понадобилось настаивать на сплаве. Ради славы? Дело чести?

Осторожно спросил:

– Юра, может, я неправильно поступил, подписав с Лежавой договор на снабжение?

– Нет, ничего…

– Так пусть они и снабжают. Чего нам беспокоиться?

Билибин молчал.

– Нам до осени продуктов хватит, а на вторую зиму мы ведь не собираемся оставаться?

– Нет, не собираемся… – кратко ответил Юрий Александрович, словно отмахнулся.

«Дело чести», – решил про себя Цареградский.

И всю остальную дорогу они молчали.

Потрясти старика Александрова не удалось. Михаил Петрович строго держался правила – приезжать и выезжать рано утром. И на рассвете другого дня, ни с кем не попрощавшись, налегке выехал в родную Гадлю. Так и не вызнали на этот раз, где похоронил он Бориску.

Через неделю отбыл в Охотск и Лежава-Мюрат, прихватив с собой Оглобина, Кондратьева и Овсянникова, чтобы решить ряд неотложных вопросов в Оле и на Элекчане. За управляющего приисковой конторы оставили Матицева.

Вскоре после отъезда Лежавы, с третьим транспортом, на Среднекан действительно прикатил милиционер Глущенко. Щеголеватый, он сбросил доху и, в лихой кубанке с кокардой, в суконной черной шинели с нагрудным знаком, в маленьких юфтевых сапожках с подковами, звонко застучал по мерзлым половицам бараков.

Приискатели поговаривали, что Глущенко зацапает Волкова или Тюркина или кого-нибудь из артельщиков, ставивших на карту жизнь Билибина и Сафейки… А он нагрянул ночью в барак Сологуба, арестовал Сафи Гайфуллина, предъявив ему по всей форме ордер на арест из Николаевска-на-Амуре, и увез под конвоем.

Такие повороты судьбы-злодейки нуждаются в догадках, вызывают повышенный интерес, и пошли суды-пересуды. Ольчане Бовыкин, Якушков, Беляев и ямский житель Канов знали Гайфуллина давно. Михаил Канов, как известно, с Сафейкой и Бориской еще при царе служили конюхами у шустовского приказчика Розенфельда, тогда потихоньку и золотишко приискивали. Теперь же туземцы, ольчане и ямский житель вспоминали, что Гайфуллина, как стала на ноги Советская власть, не впервой берут под стражу. Но не за золото таскают, а за иные темные дела. Был он вроде в бочкаревской банде не только проводником…

Перетолкам не было конца. Судили, гадали и вожделенно посматривали на распадки, укрытые белым саваном. А чаще всего на тот, с мрачными каменными гольцами, меж которых прятался подо льдом неведомый ключик.

Пересуды о Бориске и его фартовых ямах так будоражили хищнические души, что отсутствие разведанных делян не особенно беспокоило. Когда же стали предлагать идти на разные поденные работы и на разведку – пошли. Согласились без особого ропота и с нормами, и с оплатой.

Из Олы в начале февраля прислали расценки. В них Лежава-Мюрат и Оглобин все расписали: сколько рублей и копеек платить за каждые двадцать сантиметров проходки и на какой глубине, и какого сечения; сколько рублей и копеек прибавлять за пожог, за крепление, за проморозку… В своем распоряжении Лежава-Мюрат и Оглобин еще раз предупреждали, что все разведочные работы производятся согласно указаний разведки, а дабы не было соблазна мыть пески украдкой, запрещалось иметь на месте работ и в разведочных зимовьях Лотки, гребки и ковши. «В случае обнаружения таковых виновные увольняются с работы». И с этим согласились старатели.