Текст книги "Вексель Билибина"
Автор книги: Герман Волков
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Вексель Билибина
Портрет Юрия Александровича Билибина работы художника И. Царькова
Часть первая
ИСТОКИ ЗОЛОТОЙ РЕКИ
ПРЯЖКА ТИХОГО ОКЕАНА
В то лето алданскую тайгу нещадно секли дожди. Они прижимали Эльконскую геологопоисковую партию, что была под началом горного инженера Юрия Билибина, к базе. Дождь по туго натянутым скатам бязевой палатки то звенел частой мелкой дробью, то рассыпался осыпью тяжелых капель.
В палатке стоял полумрак, но было тепло и уютно. Настланные на горячее кострище гибкие лозы ивняка и хрупкие ветки лиственницы духовито отдавали распаренным листом и смолистой хвоей.
И не было ничего отраднее, как после многотрудного похода валяться на этих теплых, ароматно пахнущих ветках, слушать шум дождя и отдохновенно почесывать языки. В шальных досужих разговорах все блаженно нежатся, отогреваются, и каждый норовит подбросить свое развлекательное словцо, точно веточку в костер.
Великим говоруном был в Эльконской партии ее прораб Эрнест Бертин, родной брат известного открывателя алданского золота Вольдемара Петровича Бертина. Эрнест чуть-чуть заикался, но часто нарочно растягивал отдельные словечки, потому что любил подтрунить и над собой, и над начальством.
Заядлый рыбак, охотник, бродяга, Эрнест всю Сибирь вдоль прошел, поперек – осталось, но золото не любил, а если и попал на прииски, то больше потому, что брат поманил непуганым зверьем, неловленой рыбой сначала в Охотск, затем в Алдан. Эрнест до Охотска не добрался, белочехи помешали – водворили в читинскую тюрьму. Оттуда бежал, партизанил и после войны пришел к брату на Алдан. Порассказать ему было что.
Билибин тоже любил у костра покалякать, но он был моложе Эрнеста лет на восемь, воевать – воевал, но всю гражданскую – при штабе Шестнадцатой армии, а в тайге всего второй год и таежными историями еще не оброс. Обзавелся лишь роскошной рыжей бородой, чтобы чувствовать себя бывалым бродягой.
Был самолюбив Юрий Александрович, как и все в старинном роду Билибиных, гордился, что его близкие и дальние родственники – ученые, художники, дипломаты, военные – оставили заметный след в русской истории. И еще в Горном институте видел свою стезю к славе. Стезя звала на Чукотку и Колыму…
И вот тут, на Алдане, где он сделал первый шаг по своей стезе, когда, обнажившись чуть не догола, возлежит на душистой мягкой подстилке, блаженствует и мечтает о своем Эльдорадо, – вдруг говорят ему о каком-то одиноком искателе фарта – бесфамильном Бориске! И этот… бесфамильный, выходит, опередил Билибина?!
– А знал ли Бориска законы образования россыпей? Наверное, и до настоящего золота не добрался, мыл пустую породу, довольствуясь случайными крупинками металла…
– Нет, Юрий Александрович, – прервал своего начальника Эрнест Бертин, – я слышал, что он столько этого з-з-золота нашел, что сам от греховной радости з-з-зашелся.
За Бертиным и Миша Седалищев, молодой сухопарый якут, проводник, конюх и толмач, подбросил в разговорный костерчик смолистую веточку:
– А наши люди говорят: не своей смертью помер Бориска, догоры-дружки его бах-бах и сами моют на Борискиных ямах, а золото сплавляют в Японию, Америку, по всему свету!
– Ну, ваши люди скажут… – попытался возразить Билибин.
– Саха всегда правду говорит. Бах-бах Бориску!
– Золото – оно всегда с кровью, – мрачно согласился с якутом сутуловатый промывальщик Майорыч.
Про Петра Алексеевича Майорова сказывали, что он еще в Бодайбо мыл золотые пески, да не лотком, а арестантским колпаком, и ни крупинки не упускал. Сам о себе Майорыч ничего не говорил, был молчалив, не вынимал изо рта трубку, и она, казалось, как амбарный замок, замкнула его рот, обрамленный дремучей черной бородой.
Майорыч примял пламя разговорного костерчика, но угольки его еще пылали жаром.
Билибин поддакнул промывальщику:
– Да, золото – оно всегда с кровью, – и похоронно затянул:
Трансвааль, Трансвааль – страна моя,
Ты вся горишь в огне…
Пел Юрий Александрович неважно, иногда безбожно фальшивил, но всегда с искренним чувством, да и песня про Трансвааль была любима им с детства.
Маленький Юра тогда не понимал, что буры-голландцы борются с англичанами не за свободу, а за богатейшее в мире золото, найденное на африканской земле: из-за него горела Трансвааль.
– Трансвааль, Трансвааль, – повторил тем же замогильным голосом Билибин, когда песня была пропета, и вдруг сел, как Будда – ноги калачом, и вдохновенно, в упор спросил: – А знаете, догоры, что о золоте Владимир Ильич Ленин сказал? Не знаете. Темнота-а-а. А Ленин сказал: когда совершится мировая революция, то мы из золота… что построим? А?! Первым ответил Эрнест Бертин:
– Н-н-народные д-д-дома! Д-д-ворцы т-т-труда!
– Т-т-темнота, – передразнил прораба Билибин. – В ликбез тебя надо, бродягу.
– А что Ленин-то сказал? Знаешь – говори.
– А Ленин, дорогой товарищ Миша Седалищев и все вы, догоры, в двадцать первом году, когда я только что поступил в Горный институт, но о поисках золота еще и не думал, Ленин в газете «Правда» писал: когда мы победим в мировом масштабе, мы сделаем из золота на улицах нескольких самых больших городов мира… Что? – Билибин испытующе помолчал и вдруг бросил, как козырного туза: – Сортиры!
– С-с-сортиры? – в один голос, и все заикаясь, протянули Эрнест, Седалищев и Майорыч.
– Эти с-с-самые, куда г-г-городские ходят?
– Эти с-с-самые, Эрнест Петрович.
– Так и с-с-сказал?
– Ну, не совсем так. Владимир Ильич покультурнее нас, бродяг, и назвал сортиры общественными отхожими местами, но смысл один. И это – в назидание, чтоб люди не забывали, как из-за золота, презренного металла, перебили десять миллионов человек и сделали калеками тридцать миллионов в империалистическую войну…
– Ишь ты! А ведь этому с-с-стерве з-з-золоту самое подходящее применение – с-с-сортир. Чисто будет, ни ржавчинки!
Все, кроме Билибина, загоготали.
– А еще Ленин сказал: а пока нам золото очень нужно, надо беречь его, продавать подороже, покупать на него товары подешевле и, разумеется, побольше добывать.
– Золотым фондом раздавим буржуйскую г-г-гидру. Ты, товарищ начальник, меня не агитируй. Я давно сагитированный.
Но Билибин не слушал своего прораба. Юрий Александрович раскидал ветки лозняка и лиственницы и на утоптанной земле быстро нарисовал берега Тихого океана.
– А теперь смотрите, догоры! Вот – Охотск, ниже – Амур, вот здесь наш Алдан, еще ниже – Китай, Япония, разные там Филиппинские и прочие острова, вот тут – Австралия, с этой стороны – берега Южной Америки, выше – берега Северной Америки, Калифорния, еще выше – знаменитая Аляска Джека Лондона! Ясно?!
Билибин вскочил и уперся взлохмаченной, огненно-рыжей головой в туго натянутый скат палатки. Сбился с ритма барабанный бой дождя, а бязь над его головой потемнела и стала протекать…
– Ясно?!
– Что ясно? – спросил Эрнест.
Он сидел на тополевом сутунке, чистил старую берданку и недоуменно поглядывал на своего начальника, неожиданно вскочившего и бешено разбросавшего аккуратно уложенные ветки…
– А то! Всюду… – Билибин махнул по всем берегам Тихого океана. – …Всюду, вы представляете?! В разные времена находили и добывали золото! Ясно?!
– Ну и что? – снова с недоумением спросил прораб.
Он поднялся, подошел к начальнику и, чтоб не протекало там, куда уперся головой Билибин, провел пальцем по скату вниз до боковой стенки. Вода пропитала след пальца и, перестав просачиваться в палатку, по-струилась по линии. Эрнест влажным пальцем потрогал свой лоб и кивнул в сторону Билибина и, то ли имея в виду переставшую протекать палатку, то ли голову Билибина, сказал:
– В-в-вроде все в порядке…
А Билибин, словно озаренный идеей провидец, величественно стоял над Тихим океаном и восторженно провозглашал:
– Вы видите, догоры? Видите? Вокруг Великого, или Тихого, океана – золотой пояс! Видите? А коль вокруг океана всюду добывалось золото, то значит, пояс пролегает и здесь, и здесь, – Билибин пятерней прикрыл сначала Чукотку, потом Колыму. – Здесь замкнется Тихоокеанский золотой пояс! Здесь, на Чукотке и Колыме, – его золотая пряжка! На Аляске что? Только голова, а золотое тело, массивное золотое тело, – здесь! На Колыме и Чукотке!
Наслаждаясь произведенным впечатлением, он оглядел всех, широко, будто солнце, заулыбался, и морщинки из уголков его глаз разбежались лучиками, белые зубы засверкали в оправе золотой бороды:
– Ясно, бродяги?
Бродяги Эрнест, Седалищев и Майорыч то вожделенно смотрели на берега Тихого океана, столь щедро осыпанные золотом, то с восхищением на Билибина.
– Какой умный начальник! Симбир шаман – начальник! Улахан шаман – начальник!
– Б-б-башковит, – согласился с якутом Эрнест.
От таких похвал Билибин засовестился и сказал:
– Не я один так думаю. Есть у меня друг, большим ученым будет, улахан ученым. Он со мной поделился мыслями и о закономерном размещении металлов, в частности олова, об оловорудном поясе… А я подумал так и о золоте. Все это пока гипотезы, предположения. Но мы откроем законы и по законам, а не по легендам о каких-то Борисках, станем искать и олово, и золото, и любые металлы, которые будут нужны…
– Х-х-хитрые… Будете сидеть в своих городах, кабинетах и оттуда увидите, где лежит золото?
– Примерно так. Но сначала надо всю страну обойти, покрыть ее геологическими съемками, изучить детально…
– А не м-м-махнуть ли нам, Юрий Александрович, на Колыму?!
– Не-ет, – замотал кудлатой головой Билибин. – Я начну расстегивать золотую пряжку на Чукотке! Об этом уже кое с кем переговорил в Геолкоме. И вы, догоры, если хотите со мной на Чукотку – всех возьму!
– А что там, на Чукотке? Тундра голая, бродить скучно… Да и нюхал ли там кто золото?
– Нюхали, Эрнест Петрович. Американцы нюхали. Большого золота не унюхали, но оно там есть.
– Нет, Колыма лучше. И зверь там нестреляный, и рыба – в реку зайдешь – с ног валит, и золото есть. Не один Бориска искал. В позапрошлом году и мы вместе с братом собирались на Колыму. Жаль, денег не набралось у якутского правительства. А вы, Юрий Александрович, как вернемся с поля в Незаметный, поговорите с моим братом. У него такая з-з-записочка есть про золото на Колыме. Мой брат зараз на Колыму запропагандирует.
– Нет, только на Чукотку! Да и не разрешит Геолком на Колыму. Там, в Геолкоме, такие мастодонты, троглодиты, тираннозавры, каких ни в одном палеонтологическом музее не увидишь. На Чукотку я уговорю, уломаю. Козырь есть: американцы там золото мыли. А за Колыму не сагитируешь, колымского золота никто не видел, легендам о Бориске не поверят…
– А з-з-записочка у моего брата?
– Нет, Чукотка вернее. Даешь Чукотку!
– А может, Колыму, начальник? На Чукотке какие-то американцы паслись, а Колыма – девка нещупаная.
– Нет, барда, на Чукотку!
В поле они так и не договорились – на Колыму или на Чукотку, Полевой сезон закончился. Партия вышла на Усть-Укулан. На пристани Билибин связался по телефону с Незаметным и узнал, что геологи, начальники других партий, почти все собрались и завтра устраивают вечер полевиков, ждут только его, Билибина. Юрий Александрович ответил: буду!
Он отдал Эрнесту распоряжение готовить партию в обратный путь, а сам взял полевые дневники, карты, шесть бутылок чудом уцелевшего спирта и на рассвете отправился в Незаметный пешком, один. От Усть-Укулана до Незаметного – семьдесят восемь верст. На вечеринку не опоздал.
ЗАРЯЖЕННЫЙ КОМИССАР
Всю ночь Билибин пел, веселился, радовался успехам полевых партий, которые он и организовал и направлял, слушал и сам рассказывал свежие полевые истории. Утром пошел разыскивать алданского политкомиссара. Так, еще по-старому, называли Вольдемара Петровича Бертина, управляющего трестом «Алданзолото».
Дома, в его хибарке, Билибин не застал Вольдемара Петровича, но на огороде увидел Танюшу, жену Бертина. Она выкапывала картошку. Увидев гостя, вышла навстречу, обтерла руки о подол, мокрый от росы, поправила волосы, выбившиеся из-под кумачовой косынки, повязанной по-новому, как у женделегаток – узлом на затылке, протянула мягкую ладонь с голубыми жилками.
– Здрасте-ка, Юрий Александрович, с прибытием. А мой-то, заряженный, уже в бегах.
– Заряженный?
– Люди его заряжают. Вот вчера вернулся, как обычно, и поздно, и усталый, и голова болит, и сам не в духе. Я к нему с лаской, а он: «Танюша, не приставай, я заряженный». Десять лет с ним, с чертом заряженным, живу… Диву даюсь, как троих ребят нажила… Заболталась я с вами, Юрий Александрович, а картошка-то не убирается. Вечерком заходите. Свеженькой картошечкой угощу, на всем Алдане такой нет! А Володю, коль очень нужен, ищите на драге или на делянах, и на Золотой он собирался…
Искал Билибин Бертина по его зычному голосу, за который и прозвали его Крикливый. Прозвали не в осуждение, а, напротив, с похвалой, так как все знали, что говорит он громко, потому что глуховат. И почему глуховат знали: в вагоне смерти атамана Калмыкова прикладами били. С той поры и голова частенько побаливает, и слышит плохо, потому и говорит слишком громко. Знали и то, почему калмыковцы всех пленных смерти предали, а его, большевика, в живых все-таки оставили: слыл Вольдемар Бертин удачливым золотоискателем, и кто-то из золотопромышленников четыре фунта золота отсыпал калмыковскому офицеру за жизнь Бертина… Из вагона смерти пересадили его в тюрьму, а из нее вызволила Красная Армия.
На алданских приисках Вольдемара Петровича любили и уважали и за то, что он открыл золотой Алдан и организовал прииск «Незаметный», заботился о людях. Любили его даже те, кого он нещадно, но справедливо разносил.
С утра и до поздней ночи не смолкал бертинский бас. Люди не спрашивали: «Не видали комиссара?», а говорили: «Политкома не слыхали?»
Так искал и Билибин.
– Гремел тут, опосля вон там шумел.
А там отвечали:
– Был. Кричал. А теперь слышно – вон где…
Так, обойдя почти все незаметнинские деляны, побывав и на драге, и на стройке Народного дома, под вечер нашел. Издали Вольдемар Петрович походил на развалистого, но бойкого запорожского казака. Грузный, выбритый наголо, в синей сатиновой косоворотке, в широких брюках, всегда подвижный.
Юрий Александрович, смешавшись с толпой приискателей-копачей, такой же бородатый, обросший, как и они, закопченный кострами и солнцем, остановился за широкой спиной политкомиссара, стал слушать, как ратует Бертин за трезвый Алдан.
– Опять пьян, комариная душа?
– Выпил, товарищ политком, как на духу говорю, выпил! – охотно, с радостными взвизгами отвечала по-воробьиному взъерошенная «комариная душа». – Вчерась выпил, ноне похмелился, завтра обратно выпью, послезавтра похмелюсь – такое колесо! Потому как Алдан – не жилуха и без этого колеса никак невозможно!
– Это почему же? Я-то не пью!
– Дак вы партиец, вам сам бог не велел, а мы люмпен: любо – пей, любо – плюй! У вас жилуха: жена-красавица, детки, хоть и неказистая хибара, а все-таки родной дом, а мы тут – перекати-поле. На жилухе и я не пил. Ей-бо!
– Все мы непьющие! – подскочил другой, хихикая и бегая серыми глазками. – А я трезвый бываю? Никогда не бываю! А все почему? По тоске!
– А девок за нежные места хватаешь и на их законные протесты кричишь: «Не фыркай!» – по тоске?
– Марфутка нажалилась? А когда она по моей неприкосновенной личности проехалась, не жалилась? Сознательная, а завела моду – когти не стричь, как буржуйка, как фря какая, и вот гляди, комиссар, оставила на моей личности все четыре колеи!.. Эх, товарищ политком, завез бы на Алдан баб побольше, а то какое же равноправие, когда на одного мужика и четверти бабы не приходится. Оттого и пьем.
Все загалдели.
– Чего брехать-то на баб?! – сиплым басом оборвал гвалт вялый, опухший копач, будто три дня вниз головой висел. – Я еще в люльке качался, а моя родная мама с пьяных глаз сунула мне в рот заместо соски шкалик. С той поры я спирт пью, а молоко выплевываю…
– И на шармака пьешь?
– А чего ж, поднеси – не откажусь.
– А золото куда прячешь? Под двойное дно чемоданчика? Перепрячь, а то милиционеру скажу – найдет. Чего заморгал сонными бельмами? Я твою комариную душу насквозь вижу. Вчера королю бороду причесал? Две сотни выиграл? А на шармака норовишь. Не ищи дурака – не поднесу!
– Всю дотошную про нашего брата знает, – про-хихикал сероглазенький. – Дошлый вы, товарищ политком!..
– Будешь с вами дошлый. Ну, ничего… Драгу пустили, Нардом построим… Рассеем мрак старого быта! Создадим на Алдане жилуху! Будет Алдан и социалистический и трезвый! – И вдруг увидел Билибина: – А ты, инженер, чего усмехаешься? С поля – на пьянку? Даже не зашел пригласить меня со старухой.
– Так вы же, Вольдемар Петрович, непьющие… А старуха у вас – дай бог каждому молодому, – попытался отшутиться, неумело заискивая, Билибин и протянул руку Бертину.
Копачи поддержали Билибина, загоготали.
Бертин отмахнулся от всех:
– Заладили: непьющий да непьющий! Да и что вам далась моя Танюша? Привозите своих баб, да любуйтесь! Да и тебе пора жениться! – накинулся на Билибина. – Бородищу отпустил поповскую, а в девках сидишь, протодьякон рыжий…
«Зарядили комиссара», – подумал Билибин. Он был уже и не рад, что пошутил… Прежде сомневался, покажет ли Вольдемар Петрович записку о Колыме, а теперь и вовсе безнадежно подумал – только, мол, заикнись о записке, как сразу услышишь: «На шармака норовишь?»
– Зачем разыскиваешь-то? – спросил Бертин.
Билибин промолчал, отошел от копачей подальше и лишь на вторичный вопрос комиссара осторожно сказал:
– У вас есть какая-то записочка о Колыме…
– От Эрнеста слышал?
– Да.
– Ну и что? Познакомиться хочешь?
– Если можно…
– Можно. Кому другому, а Билибину – можно. Он, раздери его комариную душу, хотя и выпивает и в карты режется – от язв проклятого прошлого не избавляется, но дело доброе делает. Я-то всю жизнь золото ищу на нюх да на слух, а он Алдан на научную рельсу ставит! Рудное золото нашел! Построим рудник «Лебединый», фабрику поставим, город будет! На сто лет, говоришь, хватит?..
– Весьма больше. – Билибин от комиссаровых похвал приосанился, толстовку одернул, ждал дальнейших перечислении своих заслуг, но Вольдемар Петрович спохватился:
– Чего я тебя расхвалил, как девку красную? Девку захвалишь – краснеть перестанет, считай, стыд потеряла, а без стыда – уже не девка! Ладно, пошли ко мне! Проголодался, поди, пока за мной бегал. Танюша картошечкой покормит, а я тебе записочку покажу…
Танюша поставила на стол огромный чугун картошки и сняла крышку.
Густой пар ударил в ноздри Билибина давно забытым, аппетитным запахом. Юрий Александрович схватил крупную картофелину, золотистую, в тонких лохмотьях кожуры. Не очищая, макнул в берестяную солонку и сразу всю затолкал в рот. Обжигаясь, давясь, ворочая белками, заглатывал ее…
– Что ж без масла-то, Юрий Александрович, и нечищеную? Может, на сковородочке поджарить? Вы какую больше любите, мятую или резаную?
– Всякую, Татьяна Лукьяновна, всякую, – невнятно мямлил Билибин. – Тысячу лет не едал! И одного этого чугунка мне будет маловато!
– Ешьте, ешьте, еще сварю. Картошечка не покупная, урожай ноне хороший…
Из толстой папки, на обложке которой красноармеец в буденовке пронзал штыком гидру буржуазии, очень похожую на верхнепермского, жившего двести миллионов лет назад ящера, Бертин извлек и положил перед Билибиным чуть помятые тонкие листики, а сам сел напротив, уставясь на него внимательным взглядом.
Не переставая жевать, Юрий Александрович уткнулся в исписанные четким бисером листки. Сначала он строки пробегал, потом, когда дошел до красочных описании золоторудных жил, которые перед автором записки сверкали «молниеподобными зигзагами», стал про себя повторять отдельные фразы:
«…хотя золота с удовлетворительным промышленным содержанием пока не найдено, но все данные говорят, что в недрах этой системы схоронено весьма внушительное количество этого драгоценного металла…»
И закончил громко, нараспев, как протодьякон:
«…нет красноречиво убедительных цифр и конкретных указаний на выгоды помещения капитала в предполагаемое предприятие, но ведь фактическим цифровым материалом я и сам не располагаю: пустословие же и фанфаронада – не мое ремесло. Могу сказать лишь одно – средства, отпускаемые на экспедицию, окупили бы себя впоследствии на севере сторицею.
Розенфельд.
Владивосток. 25 ноября 1918 г.».
– Чего запел? Ведь фактического ничего нет. Жри картошку.
Но Билибина уже приковала к себе записка. Его, жаждавшего найти хотя бы какие-нибудь подтверждения своей гипотезе о пряжке золотого Тихоокеанского пояса, записка и взволновала, и обрадовала, и задела самолюбие. Со всеми этими чувствами во взгляде, но будто лишившись дара речи, он молча воззрился на Вольдемара Петровича. А тот положил перед ним еще один листок, маленький, со школьную тетрадку:
– Карта.
Билибина и карта умилила с первого взгляда. Она была похожа на детский рисунок: горы изображались как песочные колобашки, тайга – елочками, болота – кочками вроде ежиков, а место описанной в записке золотой руды было помечено тремя крестиками с надписью «Гореловские жилы». Никакого масштаба, никакой привязки к какому-либо известному географическому пункту, хотя бы к реке Колыме, не было. Билибин понимал, что искать с такой картой Гореловские жилы безнадежно, но почему-то поверил, что можно их найти.
– Кто этот Розенфельд? И как все это оказалось у вас?
Вольдемар Петрович положил правый локоть на край стола, оперся на него, повернулся к Билибину – он всегда так усаживался, чтоб лучше слышать собеседника, и печально вздохнул:
– Разное о нем говорят: и проходимцем называют, и купеческим прихвостнем, и белым эмигрантом. Был он приказчиком благовещенского купца Шустова, скупал на Колыме пушнину, искал там же удобные торговые пути, интересовался, видимо, и полезными ископаемыми… Ну вот, где-то и наткнулся на эти Гореловские жилы. Без техники опробовать не мог. Решил вернуться на это место в будущем году – с техникой и людьми, на средства своего купца Шустова. Но Шустов в это время обанкротился. Стал Розенфельд писать разным золотопромышленникам… Хотел сам участвовать в этом деле. Не по наивности, конечно, составил такую детскую карту и не указывал точно, где находятся эти Гореловские жилы… Одни верили ему, другие – нет, но тут начались война, революции… Розенфельд стал писать правительствам. Эту записку он написал правительству Дальневосточной республики. Во Владивостоке в двадцатом году ее обсуждали, даже организовали Колымскую рекогносцировочную экспедицию. Она провела одно заседание… Вот его протокол…
Бертин извлек из папки еще несколько листов. На первой странице Билибин прочел задачи экспедиции: первая – исследование промышленной ценности Гореловских золоторудных жил, вторая – исследование двух обширных систем россыпного золота… Прочитал об этом Юрий Александрович, и ему вдруг так явственно показалось, что исследования на северо-востоке Азии, куда он давно стремится, уже начались и начались без него… На четвертой странице он опять громко и нараспев прочел красным карандашом подчеркнутые строки:
«…быть может, в ближайшие 20—30 лет Колымская страна привлечет все взоры промышленного мира!»
Прочел и вновь вопросительно уставился на Бертина.
– Чего вылупился? – спросил тот. – На этом протоколе деятельность Колымской экспедиции и закончилась. А ко мне эти бумаги попали так. Открыли мы золотой Алдан, народ нахлынул, а жрать нечего… Отправился я за продовольствием в Благовещенск. Взял с собой двенадцать фунтов золота, думал, сдам государству, закуплю продовольствие. А меня по дороге арестовали. Нет, свои забрали, чекисты. Пронесся обо мне слух: золотопромышленник, в Китай пробираюсь. Ну, и арестовали, доставили в Рухлово, в госполитохрану. Там разобрались, освободили и даже телохранителя дали до Благовещенска. Золото сдал, продовольствие закупил и там же, в Благовещенске, познакомился с горным инженером Степановым. Толковый спец, о золоте Сибири и Дальнего Востока, поди, все знает… Работал он ученым секретарем в Дальплане. Разговорились мы. Степанов меня об Алдане расспрашивал, я ему рассказал все, что знал, и, видимо, понравился. Он и передал мне все бумаги и очень советовал заняться этим, как он говорил, стоящим делом: Колыма, как и Алдан, – в Якутии, якутское правительство относится ко мне с уважением, доверяет, мол, мне и прислушается… Вернулся я из Благовещенска с продовольствием – спускались по Алдану, на лодках… И тут как раз приехал в Незаметный председатель Якутского Совнаркома Максим Китович Аммосов. Я показал ему бумаги Степанова. Он ухватился! Обещал, вернувшись в Якутск, сразу же протолкнуть. Я ему и смету передал на тридцать восемь тысяч, и список экспедиции. Вскоре получили от Аммосова телеграмму: экспедиция утверждена, тридцать восемь тысяч ассигнованы! Мы стали спешно собираться, отправили своего уполномоченного на тракт Якутск – Оймякон для организации оленьего транспорта на Колыму… И вдруг получаем новую телеграмму: экспедиция отменяется, потому как деньги-то ассигновали, а найти их – не нашли… Вот так-то. Бедные мы еще, очень бедные. Золото само в руки идет, а взять по бедности не можем. Вот и дарю я теперь все это тебе. Протолкни это стоящее дело в Москве! Розенфельд не добился, мы не добились, а ты добьешься! Мужик ты – настойчивый, да и Москва побогаче Якутска, и все мы понимаем: золото нам ой как нужно! Было бы его побольше, все чемберлены, все гидры по-иному запели, под нашу дудку бы заплясали! – и Вольдемар Петрович наотмашь ударил по гидре буржуазии, нарисованной на папке. – Бери всю папку! Толкай, Юрий Александрович! Протолкнешь – мы тебе самых лучших мужиков на Алдане подберем! Я сам, если отпустят, поеду с тобой! Возьмешь меня? Я на золото, говорят, удачливый, фартовый… Поставь ему, Танюша, еще чугун картошки! Такой картошки на всем Алдане не сыщешь! А ведь моя Танюша – тоже первооткрыватель, в своем роде! Первая на Алдане начала выращивать картошку, за жилуху борется! А ведь никто ее в историю не запишет, а?!
– Запишут, Вольдемар Петрович! Всех нас запишут в анналы истории!
Еще раз встречался Билибин с Вольдемаром Петровичем. Подолгу, касаясь разных мелочей, обговаривали они, как организовать экспедицию, как ее снарядить, кого в нее пригласить, каким путем добираться до Колымы.
В своей хибарке, которую он называл пещерой, Юрий Александрович подолгу ворочался на жестком топчане и не мог заснуть от роя мыслей. Он уже видел себя открывателем золотой Колымы, шествующим по Невскому проспекту не элегантным молодым человеком с умными мыслями на челе, а дремучим таежником, бродягой с огромной бородой, в торбасах и малахае…
Вернулся с поля Эрнест. Билибин, хотя и окончательно решил ехать на Колыму, продолжал, как и в поле, с шутейным упорством стоять на своем:
– Ну, Эрнест Петрович, на Чукотку?
– А может, все-таки на Колыму, Юрий Александрович?
– Нет, только на Чукотку!
– Не распропагандировал вас мой брат?
Билибин загадочно усмехался. Посмеивался в обвислые усы и Вольдемар Петрович. Он догадывался, что Билибин подтрунивает над его братом, но не мешал этому: пусть тешатся молодые.
А Юрий Александрович, любивший розыгрыши, однажды предложил:
– Разыграем, Эрнест Петрович, Колыму и Чукотку! Ты перепьешь меня – поедем на твою Колыму! Я тебя перепью – поедем ко мне, на Чукотку! Ну, махнем?!
– Вот комариные души! – выругался Вольдемар Петрович. – Как проклятые дворяне, помещики! Под земли играть! Не соглашайся, Эрнест – перепьет, а не перепьет – обманет.
Но Эрнест решительно заявил:
– Я – х-х-хитрый, меня не перепьешь и не обманешь. Пиши договор!
Билибин схватил лист бумаги и крупным почерком, похожим на славянскую вязь, стал торжественно выводить:
«Столица Алданского края – поселок Н е з а м е т н ы й.
Октябрь, 5-го дня 1927 года.
Мы, нижеподписавшиеся, Билибин Ю. А. – с одной стороны, Бертин Э. П. – с другой стороны и Бертин В. П. – с третьей стороны, как третейский судья, заключили настоящий договор в нижеследующем:
I. Обе стороны под строгим наблюдением третьей будут пить чистейший спирт.
II. Пить оный будут из чайника, вместимостью два литра».
– Чайник? Не доводилось…
– Струсил, бродяга?
– Давай: чайник – так чайник…
«III. Пить из оного чайника, не отрываясь, пока не опорожнится, постепенно наклоняя оный вниз и лия беспрерывной струей».
– Лия?
– Лия!
– Беспрерывно?
– Беспрерывно!
– Пиши!
«IV. Первым пьет Билибин Ю. А., вторым – Бертин Э. П.
V. Кто чайник выпьет, тот и выиграет: Билибин Ю. А. – Чукотку, Бертин Э. П. – Колыму.
Подписи».
Расписались. Билибин сбегал в свою хибару, принес несколько бутылок спирта, быстро наполнил чайник и провозгласил:
– За Чукотку!
Расставив прописным азом ноги, запрокинув кудлатую голову, широко открыв рот, он поднял чайник и осторожно стал наклонять его. Тугая, витая струя забуравила, чайник медленно наклонялся все круче. Билибин покачивался. Струя задрожала, стала утончаться и вдруг оборвалась. Билибин опрокинул чайник и всем торжественно показал, что в нем не осталось ни капли.
– Твой черед, бродяга!
Эрнест так же широко расставил ноги и так же бодро заявил:
– За Колыму!
Начал он пить, сладко прищурясь и блаженно расплывшись в улыбке. Потом струя стала попадать на усы и подбородок.
Билибин запротестовал:
– Лия! Ровно лия!
На лбу Эрнеста бисером выступила испарина, в глазах задрожали слезы, он поперхнулся, закашлялся… Билибин взял из его рук чайник:
– Эх, бродяга, проиграл свою Колыму, а я уж так и быть: допью твой спирт за свою Чукотку! Жаль, мало оставил.
– Обманул, комариная душа! В первый чайник воду налил!
– Воду! – подтвердил Билибин и захохотал: он был страшно доволен розыгрышем.
Когда лег снег, с Незаметного на станцию Невер потянулись обозы лошадей, оленей и верблюдов. Кому пофартило, уходили в новеньких, в золотоскупке отоваренных сапогах и кожанках. А кому фарт не улыбнулся, плелись в порванных ичигах и потрепанных ватниках, уложив весь свой скарб на рогульки. По всему семисотверстному тракту полилась горестная, на старинный мотив «Бродяги», «Алданка».
Билибин выезжал с Незаметного в кибитке. Его провожали и Вольдемар Петрович, и Татьяна Лукьяновна, и Эрнест. Когда окованные железом полозья заскрипели, он весело крикнул:
– До скорой встречи, догоры! На Чукотке, Эрнест Петрович!
– На Колыме, Юрий Александрович!
– Проиграл ты свою Колыму! – И во все горло подхватил блуждавшую по Незаметному «Алданку»:
И сказка о царстве Ваала:
Алдан – золотая река —
Слабых манить перестала,
А сильных все дальше звала!
