Текст книги "Вексель Билибина"

Автор книги: Герман Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

ПРИЗРАЧНАЯ НОЧЬ

После Охотска пароход еле полз. Билибин говорил:

– Чем ближе к цели, тем медленнее тащимся. От Ленинграда до Владивостока – десять тысяч километров. Ехали десять суток. От Владивостока до Олы – три тысячи. Шлепаем двенадцать суток. Это – какая-то арифметическая регрессия! И если от Олы до Колымы – шестьсот километров, то будем добираться месяц?

Миндалевич молчал. Он стал совсем неразговорчивым. Отозвался Цареградский, как всегда, примирительно и смиренно, с тонкой усмешечкой:

– Древний и мудрый Восток жить не торопится.

– Изрек Стамбулов! – добавил Билибин.

А море покачивало судно, и чем мористее отходили, тем гуще обливало молоком непроницаемого тумана. Лишь когда вошли в Тауйскую губу, волны улеглись, и туман отступил. Пароход поплыл по гладкой, словно отполированной ветрами воде, и она держала его, как на огромной плоской тарелке.

За бортом стали появляться касатки, нерпы. Ныряя, они сопровождали судно, доставляя нехитрое развлечение матросам и пассажирам. Иногда взлетали над горизонтом фонтаны воды, выбрасываемые китами, и, те, кто успевал увидеть эти фонтаны, радовались и почитали себя счастливыми и зоркими.

Пролетали мимо чайки и морские утки, а вскоре показался берег. Словно из воды поднялись дымчато-серые горы.

Они сразу потянули к себе горных инженеров. Билибин и Цареградский прилипли к биноклям.

Шли мимо полуострова Старицкого. Слева по борту возвышался крутой скалистый мыс, напротив его – другой, еще круче и скалистее; за ними возвышалась гора с останцами на вершине, очень похожими не то на корону, не то на средневековый замок. Эта гора в лоции называлась Каменным Венцом. А за этими мысами и за этой горой, как сообщала та же лоция, лежала бухта Нагаева, или по-старинному – бухта Волок.

Лоцию берегов Охотского моря Цареградский и Казанли приобрели во Владивостоке и по этой книге сверяли и изучали путь «Дайбоши-Мару». О бухте Нагаева лоция повествовала, что это самая удобная якорная стоянка на всем северном побережье Охотского моря: и защищена почти от всех ветров, и берега ее так приглубы, что суда могут в прилив свободно подходить к ним. У подножия Каменного Венца есть пресная вода. Один лишь недостаток: на ее диких берегах нет ни одной человеческой души и нет продовольствия…

Пароход шел левым бортом к северным берегам. То темно-серые, то желтые и буро-красноватые, они обрывались к морю и, медленно разворачиваясь широкой панорамой, проплывали мимо. За ними зеленели, курчавясь кустарниками, невысокие сопки с голыми каменистыми вершинами. За сопками синели горы повыше. А дальше голубели и белели вершины других гор. И не было этим сопкам и горам, уходящим вдаль, как огромные накаты волн, конца и края.

Вечером третьего июля 1928 года «Дайбоши-Мару» бросил якорь на Ольском рейде Тауйской губы, в двух милях от берега. В тишине якорные цепи пронзительно заскрежетали и громко плюхнулись в воду. С тревожными криками взметнулись чайки.

Огромное алое солнце погружалось в море. Небо розовело, море краснело, и червонным золотом отливали берега…

Когда подходили к рейду, то видели широкую долину. На западе ее курчавились ольхой крутые сопки, на востоке белели снежники гор, а в центре блеснули и погасли окна разбросанных там и сям домиков, сверкнули серебром купола двуглавой церкви.

Наступила белая ночь. Но как она не была похожа на хорошо знакомую ленинградскую белую ночь!

Здесь все чудилось каким-то странным и призрачным.

Солнце уже скрылось, а его отблески все, еще светились и, блуждая, мерцали на небе, по воде, по берегам. Эти отблески, серебристые, дымчато-голубые, розоватые и золотистые, переливались, словно перламутр. Эти отблески непонятно почему теснили и беспокоили душу. Никто не хотел спать. Все стояли на палубе и молчали, а если кто заговаривал, то почему-то шепотом, словно боясь нарушить тишину и спугнуть странные отблески. В эту ночь, наверное, не спали ни звери, ни птицы. Молчаливо и в одиночку летали чайки, отражаясь в стылой воде каждым перышком. Высовывались из воды круглоглазые, усатые, похожие на чертей нерпы и снова прятались. Сизо-черные вороны важно и степенно расхаживали по отмели и что-то поклевывали, как будто кланялись…

– Ну как, Митя? – затаенным шепотом спросил Валентин.

Призрачная белая ночь заворожила Цареградского. Ему хотелось читать какие-то необычные стихи или взять заветные краски… Но ни красками, ни тем более фотоаппаратом не передашь эту красоту. Ее можно только запомнить на всю жизнь, и Валентин верил, что эта ночь никогда не забудется.

– Ну как, Митя? – чуть громче повторил он.

С напускной небрежностью Митя ответил:

– Звезд не видно. А мне нужны звезды. Судя по лоции, мы находимся на одной параллели с нашим Ленинградом, но это надо еще уточнить…

Юрий Александрович в эту ночь тоже был готов сочинять стихи и любовался тем, как на его главах переодевались, словно красавицы, сопки и горы: зеленый бархат меняли на золотую парчу, на голубую и розовую вуаль. Видел Билибин и как ночь играет перламутром. Но думал о другом.

Был отлив. Морское дно обнажилось почти на целую милю. Выгрузка откладывалась до утра, до полной воды. Местные кунгасы, огромные, с высокими бортами, сейчас сидели на мели, накренившись на бок, обсыхали…

В Охотском море – самые высокие в мире приливы и самые низкие отливы. И трудно было поверить, что через шесть-семь часов море вернется к своим берегам и поднимет эти огромные кунгасы и они свободно и послушно поплывут… И тогда начнется разгрузка парохода. Ждать нужно шесть-семь часов. Но когда дождешься полной воды, то эта же вода затопит мелкие лагуны, что отделяют косы, или, по-местному, кошки, от матерого берега, и тогда, чтоб пройти с кошки на берег, где расположилось селение Ола, придется ждать полного отлива – еще шесть-семь часов…

Тут не стихи читать, а ругаться… Билибин, громыхая сапогами, пошел к капитану, поднял его с постели и, обещая хорошо заплатить, попросил спустить шлюпку. Вместе с собой он взял Раковского и Седалищева.

Часть вторая
ВЕЛИКОЕ СИДЕНИЕ

ОЛЬСКАЯ ХРОНИКА

Старый тунгус сказывал:

«Давно, давно орочи, оленные люди, жили в верхнем мире, в горной тайге, где мать-земля мягким мхом расстилалась, где рос корень жизни – ягель… Где ягель – там олени. Где олени – там и оленные люди. Так они жили, и много оленей у них было – полная долина.

По однажды, в долгую зимнюю ночь, вспыхнули шесть радуг, погасили звезды, и запылали багровые сполохи. Они охватили все небо и оранжевыми столбами взметнулись вверх. А потом зелеными шелковыми лентами стали извиваться по черному как сажа небосводу.

Невиданное сияние испугало оленных людей. Они жались друг к другу, перешептывались. Шаманы изрекали: шесть радуг – знамение Эвоена – бога и праотца орочей, сполохи – его лицо в гневе, зеленые ленты – его волосы… И пророчили шаманы всякие беды. И собаки, как шаманы, страшно выли. Лишь олени спокойно доставали из-под снега ягель.

А когда сияние погасло, с полуночной стороны налетел сильный и холодный ветер. Вокруг все зашумело, завихрилось и закружилось в бешеной снежной пляске. Пурга разметала чумы. Пурга погнала оленей на полуденную сторону. Туда же, гонимые ветром, побрели люди и собаки.

Много дней и ночей шли они. Изнемогали, падали, поднимались… Поднимались не все – только сильные…

Разбрелись и потерялись в пурге олени. Лишь собаки да люди остались. Безоленные, голодные, измученные, собрались умирать люди. Но тут пурга улеглась, и увидели они с гор, в полуденной стороне, другой – нижний мир.

В этом мире была весна: зеленела широкая долина, быстрая река бежала по ней в море. А море было большое и синее, как небо.

И еще увидели люди: река от моря до самых гор бурлит и кишит рыбой. Рыба шла вверх, на нерест, так густо, что вытесняла одна другую на берег, в кровь разбивалась о прибрежные камни… Голодные люди бросились в нижний мир с радостными криками: «Олра!», что по-орочельски – «рыба». Олра спасла людей от смерти.

Здесь, в нижнем мире, на берегах реки и моря люди построили из лиственничных жердей чумы, покрыли их корьем и землей… Рыбы вдоволь запасли и для себя и для собак. Другой пищи не знали».

Так оленные люди, орочи, бродячие тунгусы, потеряв оленей отказались от вольного кочевья и осели в устье реки у моря, – стали морскими людьми, ламутами, сидячими тунгусами. А все они – и орочи, и ламуты – эвены, от одного праотца Эвоена. А реку так и назвали Олрой. Русские люди перекрестили ее в Олу.

Царевы служилые люди Олу знали давно, но почему-то долго обходили стороной, может, потому, что взять было нечего с ольских тунгусов. На закате, в трех собачьих перегонах от Олы, русские поставили Тауйскую крепостицу, на восходе срубили Ямское зимовье, а на Оле долго ничего не строили. Только лишь в прошлом веке учредило уездное начальство Ольский стан и нарядило сюда служилого казака Иннокентия Тюшева. Был он в службе старателен, за многолетнее усердие медалями обвешан и до зауряд-хорунжего дослужился.

И христовы слуги, православные священники, тоже долго не тревожили ольчан. В Тауйске сначала часовню срубили, а затем и церковь Благовещенскую в 1839 году освятили. Пять лет спустя в Ямске – церковь Покрова. В Оле лишь через полвека, в 1896 году, поставили двуглавую деревянную церковь Богоявленскую.

Была она однопрестольная, священника своего не имела, он наезжал из Ямска. Престол был в январе. В это время – и ярмарка. Поп с крестом, купцы с товарами, бродячие тунгусы с мягкой рухлядью. Поп исповедовал всех: и сидячих и бродячих. Крестил детей, родившихся за год, венчал тех, кто уже женился, и за все наспех и чохом совершенные обряды брал белками и горностаями. Купцы за охотничьи припасы и мелкую галантерею тоже брали белками и горностаями. Белками и горностаями взимал ясак служилый казак Иннокентий Тюшев для белого царя. Про него говорил тунгусам: высок царь, выше гор и звезд, и много-много шкурок надо, чтобы одеть его. Тунгусы верили и попу, и купцу, и казаку Тюшеву, и своему шаману.

Здесь же, на ярмарке, пили огненную воду и под шаманские бубны танцевали древние танцы – хеда. Кончался престол, кончалась ярмарка, и затихала, засыпала Ола до следующего января.

Прежде путь на Колыму лежал через Якутск, Верхоянск, Зашиверск, Алазейск – долгий северный путь, проторенный русскими землепроходцами еще в XVII веке – две с половиной тысячи верст, за год не обернешься. Двести лет спустя, в 1893 году, казак Петр Калинкин впервые пришел на берега Колымы с Олы. Этот путь оказался гораздо ближе и удобнее, потому что с юга, с Охотского моря, летом без особых неприятностей можно было доставлять грузы. Калинкин решил заняться развозным торгом, а для этого необходимо людей нанять. Таких людей ни в Оле, ни в соседних поселениях он не нашел: у сидячих тунгусов и русских камчадалов одни собачки, а на собачьих нартах до Колымы ничего, кроме собачьего корма, не перевезешь. И тогда Калинкин подрядил якутов Михаила Александрова с десятью сыновьями, бездетного Макара Медова, бывалого ходока Николая Дмитриева и еще троих… Они перекочевали со своими низкорослыми выносливыми лошадками поближе к Оле, обзавелись здесь хозяйством.

К ольскому обществу их не приписывали, считали насельниками и называли гадлинскими якутами, поскольку дом самого богатого, Михаила Александрова, находился за речкой Гадлей. Стал Калинкин купцом, а гадлинские якуты у него вроде разъездных агентов.

Вслед за Калинкиным и гадлинскими якутами двинулись через Олу на Колыму торговые люди Соловей и Соловьев, Бушуевы и Якушковы. И выпала на долю бедного и богом забытого Ольского поселения большая честь стать морским портом и исходным пунктом великой, на сто оленьих переходов, торговой Ольско-Колымской вьючной тропы.

Ходил по этой тропе и тот самый Розенфельд, приказчик благовещенского купца Шустова, что узрел однажды молниеподобные жилы и первым сообщил о несметных сокровищах Колымского края. С ним не единожды увязывались конюхами охотские старатели Михаил Канов, Иван Бовыкин, Сафи Гайфуллин и тот самый Бары Шафигуллин – легендарный Бориска.

Иногда вместе, а чаще тайком друг от друга старатели намывали на речных косах небогатое золотишко, потихоньку сплавляли его торговым людям.

После смерти Николая Якушкова, а умер он в двадцать первом году, остался не только пятистенный дом с пристройками, шкурки белок, лисиц, горностая, всякая мануфактура и мелкая галантерея, но и деньги разной валюты: американские и мексиканские доллары, японские иены, золотые империалы и полуимпериалы, романовские рубли, разменное серебро царской чеканки и 273 золотника россыпным, еще не очищенным, шлиховым золотом. Позже, когда в двадцать пятом году прикрыли в Оле торговую фирму «Олаф Свенсон и К°» и Ольский волостной ревком реквизировал ее капиталы, то и среди них оказалось 244 золотника шлихового золота.

Откуда оно, это золото? С материка не повезут? Нет. С Колымы? Когда в 1921 году хозяйничал в Оле со своей бандой есаул Бочкарев, то ведь и он своему начальству во Владивосток с похвальбой сообщал: «Сижу на золоте и одеваюсь мехами».

При бочкаревщине и объявился в Оле рязанский мужик Филипп Поликарпов. Внушительный, сильный, волевой, он рассказал бочкаревцу, поручику Авдюшеву, все, что слышал о колымском золоте, и на деньги Авдюшева забрал в ольской лавке Олафа Свенсона 10 кулей муки, 13 фунтов кирпичного чая, 28 фунтов табаку, 5 фунтов мыла, 3 фунта свечей, 8 фунтов сухих овощей, 3 рубашки, 3 карандаша, топор, лопату, ножницы, гвозди, порох, дробь и еще кое-что по мелочи – всего на 464 рубля. Все это, как было сказано в торговой книге, пошло «на золотые работы». И отправился Поликарпов с Сафейкой в верховья Буюнды, где когда-то ходили Розенфельд и Бориска. Вышли по крепкому насту ранней весной 1923 года, вернулись осенью, но с пустыми руками. Пришлось бы неудачникам неизвестно чем расплачиваться с бочкаревцами, но до их возвращения с бочкаревщиной было покончено.

На Охотском побережье установилась Советская власть. Новым председателем Ольского ревкома был назначен Иван Бовыкин, а соседнего, Ямского – Михаил Канов. Они тоже пеклись о золоте и в двадцать четвертом году организовали Ольско-Ямскую трудовую горнопромышленную артель.

Было это в сентябре, когда вновь вернулся из тайги и снова с пустыми руками Филипп Поликарпов. Золота не принес, но рассказал, что, когда возвращался, в верховьях одной речки зацепился за знаки, а найти настоящее золото не хватило сил. Ревкомовцы и решили, что Поликарпов на следующий год поведет на эту речку трудовую артель, но крепкий мужик зацинговал.

И только лишь в двадцать шестом году Поликарпов, Канов, Бовыкин и Гайфуллин, забрав в ольской кооперативной лавке продуктов на две тысячи рублей, пошли на Колыму. Там, на Среднекане, до оттепели били шурфы, но все они оказались пустыми. Спустились ниже, до неведомого безымянного ключа, и здесь-то Поликарпов, опробуя щетку – каменистый сланцевый берег у самого устья, – вымыл шесть крупных золотинок. С этими золотниками артель снарядила Поликарпова в Охотск для переговоров с уполномоченным Дальгосторга Миндалевичем.

В начале 1927 года Поликарпов вновь собрал артель и опять пробрался на тот же ключ, названный Безымянным. Артель проработала до ноября, намыла более двух фунтов и возвратилась в Олу. Здесь Поликарпов встретился со своим приятелем по Охотску заведующим факторией Швецовым, а через него – с Лежавой-Мюратом, с которым начал переговоры. Вместе они и выехали в Охотск. От той зеленой бутылочки с двумя фунтами желтого металла и вспыхнула золотая лихорадка, которую Мюрат пытался пригасить.

Из Охотска в Олу вышла по зимней тропе артель американцев, забредших сюда с Аляски. Бовыкин и Канов сбили артель в самой Оле. С первым рейсом, на пароходе «Кван-Фо», держала путь в Олу артель из Хабаровска. Из Охотска рвались на Колыму еще триста человек… Триста человек Лежава-Мюрат удержал, но одна артель тайком, под туманом, на вельботе пронырнула в Олу, обменяла у якута Александрова вельбот на лошадей и двинулась в тайгу…

СОБАЧЬЕ ЦАРСТВО

Юркие матросы в ярко-желтых комбинезонах за какие-нибудь десять минут – но и они показались Билибину часом – подогнали шлюпку к берегу.

Наконец-то Юрий Александрович, Раковский и Седалищев ступили на обетованную землю. По невысокому пологому бережку, усыпанному звончатой галькой, они взбежали наверх и увидели – теперь уже не как мираж, а совсем рядом серенькие бревенчатые домики, а еще ближе – кособокие низенькие срубы с плоскими крышами – летники, и здесь же – вешала из жердей, унизанные пластанной рыбой. Она даже в эту белую ночь сверкала серебром чешуи и горела рубином красного мяса. Над вешалами высились страшные чучела с обвислыми тряпками, но смотреть было на них весело, как на петрушек, – их и вороны не боялись в безветрие.

Когда подошли поближе, с летников взметнулась туча ворон и затмила белое перламутровое небо, а из-под вешал выскочила свора собак.

– Ну, догоры! Обетованная ольская землица встречает нас вороньим граем и собачьим лаем! Ура!!! Вперед! – весело воскликнул Билибин.

– Ура-а-а!!! – озорно подхватили Серега и Миша.

Но скоро их благодушию наступил конец. Крепкие на ногах, с зубастыми волчьими пастями, лайки с остервенением закружились вокруг пришельцев. Сбивая друг друга, брызгая желтой слюной, они даже грызлись между собой, будто заранее делили добычу.

– Ну и псы, как у Джека Лондона! – Билибин демонстративно вскинул свою огненную, как факел, бороду и двинулся напрямик.

– Ружье надо было взять, ружье надо было взять, – твердил Седалищев.

Он пытался образумить собак, обращался к ним и по-якутски, и по-русски, но они не понимали ни того, ни другого, и тогда Миша прижался к Билибину так, что наступал на пятки, и опять отчаянно запричитал:

– Ружье надо было взять… Ружье…

Раковский шел последним, прикрывал их с тыла.

Дошли до первых изб. Стояли они – не поймешь как: то ли передом, то ли задом, не по-русски, и разбросаны и там и сям. Были эти избы чуть-чуть поскладнее летников: рублены из лиственницы; но вокруг ни загородочки, ни палисадничка, ни грядки, ни деревца – голо, плешиво, лишь галька поблескивает, да торчат колья с перекладинами, а к ним привязаны собаки.

Привязанные – еще злее бродячих: летом, чтоб не жирели, их почти не кормят. И, завидев людей, да еще незнакомых, они тоже рвутся с привязи…

Сначала надеялись, что на собачий лай выйдут люди и отгонят зверье, но ни в дверях, ни в окнах ни первых изб, ни других, к которым подходили, никто не маячил.

– Дрыхнут все, – сменил свой отчаянный напев на другой Миша Седалищев и опять: – Ружье надо было взять…

А собачье окружение все теснее. И все пуще наглела рослая настырная псина волчьей масти. Она уже на сапоги Билибина брызгала слюной, оскалив клыкастую пасть…

– Эх, ружье не взяли! – не выдержал и Билибин. – И в руках ничего!..

И тут, как по заказу, грянул выстрел. И этот самый настырный волкодав, взметнувшись дугой и сверкнув гранатовым глазом, хлопнулся оземь, распластавшись у самых ног Юрия Александровича. Бродячие собаки кинулись врассыпную, а привязанные прижались к земле.

Билибин, Раковский и Седалищев оглянулись.

К ним подходили двое. Один – долговязый, будто на ходулях, в мешковатом, болтающемся пиджаке. Другой – милиционер, – в новенькой тесноватой форме, со сверкающей кокардой на суконной фуражке, с блестящим кожаным ремнем и в маленьких, словно с дамской ножки, юфтовых сапожках, тоже, вероятно, тесноватых, потому что шел он, как балерина на пуантах.

Довольный метким выстрелом, он с восхищением поглядел в дуло нагана, потом бережно вложил его в кобуру и, подойдя к убитой собаке, брезгливо коснулся ее носком юфтового сапожка:

– Точно он, Бурун, кобель ямский… Трех оленей зарезал, давно мою пулю ждал, сукин сын!

Широким шагом подошел и долговязый, протянул Билибину длинную руку.

– Зампредтузрика и райполитпросветкульт Белоклювов. А вы – товарищ Марин?

Юрий Александрович назвал себя и сразу спросил:

– Мою телеграмму получили?

– Экспедиция, что ли?.. Что-то сей год облюбовали нас всякие экспедиции. Экспедиция Наркомпути, еле-еле душа в теле, пошла пешком в тайгу, половину продовольствия оставила в Оле, а теперь вот вы… А мы ждем товарища Марина, нового предтузрика. Телеграмму, говорите?..

– Да, «молнию»! – важно вставил Раковский.

– Хе, «молнию»?.. В этом крае ни грома, ни молний не бывает, а как церковь закрыли, и про Илью-пророка забыли… Нет, товарищ Билибин, ничего не получали… Телеграф у нас в Тауйске, за двести верст, но работает так, что лучше б его совсем не было. По крайности, знали бы, что телеграфа нет, и сами никаких телеграмм не составляли, и от других не ждали б. Застряла ваша «молния» где-нибудь средь сопок…

– Я просил подготовить транспорт: лошадей или хотя бы оленей. Ваше начальство мне говорило: здесь лошади есть, а оленей имеется не менее трех тысяч…

– И лошади есть, и олешек много… Но кто их считал? Оленехозяева точные цифры утаивают, да и считать не умеют… Много, полная долина олешек. Но вам не сказали – каких? Они все не ездовые, под вьюком и в нартах не бывали – дикие.

– Точно, олени дикие, подсчету не поддаются и никому не подчиняются, – подтвердил, как отрапортовал, милиционер.

– А там, – зампредтузрика махнул своей длинной рукой, как плетью, куда-то в сторону Хабаровска, – знают о нашем крае по туманным слухам.

– Ну, а лошади-то есть, говорите?

– Есть-то они есть, да не про нашу честь… Наши тунгусы их не держат, камчадалы тоже. Только лишь якуты – коневладельцы, за ними числится голов сорок. Но я уже сказал, что полмесяца назад прибыла сюда экспедиция Наркомпути, взяла в аренду двадцать лошадей и третьего дня как вышла на Колыму. А какие остались, те необъезженные, их якуты на мясо держат…

– Ни ездовых оленей, ни лошадей, одни собаки? – ядовито подытожил Билибин.

– Точно, собак много, и привязных, и бродячих. Всех бы пострелял!

– Собачек много, – подтвердил и Белоклювов. – Штук шестьсот на привязи и бессчетное количество гулевых.

Наш бывший предтузрика Петров, – продолжал Белоклювов, – вынес постановление о ликвидации собак как прожорливого класса… Это же левацкий загиб! И я по его указанию выступал на собрании всех ольских граждан с докладом по собачьему вопросу… Не нужно нам, говорю, товарищи – граждане туземцы, столько собак! Когда построим социализм, будем ездить на автомобилях! Машина, значит, такая, объясняю – собачья нарта на колесах, ходит быстро и без собак. И не будет при социализме ни одной собаки! Слушали, кивали, соглашались вроде. Потом один старик покрыл голову платком, как шаман, значит, и говорит: «Слушай сказку, нючи». Тунгусы всех нас, русских пришельцев, нючами зовут… «Одна птичка другую спрашивает: «Птичка, что у тебя вместо котомки?» – «Собачьи кости у меня вместо котомки». – «Что у тебя вместо котла?» – «Собачья голова. Собачья челюсть мне служит посохом, собачье ребро служит крючком, шкура с головы собаки служит постелью, собачья шкура служит одеялом, собачьи кишки – ремнями…» Понял, нючи?» Как тут не понять! Выходит, без собачки тунгусу нет жизни! И собачка вроде бы как священное животное, о котором песни поют, сказки слагают. А наш бывший предтузрика, как мы его звали, царь Ольский, князь Тауйский, князец Ямский, принц Туманский и прочее и прочее…

– Читал я об этом! – прервал Билибин: ему уже начал изрядно надоедать Белоклювов и его доклад о собаках. – Читал в «Тихоокеанской звезде»… Новый корреспондент сообщил, что в Ольском районе половина тунгусских родов отказалась от родовых Советов, снова выбрали себе «князцов» и живут, как жили до революции… И про священных собачек читал… И о причинах такого положения читал… Во всем виноват тузрик Петров, царь Ольский и прочее и прочее… И вся эта б-белиберда… за подписью «Олец», – и Юрий Александрович уставился в Белоклювова: не он ли и есть этот корреспондент.

– Уже напечатали! А газетка у вас не сохранилась? Олец-то я!

– Использовал…

– Жаль… Так вот к чему я это все говорю… Нужен постепенный подход, без левацких заскоков и без оскорблении чувств! Мы тунгусу взамен собачек автомобиль обещаем, а он, «и ныне дикий тунгус», Пушкина еще не читал и впервые этот самый автомобиль-то только что, на днях, в кинофильме увидел! Тут нужна тонкая политика, не такая, как при Петре Первом, который насильно бороды срезал… И не такая, какую вел наш бывший Петров, тоже Петр, но уже не Первый – кресты с церкви скидывал, иконы выбрасывал… А вот и наш дом Советов! Все, как в Москве, только крыша пониже, да краска пожиже. Заходите, да голову наклоните, чтоб фонари на лбу не зажечь…

Вошли. Большая комната с голландской печью посредине, печная дверца – чугунная, с отлитой охотничьей сценой, рядом большой резной, с зеленым сукном, письменный стол, на столе – массивный стеклянный письменный прибор и пишущая машинка «Ундервуд», за столом – кресло-качалка с плетенной из рисовой соломки спинкой, над столом – керосиновая лампа под зеленым абажуром, а вдоль стен, под окнами, – широкие, до лоска натертые лавки.

– При старом режиме размещался здесь пристав Тюшев. Он и сейчас здравствует, сто лет старику, но почти каждый день сюда приходит, как на пост… Ну а вы-то, значит, золото приехали искать?