Текст книги "Вексель Билибина"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

ЖЕЛЕЗНЫЙ КЫЛЛАНАХ

Из тузрика Билибин, Раковский и Седалищев вышли и тяжко вздохнули. Сидели битых два часа и ни до чего не договорились.

Председатель райисполкома Петров – первый партиец в районе, прямой, резковатый, но самый надежный человек как говорил о нем Лежава-Мюрат, тот самый Петров, который мог сделать для экспедиции все, видать с кем-то не сработался и был откомандирован: полмесяца назад отбыл из Олы на «Кван-Фо».

– Петров уехал, остался Петрушка, – Юрий Александрович, передразнивая Белоклювова, развел руками как пугало, и, выругавшись, сплюнул: – Надеяться нам на этого болтуна – только время терять. Барда, догоры, к якутам!

В тот же день, четвертого июля, в полный отлив все экспедиционное имущество было перенесено с кошки на окраину Олы. У беднячек Анны и Матрены Сивцевых за небольшую плату арендовали пустой амбар, соорудили в нем склад, рядом натянули белые бязевые палатки и сразу же взялись за поиски транспорта.

К якутам, с деньгами, с подарками, пошли большой делегацией: сам Билибин, Раковский, Седалищев, Цареградский, Казанли и Степан Степанович с Демкой.

Якуты за Олой жили вразброс на много верст, наслегами. Местности назывались Удликан, Гадля, Тас, Нух, Сопкучан, Быласчан, Нахрыйа. Самым ближним урочищем в трех верстах от ольской околицы, был Удликан.

Как только перешли по шаткому мостику каменистую темную речку Удликан, увидели средь густого ивняка почернелую юрту Иннокентия Свинобоева. Жил Кеша бедняком, извозом не занимался, но в прошлом году и лошаком обзавелся. Прозывали Кешу Нючекан, то есть «русскенький», так как родился он от заезжего рыжего попа и был лицом светел, волосом рус. Жена его, тунгуска Иулита, лет на десять моложе, худощава, чернява, как уголек.

Про нее просветчик Белоклювов успел геологам рассказать: выбрали Иулиту членом Гадлинского сельсовета, а в день выборов зашел к Свинобоевым в гости Конон Прудецкий, якут с придурью, и стал насмехаться, – мол, выбрали бабу членом, а баба есть баба. Тут Иулита Андреевна показала Конону свой характер: схватила березовый остол с железным наконечником, которым собак наказывают, да этим остолом и огрела его. А потом на собрании всего общества сделала об этом внеочередное заявление, что и было занесено в протокол для истории.

Геологи всем гамузом завернули к юрте Свинобоевых с визитом вежливости и с надеждой, что член сельсовета Иулита Андреевна чем-то им поможет. Но ни ее ни Кеши дома не было – ушли на рыбалку. Одна лишь девочка Вера, черноглазая, длинноногая, что-то наставительно внушала собакам. Заслышав людей, собаки рванули было, но девочка скомандовала:

– Той! Той! Урок не кончен!

И собаки присмирели.

– Ты – кто? – спросил Билибин девочку.

– Учитель.

– И кого же ты учишь?

– Собачек. Маму и папу учила писать и читать а теперь их учу до двух считать. Собачкин ликбез.

– И научила?

– Научила. Пеструн, считай!

Пестрая, черная с белыми пятнами, лайка очень четко дважды гавкнула и получила кусочек рыбы.

– Дарейка, считай!

И рыжая собачонка вполне членораздельно тявкнула два раза.

– О-о! Цирк!. – восхитились геологи.

– Не цирк, а собачкин ликбез, я уже сказала.

Билибин спорить не стал, продолжал устанавливать контакт:

– Это – Пеструн. Понятно, потому что пестрый. А почему – Дарейка?

– Потому что нам ее подарили. Понятно?

– Весьма. А сама ты – Уголек?

– Уголек – это собачкино имя, а я – Вера, и дразниться нельзя.

– Ну, а нас научишь? Мы за науку конфетки дадим, – и Юрий Александрович протянул Вере жестяную коробку монпансье. – Московские!

Девочка схватила было, но призадумалась:

– А зачем вас учить? Разве вы темные?

– Темные. Вот не знаем, как до Колымы добраться, где лошадей найти… – и Юрий Александрович раскрыл коробку.

У девочки глазенки засверкали, как леденцы в коробке, и она сразу предложила:

– В Гадле лошади есть. Александров – богатый саха. У него десять коней, сорок оленей… Пойдемте в Гадлю! Там и школа наша, и учитель Петр Каллистратович! А он все знает!

– Вот и договорились! Бери конфеты, садись на стригунка своего и веди нас к учителю, в Гадлю!

От Удликана до Гадли – верст пять. Шли среди душистых тополей, высоких и прямых чосений, среди ивовых и ольховых зарослей.

Впереди ехала на гнедом стригунке Вера. Она то и дело оборачивалась и без умолку болтала – просвещала темных людей. Про Удликан сказала, что речка местами не замерзает, и показала, где утка держалась всю прошлую зиму. Коров увидела, поведала о холмогорском бычке, которого завез крестком, чтоб улучшать якутских малодойных коровок. Переходили речку – пояснила: Гадля по-русски – нерестилище, сюда на нерест кета идет.

– А ты и тунгусский знаешь?

– Знаю. С папой я говорю на якутском, с мамой – на тунгусском, а вот с вами – на русском…

– Полиглот! – восхитился Билибин.

– Опять дразнишься?

– Нет, Верочка, напротив! Весьма хвалю! Полиглот – это не живоглот, а тот, кто знает много языков. Слово греческое, а ты греческого не знаешь и зря обижаешься.

– Узнаю. Вот поеду в Москву, где такие конфетки делают, выучусь на учителя и все буду знать. А вон – наша школа! – указала Вера на взгорок, где среди мрачных старых лиственниц золотился сруб не совсем обычного, под двумя крышами, с коньками и флажками на коньках, здания. – А вон там Александровы живут. У хотона – это Устюшка стоит. Она – глухая и немая, с ней ни о чем не договоритесь, только я ее понимаю. – Вера подхлестнула своего стригунка, подскакала к Устюшке, длинной, как жердь, девице. Они о чем-то поболтали руками, и Вера, вернувшись, сообщила: – Сам Александров – на рыбалке, старшие сыновья в горы ушли, Паша, Ванятка и Гавря в школе… Вон они бегут, а с ними и Петр Каллистратович!..

Ребятишки скатились со взгорья, как шарики, облепили Веру, она стала оделять их леденцами и всем объявляла, что поедет учиться в Москву и оттуда привезет конфет еще больше. По черным глазенкам якутят, зыркавших на приезжих, Билибин понял, что им нужно, и достал еще три коробки монпансье.

Подошел учитель. Было ему лет тридцать, он, как большинство якутов, невысок, черноволос, но лицом беловат, черты лица утончены той интеллигентностью, которая обычно отпечатывается и на лицах русских сельских учителей. И одет он был, как русские учителя: белая косоворотка навыпуск с наборным ремешком, пиджак, накинутый на плечи.

Об учителе Федотове зампредтузрика тоже кое-что рассказал Билибину. Петр Каллистратович из крестьян, окончил духовное училище, затем гражданскую учительскую семинарию. В Гадле обосновался недавно, обзавелся семьей, в прошлом году как раз на Первое мая у него сын родился – Маратом назвал! Секретарь сельсовета, выступает с докладами, стихи пишет для стенгазеты «Голос тайги». Красный якут! По его предложению якуты гадлинского общества в годовщину смерти Владимира Ильича решили построить школу, чтоб выполнять завет Ленина «Долой неграмотность!», и выразили полную уверенность, что школа и ее культурно-просветительная ячейка в лице ликбеза станет руководительницей и застрельщицей культурного и хозяйственного возрождения местных якутов. Ну, а о том, как строилась школа, Петр Каллистратович сам расскажет…

Политпросветчик не ошибся. Не успели геологи войти в двери, над которыми пламенели суриком слова «Гадлинская единая трудовая школа 1-й ступени имени В. И. Ульянова (Ленина)», как Петр Каллистратович, словно экскурсовод, начал:

– Эти сени сложены из амбарного сруба Макара Захаровича Медова. Есть у нас такой замечательный якут, живет на Сопкучане, в семи верстах отсюда. Когда начали строить, сельсовет постановление вынес, кому сколько бревен заготовить, сколько плах, сколько корья… Макар Захарович все заготовил, да еще подарил для школы свой новенький сруб. Сам-то старик неграмотный, но всех своих детей определил в школу, и сам у них учится. О пользе грамотности объяснять почти никому не приходится… А вот у нас и портрет товарища Ленина, а это траурное знамя Владимира Ильича. Их подарил нам в день открытия школы председатель Ольского райисполкома товарищ Петров!

Ну, а здесь моя келья. Проходите, располагайтесь, почаевничаем. Я уже слышал – у нас торбасное радио хорошо работает, – что прибыли вы искать золото, если не секрет…

Билибин усмехнулся:

– И надо бы держать в секрете, но от торбасного радио, видимо, ничего не скроешь.

– Великолепно! Найдете золото – край перестанет быть диким, пробудится от вековой спячки, от мертвящей тишины! А золото здесь есть! Об этом вот и Слюнин писал, – Петр Каллистратович указал на толстую книгу, стоявшую на самодельной этажерке. – Читали, конечно? Правда, ольское золото слишком мелкое и добыче не поддается. А на Колыме есть и покрупнее. Про Бориску слышали? И про Поликарпова слышали? А теперь артели туда наладились… Найдете золото, и снова возродится наш Ольско-Колымский тракт! Больше тридцати лет гадлинские якуты им только и кормились, извозом: одни делали нарты, другие резали алыки, то есть ременную упряжь, третьи обшивали уезжающих, четвертые нанимались в конюхи, пятые кредитовались у купцов и подрядчиков – для всех было что заработать и поесть. А в последние годы тракт захирел, совсем закрылся, и ездовых коней нет смысла держать. Население огородничеством занялось, в прошлом году стали выращивать капусту, редьку, даже салат… И кое-кто теперь считает транспортный заработок химерным. Начали на мясо переводить и ездовых оленей и коней. Ну, а я считаю, что извоз хотя и отхожий промысел, а благосостоянию не повредит! Нужно только соорганизовать артель, чтоб не так, как было: одни на извозе наживались, другие проживались… И я предложил нашему кресткому соорганизовать транспортную артель и даже название дал – «Красный якут», но пока ничего не получилось. А вот откроется Ольско-Колымский тракт, и непременно будет у нас транспортная артель «Красный якут»! Вы согласны со мной, товарищи?

– Согласны! – сказал за всех Билибин. – Но эта артель нужна сегодня, сейчас! И помогите нам, Петр Каллистратович, – нужны лошади, олени! И еще нужны такие проводники, чтоб самым коротким путем провели на Колыму, на Среднекан! Есть такие ходоки среди ваших якутов?

– Есть! Старик Кылланах… Макар Захарович… Да и Александровы… Правда, их сейчас нет – ушли в горы, а Кылланах и Медов на месте…

– Ведите нас к ним, товарищ красный якут!

Кылланах жил в урочище Нух, в трех верстах от Гадли.

– Кылланах – это прозвище, – говорил по дороге Петр Каллистратович, – перевести затрудняюсь: очень искаженное слово – не то железный, не то беззубый. Впрочем, и то и другое к нему подходит. Сам он мне рассказывал, что Кылланахом его стали прозывать после того, как жандарм ему зуб выбил. А было это, когда он, еще совсем молодой, вез на нартах двух жандармов и одного ссыльного в Вилюйский острог. Есть предположение, что самого Николая Гавриловича Чернышевского: по времени очень совпадает, да и по описанию внешности… Но это еще надо уточнить. Так вот, когда вез он их на Вилюй, то не поладил с жандармом, а тот, как делали все царские держиморды, – в зубы. С тех пор и зовут его Кылланахом. А сюда Николай Давыдович прибыл тридцать пять лет назад вместе с Александровым, Медовым и другими якутами. Было ему уже тогда лет под семьдесят, но крепкий старик, железный. Шестьдесят лет все как-то бобылем жил, а на семидесятом женился на девушке-сиротке Марфе Вензель, которую сам и воспитал, и детей нарожал целую кучу: сначала все девочки шли, а потом и сыновья-помощники. Старший сын сейчас у нас председателем сельсовета, младшие, Иван и Алексей, в комсомол вступили, у меня в школе учатся, а старик и сейчас еще крепок, хотя ему уж за сто лет перевалило. В прошлом году Трофима Аммосова, молодого мужика наших лет, за непочтение к старшим так посохом проучил, что тот милиционеру Глущенко пожаловался, а милиционер протокол на столетнего Кылланаха составил… Смех, да и только – историки не поверят в такое… А вот и он сам!

Кылланах встретил гостей у входа в юрту. Был он одет по-зимнему: голова повязана платком, поверх платка малахай, оленья, изрядно вытертая доха спадала отрепьями, на ногах – разбитые торбаса. Был он высок и плечист и, даже опираясь на палку, не казался согбенным.

Знакомство началось с обычного «капсе»:

– Здорово, догор Кылланах! Капсе, догор Кылланах!

Но капсе-новостями обмениваться не торопились, пока прозвучали лишь капсе-приветствия. Прошли в юрту. И в душном, сумрачном жилище началось знакомство со всеми чадами Кылланаха. Представлял их Петр Каллистратович. Билибин, Цареградский и Казанли каждому – и взрослому, и малолетку – пожимали руки и каждого, вслед за учителем, называли по имени, а взрослых и по отчеству. Раковский, как знающий якутский язык и якутские обычаи, вместе с Мишей Седалищевым одаривали каждого подарками, начиная с самого Кылланаха и кончая трехгодовалым мальцом: кому – кирпич чаю, кому – коробочку конфет, кому – шелковую ленточку… Новенькими полтинниками круглолицую, моложавую, лет под сорок, хозяйку Марфу так осчастливили, что она стала прикладывать эти полтинники к плечам и груди и подпрыгивать, как девчонка.

Билибин тоже считал необходимым чем-то задобрить старика, но не знал, как, и, лишь когда увидел его костяную трубку, радостно воскликнул:

– Куришь, Николай Давыдович! А мы специально для тебя табачку привезли, – быстро вытащил из своего сидора три пачки «Золотого руна». – Кури на здоровье, батыр саха! Хороший табак! Лучший в мире!

Кылланах корявыми пальцами раскрыл одну пачку, отвернул блестящую фольгу, понюхал табак, от восхищения защелкал языком:

– Цо-цо… Черкасский?

– Нет, не черкасский и не турецкий, а наш советский! Московской фабрики «Ява»!

– «Ява»! Хорош «Ява»!

Все, кто курил, начали закуривать, и в сумрачной юрте совсем потемнело. Кылланах пригласил Юрия Александровича и Цареградского на биллирик – почетное место, в красном углу юрты, сам сел рядом с ними и всем предложил подсаживаться. Гости расселись по нарам, вокруг камелька. Началось чаепитие и обмен капсе. Разговор вели Седалищев и Раковский, рассказывали капсе из уважения к хозяину по-якутски. Кылланах слушал, то почмокивая отвислыми губами, то восхищенно пощелкивая языком. Обменивались капсе не спеша и так же не спеша и степенно пили чай. Выпили по кружке, по другой… Когда добрались до десятой – всех пот прошиб, но капсе не кончились.

Наконец Юрий Александрович не вытерпел и задал главный вопрос:

– В горы, на Колыму, поведешь?

Старик бодро вскочил, шустро прошелся по ровному земляному полу до двери, но обратно вернулся медленно и тяжело опустился на место.

– Стар я, однако, сопсем стар, нога стар, глаз стар… В гору Петка пойдет. Петка ходит, а моя давно не ходит… Петка туда-сюда и тебя – туда…

– Нам нельзя ждать, пока твой Петька из тайги вернется. Нам надо сегодня туда. Садись на коня и веди…

– Стар я, однако… И коня суох… Но ничево-ничево… Макарка пойдет! Сопсем молодой Макарка! Много-много ходил, хорошо ходил Макарка! Пойдем к Макарка?

Из Нуха отправились к Макарке, в Сопкучан. Впереди ковылял Кылланах. Солнце припекало изрядно, а он шел с головы до ног в шерсти и мехах, похожий на медведя, и подрагивал плечами:

– Зябко, однако, сопсем зябко стало… И табак хорош! Ява!

СПИЧЕЧНАЯ КАРТА

Шли верст пять до реки Ола, Шли густым стройным чосеником, по едва примятой тропе. По перекату перешли на тот берег, и там, за ивовыми зарослями, у подножия невысокой сопки увидели три такие же, как у Кылланаха, юрты с глинобитными хотонами позади. В крайней юрте, почти у самого берега, жил Макарка, Макар Захарович.

Макар Захарович, под стать Кылланаху, такой же высокий и плечистый, но совсем безбородый; обветренное оливковое лицо все в оспинах и морщинах, а в карих узеньких глазах еще искрится огонек. Встретил он гостей не только этим приветливым огоньком, но и любопытством не по годам: кто такие, откуда, зачем…

Ему, «сопсем молодому Макарке», как говорил о нем столетний Кылланах, было без малого семьдесят зим. Перебрался на Олу из Бутурского улуса Хоролуского наслега в 1893 году в одно время с Михаилом Александровым и Кылланахом. Они стали здесь первыми насельниками из якутов. У Калинкина ходили в конюхах и каюрах двадцать лет. Шибко шустрый Александров с помощниками-сыновьями обзавелся достатком, а Макар, как и Кылланах, ничего не нажил, кроме юрты-землянки, потому что ему, как и Кылланаху, на помощников не везло. У Александрова их – ватага, у Кылланаха – сначала девчонки, а потом уж сыновья, а у бедного Макара не было детей. И лишь когда женился на Марфе Кудриной, подвалило ему счастье. Марфа привела в юрту Макара трех своих сыновей, уже готовых стать помощниками, а за десять лет жизни с Макаром подарила одного за другим еще четырех.

На сыновей Макара у геологов подарков едва хватило. Билибин и опустевший рюкзак торжественно вручил Макару Захаровичу:

– Ходи, Макар Захарович! Носи мой мешок и нас веди!

Макар Захарович за свою долгую жизнь много ходил. Из Якутска в Охотск ходил. Из Охотска – в Якутск. Всю Колыму исходил. Во всех колымских городах бывал: в Верхнеколымске, Среднеколымске… Но такого заплечного мешка, такой торбы, с кармашками и ремешками, отродясь не видел и не носил.

– А теперь носи! И веди нас на Колыму! Не сегодня, так завтра! Шибко на Колыму надо!

– Зачем завтра? – удивился Макар Захарович. – Лето – Колыма далеко. Зима будет – Колыма сопсем близко будет.

– Надо, Макар Захарович, вот как надо! – Билибин ребром ладони резанул по горлу. – На собачках нельзя, на олешках нельзя, а на лошадях можно?

– На конях можно. Однако коней мало-мало. Кони из тайги пришли, на камнях копыта сбили, сопсем слабые.

– Найти надо сильных, а слабых подкормить, подлечить. Но надо найти, Макар Захарович! За платой не постоим, и подарки еще будут.

– Как найти? Где найти? Зима скоро. Снег скоро. Уйдут кони. Не вернутся кони. Подохнут кони.

– Не подохнут. До снега успеют вернуться.

– Как успеют? Два месяца туда, два месяца сюда…

Макар Захарович был прав. Так говорили и в тугрике: один рейс до Колымы займет не меньше полутора месяцев, а в первых числах сентября на Колыме иногда выпадает снег.

И вдруг Юрия Александровича озарило: до Яблонового хребта, говорят, километров двести пятьдесят, до снега; лошади успеют дойти и вернуться, а от Яблонового экспедиция до Колымы сплавом. И, видимо, такой же мыслью загорелся в этот же миг Сергей Раковский. Они оба в голос:

– По рекам можно?!

– Хорошо можно! Зима будет – река хорошая дорога будет.

– По рекам плыть можно? На лодках, на плотах?

Макар Захарович до этого уважительно улыбался, а тут усмехнулся и наставительно, как несмышленышам, сказал:

– Плоты вниз плыть можно, вверх плыть плоты не можно.

– Сначала мы на лошадях пойдем. До хребта, до перевала, и ты нас поведешь, а как перевалим, ты с лошадьми назад, а мы поплывем на плотах до Колымы, – пояснил по-якутски Раковский.

– Понятно, Макар Захарович? – с надеждой спросил Билибин, хотя сам и не понял, что говорил Раковский.

– Понятно. Сопсем понятно, – заулыбался и закивал Макар Захарович.

– Улахан начальник! – похлопал Билибина по плечу и Кылланах. – Улахан начальник…

Но тут и Митя Казанли, решив, что теперь наступил момент его, картографа и геодезиста, закричал:

– Тихо, догоры! Говорить буду я! Отвечать будете вы, Макар Захарович, и вы, товарищ Кылланах! Остальные будут молчать. Река Ола течет так, – Митя, вихляя из стороны в сторону, прошел от камелька до порога юрты. – Ола течет от хребта Яблонового до Охотского моря. Понятно? Отсюда вверх по Оле плоты, конечно, не пойдут. Это – аксиома. А мы, завьючив лошадей, пойдем. Так, Юрий Александрович? Молчать, Юрий Александрович, говорить буду я! Идем вверх. От устья Олы идем. По берегу идем. Километр идем. Два идем. Три идем… – Митя передвигал ноги медленно, отяжеленно, и с каждым шагом считал: – Семь идем…

– Кёс, – сказал Макар Захарович.

– Что – кёс? – не понял Митя.

– Кёс – это семь верст! Якутская мера длины! Один переход! – враз стали объяснять и Седалищев, и Раковский, и Петр Каллистратович, и сам Макар Захарович.

Все поняли, что задумал этот щуплый парнишка.

– Хорошо! – обрадовался Митя. – Кёс – это хорошо! – Он отбежал к двери юрты. – Начнем сначала. Масштаб: каждый шаг – кёс! – Но тут он предположил, что в маленькой юрте на земляном полу не расшагаешься и масштаб этот слишком крупный. Митя подбежал к Степану Степановичу, раскуривавшему свою трубку, выхватил у него коробку спичек и объявил: – Каждая спичка будет кёс! Один кёс прошли, – Митя положил спичку на земляной пол у самого порога, – другой кёс. Понятно?

Всем все было понятно, и Макар Захарович, и Кылланах, словно дети, увлеченные игрой, подсказывали и спорили между собой, как положить одну спичку, другую… И очень скоро на земляном полу юрты из спичек была выложена вся река Ола от устья до истока со всеми ее притоками. Из спичек, положенных крест-накрест, был составлен Яблоновый хребет, а по другую сторону этого перевала побежала вниз река Буюнда, что в переводе на русский – «дикий олень», и пала в реку Колыму.

– А где река Хиринникан? – спросил Билибин. – Нам нужна Хиринникан!

– Долина Рябчиков, – перевел Петр Каллистратович.

– Рябчики нам нужны!

Хиринникан, или, как его выговаривали, Середникан, – Долина Рябчиков, оказалась намного кёс выше Буюнды, Долины Диких Оленей, а подняться по Колыме на плотах немыслимо…

– Какая улахан река впадает в Колыму выше Середникана? – спросил Юрий Александрович.

– Бахапча, – ответили Кылланах и Макар Захарович.

– Даешь, Митя, Бахапчу!

И Митя стал выкладывать из спичек Бахапчу с ее притоками. Один из притоков, самый крупный, Малтан, оказался рядом с верховьями реки Олы – только лишь перевалить Яблоновый хребет.

– Улахан Малтан? – спросил Билибин. – По Малтану на плотах плыть можно?

– Малтан можно. Однако, Бахапча не можно.

– Почему?

– Бешеная река Бахапча. Почему бешеная? Как бешеная?

Макар Захарович нагнулся над спичечной картой и разбросал спички там, где текла Бахапча:

– Тут – тас, тут – тас, много – тас.

– Камней много. Пороги, значит, – перевели Раковский и Петр Каллистратович.

– Понятно, начальник? Улахан начальник, большой начальник, однако, покойник будешь…

– Какой покойник? Чего ты шаманишь, Макар Захарович?

– Моя не шаман. Моя правду знает. Кылланах знает. Плохая река Бахапча. Бешеная Бахапча. Наши люди не ходят. Давно казаки плыли – все покойники были.

– Ваши люди не ходили. Казаки не проплыли. А мы проплывем! Проплывем, Макар Захарович! Вон у меня, – Билибин показал на Степана Степановича, – лоцманы какие! По всем сибирским рекам ходили! И по Бахапче пройдем! Пройдем, Степан Степанович?

Степан Степанович лишь головой кивнул и выпустил изо рта густой клуб дыма. За него, как всегда, ответил Сергей Раковский:

– Пройдем!

– Но что же получается, догоры? – раздумчиво спросил Билибин, внимательно рассматривая спичечную карту и что-то подсчитывая в уме. – По карте, составленной Геологическим комитетом Академии наук, верховья реки Колымы, как известно, находятся от побережья Охотского моря, от Олы, точнее говоря, в шестистах километрах. А по нашей спичечной карте и четыреста километров не набирается. Кому же верить – почтенным академикам или нашим догорам?..

– А вот пойдем и узнаем! – заявил Раковский. – Почтенные академики-то своими ножками здесь не ходили, а Макар Захарович и Кылланах все исходили, все кёсы своими ногами измерили. Эта спичечная карта точнее ученой!

– Да я и сам так думаю, – сказал Билибин. – Но вот от радости в зобу дыханье сперло! Из Олы еще не вышли, а двести километров уже отмахали! Спасибо, Макар Захарович! Спасибо, товарищ Кылланах! Зарисуйте эту карту, догоры! Она войдет в историю великих открытии!

Никогда не думал Митя Казанли, что первую карту ему, астроному-геодезисту, придется составлять из спичек, ползая по земляному полу юрты.

А Юрий Александрович Билибин продолжал:

– Такую карту, товарищи-догоры, следует по русскому обычаю обмыть! Доставай, Сергей Дмитриевич огонь-воду! А ты, Макар Захарович, будь нашим проводником! Будь догором! И веди нас в горы! Проведешь и обратно до снега управишься. И все кони будут целы, а если какая лошадка и погибнет, заплатим, сполна заплатим.

Старик Медов начал было снова причитать и отговаривать улахан начальника от сплава по Бахапче, но тут все, разгоряченные, стали Макара Захаровича уговаривать и на русском, и на якутском языке и так расписывать его достоинства, что получалось – во всей Якутии и на всем свете лучшего проводника и землепроходца, чем Макар Захарович Медов, нет, не было и не будет.

Эти похвалы «сопсем молодому Макарке» обидели столетнего Кылланаха и зажгли его. Он вскочил не по годам шустро и объявил:

– Макарка не пойдет – моя пойдет! Бешеная Бахапча – начальник смелый, улахан начальник! А сопсем молодой Макарка – трус, однако. Не саха – Макарка, баба – Макарка.

Таких укоров от старика Кылланаха Макар Захарович никогда не слышал. Они его задели за живое. И он тотчас же согласился не только провести экспедицию за хребет, до реки Малтан, но и коней найти, на худой конец, оленей вьючных…

Билибин тотчас же распорядился: все – на мобилизацию и подготовку транспорта!

В поисках транспорта обошли все якутские наслеги и ближние тунгусские стойбища, побывали в семнадцати дворах, одарили подарками Винокуровых, Аммосовых, Неустроевых, Сыромятниковых, Сивцевых, но ни в Удликане, ни в Нухе, ни в Сопкучане, ни в Быласчане, ни в самой Гадле лошадей не купили, не заарендовали, ездовых оленей ни у кого не выпросили. А в сельсовете значилось: у местных якутов числится 42 лошади и 104 оленя, но олени все дикие, под вьюком не ходили – их держат на мясо, да и лошадей объезженных раз-два и обчелся, и все они в пути, а диких, что держат на мясо, надо еще приучать к вьюку. У богатого саха Александрова было больше всех коней – семь, но ездовых и у него нет. Лишь Макар Захарович предложил своих трех коней, которые должны были вот-вот вернуться из тайги, да еще двух, необъезженных, выпросили у Степана Васильева и Гаврилы Винокурова.

Оленей посоветовал Макар закупить у Луки Громова. Самый богатый хозяин, тунгусский князец Лука Громов! За то, что платил большой ясак белому царю, медаль имеет. У него восемь тысяч оленей, а может, и больше. И все тунгусы Уяганского и Маяканского родов у него под рукой. Если Лука Громов продаст оленей, то и другие тунгусы будут продавать, Лука откажет, то и Советская власть не поможет. Не очень-то Лука Громов признает Советскую власть, но уговорить его можно, если на подарки не поскупиться.

Сергей Раковский пошел с Макаром Захаровичем на речку Маякан, где в это время кочевал тунгусский князец Громов.

Старик Медов всю дорогу кряхтел и жалостливо вспоминал своего ученого коня, которого четыре года назад передал за долг Луке Громову. И должен-то был немного, всего восемьдесят рублей… Конь, конечно, дороже, но отдал он его под залог, а князец продал коня тому самому Конону Прудецкому, которого огрела остолом Иулита Свинобоева. И поделом – злой человек, купил ученого коня, чтоб убить. Макар тогда просил волревком, чтоб Прудецкий не резал коня, а он, Макар, продаст швейную машинку и уплатит долг Луке Громову. Но Конон Прудецкий местной власти заявил: никаких дел с Макаром Медовым не имел, коня купил у Громова. И убил. А он, Макар, с тем конем всю Колыму исходил! Ученый был конь, все тропы знал…

Старик кряхтел и едва передвигал ноги. Сергей так медленно по тайге никогда не ходил. Плелись два дня, на третий на голой луговине – аласе увидели огромное стадо оленей, а на берегу сверкающего, как полтинник, озерка – урасы, остроконечные чумы, крытые ровдугой.

Сергей обрадовался – наконец-то дошли, а Макар скис:

– Кусаган, Сергей, сопсем кусаган…

– Какой кусаган? Какая беда?

– Мае суох. Сэргэ суох.

– Коновязи нет? А зачем она нам нужна? У нас коней нет, и сэргэ нам не нужен.

– Мае суох – эн капсе.

– Ясно, – догадался Раковский: он кое-что слышал о таком тунгусском обычае: сэргэ, точнее, просто толстую палку не поставили, значит, гостей не ждут, переговоры вести не желают. – Так что же делать, Макар Захарович? Зря подарки тащили? Так?

– Так…

– Нет, не так! Пошли, будем убеждать, требовать, форсировать!

– Не надо, Сергей! Оленей угонят… Ждать надо. Палатку ставь. Чай пить будем. Ждать будем.

Поставили палатку, разложили костер, заварили ароматный чай – далеко пахнет. Макар Захарович пил, громко причмокивал:

– Хорошо! Ой, как хорошо! Сопсем хорошо!

Пили долго, но из стойбища никто не подошел и никто не глянул в их сторону.

– Барда спать! Чай оставь. Все оставь.

Макар залез в палатку, Сергей послушно – за ним, оставив все съестное у костра. Ночь была короткая, светлая, комары набились под полог. Выкурили их, вновь улеглись и вдруг слышат шепот.

– Пришли, – улыбнулся, как будто встретил долгожданных гостей, Макар Захарович и приоткрыл у полога щелку.

Заглянул в нее и Сергей. У костра стояло четверо ребятишек, грязных, тело в коросте, в непричесанных волосах пух. Они глядели на монпансье, перешептывались и глотали слюнки. Сергею стало их жалко, он шепнул:

– Пусть берут.

– Не возьмет. Тунгус чужое никогда не возьмет. Выходить надо. – И Макар Захарович, как бы за своей надобностью, потихоньку, не спеша вылез из палатки, подошел к ребятишкам и ласково сказал:

– Чай пить пришли? Садитесь.

Гости, видимо, хорошо знали старика Медова, но, увидев еще одного, незнакомого человека, задичились.

– Это – Сергей, нюча добрый. Не бойтесь.

Сергей снова развел огонь, подогрел чайник и открыл еще одну коробку с леденцами. А когда угостили чаем, то собрали оставшиеся конфеты и по местному обычаю на прощание – кому в платок, кому в тряпочку. Ребятишки со сверкающими глазенками убежали.

Макар и Сергей покурили и снова полезли в палатку, снова развели дымокуры, поплотнее прижали все щели и только стали засыпать – опять говор.

Макар Захарович приоткрыл полог:

– Люди идут! – получше вгляделся и с явной досадой поправился: – Кыыс кэлэ.

– Девки? Бабы?

– Они. Однако, встречай надо.

И опять встали, раздули костер, заварили чай и даже скромными подарками одарили – кому горстку бисера, кому шелковую ленточку.

Сергею хотелось спать, и он ругал про себя и этих кыыс – гостей, и всю дипломатию, но вида не подавал, даже любезничал. Наконец распрощались. Снова Сергей и Макар залезли в палатку и заснули как убитые.

Утром Макар Захарович разбудил Сергея:

– Вставай! Сэргэ есть – капсе будет!

В стойбище гостей ждали. Полным ходом шла стряпня. В котле варилась оленина, аппетитно пахло мясом. Тунгуски щеголяли нарядами: несмотря на жару, все – в камусных торбасах, сверкающих бисером, на каждой – передник, опушенный мехами и тоже ярко украшенный бисером, в два-три ряда серебряными рублями и полтинниками; по плечам, поверх ровдужной одежды, расползлись черными змейками длинные тонкие косички, и у каждой мочку уха оттягивала тяжелая, из стального кольца, серьга.