Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 1"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– Я не нуждаюсь в умении ступать по воде, – отвечал Сиддхартха. – Пусть подобными чудесами довольствуются старые саманы.

ГАУТАМА

Каждый мальчишка в городе Саватхи знал имя великого Будды, и в каждом доме с радостью наполняли каждую чашу для сбора подаяний, протянутую в безмолвной просьбе учеником Гаутамы. Излюбленным местом пребывания Гаутамы была раскинувшаяся неподалеку от города роща Джетавана, которую подарил ему и его людям богатый купец Анатхапиндика, преданный почитатель Будды.

Название этой рощи не раз слышали Сиддхартха и Говинда в ответ на свои расспросы о месте пребывания Гаутамы. И вот после долгих поисков они достигли Саватхи, и когда в первом же доме, перед дверью которого они остановились в ожидании милостыни, женщина предложила им пищу, Сиддхартха, утолив голод, спросил:

– Не скажешь ли, о милосердная, где можем мы найти Будду, Достойнейшего? Ибо мы, лесные отшельники, пришли, чтобы увидеть Совершенного и услышать учение из его уст.

Отвечала женщина:

– На верном пути находитесь вы, саманы. Знайте же: в Джетаване, в саду Анатхапиндики, Найдете вы Возвышенного. Там сможете вы провести ночь, так как места в Джетаване хватит для всех паломников, стремящихся сюда отовсюду, чтобы увидеть и услышать Гаутаму.

Обрадованный Говинда воскликнул:

– О радость! Цель наша достигнута, путь окончен! Но скажи мне, о мать всех странствующих, знаешь ли ты его, Будду, видела ли ты его своими глазами?

Отвечала женщина:

– Много раз видела я его, Возвышенного. Много раз видела я, как он идет по переулкам, в желтом платье, как он останавливается у дверей домов, молча протягивает людям свою чашу и уносит ее доверху наполненной.

Восторженно слушал Говинда, и еще долго слушал бы и спрашивал он, если бы Сиддхартха не поторопил его. Они поблагодарили женщину и продолжили свой путь, присоединившись к многочисленным странникам и монахам из общины Гаутамы, направляющимся в Джетавану.

Несмотря на поздний час, в роще было шумно. Прибывали все новые и новые запоздалые путники и суетливо, наполняя ночь возгласами, просьбами и требованиями, устраивались на ночлег. Два аскета, привычные к лесной жизни, быстро и бесшумно отыскали себе укромное место и спокойно проспали до утра.

Проснувшись на рассвете, они с удивлением открыли, какое огромное множество верующих и любопытных нашло здесь приют. Монахи в желтых одеяниях гуляли по дорожкам роскошного сада или сидели под деревьями, погруженные в созерцание или духовную беседу. Тенистый сад подобен был огромному, кишащему людьми, словно пчелами, городу. Многие монахи покидали рощу, брели со своими чашами в город, чтобы добыть пищу для обеденной трапезы, единственной в течение дня. И сам Будда, Просветленный, ежедневно совершал этот нищенский путь.

Едва увидев, Сиддхартха тотчас же узнал его, словно ему указал на него бог. Простой монах в желтой рясе с чашей для сбора милостыни в руке тихо шел по дорожке.

– Смотри! – чуть слышно сказал Сиддхартха Говинде. – Вот он, Будда.

Внимательно смотрел Говинда на монаха в желтой рясе, который, казалось, ничем не отличался от сотен других монахов. Наконец и он признал: этот! Не сводя с него глаз, они двинулись вслед за ним.

Будда скромно шел своей дорогой, погруженный в раздумье, его спокойное лицо не было ни веселым, ни печальным. Казалось, он тихо улыбается внутрь себя. С затаенной улыбкой, тихий, спокойный, похожий на чистого здорового ребенка, шел Будда, ничем не отличаясь от других монахов, – так же носил он платье, так же ставил ногу, следуя строгому предписанию. Но его лицо и походка, его смиренно опущенный взор, его безвольно повисшая рука и каждый палец на этой неподвижной руке говорили о мире, о совершенстве, не нуждающемся больше в поисках, в подражании, мягко дышали нетленным покоем, немеркнущим светом, глубочайшим, неземным миром.

Так шел Гаутама к городу за подаянием, и два самана могли узнать его лишь по абсолютности покоя, по безмятежности его внешнего облика, в котором не видно было признаков желаний, поисков, подражания, усилий, – только свет и мир.

– Сегодня мы услышим учение из его уст, – сказал Говинда.

Сиддхартха не отвечал. Его не очень занимало учение, содержание которого ему, так же как и Говинде, было известно по множеству рассказов, пусть не всегда правдивых, и он не верил, что оно научит его чему-то новому. Однако он внимательно смотрел на голову Гаутамы, на его плечи, на его ноги, на его безвольно свисающую руку, и ему казалось, будто каждый сустав на каждом пальце этой руки был учением, дышал, благоухал, сверкал истиной. Этот человек, этот Будда был истинен от головы до кончиков пальцев. Этот человек был святым. Никого и никогда не уважал так Сиддхартха, никого не любил так, как его.

Юноши проводили Будду до города и молча повернули обратно, так как сами они решили в этот день воздержаться от пищи. Они видели, как Гаутама вернулся, видели его в кругу учеников принимающим пишу – то, что он ел, не насытило бы ни одну птицу – и видели, как он удалился в тень манговых деревьев.

Вечером, когда жара улеглась и все в Джетаване ожило и устремилось к Будде, они услышали его голос, и голос его был таким же совершенным, так же полон был абсолютного покоя и мира. Гаутама говорил о страдании, о происхождении страдания, о пути к преодолению страдания. Спокойно и ясно текла его тихая речь. Мир был полон горестей, страданием была жизнь, но освобождение от страдания было найдено: освобождение ждет идущего по пути Будды.

Мягким, но сильным голосом учил Возвышенный четырем истинам, учил восьмеричному пути, с терпеливой последовательностью излагал он суть учения, привычно используя примеры, повторяя наиболее важное, и голос его светло и тихо парил над головами слушающих, словно свет, словно звездное небо.

Когда Будда, уже глубокой ночью, кончил говорить, некоторые из паломников выступили вперед и попросили принять их в общину, заявив о своей готовности прибегнуть к учению.

И Гаутама принимал их со словами: «Вот и услышали вы учение, вот и возвещено оно. Придите же и пребудьте в святости, дабы положить конец всякому страданию».

И вдруг Говинда, робкий, нерешительный Говинда, шагнул вперед и сказал: «И я припадаю к Возвышенному и его учению» – и попросил принять его в общину, и был принят.

Как только Будда удалился на отдых, Говинда, повернувшись к Сиддхартхе, взволнованно заговорил:

– Сиддхартха, не пристало мне обращаться к тебе со словами упрека. Оба мы слушали Возвышенного, оба восприняли учение. Говинда, услышав учение, нашел в нем прибежище. Но ты, достойный уважения? Ты не желаешь идти тропой освобождения? Ты медлишь? Ты еще ждешь?

Сиддхартха, услышав слова Говинды, словно очнулся ото сна. Долго смотрел он в лицо друга. Потом тихо, с грустью в голосе сказал:

– Говинда, друг мой, вот и сделал ты свой первый шаг, вот и выбрал ты себе путь. Всегда, о Говинда, был ты мне другом, всегда следовал ты за мной на шаг позади. Часто думал я: не совершит ли Говинда когда-нибудь самостоятельный шаг, без меня, повинуясь лишь собственному сердцу? И вот ты стал наконец мужчиной, сам выбрав для себя путь. Желаю тебе пройти его до конца, о друг мой! Желаю тебе найти освобождение!

Говинда, который еще не совсем понимал, что происходит, вновь, с нетерпением и тревогой, стал твердить:

– Говори же, прошу тебя, дорогой! Скажи мне, что и ты – ведь иначе быть не может! – что и ты, мой мудрый друг, припадаешь к Будде!

Сиддхартха положил руку на его плечо:

– Ты не услышал моего благословения, о Говинда. Я повторю его: желаю тебе пройти этот путь до конца! Желаю тебе найти освобождение!

В тот же миг понял Говинда, что потерял друга, и заплакал.

– Сиддхартха! – воскликнул он жалобно.

– Не забывай, Говинда, – ласково отвечал Сиддхартха, – что ты теперь принадлежишь к числу саманов Гаутамы. Ты отрекся от родины и родителей, отрекся от происхождения и имущества, от собственной воли, от дружбы. Этого требует учение, этого требует Возвышенный. Завтра, о Говинда, я покину тебя.

Еще долго друзья печально бродили по роще, долго лежали, тщетно призывая сон. Говинда снова и снова умолял друга объяснить ему, почему он не хочет прибегнуть к учению Гаутамы, какой изъян нашел он в его учении. Сиддхартха успокаивал его, уклоняясь от ответа:

– Не тревожься, Говинда! Это поистине мудрое учение, как мог я найти в нем изъян!

Ранним утром последователь Будды, один из старейших его монахов, пошел по роще, созывая новичков, чтобы вручить им желтое одеяние и разъяснить, к чему обязывает их принадлежность к общине. Говинда встрепенулся, обнял в последний раз друга своей юности и присоединился к процессии послушников.

Сиддхартха же в глубокой задумчивости медленно побрел через рощу.

Неожиданно на одной из дорожек ему встретился Гаутама, Возвышенный. Взгляд его заключал в себе столько добра и покоя, что юноша, приветствовавший его с благоговением, набрался смелости и обратился к нему с просьбой выслушать его. Возвышенный молча кивнул в знак согласия.

Сказал Сиддхартха:

– Вчера, о Возвышенный, мне посчастливилось услышать твое удивительное учение. Вместе со своим другом пришел я издалека, чтобы услышать его. И вот мой друг остается среди твоих людей, в тебе нашел он прибежище. Я же продолжаю свой путь.

– Как тебе будет угодно, – вежливо отвечал достойнейший Будда.

– Слишком смела моя речь, – продолжал Сиддхартха, – но я не желал бы расстаться с Возвышенным, не высказав ему честно и прямо свои мысли. Не подарит ли мне Достойнейший еще несколько мгновений?

Будда молча кивнул в знак согласия.

– Одно, о Достойнейший, поразило меня более всего в твоем учении. Все в нем предельно ясно, все доказано; словно некая совершенная, никогда и нигде не прерванная цепь, предстает в твоем учении мир, словно некая вечная цепь причин и следствий. Никогда еще не было это столь очевидным, никогда еще не было это так неопровержимо доказано, и поистине восторгом должно забиться сердце каждого брахмана, если сквозь твое учение он увидит мир как абсолютную связь, без единого пробела, прозрачную, как хрусталь, свободную от случая, не зависящую от богов. Плох он или хорош, является жизнь в нем страданием или радостью, пусть вопрос этот остается без ответа, быть может, это не существенно, но единство мира, связь всего происходящего, подвластность всего большого и малого одному и тому же потоку, одному и тому же закону причин, становления и смерти – это так прекрасно выражено в твоем возвышенном учении, о Совершенный! Однако согласно твоему же учению единство и логичность всех вещей все же прерваны, сквозь маленькое отверстие течет в этот мир целокупности нечто чуждое, нечто новое, нечто, чего не было прежде и что не может быть показано и доказано: это твое учение о преодолении мирской суеты, об освобождении. Это маленькое отверстие, эта маленькая брешь нарушает и уничтожает вечный и единый закон мироздания. Прости, что я осмелился противоречить тебе.

Молча и бесстрастно внимал Гаутама словам юноши. Но вот зазвучал его добрый, его учтивый чистый голос:

– Ты слышал учение, о сын брахмана, и благо тебе, что ты так серьезно задумался над ним. Ты нашел в нем слабое место, ошибку. Думай же над ним и впредь, но остерегайся, о алчущий знаний, спора о словах, дебрей суждений. Ибо мало проку в суждениях: они могут быть прекрасны или гадки, мудры или глупы, каждый может разделять их или отвергать. Учение же, которое ты услышал, – не мое суждение, и цель его не в том, чтобы объяснять мир любознательным. Цель его в другом. Его цель есть освобождение от страдания. Этому учит Гаутама, ничему другому.

– Не сердись на меня, о Возвышенный, – сказал юноша. – Не ради спора с тобой, спора о словах, говорил я все это. Поистине прав ты, мало проку в суждениях. Однако позволь мне сказать еще одно: ни единого мгновения не сомневался я в тебе. Ни единого мгновения не сомневался я, что ты – Будда, что ты достиг цели, и высшей цели, на пути к которой находятся тысячи брахманов и их сыновей. Ты нашел освобождение от смерти. Ты обрел его в своих собственных поисках, на своем собственном пути, через мысли, через самоуглубление, через познание, через просветление. Не из учения пришло оно к тебе! И я думаю, о Возвышенный, никому не дается оно через учение! Никому, о Достойнейший, не сможешь ты сообщить через учение, передать в словах, что произошло с тобой в минуту просветления! Многое заключает в себе учение Просветленного, Будды, многому учит оно – праведно жить, избегать зла. Одного лишь нет в нем, столь чистом и столь достойнейшем: тайны того, что сам испытал Возвышенный, один из сотен тысяч. Вот о чем думал я и что понял, слушая твое учение. Вот отчего я снова отправляюсь в путь – не для того, чтобы найти другое, лучшее учение, ибо знаю, что нет его, а для того, чтобы, оставив все учения и всех учителей, самому достичь своей цели или умереть. Однако всегда я буду помнить этот день, этот час, о Возвышенный, когда я воочию видел святого.

Глаза Будды были опущены к земле, в невозмутимом, абсолютном спокойствии тихо сияло его непостижимое лицо.

– Пусть же твои мысли, – медленно промолвил он, – не окажутся заблуждением! Пусть цель будет достигнута тобой! Однако скажи мне: видел ли ты множество моих саманов, моих многочисленных братьев, нашедших прибежище в учении? И ты полагаешь, юный саман, ты полагаешь, что для них всех было бы лучше оставить учение и вернуться в суету мирской жизни?

– О, я далек от подобной мысли! – воскликнул Сиддхартха. – Пусть все они остаются верными учению, пусть достигнут они своей цели! Не пристало мне судить о жизни других! Только о себе, о себе самом должно мне судить, для себя самого выбирать и отвергать. Освобождения от Я ищем мы, саманы, о Возвышенный. Если бы я стал одним из твоих учеников, о Достойнейший, то, боюсь, могло бы случиться, что мое Я обрело бы лишь мнимый, обманчивый покой, что растворение его было бы лишь иллюзией, что на самом деле оно продолжало бы жить и расти, ибо учение, братья, моя любовь к тебе, община монахов – все это стало бы моим Я!

Улыбнувшись, светло и приветливо взглянул Гаутама в глаза незнакомца и простился с ним едва заметным жестом, сказав на прощание:

– Умен ты, саман. Умно умеешь ты говорить, мой друг. Остерегайся слишком большого ума!

Будда удалился, навсегда запечатлев в памяти Сиддхартхи свой взгляд и полуулыбку.

«Никогда еще не видел я человека, – думал Сиддхартха, – способного так смотреть, так улыбаться, сидеть, ходить! Хотел бы и я уметь так же улыбаться, смотреть, сидеть, шагать, с таким же достоинством, так же свободно, так же прямо и просто, так же по-детски просто и загадочно. Поистине так смотрит и ходит лишь человек, сумевший проникнуть в сокровеннейшие пределы своего Я. Хорошо же, попытаюсь и я проникнуть в сокровеннейшие пределы своего Я.

Одного лишь человека видел я, одного-единственного, перед которым мне пришлось потупить взор. Ни перед кем другим не желаю я отныне опускать глаза. Ни одно учение не прельстит меня отныне, если не прельстило учение этого человека.

Будда обокрал меня, – думал Сиддхартха, – обокрал, но еще более – одарил. Лишил он меня друга, того, кто верил в меня, а теперь верит в него, того, кто был моей тенью, а теперь стал тенью Гаутамы. Подарил же он мне – Сиддхартху, меня самого».

ПРОБУЖДЕНИЕ

Покидая рощу, в которой остался Будда, Совершенный, в которой остался Говинда, Сиддхартха почувствовал, что здесь остается, отделившись от него, и его прежняя жизнь. Медленно шел он, переполненный этим ощущением, и мысли его уходили все глубже и глубже, словно через толщи воды увлекая его вниз, на дно этого ощущения, туда, где покоились причины, ибо познание причин, казалось ему, и есть мышление, только через него ощущение становится знанием, не исчезает, не теряется, но обретает жизнь, начинает излучать самую свою суть.

Сиддхартха думал. Он уже понял, медленно-медленно удаляясь от рощи, что нет больше юноши Сиддхартхи, ибо юноша этот стал мужчиной. Он понял, что его покинуло, как покидает змея свою старую кожу, то, что было с ним всегда, что было частью его, спутником всей его юности: желание иметь учителей и слушать учения. Последнего учителя, встретившегося на его пути, достойнейшего и мудрейшего учителя, Святейшего, Будду – и его должен был он покинуть, и его учение не смог он принять.

Все медленнее шел Сиддхартха, охваченный мыслями. «Что же это такое, – спрашивал он себя, – то, чему должны были научить тебя учителя и учения и чему они, столь многому научившие тебя, все-таки не смогли научить?» И наконец он понял: «Я – вот то, смысл и суть чего хотел я постичь. Я – вот от чего пытался я уйти и что хотел преодолеть, хотел, но не мог. Обмануть его, убежать, спрятаться от него – вот то немногое, что мне удавалось. Поистине ни одна вещь на земле не занимала так мои мысли, как это мое Я, эта загадка, это чудо, что я живу, что я отделен, обособлен от всех остальных, что я – Сиддхартха! И ни об одной вещи на земле я не знаю меньше, чем о самом себе, о Сиддхартхе!»

Он застыл на месте, настигнутый этой мыслью. А на смену ей спешила другая, новая мысль, рожденная предыдущей: «То, что я ничего не знаю о себе, что Сиддхартха по-прежнему остается таким же незнакомым и чуждым мне, есть следствие лишь одной причины, одной-единственной: я испытывал страх перед самим собой, я бежал от самого себя! Я искал Атмана, искал Брахмана, готов был расчленить свое Я, сорвать с него, одну за другой, все оболочки, чтобы в его неведомых недрах найти ядро всех оболочек, Атмана, Жизнь, Божественное, Последнее. И, увлеченный поисками, я потерял себя самого».

Широко раскрытыми глазами посмотрел Сиддхартха вокруг, лицо его осветила улыбка, глубокое чувство пробуждения после долгого сна заполнило его от головы до пят. И он пошел дальше, пошел торопливо, как человек, знающий, что нужно делать.

«О, – думал он, глубоко дыша, – теперь я не позволю Сиддхартхе ускользнуть от меня! Я не желаю больше занимать свой ум Атманом и страданиями мира. Я не желаю больше умерщвлять и разрушать себя, чтобы среди обломков найти тайну. Я не желаю больше учиться ни у подвижников, ни у кого-либо еще, мне не нужны больше ни Йога-Веда, ни Атхарва-Веда[63]63
  Атхарва-Веда – одна из четырех священных книг древних индусов, Веда жрецов атхарвов. Составлена из заклинаний против вредоносных божеств, болезней, диких зверей, заговоров целебного свойства и т. д.


[Закрыть], ни какое-либо другое учение. У себя самого хочу я учиться, учеником себя самого хочу я стать, чтобы познакомиться наконец с самим собой, постичь тайну Сиддхартхи».

Он озирался вокруг, словно впервые увидел мир. Мир был прекрасен! Пестрым, странным и загадочным был он! Вот лазурь, там – золото, там – изумруд; текут реки и небо, дремлют леса и горы – все было прекрасным, все было волшебным и таинственным, и посреди этого великолепия – он, Сиддхартха, пробуждающийся, на пути к самому себе. Все это словно впервые проникло в его душу, леса и реки, лазурь и золото не были больше колдовством Мары[64]64
  Мара (санскр.) – букв. «убивающий», «уничтожающий» – в буддийской мифологии божество, персонифицирующее зло и все то, что приводит живые существа к смерти.


[Закрыть], пеленой Майи[65]65
  Майя (древнеинд.) – в ведийской мифологии способность к перевоплощению, свойственная нуменальным персонажам; магическая сила, чудесная метаморфоза; в послеведийский период Майя нередко выступает в персонифицированном виде как божественная женщина.


[Закрыть], не были больше бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, недостойным взора глубоко мыслящего брахмана, который отвергает многообразие в поисках единства. Лазурь была лазурью, река была рекой, и если и в том, и в другом Сиддхартха чувствовал незримое присутствие единого, божественного начала, то ведь это и было сутью Божественного, его способностью быть то золотом, то лазурью, там быть лесом и небом, а здесь – Сиддхартхой. Суть вещей была не где-то за их пределами, она была в них самих, во всем.

«Каким же глухим и бесчувственным я был! – думал он, широко шагая. – Читающий письмена не презирает в поисках смысла знаки и буквы, не называет их обманом, случаем, ничего не заключающей оболочкой, но читает их, проникаясь к ним уважением и любовью. Я же, вознамерившийся прочесть книгу жизни и книгу собственного существа, – я презирал, в угоду некоему заранее предполагаемому смыслу, знаки и буквы, я называл мир явлений обманом, называл свои глаза и свой язык случайными и бесполезными вещами. Нет, с этим покончено, я проснулся, я в самом деле проснулся и только сейчас обрел жизнь».

При этой мысли Сиддхартха застыл на месте, словно увидел прямо перед собой на дороге змею.

Ибо внезапно ему стало ясным также и то, что он в самом деле подобен пробудившемуся ото сна или вновь рожденному и должен был начать свою жизнь еще раз и с самого начала. Утром, когда он покидал Джетавану, рощу Возвышенного, уже на пути к пробуждению, уже на пути к себе самому, его намерение вернуться после долгих лет подвижничества на родину, к отцу, казалось ему естественным и само собой разумеющимся. Теперь же, как раз в тот самый миг, когда он остановился, словно путь ему преградила змея, он как будто стряхнул с себя остатки сна, мешавшие сделать еще одно открытие: «Ведь я больше не тот, кем был, я больше не аскет, не священник, не брахман. Что же я стану делать у отца? Учиться? Приносить жертвы? Заниматься самоуглублением? Но со всем этим покончено, все это лежит в стороне от моего пути».

Сиддхартха не шевелился. На мгновенье, короткое, как взгляд или вздох, сердце его сжалось от холода, он почувствовал, что оно зябнет в груди подобно маленькому зверьку или птице: он понял, как он одинок. Долгие годы у него не было родины, и он не чувствовал этого. Теперь он это почувствовал. Всегда, даже в часы самоуглубления, в самые плодотворные из них, он все же оставался сыном своего отца, брахманом, человеком, принадлежащим к высшему сословию, дваждырожденным[66]66
  Дваждырожденный – эпитет брахманов, а также членов воинского и торгового сословий, приобщившихся к знаниям и тем самым как бы достигших второго рождения.


[Закрыть]. Он глубоко вздохнул и, вновь на миг ощутив холод, поежился. Не было на свете человека более одинокого, чем он, ни среди знатных родом, ни среди ремесленников – ибо и те и другие находят прибежище в кругу подобных себе, живут одной с ними жизнью, говорят на одном языке, – ни среди брахманов, объединенных принадлежностью к одному сословию, ни среди саманов, прибежищем для которых служит их братство. Даже самый одинокий отшельник в лесу не был так одинок: его прибежище, его родина есть принадлежность к сословию таких же, как он сам. Говинда, став монахом, обрел великое множество братьев, носивших такое же, как и он, платье и породненных единством веры и языка. А он, Сиддхартха[67]67
  Сиддхартха — имя реального Гаутамы Будды. Здесь подчеркивается возможность для каждого стать Буддой, т. е. Просветленным.


[Закрыть], – к какому сословию принадлежит он? Чья жизнь станет его жизнью? Чей язык станет его языком?

Из этого короткого мгновения холода и страха, когда окружающий мир отпрянул от него и он стал подобен в своем одиночестве первой звезде на вечернем небосклоне, из этой пучины, в которую увлекли его беспощадные мысли, Сиддхартха вынырнул совершенно другим – сжатым в твердый комок, ближе, чем когда-либо, к собственному Я. Он понял: это был последний озноб пробуждения, последняя грань, отделяющая сон от бодрствования, последняя судорога рождения. И он тотчас же отправился дальше, зашагал быстро, нетерпеливо, и цель его была так же далека от родного дома, от отца, как и от Джетаваны, оставшейся позади, в его прежней жизни.