Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 1"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– Скажи мне, Франц, что я должен сделать? Я сделаю все.

Он вновь посмотрел на меня, сощурив глаза, и опять засмеялся.

– Не будь дурачком, – сказал он с деланным добродушием. – Ты все понимаешь точно так же, как и я. Я могу заработать две марки, и я не так богат, чтобы этим бросаться, это тебе известно. А ты богат, у тебя даже есть часы. Давай мне две марки, и все будет в порядке.

Эта логика была понятна. Но две марки! Они были для меня так же недостижимы, как десять, сто, тысяча марок. У меня не было денег. Была небольшая копилка, которая стояла у матери. В ней в результате приездов дяди и тому подобным поводам набралось несколько десяти– и пятипфенниговых монет. Больше не было ничего. Карманных денег я в этом возрасте еще не получал.

– У меня ничего нет, – сказал я печально. – Никаких денег. Но все остальное я отдам тебе. У меня есть книжка про индейцев, солдатики и компас. Сейчас я принесу его.

Кромер только скривил рот в жесткой и злой гримасе и плюнул на пол.

– Кончай болтать, – сказал он повелительно. – Мне не нужен твой хлам. Компас! Не зли меня лучше, слышишь! Давай сюда деньги.

– Но у меня их нету. Мне денег не дают. Что я могу сделать!

– Значит, завтра принесешь две марки. Буду ждать на рынке после школы. И кончим с этим. Увидишь, что будет, если не принесешь денег.

– Но где же мне их взять, Господи, если у меня их нет!

– В вашем доме достаточно денег. Это твое личное дело. Значит, завтра после школы. И запомни, если не принесешь…

Он опять сверкнул на меня злым взглядом, сплюнул и исчез, как тень.

Я не мог подняться наверх. Жизнь моя была разрушена. Я думал, что мне предпринять: убежать и никогда не возвращаться или утопиться. Но это были смутные картины. Скрючившись, я сел в темноте на нижнюю ступеньку лестницы и предался своему горю. Там меня плачущего нашла Лина, когда спустилась за дровами с корзиной в руках.

Я попросил ее никому ничего не говорить и поднялся наверх. Справа, рядом со входной дверью, висела шляпа отца и зонтик матери. Чем-то родным и нежным повеяло на меня от всех этих вещей, сердце мое раскрывалось им навстречу с мольбой и благодарностью, как будто блудный сын снова увидел и ощутил родное жилище. Но мне все это больше не принадлежало, это был по-прежнему светлый мир отца и матери, я же глубоко погрузился в чужеродный поток, запутался в грехах и авантюрах, позорно охваченный ужасом перед лицом опасностей и врагов. Шляпа и зонтик, любимый старый каменный пол, большая картина над шкафом в прихожей, звучащий из гостиной голос старшей сестры были мне дороже, милее, ценнее, чем когда-либо раньше, но теперь все это перестало быть моим утешением, моим безусловным достоянием. Во всем сквозил упрек: это было уже не мое, к этому спокойному и радостному миру я теперь не причастен. Я принес на ногах грязь, которую уже не мог стереть у входа, я принес с собой тень, о которой ничего не знали в этом мире. Сколько тайн уже бывало у меня, сколько страхов, но все это было ничто в сравнении с тем, что вошло со мной сегодня в дом. Судьба догоняла меня, за мной тянулись руки, от которых не могла бы защитить и мать, потому что не должна была о них узнать. В воровстве ли мое преступление или во лжи (ведь я клялся Богом и вечным блаженством) – это теперь все равно. Важен один из этих двух грехов: грех был в том, что я подал руку дьяволу. И зачем только я пошел! Почему я покорялся Кромеру больше, чем отцу! Почему придумал эту историю про воровство? Зачем хвалился преступлением, как геройством? Теперь дьявол держит мою руку, и враги идут по пятам.

На мгновение я ощутил не просто страх перед завтрашним днем, но какую-то ужасающую уверенность в том, что отныне мой путь поведет меня все дальше вниз, в темноту. Я. ясно почувствовал, что этот проступок повлечет за собой другие, что мои игры с сестрами, приветливые слова, обращенные к родителям, поцелуи – все это ложь, что со мной всегда останется моя судьба и тайна, которую я буду скрывать.

Когда я увидел шляпу отца, во мне вдруг на секунду вспыхнула надежда. Я все ему скажу, стерплю его гнев и наказание, зато он станет соучастником и меня спасет. Это будет искупление, знакомое мне и раньше, тяжелый горький час, тяжелая, полная раскаяния просьба о прощении.

Сладкая надежда! Соблазнительная и прекрасная! Но ничего не вышло. Я знал, что этого не сделаю. Знал, что у меня есть такая тайна, вина, искупить которую я должен сам. Может быть, как раз теперь я оказался на распутье, может быть, с этого часа навсегда останусь среди этих скверных людей, буду делить с ними тайны, зависеть от них, подчиняться им, стану своим в их мире. Я хотел выглядеть мужчиной и героем, но теперь должен за это расплачиваться.

Я был рад, что, увидев меня, отец заметил прежде всего мои мокрые ноги. Он отвлекся и не обратил внимания на главное, а мне пришлось услышать выговор, который втайне я отнес и к главному. И тут во мне возникло странное новое чувство – злое, режущее чувство превосходства над отцом! В какой-то момент я ощутил нечто вроде презрения к нему за то, что он ничего не знает, его неудовольствие по поводу мокрых ботинок показалось мне мелочным. «Если бы ты знал!» – думал я и казался себе преступником, которого допрашивают об украденной булочке, в то время как он совершил убийство. Это было безобразное чувство, однако в нем была некая сила и увлекательность, так как больше всего остального оно связывало меня с сознанием моей вины и тайны. «Может быть, – думал я, – Кромер уже пошел в полицию, донес на меня и гроза собирается над моей головой, а они здесь обращаются со мной как с маленьким ребенком!»

Во всей истории вплоть до того момента, о котором я рассказываю, этот момент был, видимо, самым важным и существенным. Это было первое сомнение в непогрешимости отца, первый надлом в тех устоях, на которых покоилось мое детство и которые каждый, прежде чем стать самим собой, должен обязательно разрушить. Из таких вот переживаний, которые никому не видны, состоит главная внутренняя линия нашей судьбы. Трещина и надлом могут снова закрыться и зарасти, перестать болеть и забыться, но где-то в потаенной глубине они живут и кровоточат по-прежнему.

Я сам ужаснулся этому новому чувству, я готов был целовать ноги отцу, чтобы вымолить прощение. Но понимал, что ничего существенного отмолить нельзя: ребенок знает и чувствует это так же хорошо и глубоко, как и мудрец.

Мне хотелось поразмыслить обо всем, подумать о том, что будет завтра, но сделать этого не удалось. Весь вечер я занимался только тем, что пытался привыкнуть к новой атмосфере, возникшей в нашей гостиной. Часы на стене и стол, Библия и зеркало, книжная полка и картины словно прощались со мной, с леденеющим сердцем я видел, как мой мир, моя счастливая жизнь превращается в прошлое и отделяется от меня, я чувствовал, как дрожащими щупальцами нахожу что-то в чужом и темном мире и укрепляюсь в нем. Впервые я почувствовал смерть, ее горький вкус, потому что смерть есть рождение, страх и тревога перед пугающей новизной.

Я был рад, когда наконец оказался в постели. Перед тем я прошел последнее чистилище – вечернюю молитву, мы пели псалом, один из моих любимых. Но я не пел, каждый звук был для меня отравой. Я не молился, а когда отец произнес благословение и закончил: «Господь со всеми нами», – что-то как будто сжало меня судорогой и вытолкнуло из круга молящихся. Милость Господня была со всеми с ними, но уже не со мной. Охваченный холодом и страшной усталостью, я пошел прочь.

Когда я пролежал в постели какое-то время, когда ощущение тепла и защищенности мягко окутали меня, сердце мое, охваченное боязливым трепетом, вернулось к прошедшему. Мать пожелала мне спокойной ночи, ее шаги еще звучали в комнате, а пламя свечи виднелось в дверную щель. Сейчас, думал я, сейчас она вернется, потому что почувствовала что-то, она поцелует меня и спросит добрым голосом, и у меня появится надежда, я смогу заплакать, и камень расплавится на моей груди, я обниму ее и скажу ей, и все будет хорошо, это будет спасение! Свет в щели исчез, а я прислушивался, все еще надеясь, что она вот-вот придет.

Потом я вернулся к реальности и посмотрел в глаза врагу, которого видел совершенно ясно: один глаз прищурен, губы искривились в хамской ухмылке, и, пока я на него смотрел и впитывал в себя неизбежное, враг становился все больше и злобный глаз сверкал дьявольским блеском. Враг был рядом со мной, пока я не заснул, а во сне я видел не его и не минувший день. Мне снилось, что мы плывем в лодке – родители, сестры и я, – а вокруг спокойствие и радость праздничного дня. Среди ночи я проснулся. Меня еще не покинуло дивное ощущение блаженства, белые платья сестер еще светились на солнце, но потом сияние рая погасло, враг опять стоял передо мной и смотрел на меня злобным взглядом.

Утром, когда мать быстро вошла и спросила, почему я еще в постели, ведь уже так поздно, выглядел я ужасно. Она спросила, не болен ли я, и меня стошнило.

Это был небольшой успех. Я очень любил, когда с легким недомоганием мог утром надолго остаться в постели, пить ромашковый чай и слушать, как мать убирает в соседней комнате, а Лина в сенях разговаривает с мясником. Утро без школы было чем-то волшебным и сказочным, солнце играло в комнате, и это было не то солнце, защищаясь от которого в классе опускали зеленые шторы. Но сегодня и это не радовало, все звучало как-то фальшиво.

Хоть бы мне умереть! Но я был только слегка нездоров, а это ничего не решало. Я был защищен от школы, но не от Кромера, который ждал меня на рынке в одиннадцать часов. И ласковые слова матери не утешали, а только растравляли боль. Вскоре я притворился, будто опять заснул, и начал думать. Выхода нет: в одиннадцать я должен быть на рынке. Поэтому в десять я тихонько встал и сказал, что мне уже лучше.

Это значило, как всегда в таких случаях, что я должен либо снова лечь в постель, либо отправиться в школу – после обеда. Я сказал, что пойду в школу. У меня уже созрел план.

Без денег я не мог показаться Кромеру. Я должен был завладеть копилкой, которая, в сущности, принадлежала мне. Там было недостаточно денег, я это знал, далеко не достаточно; но все-таки инстинкт подсказывал мне – это лучше, чем ничего, и Кромер удовлетворится на какое-то время.

У меня было тяжело на душе, когда я на цыпочках прокрался в комнату матери и взял копилку из письменного стола; но все же не так тяжело, как вчера. Сердце билось так, что трудно было дышать, и стало еще труднее, когда внизу на лестнице я осмотрел копилку и увидал, что она заперта. Открыть ее оказалось очень легко, требовалось всего лишь прорвать тонкую жестяную сетку, но мне стало больно – теперь я действительно совершил кражу. До сих пор я только тайком таскал кусочки сахара и фрукты. А теперь это была настоящая кража, хотя и моих собственных денег. Я сделал еще один шаг в направлении Кромера и его мира, незаметно, постепенно опускаясь все ниже, все больше ожесточаясь. Что бы там ни было, пути назад нет. Я со страхом сосчитал деньги, копилка как будто была полной, но оказалось там совсем немного. Всего шестьдесят пять пфеннигов. Я спрятал коробочку внизу под лестницей и, зажав в кулаке деньги, вышел из дому, но не так, как раньше выходил из этих дверей. Мне показалось, что сверху кто-то окликнул меня. Я шел не оборачиваясь.

Оставалось еще немного времени. Я брел окольными переулками совершенно другого города, смотрел на изменившиеся облака, проходил мимо домов и людей, подозрительно глядевших на меня. По дороге я вспомнил, как однажды мой школьный товарищ на моих глазах нашел на базаре талер. Мне хотелось помолиться, чтобы Господь сотворил чудо и послал мне тоже такую находку. Но я не имел теперь прав молиться. А копилка все равно не стала бы целой.

Франц Кромер издали меня заметил и медленно направился навстречу, как бы не обращая на меня внимания. Приблизившись, он повелительно кивнул, чтобы я следовал за ним, и продолжал идти, не оглядываясь и не спеша, вдоль по Штрогассе вниз по тропинке, затем, дойдя почти до конца, остановился у недостроенного дома. Рабочих не было. Стояли лишь голые стены без дверей и окон. Кромер огляделся и вошел в дверной проем, я последовал за ним. Он укрылся за стеной, подозвал меня кивком и протянул руку.

– Принес? – спросил он холодно.

Я вытащил из кармана сжатый кулак и высыпал деньги ему на ладонь. Он стал считать и еще до того, как звякнула последняя монета, сказал, посмотрев на меня:

– Здесь 65 пфеннигов.

– Да, – ответил я робко, – это все, что у меня есть, очень мало, я знаю, но это все, что есть.

– Я думал, ты умнее, – он выговаривал мне почти дружески, – между честными людьми должен быть порядок. Я не прошу у тебя ничего лишнего, ты знаешь. Забирай свои медяки! Другой не будет торговаться, ты знаешь кто. Он заплатит сразу.

– Но у меня больше нету, нету! Это из моей копилки.

– Это твое дело. Я не собираюсь тебя мучить. Ты должен мне еще марку тридцать пять. Когда я их получу?

– О, я, конечно, отдам, Кромер! Я пока не знаю когда. Может быть, скоро достану, завтра или послезавтра. Ты же понимаешь, что я не могу сказать об этом отцу.

– Это меня не касается. Я вовсе не хочу тебе вредить. Я мог бы получить свои деньги уже в воскресенье. А я ведь бедный человек. У тебя хорошая одежда, и ты можешь вкусно поесть за обедом. Ну хорошо, я ничего не говорю. Пожалуй, я немножко подожду. Послезавтра к вечеру я тебе свистну, и ты тогда все уладишь. Ты знаешь мой свист?

Он посвистел, свист этот был мне хорошо знаком.

– Да, знаю, – сказал я.

Он ушел, как будто мы не вместе сюда пришли. У нас было общее дело, вот и все.

Этот свист Кромера, наверное, испугал бы меня еще и сегодня, если бы я вдруг его услышал. С тех пор он звучал очень часто, мне казалось, что я слышу его постоянно. Не было такого места, игры, работы, мысли, куда бы он не проникал, я от него зависел, он стал моей судьбой. Часто мягким осенним днем, сверкавшим яркими красками, я играл в нашем маленьком саду, который очень любил, и странная сила заставляла меня вспоминать детские игры прежних лет, и я как будто бы возвращался в те годы, когда жил еще в чистоте и невинности, защищенный от всех опасностей. Но вдруг неизвестно откуда раздавался свист Кромера, свист, которого я всегда ждал, и тем не менее вздрагивал от него всем существом, нить воспоминаний мгновенно обрывалась, прекрасные образы исчезали. Мне приходилось идти, отправляться вслед за своим мучителем в какие-то злачные отвратительные места, давать ему отчет и выслушивать напоминания о деньгах. Все это продолжалось, может быть, несколько недель, но мне казалось, что это были годы, целая вечность. У меня редко появлялись деньги, пять пфеннигов или десять, украденные с кухонного стола, когда Лина оставляла на нем корзину, придя с базара. Кромер каждый раз ругал меня с презрением, он говорил, что я стараюсь его обмануть и лишить принадлежащего ему по праву, что я обкрадываю его и делаю несчастным. Это мучило меня, как мало что мучило в жизни, никогда потом я не испытывал такого чувства безнадежности и зависимости.

Копилку я наполнил детскими игральными фишками и поставил на прежнее место. Никто о ней не спрашивал. Но это могло случиться каждый день. Еще больше, чем посвиста Кромера, я боялся матери, когда она тихо входила ко мне. Не для того ли, чтобы спросить о копилке?

Так как мне часто случалось являться без денег перед лицом своего демона, он стал мучить и эксплуатировать меня другими способами. Я должен был на него работать. Он получал задания от своего отца. Я должен был их выполнять. Или он заставлял меня сделать что-то неприятное. Десять минут прыгать на одной ноге или налепить бумажку на сюртук прохожего. Ночью эти мучения продолжались в моих кошмарных снах, и я просыпался в поту от ужаса.

Какое-то время я был болен, меня часто тошнило и знобило, а ночью бросало в жар и пот. Мать чувствовала, что со мною что-то неладно, и была ко мне очень внимательна. Но меня это только мучило: ведь я не мог довериться ей.

Однажды вечером, когда я был уже в постели, она принесла мне кусочек шоколада. Это напомнило прежние времена: тогда, если днем я хорошо себя вел, мне часто давали перед сном что-нибудь вкусное в виде поощрения. И вот она стоит и протягивает мне шоколад. Мне стало так больно, что я лишь молча покачал головой. Она спросила, что со мной, что у меня болит. Я еле смог ответить: «Ничего, ничего! Мне ничего не надо!» Она положила шоколад на ночной столик и ушла. Когда на следующий день она стала спрашивать меня, что со мной было, я сделал вид, что ничего не помню. Однажды она позвала врача, тот осмотрел меня и прописал холодные обтирания по утрам.

Мое существование в те времена было похоже на жизнь душевнобольного. В упорядоченном мире нашего дома я бродил, как привидение, запуганный и измученный, не принимал участия в жизни других, лишь изредка забывался ненадолго. Отцу, который часто с раздражением спрашивал меня, что происходит, я отвечал холодно, недружелюбно.

Глава вторая
КАИН[42]42
  Каин – история Каина и убийства им брата Авеля рассказана Моисеем в книге Бытия, гл. 4.


[Закрыть]

Спасение от этих мук пришло с неожиданной стороны, и вместе с тем в моей жизни появилось нечто новое, то, что сохраняет свое значение и до сих пор.

В нашей латинской школе оказался новый ученик. Это был сын богатой вдовы, недавно переехавшей в наш город, на рукаве он носил траурную повязку. Он был старше меня на несколько лет и несколько классов, но вскоре я его заметил, так же как и многие другие. Этот необычный ученик выглядел гораздо старше своих лет, и никто бы не назвал его ребенком. Рядом с ним мы казались просто детьми. Он держался всегда в стороне и вел себя как взрослый, даже, скорее, как хозяин. Нельзя сказать, чтобы его любили, он не участвовал в играх, тем более в драках, школьникам нравился только его уверенный и решительный тон в обращении с учителями. Его звали Макс Демиан.

Однажды – а это случалось изредка в школе – по каким-то причинам в нашу очень просторную классную комнату посадили еще один класс. Это был класс Демиана. У нас, младших, был урок закона Божьего. Старшие писали сочинение. Пока нам рассказывали историю Каина и Авеля, я все время посматривал на Демиана, его лицо странным образом притягивало меня; это умное, необыкновенно волевое лицо склонилось над работой, преисполненное внимания и духовной сосредоточенности; он не был похож на ученика, выполняющего задание, а скорее на исследователя, который занят своими проблемами. Это не было приятно, наоборот, что-то мне не нравилось, слишком велико было его холодное превосходство, во всем его существе было что-то вызывающее и самоуверенное, а в глазах то взрослое выражение, которого не любят дети, – выражение печали с долей насмешки. Но что-то, почти против моей воли, заставляло меня все время на него смотреть. Один раз он заметил это, и я тут же испуганно отвел взгляд. Сегодня я часто размышляю о том, как он выглядел тогда, школьником, и могу сказать одно: он во всем был другим, совершенно особенным, на нем лежала печать яркой индивидуальности, и этим он бросался в глаза, хотя и старался оставаться незаметным. Он вел себя как переодетый принц среди крестьянских ребятишек, который старается во всем быть похожим на них.

По дороге домой он шел сзади меня. Когда другие постепенно разошлись по сторонам, он обогнал меня и поздоровался. Это приветствие, хотя он пытался говорить так, как было принято у мальчишек, прозвучало вежливо, по-взрослому.

– Нам, кажется, по пути? – спросил он приветливо. Польщенный, я кивнул и объяснил, где живу.

– Ах, там… – Он улыбнулся. – Я знаю этот дом. Над входной дверью у вас такая странная штука. Она мне показалась интересной.

Я не сразу сообразил, что он имеет в виду, и очень удивился тому, что он лучше знает наш дом, чем я сам. Над воротами действительно находилось нечто вроде коронального камня, напоминавшего геральдический ли-тон, однако с течением времени камень стал плоским, был многократно закрашен и к нашей семье, насколько мне известно, не имел никакого касательства.

– Я ничего не знаю об этом, – сказал я робко, – это птица или что-то в этом роде. Очень старая, видимо. Говорят, что когда-то дом принадлежал монастырю.

– Может быть, – кивнул он. – Присмотрись повнимательнее. Такие вещи часто бывают очень интересными. Думаю, это ястреб.

Мы шли дальше. Я был в большом смущении. И вдруг Демиан засмеялся, как будто ему в голову пришло что-то очень веселое.

– Да, я вот слушал ваш урок, – сказал он, оживившись. – История о Каине и печати на лбу, помнишь? Как она тебе понравилась?

Нет, мне очень редко нравилось что-либо из наших занятий. Но я не решился признаться, у меня было такое чувство, словно со мной разговаривает взрослый. Я сказал, что история очень хорошая. Демиан потрепал меня по плечу.

– Передо мной не надо притворяться, дружище. Но история действительно примечательная, я думаю, гораздо интереснее многого другого, о чем говорят на уроках. Учитель ничего особенного не сказал, только самое обычное о Боге, о грехе, ну и все в этом роде. Но я думаю… – тут он прервал себя и спросил, улыбаясь: – А тебе интересно?

– Так вот, я думаю, – продолжил он, – что эту историю о Каине можно понять совсем по-другому. То, чему нас учат, по большей части правильно и достоверно, однако в каждом случае существует и другая трактовка, чем та, которую дают учителя, и зачастую более интересная. Вот, например, этот Каин с печатью на лбу[43]43
  Каинова печать – знак отверженности, демонизма, но и избранности, которая в творчестве Гессе, вслед за Ницше, переплетается с первобытным аморализмом, представляет собой некую светотьму, борьбу тьмы и света внутри самой гармонии.


[Закрыть]; ведь объяснение, которое дано, в общем, неудовлетворительно. Как ты считаешь? Кто-то в споре убил своего брата – это может случиться, потом испугался и смалодушничал, это тоже возможно. Но то, что за свою трусость он награжден специальным знаком отличия, который защищает его и приводит в трепет окружающих, это все-таки очень странно.

– В самом деле, – сказал я с интересом, дело это наминало меня занимать, – но как это можно еще объяснить?

Он положил руку мне на плечо.

– Очень просто. То, что было, с чего эта история началась, это и был знак. Был человек, в его лице люди видели нечто, порождающее страх. Они боялись его коснуться, однако он нравился им, он и его дети. Но, может быть, в действительности это не был знак на лбу, вроде почтового штемпеля, это было бы слишком просто. Скорее всего – что-то угрожающее, но едва заметное: немножко больше ума и отваги во взгляде, чем к тому люди привыкли. В нем была сила, его опасались. На нем был «знак», как бы это ни объясняли. А люди всегда хотят того, что им удобно и в чем они могут считать себя правыми. Люди боялись детей Каина, на них была печать, «знак». Печать стала для них не тем, чем она была на самом деле, – знаком отличия, а превратилась в свою противоположность. Тех, кто нес на себе этот знак, считали опасными, да оно так и было. Личности мужественные, с характером, всегда опасны для других. И вот среди людей жил род бесстрашных и опасных, из опасения ему придумали имя и легенду, чтобы отомстить и тем самым компенсировать себе весь пережитый страх. Тебе понятно это?

– Значит, тогда получается, что Каин не был плохим? И вся эта история в Библии, значит, неправда?

– И да, и нет. Такие старые, древние истории всегда правда, но они не всегда правильно записаны и не всегда достоверны. Короче говоря, я думаю, что Каин был парень что надо, а историю про него сочинили только потому, что его боялись. Это был просто слух, ну, как обычно болтают люди, но правда состояла в том, что Каин и его дети в самом деле были отмечены «знаком», они были другие.

Я удивился.

– И ты, значит, думаешь, что и убийства не было?

– Ну нет. Наверняка было. Сильный убил слабого. Сомнительно, правда, что им оказался его собственный брат. В конце концов, это не так уж важно, ведь все люди – братья. Сильный убил слабого. Может быть, это был геройский подвиг, а может быть, и нет. Во всяком случае, остальные слабые жили теперь в страхе и жаловались, а когда их спрашивали: «Почему вы просто его не убьете?» – они не отвечали: «Потому что мы трусы», а говорили: «Нельзя. На нем печать. Это Господь его отметил знаком». Примерно так и возникла сказка. Но я тебя задерживаю. До свидания.

Он свернул на Альтгассе. И я остался один, удивленный, как никогда еще в жизни. Стоило Демиану уйти, как все его слова показались мне совершенно невероятными. Каин благородный человек? Авель трус? Каинова печать – знак отличия? Это был абсурд, богохульство и грех. А что же Господь? Разве Он не принял жертву Авеля? Разве не любил его? Нет, глупости! Я подумал, что Демиан просто посмеялся надо мной, заманил меня в ловушку. Очень ловкий парень, и говорить мастер… но все равно – нет!

Тем не менее никогда еще я не размышлял столь долго ни над одной библейской историей. И уже давно так подолгу не забывал про Франца Кромера. Часами, целыми вечерами совершенно не думал о нем. Дома я снова прочел эту историю в Библии, короткую и ясную, и было бы полным сумасшествием искать еще каких-то тайных толкований. Каждый убийца мог тогда объявить себя любимцем Господа! Нет, ерунда. Просто манера Демиана рассказывать такие вещи была очень приятной – легко и привлекательно, к тому же эти глаза!

Правда, что-то и во мне было не в порядке, даже очень не в порядке. Я жил в светлом и чистом мире, был сам чем-то вроде Авеля, а теперь оказался в «другом», пал и опускался все ниже, и при этом, в сущности, я был как бы ни при чем! Как это получилось? И тут вдруг блеснуло воспоминание, от которого у меня на мгновение захватило дух. В тот ужасный вечер, когда начались мои теперешние беды, произошло вот это, с отцом: тогда я вдруг как бы насквозь увидел светлый мир, в котором он существовал, и преисполнился презрением! Ведь именно тогда я, который и был на самом деле Каином и нес на себе печать, вообразил, что быть отмеченным этой печатью ничуть не позорно, ибо это есть знак особого отличия, ставящий меня выше отца, выше благочестия и доброты.

Все это не оформилось тогда в виде ясных мыслей, но порыв был именно таков: ярко вспыхивали чувства, особенно они возбуждали и вызывали боль, но в то же время наполняли гордостью.

Я вернулся к разговору – странные речи вел Демиан о бесстрашных и трусах! А как он толковал каинову печать! Как сверкали при этом его глаза, странные глаза взрослого! И тут меня поразила еще не вполне осознанная мысль: а может быть, это он сам, этот Демиан, нечто вроде Каина? Почему он защищает его, если не чувствует себя сродни ему? Откуда во взгляде его такая сила? Почему с такой насмешкой он говорит о «других», об опасливых, ведь они-то и есть смиренные, они-то и угодны Богу?

Я не мог справиться с мыслями. Камень был брошен в колодец, а колодцем этим была моя юная душа. И на долгие годы эта история с Каином, убийством и печатью стала отправной точкой всех моих устремлений в познание, сомнения и критику.

Я заметил, что и других моих сотоварищей по школе Демиан интересовал. Об истории с Каином я никому не говорил, но, казалось, Демиан занимал не только меня. Во всяком случае, о «новеньком» ходило много слухов. Если бы мне знать их все! Каждый бы что-то прояснил, о каждом надо было бы подумать. Я помню только, что сначала говорили, будто мать Демиана очень богата. Будто она не ходит в церковь, так же как и сын. Кто-то утверждал, что они евреи, а может быть, тайные мусульмане. Дальше шли легенды о необычайной физической силе Макса Демиана. Рассказывали историю о том, как он обошелся с одним мальчиком, который считался самым сильным в классе. Этот мальчик предложил Демиану подраться, а когда тот отказался, он обозвал его трусом. Демиан же молча положил ему руку на затылок и стиснул так, что задира страшно побледнел и, не смея пикнуть, позорно ретировался, а потом еще долго не мог прийти в себя. К вечеру даже прошел слух, будто он и вовсе умер. Это обсуждали какое-то время, всему этому верили, все было интересно и странно. Немного позднее в наших школьных кругах появились новые слухи: говорили о том, что Демиан имеет интимные отношения с девушками и «все знает».

Между тем моя история с Францем Кромером шла своим предначертанным ходом. Я никак не мог развязаться с ним. И хотя по нескольку дней он не появлялся на моем горизонте, все-таки я был с ним связан. Он часто возникал в моих снах, как тень, и то, чего в действительности он не совершал по отношению ко мне, фантазия подсказывала в снах, где целиком и полностью я делался его роботом. В этих снах – а я всегда видел много снов – я жил интенсивней, чем в реальности, тени отнимали у меня жизнь и силы. Мне часто снилось среди прочего, что Кромер надо мной издевается, плюет в меня, садится на меня верхом или, что еще гораздо хуже, заставляет меня совершать страшные преступления, вернее, не заставляет, а просто вынуждает к этому своим мощным влиянием. В самом страшном из этих снов, от которого я проснулся в полубезумном состоянии, я пытался убить своего отца. Кромер точил нож и давал его мне в руки, мы стояли за деревьями аллеи и ждали кого-то, кого – я не знал, потом появилась фигура, и Кромер тронул меня за руку, чтобы показать – этого я должен заколоть. И тут я увидел своего отца – и проснулся.

Занятый всем этим, я думал иногда о Каине и Авеле, но не о Демиане. И когда я вновь увидел его, это странным образом произошло тоже во сне. Мне снова снились издевательства и унижения, но на сей раз верхом на мне сидел не Кромер, а Демиан. И, что было совершенно ново и производило сильное впечатление, все неприятности и мучения, причиненные мне Кромером, теперь исходили от Демиана, но я сносил их с удовольствием, с ощущением, в котором было столько же блаженства, сколько и страха. Этот сон снился мне дважды, а потом опять появился Кромер.

Сейчас мне уже трудно различить, что я переживал во сне, а что в реальности. Во всяком случае, моя унизительная связь с Кромером продолжала существовать и не закончилась после того, как я расплатился наконец сполна. Ведь для того, чтобы собрать необходимую сумму, мне пришлось пойти на мелкие кражи, и теперь он знал об этом, – и так я оказался целиком в его власти. Часто он угрожал, что все расскажет отцу, и это повергало меня в ужас, к которому примешивалось еще более сильное чувство, – чувство сожаления о том, что я сам не сделал этого сразу. Между тем, как бы трудно мне ни приходилось, я раскаивался не во всем и не всегда, временами мне казалось, что все так и должно быть. Мной управлял рок, и было бесполезно пытаться его отвести.

Родители, видимо, также страдали от такого положения. В меня вселился какой-то враждебный дух, и я уже не принадлежал больше к нашей, такой когда-то тесной, общности, хотя по временам безумно тосковал по ней, как по утраченному раю. Мать видела во мне скорее больного, чем злодея, но еще яснее их отношение ко мне проявлялось в том, как вели себя сестры. Они обращались со мной очень мягко, с большим сочувствием, в их глазах я был чем-то вроде одержимого, которого следует скорее жалеть, чем ругать; и все-таки было ясно, что во мне поселилось зло. Я понимал: за меня молились не так, как прежде, и чувствовал, что эти молитвы напрасны. Часто я испытывал жгучую потребность излить душу в исповеди, но в то же время понимал, что ни отцу, ни матери не смогу ничего рассказать и ничего объяснить. Я знал: они меня выслушают доброжелательно, будут меня щадить, жалеть, но не поймут, и все, что произошло, расценят как проступок, в то время как это судьба.