
Текст книги "Вексель Билибина"
Автор книги: Герман Волков
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
THERE IS A VERY GOOD GOLD… [7]7
Есть очень хорошее золото…
[Закрыть]
Партия Раковского выехала на оленьих нартах вечером пятого мая. В дневнике Сергей Дмитриевич время выезда отметил точно – 7 часов 40 минут. Неизведанное, дальние дороги всегда манили его, а в эти минуты он особенно чувствовал, что ожидает его что-то новое, необычное.
Рабочих в партии было четверо: Миша Лунеко и Дмитрий Чистяков, испытанные бешеными реками и голодными декабрьскими днями, да двое новичков – прикомандированный Союззолотом в качестве слухача-радиста, но без радио, и бондарь с ольской рыбалки, принятый в экспедицию Цареградским.
Сопровождать партию до Таскана охотно согласился Михаил Савин, молодой якут, добрый малый. Он приезжал на Среднекан еще в октябре вместе с Елисеем Владимировым, к рождеству присылал Раковскому в подарок конского сала, а в последний приезд пригонял оленей. Сопровождать группу Раковского взялся бесплатно, из уважения.
Вышли на Колыму. Лед был крепок, без заберегов и полыней. Переночевав на Усть-Среднекане, на другой день пробежали километров двадцать пять и на следующий – не меньше. На пятые сутки домчались до Утиной, на восьмые – до Таскана. Здесь встретили и наледи, и полыньи, увидели косяк гусей…
Вожак вел гусей на север. Туда же уходила и Тасканская долина, замыкаясь белоснежными, с голубыми тенями горами Туоннах, – так назвал их Михаил Савин. По его словам, там, у подножия этих гор, – Сеймчанская тропа. Туда и надо перебираться.
Шли берегом. Снег местами сошел, но земля была еще твердая, лишь глинистые комья, облепляя полозья, тормозили движение. Тормозили так, что усталые олени ложились. Их поднимали, нарты опрокидывали, очищали полозья. Два дня тянулись до юрты Петра Аммосова, а она от устья Таскана, как уверял проводник, совсем близко. На третий день, к обеду, прибыли.
Раковский измучился не менее других, но, наскоро перекусив, даже не почаевничав, вдруг ударился обратно, будто обронил что. На последнем переходе, километрах в трех, до юрты Аммосова, он заметил обнаженные граниты, и там что-то поблескивало на солнце. Вернулся к ним. С огромным трудом вскарабкался к обнажениям и среди глинистых сланцев обнаружил порфировую жилу с кварцевыми нитками. Молоток не захватил, стал отбивать рукояткой ножа, отколупывать… Сам по сторонам посматривает. Видит – еще одна жилка. Пробрался к ней, а недалеко – еще одна. Часов пять, пока не стемнело, «обнюхивал» Сергей эти жилки…
Они не походили на те, молниеподобные, красочно описанные Розенфельдом, но Сергей подумал, может, все-таки это и есть Гореловские. Скала пока почти вся под снегом, а освободится, и засверкают молнии.
Возвратившись в юрту Петра Аммосова, спросил его:
– Догор, купец Розенфельд не бывал здесь?
– Нет. Моя бедный был, купец моя юрта не ходил. Попову ходил.
Попов Василий Петрович и его сын Петр жили в двадцати километрах от юрты Аммосова, у самой Сеймчанской тропы. Все приезжие останавливались в просторной юрте Поповых. У них для увеселения даже граммофон был.
Василий Петрович и новых гостей принял радушно, как старых знакомых. С Раковским, Лунеко, Чистяковым Поповы виделись на Среднекане, когда привозили мясо и договаривались о найме лошадей. Тогда Василий Петрович и получил задаток: двести пятьдесят рублей, банку шанхайского сала и пуд муки. Прикомандированного к экспедиции слухача-радиста, оказалось, он тоже знает давно, еще с тех пор, когда тот в Ямске и в Оле факториями заведовал. Только фамилию не мог четко выговорить. У него получалось то Слепцов, то Спецов.
Обменялись, как водится, капсе. А новостей – со всех сторон света: с Якутска, Оймякона, Среднекана, Олы… Раковский с радостью узнал, что лошади для экспедиции закуплены и, как только будут в теле, Василий Петрович сам пригонит их в Среднекан. Завтра утром хозяин пообещал показать хороший лес для постройки лодки и даже вызвался подвезти к нему за сносную плату. За такую же мзду обещал поставить трех коней для разведки в верховьях Таскана.
И тут Сергей завел речь о Розенфельде.
– Бывал. Нет, вверх не ходил, там камни одни. Вниз ходил, до самой Колымы ходил и по Колыме до Сеймчана плыл.
Было ясно, что Розенфельд искал удобные пути. Но Сергей понял по-своему, как хотел: Розенфельд специально ходил к той горе с жилками.
Отправив трех рабочих на постройку лодки, Раковский с Мишей Лунеко ушли в горы Туоннах. Лазили по ним целую неделю, обследовали вершины трех рек и речек, взяли более сорока образцов, нашли два зуба мамонта и какую-то окаменелую кость, но не намыли ни одной стоящей золотинки.
Но это радовало Сергея. Не находя ничего похожего на Гореловские жилы здесь, он все больше уверялся, что они там, внизу, и, спустившись с гор, стал поторапливать судостроителей.
Торопила и весна, но только в конце мая лодку спустили на воду. Она тут же дала небольшую течь, так как швы не заливали варом: его не было. Но, намокнув, посудина перестала протекать.
Распрощались с гостеприимными хозяевами и отчалили. Лодка, подхваченная бурным течением, шла быстро. Вечером уже были у Петра Аммосова. Переночевали и тронулись дальше.
Напротив порфировой жилы разбили первый стан. Раковский отправился обследовать ее было один, но за ним увязался Слепцов-Спецов:
– Помогу, Сергей Дмитриевич, в золоте я малость кумекаю, – просительно сказал он. – И Розенфельда, может, я знавал…
– Как – «может»?
– Да так… Маленький был и не понимал: Розенфельд он или – кто. Ласковый такой, на коленках меня держал. А мой отец в то время в Охотске телеграфистом служил, его Розенфельд никак миновать не мог, в гостях у нас непременно бывал. Я кое-чему научился от отца, вот меня теперь и прикомандировали радистом.
Раковский слушал и чувствовал – чего-то не договаривает прикомандированный… Допытываться не стал, потому что не любил лезть в чужую душу, да и знал – если золотоискатель что-то скрывает, из него клещами не вытянешь.
Три дня они лазили по склонам, переходя от одной жилы к другой. Брали образцы на рудное золото из трех горизонтов, толкли их в чугунной ступе, промывали, высматривали золотинки и простым глазом, и в лупу, но ничего, кроме блестящего, как золото, пирита и мышьяковистого колчедана, не узрели.
В полдень четвертого июня снялись со стана. Через два часа лодку вынесло на стрежень Колымы, и побежали они с такой скоростью, что веслами оставалось только править. Косовые пробы не брали: все косы были залиты. Вечером подплыли к Утиной.
И первый, кого встретили, – медведь. Огромный, лохматый, он вальяжно похаживал по берегу.
Миша Лунеко сидел на носу, увидел его раньше других, вскинул берданку:
– Привет, хозяин! – и спустил курок.
Ружье, как часто случалось, дало осечку.
Под шуточки-прибауточки причалили. Натянули палатку, разложили костер, стали готовить ужин.
Стояла белая ночь. Спать не хотелось, да и набившееся в палатку комарье не давало. Сидели у костра, овеваемые речной свежестью и смолянисто-пахучим дымком, предавались воспоминаниям: в этот день исполнилось одиннадцать месяцев, как высадились они на Ольском побережье.
– Поднимусь вон на ту сопочку, – указал Раковский на самый высокий голец, возвышавшийся справа над устьем Утинки.
– А медведь? – спросил Саша.
Сергей Дмитриевич усмехнулся, но зауер все-таки взял и лоток прихватил. Без него он шагу не ступал.
С вершины гольца, на сколько глаз хватало, открывался вид неописуемый. Колыма во всей своей полноводной красе блистала расплавленным серебром на западе и красноватой медью на востоке. Широкая долина Утиной уходила на юг и пряталась за такой же высокой, как этот голец, сопкой, но с плоской вершиной. Долина чуть подернута утренней дымкой, но сквозь нее видны ложбинки и падающие в речку ключи. Сопку с плоской вершиной Раковский назвал Столовой, а голец, с которого не без восхищения обозревал окрестности, – Золотым Рогом. И не без предчувствия – как будто заранее знал, что долина Утиной одарит его, как из рога изобилия.
На другой день он взял с собой двух рабочих и отправился вверх по Утиной. Через каждые полкилометра брали пробы, промывали. Ключиков справа и слева падало немало. Каждый из них Сергей Дмитриевич крестил и непременно – звучно: один – Каскадом, другой – Дарьялом, третий просто – Красивым. Лишь приток, на котором прихватили их сильные заморозки, обозвал Холодным, да тот, где опять повстречали медведя, – Медвежьим.
Но когда Раковский промыл лоточек-другой на ключе Холодный, то так возликовал, что хоть переименовывай! В первом лотке – десять граммов золота, во втором – чуть поменьше!.. Какие уж тут заморозки… Брал пробы через сто шагов, а то и чаще. За день промыл полтораста лотков, и в каждом – золотило. В этот же день Сергей Дмитриевич наметил по узкой долинке Холодного, поросшей ерником и лиственничником, шурфовочную линию для будущей разведки, рабочие сделали пяток неглубоких копуш – пески начинались под кочками.
Довольные и радостные вернулись на стан, разбитый в устье Холодного. Инструкция выполнена. Утинка надежд Билибина и предчувствий Раковского не обманула: золото найдено. Можно возвращаться на базу и плыть по Колыме дальше. К тому же продукты были на исходе, а до базы дня два ходу.
Но Сергей Дмитриевич на рассвете другого дня решил идти по Утинке вверх. Рабочие были недовольны, ворчали потихоньку, особенно Слепцов-Спецов – не хотелось топать с тощими желудками…
Выше Холодного Утинка то ли разветвлялась, то ли падал в нее еще один приток. Раковский не стал давать ему никакого названия и пошел по левому истоку. Долинка была маристая, топкая. Пробы не очень радовали: знаки да редкие мелкие золотинки. Но Сергей весь день упорно шлепал вперед и завел свой отряд в такую марь, что долго не могли найти сухого места для ночлега.
Поднялись на вторую терраску. Стали раскладывать костер, натягивать палатку, готовить скудный ужин из трех пойманных хариусов. Но Сергею Дмитриевичу не сиделось.
– Пойду умоюсь, – сказал он и опять взял лоток.
Умывался он очень долго. Лунеко и Саша Слепцов-Спецов своих хариусов съели, рыбину Раковского поставили в котелке на угли, чтоб не остыла, и полезли в палатку спать…
Тут вдруг и раздалось:
– Ребята, сюда!
Голос был взволнованным.
Саша сразу за свою двустволку:
– Медведи… Говорил я ему: «Без ружья не ходи!»
Схватил берданку и Лунеко. Бросились вниз. Бежали, а Саша все ворчал: «Говорил ему!..», хотя раньше ничего такого не говорил. Скатились с обеих террасок. Саша вскинул двустволку и чуть не выстрелил в… Сергея Дмитриевича.
Раковский сидел на корточках за кустом. В сумерках белой ночи в черной кожанке походил он на кургузого медвежонка, но Саше померещился большой медведицей.
– Слепцов! Ослеп, что ли? – крикнул Миша.
Сергей Дмитриевич поднялся им навстречу и протянул ладони, усыпанные крупными, хорошо окатанными, похожими на фасоль, самородками:
– Собирай, ребята, грибы.
По берегу, меж ребер щетинистого сланца, мерцали и желтели чуть прикрытые водой золотинки, точь-в-точь как молоденькие крепенькие грибки. Нагибайся и подбирай.
А они, Миша и Саша, словно остолбенели и не могли нагнуться. Такого золота, чтоб лежало прямо на земле у самых ног, они не только никогда не видали, но и не слыхали о таком…
Сергеи Дмитриевич попытался вывести их из столбняка спокойной, даже с усмешкой речью, но, все время срываясь на перехватывающий дух шепот, стал рассказывать…
– Хотел умыться вон на той косе… Но прежде нагреб небольшой лоточек песочку, начал промывать – и вдруг сразу две золотины, одна с горошину, другая чуть поменьше, со спичечную головку. Набрал лоток чуть повыше, и опять золотинки. Еще выше… Так и шел. Умываться – не умывался, а десяток лотков промыл, и все не пустые. Ну, думаю, вот здесь в заводи умоюсь и пойду на стан. Нагнулся. Что за чертовщина? Вода гладкая, не рябит, лицо как в зеркале отражается, а не узнаю. У меня и в детстве веснушек не было, а тут не поймешь: то ли веснушки, то ли в глазах желтые мушки. Почерпнул ладонью, покрутил, как лотком, и на ладони – веснушки, но тяжеленькие. Огляделся окрест, а рядом вот эта гребенка. Много раз слышал и от умных людей, даже сам Юрий Александрович говорил, что гребенки такие, по-ученому – сланцевые щетки, бывают хорошими природными бутарами. Но сам ни разу не встречал и не верил. Дай, думаю, посмотрю, чем черт не шутит. Никто меня не видит, смеяться никто не будет, как я своим длинным носом землю нюхаю. Подошел поближе, наклонился и глазам не верю. Будто кто-то взял огромную перечницу и щедро посыпал перцем. Собирай, ребята, что покрупнее… Грибки собирай…
– А во что собирать-то? – первым пришел в себя Лунеко.
Сергей Дмитриевич похлопал по карманам, вынул жестяную коробку с белозубым негром на крышке, высыпал из нее зубной порошок:
– Вот – лукошко!
– Сергей Дмитриевич, я слетаю на стан, принесу вам хариуса, а то ведь совсем вы голодный, – и Лунеко убежал.
Сергей Дмитриевич снова присел на корточки, а Саша все еще стоял, не двигаясь. Раковский глянул на него снизу вверх и не узнал. Его бледное и без того продолговатое лицо еще больше вытянулось, нижняя челюсть отвалилась и дрожала.
– Ни в жисть такого не видел… Слухай, Сергей Дмитриевич, что делать-то будем…
– Как что? Разведку поставим. Прииск откроем.
– Значит, начальнику скажешь, всем скажешь?
– Ну, всем говорить не буду, а Юрию Александровичу непременно.
– А ты не говори. Никому не говори! Будем знать только ты, да я, да Мишка, если язык за зубами держать будет! Осенью экспедиция уберется, а мы останемся. На всю жисть заработаем. Дело говорю. Слухай меня!
Сергей Дмитриевич не узнавал своего рабочего: он и говорил-то как-то неграмотно, а ведь сын телеграфиста, факториями заведовал. Раковский выпрямился:
– Слухай, жисть! Слепцов-Спецов! Спятил? Иди палатку сворачивай, без тебя соберем. И считай, что ты мне ничего не говорил, а я тебя не слухал. Иди. И медведей не бойся.
Саша с трудом оторвал ноги и поплелся на стан.
Вернулся с хариусом Лунеко:
– Вы что тут, повздорили?
– Да, немножко. Он предлагал назвать этот ключ Золотым или Богатым, а я – против. Какое сегодня число, Миша?
– Двенадцатое июня.
– Двенадцатого июня в прошлом году мы вышли из бухты Золотой Рог. Юбилей! Началась наша колымская эпопея! И назовем этот ключ Юбилейным. Согласен?
– Подходяще!
– Ну, а теперь собирай грибы на ключе Юбилейном.
И они вдвоем стали собирать. Извлекали, выколупывали из щетки тонкими прутиками только самые крупные самородки. Проерзали рядом всю ночь, благо она была светлая, Наполнили коробку вровень с краями, лишь бы можно было закрыть.
Сергей Дмитриевич плотно зажал крышку с улыбающимся во весь рот белозубым негром, взвесил коробку на ладони:
– Тяжеленькая. Килограмма на два. Теперь потопаем на базу и поплывем дальше.
– Сергей Дмитриевич, а вы на базе-то Чистякову и Серову не показывайте.
– Почему? – опять насторожился Раковский.
– Ну, не сразу показывайте. Они спросят: «С чем пришли?» А мы: «Хорошо покормите – покажем».
Сергей Дмитриевич радостно обнял Мишу:
– Так и скажем.
Шагали весь день голодные. К вечеру пришли на устье Утиной. Так их и встретили:
– Здравствуйте. С чем пришли? Они так и сказали:
– Покормите хорошо – покажем.
Чистяков и Серов, конечно, догадались, что пришли не пустые. Выставили на ужин все, чем были богаты. Отпраздновали юбилей. Утром Сергей Дмитриевич сделал затес на стволе прибрежного тополя, а в дупло положил записку для Билибина. По-английски, чтоб не поняли случайные «хищники», слепцовы-спецовы, написал:
«There is a very good gold in this river» – «В этой реке очень хорошее золото».
После Утиной должна быть Запятая. Но сейчас Сергей Дмитриевич еще до подхода к Запятой обнаружил впадающий в Колыму незнакомый ключик. Он не был предусмотрен заданием Билибина, но Раковский решил обследовать его. Окрестил ручей Случайным. Обследовали – золото есть, хотя и не такое богатое, как в Утиной. Запятая тоже зазолотила. «В общем каждая речка, – подумал Раковский, – впадающая в Колыму, что-нибудь да имеет. И сама Колыма – несомненно река золотая».
С этими мыслями Сергей Дмитриевич и приплыл на Среднекан, желая как можно быстрее обрадовать Юрия Александровича. Но ни Билибина, ни Цареградского еще не было.
На прииске царило уныние: на Безымянном мыть перестали, на Первомайском золотило плохо… Бросились на Борискину площадь, но и там не фартило. А тут еще пошел слух: сплав сорвался, многие погибли, и Билибин вроде… И всех ждет голод.
БИЛИБИН ВИДЕЛ ДАЛЕКО
Оглобин, когда набирал людей на сплав, говорил:
– Товарищи, желательно, чтоб добровольно!
Но добровольцев не нашлось.
– Сознательным рабочим отказываться нельзя. Иначе сорвем золотую программу и промфинплан, задержим строительство пятилетки, а своих же товарищей, остающихся на прииске, заставим щелкать зубами!
Не нашлось и сознательных.
– Спирт дадут? – был первый вопрос. – Купаться придется и – без спирту?
– А спецовки будут?
– Пороги надо взорвать. Знаки поставить.
– Премии – как?
Оглобин отвечал:
– Премии будем выдавать. Спецодежды пока нет. Пороги взорвать не сможем: нет взрывчатки. А опознавательные знаки будем ставить, и лоцманы у нас есть. Хорошие лоцманы! А что касается спирта, то – по мере необходимости…
Спирт кое-кого привлек, но премии – не очень:
– Перевернется карбас, и поплывет премия со всеми манатками, и мы погибнем. Кто будет отвечать?
– Давай восьмой разряд и суточные три рубля. Жизнью рискуем!
Оглобин обещал и восьмой разряд, и три рубля суточных. Кое-как набрали не вполне сознательных. Они бузили и на постройке карбасов, и на самом сплаве, да так, что не раз выводили из себя Оглобина и Билибина. В пылу гнева Филипп Диомидович иногда и палкой, и стяжком замахивался, да и Юрий Александрович еле сдерживался.
В общем это был не тот сплав, когда маленький отряд Билибина быстро, весело, с шутками и песнями вязал на Белогорье плоты, дружно пропихивал их по Малтану и бесстрашно гнал по бешеной Бахапче. О том сплаве остались только воспоминания.
Карбасы строили с большим опозданием, в спешке, кое-как; и были они похожи на грубые неповоротливые утюги. А когда спустили их, большая вода уже прошла.
Малтан сильно обмелел, и на каждом перекате садились. Приходилось или разгружать карбасы, или, собрав всю команду, стяжками пропихивать. А было семь посудин, и на каждой – по триста с лишним пудов, Мучения продолжались две недели.
– Кончай сплав! – бузили рабочие.
– Долой сплав!
– Дождей надо ждать!
Сплавщиков кое-как уломали и дотянули до Бахапчи. Здесь воды было побольше, но выявилось, что многие гребцы, получившие восьмой разряд, на воде первый раз. Добравшись до порога Два Медведя, до юрты якута-заики, да наслушавшись его причитаний о бешеной, очень бешеной Бахапче, одни сбежали, а другие сами заикаться стали. И никакие уговоры ни Билибина, ни главного лоцмана Дуракова, ни личный их пример не действовали.
Из всей команды нашлось только трое смельчаков-добровольцев: Овсянников, бывший партизан, Волков да Оглобин. Из шести человек (шестой Майорыч) Билибин организовал два звена: по паре гребцов в каждой и по одному рулевому-лоцману – сам Юрий Александрович и Степан Степанович. Решили проводить по два карбаса. А всем остальным предложили обходить пороги берегом, пообещав в местах, где не пропустят прижимы, перевезти их как беспомощных пассажиров, без оплаты суточных.
Было уже начало июля, когда наконец-то весь караван вышел на устье Бахапчи. Часть груза подмочили, но основную массу доставили благополучно, без потерь.
Юрий Александрович решил, что дело свое сделал и дольше задерживаться ему нет смысла. Оставил лоцманом Степана Степановича, а сам с Майорычем сел в лодку и через сутки прибыл на Среднекан.
Задержались они на минуту в устье Утиной, где Раковский должен был оставить письмо о результатах своей работы. Юрий Александрович извлек бумажку из дупла, прочитал, но посмотреть это «очень хорошее золото» времени не было.
С Раковским он встретился на Среднекане девятого июля. К этому времени возвратилась со своего маршрута партия Цареградского, и якут Попов, как обещал, пригнал лошадей для летних работ. К этим работам Сергей Дмитриевич, не дожидаясь дополнительных указаний Билибина, уже приступил и за десять дней опробовал все левые притоки от устья Среднекана до Безымянного.
– Ну, Сергей Дмитриевич, показывай…
Раковский не стал испытывать терпение Юрия Александровича, щелкнул крышкой с негром, и Билибин не хуже негра засверкал своими снежными зубами.
– Другое завтра покажу.
– Почему не сейчас? Далеко?
– Нет, рядом. Но уже ночь, вам отдохнуть надо…
Заснуть Билибин не мог и, едва посерело бязевое окошко, поднял Раковского:
– Не томи, догор, пойдем.
Взяли рюкзак, молоток, лоток с гребком и ушли, даже не перекусив. Сергей Дмитриевич привел на ключик, названный им Кварцевым, – журчал он недалеко от барака и первой разведочной линии. Поднялись на вторую террасу, продрались сквозь заросли кедрача к подножию сопки, разделявшей ключи Борискин и Безымянный.
– Вот, кажется, не бедная, – небрежно ткнул носком ичига Раковский.
Юрий Александрович припал к альбитовой порфировой дайке и без лупы, простым глазом, средь кварцевых прожилок увидел крупные золотины:
– Ого! Еще very good gold! Ну и везучий ты!
Забыв о завтраке и обеде, весь день они лазили по сопке и узкому ущелью Кварцевого, набили образцами рюкзак под самую завязку, промыли десятка два лотков. Стали под вечер спускаться – увидели на другом берегу Среднекана еще одно заманчивое обнажение, алеющее в лучах заходящего солнца.
– Еще один выход! Продолжение следует!
И бросились к реке. Скользя по камням, грудью рассекая бурный поток, перебрались на правый берег Среднекана. Пока не стемнело, обшарили весь обрыв, но ничего стоящего не нашли. Снова, но уже без горячки, переплыли обратно и, не попадая зуб на зуб, мокрые до последней нитки, вернулись в барак.
– Зачем подражаете Эрнесту? – посмеивались над ними.
– Они не заикаются, они квохчут, как мокрые курицы.
Билибин отшучивался:
– М-м-мы, хотя и не к-к-курицы, но яйца принесли не п-п-простые, а з-з-золотые…
– Вам бы там костерчик, – запоздало, но очень участливо посоветовал Кондрашов.
Сергей Дмитриевич вместо ответа показал размокшие спички.
Ту жилу над Кварцевым ключом назвали Среднеканской дайкой. Билибин очень заинтересовался ею. В отдельных образцах, при опробовании, оказалось такое золото, что Юрий Александрович, пересчитав содержание на тонну породы, пришел в священный ужас:
– Такие цифры нельзя принимать в расчет. Они не показательны.
Но детально разведать Среднеканскую дайку в то лето возможности не было, и еще долго оставалась она такой же заманчивой, как Гореловские жилы Розенфельда. Кстати, Цареградский, исследуя Буюнду, натолкнулся на стан торгового агента на устье Купки, где обнаружил снаряжение Розенфельда: кайло, два лотка, две чугунные ступы. Но ничего похожего на жилы не нашел. Да и река Буюнда и вся Долина Диких Оленей – не золотоносные.
К такой мысли пришел Цареградский, и Юрий Александрович с ним согласился. Бахапча – тоже не обнадеживала, и Билибин предположил, что россыпи, найденные на Среднекане и Утинке, простираются, вероятно, куда-то на север, в Заколымье. Вот почему Утинка не давала ему покоя, и он решил немедленно к ней отправиться.
– Валентин Александрович, – обратился он к Цареградскому, – наш план летних работ опять меняется. У нас теперь не один, а два важных объекта: Среднекан и Утиная. И мы должны справиться с обоими. Я еду дообследовать утинскую россыпь и закартирую всю долину Утиной, а тебе, дорогой товарищ, придется поднатужиться и одному заснять всю долину Среднекана и опробовать эту дайку. Сможешь?
Цареградский пожал плечами:
– С одним Бертиным, пожалуй, не вытяну…
– А Раковский?
– И он со мной? Тогда, пожалуй, справлюсь…
– Вернется Казанли, и он будет работать на Среднекане.
– Справлюсь, Юрий Александрович.
До возвращения Оглобина Юрий Александрович показывал золото, привезенное с Утиной, Матицеву, предлагая открыть там прииск. Но «неповоротливый тюлень» посмотрел на него как-то кисло, видимо, не желая подниматься со своего лежбища. На Борискином прииске он чувствовал себя хозяином, щедро раздавал деляны, старатели заискивали перед ним, а сами, с его молчаливого согласия, копали где вздумается. В общем испоганили долину Борискина ключа, как и на устье Безымянном.
Оглобин, благополучно прибывший с карбасами, на другой же день освободил техрука от всех его обязанностей, посадил на кобылу и дал проводника до Олы. С Лежавой-Мюратом это было обговорено заранее. Временным техруком назначили Кондрашова, Петра Николаевича, друга Раковското, а в перспективе на эту должность намечался сам Сергей Дмитриевич.
Билибин познакомил с утинской находкой Оглобина и Кондрашова. Они очень заинтересовались ею, а Петр Николаевич тут же изъявил желание ехать на Утиную организатором прииска. Бросили клич: «Кто на Утинку?» Но, странное дело, никто из среднеканских старателей не соблазнился.
– Мы там золото не закапывали!
– Пусть ученые едут!
– Может, ваши согласятся? – обратился Филипп Диомидович к Билибину. – Отпустите?
Юрий Александрович поговорил с ребятами. Охотников объявилось много: Лунеко, Ковтунов, Дураков, Майоров, Чистяков, Серов, Швецов… Но летние работы, по сути, только разворачивались, и люди были нужны самой экспедиции. Билибин крепко задумался. И свой план надо делать, и контору выручать: ее золотая программа срывается. Да и шире мыслил Юрий Александрович! Верхнеколымскую приисковую контору Союззолота он не считал чуждой своим интересам. Ее программа – это его программа! Будет она выполнена – значит, Колыма заявит, что она золотая, и подтвердится билибинский прогноз!
Юрий Александрович принял соломоново решение. В принципе он дал согласие досрочно расторгнуть договор с желающими ехать на старание, но неделю-другую они должны были поработать вместе с ним на Утиной. С таким решением согласился и Оглобин.
Для уходивших устроили прощальный ужин. Филипп Диомидович отпустил из только что доставленных продуктов все самое вкусное: шпроты балтийские в деликатесном масле, средиземноморские сардины, шанхайское сало, японское конденсированное молоко. Ужин прошел на славу. К этому времени вернулся Казанли, и каждый тост сопровождался маршем из «Аиды». Скрипачу подыгрывали на мандолине Раковский, на расческе Кондрашов.
Когда расставались, Сергей Дмитриевич подарил Кондрашову свою фотокарточку, сделав на обороте надпись:
«На память Петру Николаевичу о днях, проведенных в Верхнеколымской тайге. Надеюсь, что встретимся вскоре в более лучшей обстановке… Вспоминайте К.Г.Р.Э…»
22 июня 1929 г.
Среднекан.
Сергей Р а к о в с к и й».
Кондратов был очень тронут, начал шарить по своим карманам, но ничего подходящего не нашел и преподнес спички в жестяной коробочке:
– Придется купаться, как тогда, – обогреетесь.
И Сергей Дмитриевич был очень тронут подарком.
На другой день сфотографировались: Билибин и Оглобин – рядом, за их спиной – Цареградский и Раковский, сбоку – Кондрашов и другие.
Четыре дня тянули бечевой, как бурлаки, вверх по Колыме тяжело нагруженные лодки. Юрий Александрович плыл со своим неразлучным промывальщиком Майорычем, но чаще сажал его в лодку, а сам впрягался в лямку.
Старик упрямился:
– Дай я сам пошмыляю.
– Нет, шмылять буду я!
На пятые сутки пришмыляли на Утиную.
И тут произошла встреча, которой Билибин никак не ожидал. Не успели разгрузиться, как сверху подплыла лодка, а в ней – Сергей Обручев, сын известного геолога-ученого, знакомый по Ленинграду, по Геолкому, по Горному институту…
Он плыл по Колыме от ее истоков, плыл вдвоем с проводником-якутом и увидел загорелых, прокопченных людей в полосатых рубахах нараспашку, в широкополых шляпах – чистые ковбои. Причалил, подошел к палатке:
– Разрешите войти?
– Входи, да комаров не впускай, – ответил ему кто-то.
Обручев отогнул полог. И тот же голос радостно воскликнул:
– Сергей! Сергей Владимирович! Или это сон?!
Обручев в бородатом босом мужике, да еще в полусумраке палатки сразу узнать не мог, кто это, а вгляделся:
– Ба! Да это ты, Билибин! Юрий Александрович!
И хотя они в Ленинграде особенно близкими не были, тут встретились как самые давние и крепкие друзья.
– Майорыч, выставляй все, чем богаты!
– Да и я не из бедных, – сказал Сергей и крикнул проводнику: – Аггей! Волоки неприкосновенный запас и кожаную сумку! Ведь я к тебе дипкурьером, Юрий Александрович, от всех твоих родных и даже от той… Получай! Самая свежая почта – всего лишь семь месяцев шла.
Билибин набросился на письма от матери, от отца, от сестры и многих знакомых. Не без трепета вскрыл конверт и «от той…», а в нем всего лишь одна фотография с коротенькой, в одно слово, надписью на обороте.
– Ну что? Опять «нет»? – спросил Обручев.
– Да! – возликовал Юрий Александрович.
– Эх, жаль, на свадьбе не погуляю!
Потом они долго сидели и в палатке, и у костра. Сергей Владимирович взахлеб повествовал, как ему удалось организовать экспедицию от Академии наук по всей Колыме и Чукотке, как он летел от Иркутска до Якутска на самолете:
– Летели три дня. Садились в Жигалово, Усть-Куте, Киренске, Витимске, Олекминске. К Якутску подлетали в темноте… Нам бы, путешественникам, такие аппараты! Но дальше Якутска они пока не летают. А хорошо бы! Быстро, высоко, сверху все видно, и на сопки не надо карабкаться… Из Якутска я тащился на быках, на лошадях, один мой отряд и сейчас идет по Сеймчанской тропе, а я по Колыме, как видишь. Теперь я окончательно убедился, что открыл здесь новый хребет! Он простирается с северо-запада на юго-восток, перерезает Колыму в районе Бахапчинских порогов, а здесь его отроги. Называю его хребтом Черского! Как?
Юрий Александрович одобрил и спросил:
– А золото или признаки золота не встречались?
– Вероятно, есть, но это уже – твой хлеб, вырывать изо рта не буду… И от души поздравляю еще раз и много раз! Значит, золотую пряжку Тихоокеанского пояса расстегнул?!
– Расстегнуть-то – расстегнул, но куда поясок тянется… С юго-востока на северо-запад? Как хребет Черского?
– Несомненно!
– До Индигирки?
– Я там золото не нашел, хотя и проверял заявку какого-то полковника, но…
Сергей Владимирович сфотографировал Юрия Александровича себе на память таким, каким увидел его в палатке: бородатого, в распахнутой рубашке, но, как и положено ученому, задумавшимся над книгой. В палатке было темновато, снимок мог не получиться. Сделал второй: под открытым небом, на берегу Колымы, усадив Билибина прямо на землю, в шлепанцах и той же рубашке. Юрий Александрович сиял и глазами и рыжей бородой.
Они расстались утром. Обручев поплыл вниз по Колыме, а Билибин потопал вверх по Утиной.