Текст книги "Кровь ацтека. Том 2. Наследник"

Автор книги: Гэри Дженнингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Матео пожал плечами.

   – А как насчёт дона Хулио, Хуаны и Инес?

Лицо моего друга помрачнело, и он отвёл глаза.

   – Увы! Они будут сожжены на костре.

   – ¡Santa Maria! – прошептал я. – Неужели их нельзя было выкупить?

   – Но Инес и Хуана – marranos!

   – Не верю.

   – Изабелла нашла у них книгу с описанием иудейских обрядов.

   – Это подлог. На ней не было инициалов дона Хулио.

   – Так она и принадлежала не дону Хулио, а им. Я сам видел её на гасиенде. И обряды они обе действительно исполняли, это я тоже видел собственными глазами. По этой причине дон Хулио и спровадил сестру с племянницей на гасиенду. И всячески предостерегал их от того, чтобы они держали при себе иудейские книги и предметы культа. Но Хуана с Инес не послушались, привезли книгу в город, а Изабелла нашла её и использовала против них. Монахи показывали книгу также и мне, но я заявил, что в жизни её не видел.

   – Не могу поверить, чтобы эти милые женщины были marranos. Ведь они наши друзья!

   – Не просто друзья, Бастард. Они наша семья!

   – И ничего нельзя сделать?

   – Если они раскаются, их перед сожжением удавят гарротой. Вообще-то женщины, покаявшись, могли бы вообще избежать сожжения, но обе наотрез отказались. Маленькая робкая пташка исполнена решимости умереть за свою веру, ну а Хуана, я думаю, просто устала от жизни. Разумеется, дон Хулио, узнав, что его сестра и племянница обречены, тоже отказался покаяться.

   – Безумие! Это похоже на пьесу, написанную и поставленную сумасшедшим.

   – Нет, Кристо, это не пьеса. Всё гораздо печальнее, чем в любой трагедии. Кровь здесь прольётся настоящая. Это кошмар, воплотившийся в жизнь.

97

Аутодафе было не простым сожжением еретиков, но представляло собой масштабное и поучительное зрелище, позволявшее любопытствующим стать свидетелями самых разных наказаний за различной тяжести прегрешения. И хотя никто из нас, заключённых в камере, не был приговорён к сожжению, всем нам предстояло стать участниками страшной церемонии.

Матео предупредил меня, что никому в камере, пусть они и товарищи по несчастью, доверять нельзя. Если эти люди и не стали ещё шпионами святой инквизиции, то запросто станут, в надежде хоть немного облегчить свою участь.

По прошествии нескольких дней ко мне заявился abogado и сообщил о приговоре, о котором мне уже было известно от Матео. Правда, я притворился несведущим и сделал вид, будто очень удивлён, что сумел избежать костра. Надеясь, что это не будет истолковано как сожаление, я поинтересовался, чему обязан такой милостью.

– Непостижимы пути Господни, – напыщенно ответил он.

Auto-da-fe. Акт веры.

Quemadera, как называлось место для сожжения, соорудили на углу Аламеды. Там имелся деревянный помост с павильоном вроде того, что воздвигли для особо знатных граждан Веракруса во время чествования нового архиепископа. Разница была лишь в том, что теперь грандам предстояло выслушать проповедь братьев из святой инквизиции и приговор, после чего полюбоваться, как живых людей поджарят, словно поросят к обеду.

Матео, который, похоже, хоть и постоянно оставался со мной в темнице, имел на Аламеде глаза и уши, сказал, что приготовления к аутодафе велись больше недели и что вся страна восхищена их размахом. Люди со всей Новой Испании толпами стекаются в столицу, чтобы стать свидетелями разнообразных наказаний и, конечно, сожжения, которое увенчает собой праздник. Я говорю «праздник», потому что действу придавался пафос религиозного торжества.

Ударили барабаны, послышались хлопки и восклицания, и впереди нас двинулась процессия портшезов, в которых восседали прислужники святой инквизиции в сутанах из тонкого сукна и шёлковых чулках.

За ними, словно самое горделивое рыцарство страны, на прекрасных конях с великолепной сбруей, в сверкающих латах, ехала церковная стража.

Балконы особняков, располагавшихся вдоль нашей дороги, украшали роскошные ковры, гобелены и знамёна, с родовыми гербами их владельцев. Похваляясь богатством, хозяева выставляли на балконы канделябры и сосуды из чистейшего серебра и золота. Я в этой показухе смысла не видел; что же до моей единственной драгоценности, креста, повешенного мне на шею матерью в бытность мою младенцем, то он исчез. Его забрал мой адвокат.

Затем в процессии следовали мы, носители san-benitos[7]7
  Одеяние кающегося грешника, обвиняемого святой инквизицией в ереси (исп.).


[Закрыть], и тут-то я понял, для чего нам обнажили торсы. Зеваки, потешаясь, швыряли в нас камнями, гнилыми овощами и фруктами, и по нагим телам всё это ударяло больнее. Особенно усердствовало в этой жестокой забаве городское отребье – уличные leperos.

Каждый из нас нёс в руке зелёную свечу – ещё один символ победы святой инквизиции над дьяволами, подвинувшими нас к грехам.

За нами, идущими пешком грешниками, катила позорная колесница с доном Хулио, Инес и Хуаной. Когда они появились, я заплакал, хотя свидетели казни и могли счесть меня трусом, оплакивающим собственную участь.

– Не плачь, – сказал мне Матео. – Дон Хулио предпочтёт, чтобы достойные люди почтили его храбрость, а не оплакивали его. Когда он посмотрит на тебя, дай ему понять взглядом, что ты уважаешь его и приносишь ему клятву отомстить.

Я не внял этим словам, ибо не мог не скорбеть по дону Хулио, по его сестре, испуганной пташке Инес, что обрела наконец храбрость, и по его несчастной племяннице, женщине-ребёнку, чьи хрупкие косточки ломались легче, чем солома.

Процессия добралась до quemadera, и тех из нас, кому предстояло бичевание, привязали к столбам. Когда привязывали меня, я поднял глаза и увидел свисающий с балкона герб дона Диего Велеса, а также стоящую на этом балконе группу людей. Рамон с Луисом, погубившие мою жизнь, тоже находились там. Потом рядом с Луисом произошло какое-то движение, и внезапно оказалось, что я смотрю в глаза Елены. Какое-то мгновение она смотрела вниз, на меня, взгляд её не блуждал по quemadera. Но прежде чем на меня обрушился первый удар, девушка ускользнула с балкона и пропала из виду.

Я и раньше подозревал, что мою жизнь выкупила она, но не имел уверенности, а вот теперь точно узнал, кому обязан спасением. Елена пришла сюда не затем, чтобы смотреть на мучения наказуемых, но желая удостовериться воочию, что меня действительно не сожгут. А может быть, дать мне понять, что она возвращает долг Сыну Камня, даровавшему жизнь её пьесе.

Выдержать бичевание, не лишившись чувств, считалось признаком мужества и стойкости, но я молил Бога отнять у меня сознание, лишь бы не быть свидетелем того ужаса, который вот-вот сотворят с самыми близкими мне людьми. Г лаза я отвести ещё мог, но руки мои были связаны, и уши оставались открытыми. Хуже того, мой столб для бичевания оказался одним из ближних к кострам. Я слышал почти всё.

Всякий раз, когда ужас лишал меня чувств, бич возвращал к действительности. Мужчины и женщины нередко умирали под кнутами, однако насчёт меня из толпы неслись крики, будто мою спину палач щадит, ибо на ней даже после ста ударов кое-где осталась целая кожа. Щедроты Елены, как видно, не обошли и руки, сжимавшей бич, но в данном случае я предпочёл бы умереть, лишь бы не оставаться в сознании.

Когда дон Хулио сошёл с колесницы, чтобы взойти на костёр, толпа разразилась таким рёвом, как будто он лично чем-то смертельно навредил каждому из тысяч этих людей. Но он проигнорировал эти крики и направился к месту казни величественно, словно король на коронацию.

Неожиданно я понял, о чём напоминает мне это кровавое зрелище. Отец Антонио давал мне книги, где рассказывалось о смертельных кровопролитных сражениях на аренах, что устраивали императоры Рима для увеселения и умиротворения публики. А ведь если подумать, то и массовые жертвоприношения ацтеков служили той же цели. Эх, проходят века, тысячелетия, а человек, похоже, не меняется. Как был, так и остаётся зверем.

Инес пришлось подниматься с посторонней помощью, и если сначала я не знал, что тому причиной: физическая немощь оставившая бедняжку перед лицом ужасной смерти ремость, то стоило лишь увидеть её воодушевлённое, полное отваги лицо, как стало ясно: если что-то и ослабло, то лишь её тело, а никак не дух. Инес буквально лучилась храбростью, и я издал восхищенное восклицание, которое стоило мне ещё одного удара бича.

Смотреть на Хуану, такую худенькую, что единственный страж без труда отнёс обвиняемую к её «почётному месту» на руках, у меня не было сил. И не у меня одного: вид хрупкой девушки растрогал даже жестоких зевак, и многие отводили глаза.

Я тоже отвёл взгляд, но это мало мне помогло, ибо я знал порядок казни. При каждом столбе для приговорённого к сожжению имелась гаррота – железный обруч, стягиваемый закреплённым позади столба винтом. Если преступник раскаивался, обруч надевали ему на шею, палач закручивал винт, ошейник стягивал горло, и жертва умирала от удушья. Это, однако, считалось актом милосердия, подобное наказание применялось только к раскаявшимся и только людьми вице-короля, поскольку монахи не могли убивать людей. Так, во всяком случае, они заявляли.

Дон Хулио и Инес от покаяния отказались, и на них эта милость не распространялась. Хуана, как мне сказал один из находившихся близко и слышавших всё людей, тоже отвергла покаяние, но она тронула даже чёрное сердце палача, и тот, сделав вид, будто счёл её раскаявшейся, удушил бедняжку. Правда, рассказывали и другое: якобы какой-то богач, проникнувшись к Хуане состраданием, подкупил палача, чтобы её мучения были недолгими.

Я слышал, как разгорался костёр – сначала занялся трут, потом хворост, языки огня заплясали и взметнулись ввысь. Я слышал жуткое шипение поджаривавшейся плоти, ужасные хлопки взрывающихся пузырьков жира и, чтобы вытеснить эти кошмарные звуки из сознания, заполнял его, снова и снова мысленно повторяя одно и то же слово: «Месть, месть месть...»

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

...И оказались они в некоей тюрьме,

служившей пристанищем жалкому

убогому отродью...

Мигель Сервантес. Дон Кихот

98

Путь к северным рудникам я проделал не на чистокровном скакуне, но на жёстких половицах запряжённой мулами тюремной повозки, прикованный цепями к лавке, в компании с облачённым в san-benito содомитом, подвергнутым аутодафе и после сотни плетей получившим вдобавок два года рудников. Меня отправляли на каторгу пожизненно, но поскольку мало кто выдерживал на рудниках больше года, срок приговора особого значения не имел.

Садясь в тюремную повозку, я помахал рукой Матео, которому и самому в скором времени предстояло покинуть застенки святой инквизиции и отправиться в морское путешествие на Филиппины, в Манилу, обычное место высылки из Новой Испании нежелательных элементов. Ссылка вроде бы считалась более мягким наказанием, чем каторга, но с учётом климата, тропических болезней и воинственных туземцев была точно так же равнозначна смертному приговору.

В повозке находилось ещё около дюжины закованных в кандалы мужчин, но все они, кроме меня и содомита, были обычными мелкими преступниками, запроданными на рудники гражданскими властями. Сроки у всех них не превышали года, и они могли надеяться, что их родня, подкупив рудничное начальство, добьётся облегчения их положения и досрочного освобождения. Один из них, метис, осуждённый за кражу мешка маиса для прокорма семьи, отправлялся на рудники уже во второй раз: до этого его приговорили к шестимесячным работам за неуплату долга. Заимодавец не пожелал перенести срок платежа, увеличив процент, и предпочёл, чтобы должника арестовали, судили и продали на рудники, вернув ему вырученную сумму.

Когда дорога становилась слишком крутой или местность слишком неровной, чтобы повозки могли нас везти, заключённых гнали пешком, скованных одной цепью. Но по большей части, однако, нас трясло, швыряло и колотило в лишённых рессор, подпрыгивающих на выбоинах да ухабах фургонах.

Метис напомнил мне каторжника, которого убили у меня на глазах, когда я был ребёнком. Я поделился с ним этим невесёлым воспоминанием, а он в ответ рассказал мне о рудниках. Это тоже были, мягко говоря, невесёлые истории, однако я должен был заранее узнать побольше о своей новой тюрьме, дабы во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Я поклялся отомстить и не имел права умереть на каторге.

   – По прибытии на место первым делом нас всех изобьют, просто чтобы научить покорности, – предупредил он. – Однако бить будут так, чтобы не покалечить, иначе мы не сможем работать.

Моя спина ещё не зажила после порки на аутодафе, той самой, которая толпе зевак показалась недостаточно жестокой. Со стороны, может быть, и виднее, но я знал, что рубцы в память о той экзекуции останутся на моей спине до конца жизни – сколько бы она ни продлилась.

   – Приговорённым к пожизненной каторге и рабам на лица ставят клеймо, – рассказывал метис.

Да, я видел такие отметки на лице беглого раба, убитого возле гасиенды. Одна из них представляла собой небольшую букву «С», что могло означать «Санчес», «Сантос» или ещё дюжину возможных имён владельцев рудника, начинающихся с этой буквы.

   – Чернокожие рабы и приговорённые к пожизненной каторге выполняют самую тяжёлую и опасную работу – выламывают руду в забое.

Произнося эти слова, метис покосился на меня. Все в фургоне знали о моём пожизненном сроке, но считали испанцем-вероотступником. Да и мой новый приятель не выказывал признаков того, что догадывается о моей смешанной крови.

   – Породу крошат железными кайлами и сгребают лопатами в корзины, – продолжал видавший виды сиделец. – Обвалы там самое обычное дело, и многие гибнут, впервые спустившись в шахту и лишь пару раз ударив киркой.

Дон Хулио говорил мне, что владельцы рудников экономят на бревенчатом крепеже для шахт. Большое количество древесины требовалось на топливо для плавилен, а доставлять её приходилось издалека. Замена работников обходилась дешевле, чем брёвна.

До рудничной гасиенды мы добрались чуть меньше чем за две недели. Она находилась на вершине отвесной скалы, у подножия которой протекала стремительная река, обеспечивавшая водой местность, иначе превратившуюся бы в бесплодную пустыню. В этом гасиенда походила на обычные усадьбы землевладельцев, плантаторов и скотоводов, однако скоро стало очевидно, что она совсем не такова. Ворота распахнулись, и наши повозки вкатились на задымлённую замкнутую территорию, где всё было подчинено одной цели – силой вырвать у сопротивлявшейся этому произволу горы драгоценный металл. В горе прогрызали туннели, выносили наружу тысячи и тысячи корзин с рудой, отделяли серебро от бесполезных шлаков – вот для чего служила hasienda de mina[8]8
  Рудничная гасиенда (исп.).


[Закрыть].

Закованные в цепи, мы оказались на территории, обнесённой высокой оградой. Я тут же принялся скрупулёзно изучать всё, что нас окружало, – чёрный зев шахты, грохочущие размельчители, чадящие мастерские по очистке породы, дымные, издающие звон кузницы и длинные, зловонные, закопчённые бараки для каторжан. Над всем этим господствовал высокий, массивный, огороженный специальной стеной дом хозяина рудника. С особым вниманием я присмотрелся к оштукатуренной наружной стене, сложенной из толстых необожжённых кирпичей. Рано или поздно, но я обязательно выберусь за неё и навсегда распрощаюсь с этой адской дырой.

Из норы в земле один за другим, словно муравьи, появлялись индейцы, тащившие на спинах закреплённые на лбу повязками мешки или корзины с породой. По словам метиса, средний вес ноши здесь приближался к сотне фунтов, что составляло четыре пятых веса самих исхудалых носильщиков.

«Муравьи» опустошали свои корзины рядом с размельчителем. Это я углядел лишь мельком, поскольку нас уже погнали к бараку, но сам процесс был знаком мне по книге о горном деле из библиотеки дона Хулио. Порода, добытая в шахтах, дробилась и измельчалась на специальных мельницах, после чего ссыпалась в большие кучи на специальном, вымощенном камнем дворе, именовавшемся патио.

Минеральный порошок разбавлялся водой, пока не превращался в кашицу, после чего azoguero, очиститель, добавлял к ней смесь соли и ртути. Из полученной субстанции формировали толстые лепёшки, которые передавались «повару». Затем, чередуя нагревание и прогревание, серебро отделяли от ртутных соединений. Процесс, называемый амальгамированием, мог продолжаться недели или даже месяцы, это зависело от искусства мастеров и содержания серебра в руде.

Ртуть для этого процесса была жизненно необходима, и её добыча являлась королевской монополией. Большая часть ртути поступала из Испании, с рудника Альмаден.

На открытой площадке, служившей для приёма пищи, нас распределили по рабочим командам, каждую из которых возглавлял надзиратель из числа африканских рабов.

Человек, к которому я попал в подчинение, на несколько дюймов превосходил меня ростом, имел могучее сложение и уже десять лет надзирал за работниками, а их сейчас под его началом было около дюжины. Тело африканца носило следы множества несчастных случаев, что в моих глазах делало его похожим на римских гладиаторов. Звали его Гонсало.

   – Снимай рубаху! – приказал он, поигрывая бичом.

Я снял. Шрамы на моей спине оставались красными, но уже не кровоточили и потихоньку заживали. Бич хлестнул меня сзади по ногам, и я вскрикнул от неожиданной боли. Двое помощников схватили меня за руки, в то время как Гонсало нанёс мне ещё пять ударов по икрам и задней стороне бёдер.

   – Вообще-то ты здесь не для бичевания, а чтобы работать, и это тебе только для придания трудолюбия. Я не бил тебя по спине, потому что она ещё не совсем зажила, – не хочу, чтобы ты свалился и не смог работать. Понял?

   – Да.

   – Пока ты работаешь, тебя не станут бить, во всяком случае слишком часто, и будут давать достаточно еды, чтобы у тебя хватало сил трудиться. При попытке побега тебя убьют. Это тебе не тюрьма. В тюрьме за такое добавляют срок. Здесь тебя просто убьют. Это понял?

   – Да.

   – Если вздумаешь лениться или отлынивать от работы, я выдеру тебя так, что аутодафе покажется тебе развлечением. А во второй раз отрежу ухо. Когда пойдёшь вниз, сам увидишь шест, к которому прибиты уши лентяев. Ну-ка, попробуй догадаться, что будет в третий раз?

   – Останусь без головы.

Гонсало ухмыльнулся и ударил меня по лицу рукоятью своего бича.

По щеке потекла кровь.

   – Ты прав, но для каторжника правота не добродетель. Ты не человек, а рабочая скотина. И когда разговариваешь со мной, должен опускать глаза, чтобы я видел, как ты меня уважаешь.

По его знаку индейцы, державшие на поводках мастифов, подступили поближе. Их адские псы ворчали, обнажая страшные клыки.

   – Кое-кому может прийти в голову попробовать сбежать из барака ночью, когда все спят. Нашёлся тут недавно такой умник. Выкопал дыру под стеной и вылез наружу. Собаки в тот день хорошо наелись.

Гонсало снова хлестнул меня по икрам.

   – Советую тебе не припрятывать серебро. Потратить тебе его всё равно некуда, а если тебя поймают с поличным, то строго накажут. На первый раз – останешься без уха. На второй раз – без головы.

Бич ещё раз опоясал мои ноги ниже колен.

   – Заклеймить его!

Двое мужчин удерживали меня, в то время как кузнец поднёс к моему лицу раскалённое железное клеймо – буква «С» размером с фалангу мизинца. Я дёрнулся, клеймо наложилось на рубец от недавнего удара, и вместо чёткого «С» получилось нечто смазанное. Так началась моя каторжная жизнь. Меня первым делом заклеймили и избили, а если мне позволялось есть и спать, то лишь потому, что тягловая скотина не может работать без корма и отдыха.

Спальный барак представлял собой глинобитное строение без окон и с единственной дверью, прекрасно приспособленное для содержания узников. Там не было ни комнат, ни лежанок – одно длинное общее помещение с набросанными на пол грязной соломой и одеялами.

Помимо двух двенадцатичасовых смен под землёй каторжники должны были выполнять ещё и наземные работы, например перетаскивать измельчённую на мельницах руду на патио для амальгамирования. Когда очередная рабочая команда возвращалась со смены, её кормили и отправляли в барак отсыпаться, пока не придёт время снова заступать на работу.

Одна рабочая смена, например та, в которую зачислили меня, пользовалась теми же спальными местами и одеялами, что и другая: половина каторжников уходила в забой, а другая тем временем занимала их место. Никто здесь не имел ничего своего, кроме надетой на нём одежды. Когда она рвалась или снашивалась до полной негодности, каторжнику бросали штаны или рубаху кого-нибудь из умерших, благо в умерших тут не хватки не было никогда.

Каждый день мы ныряли в зев шахты и по шатким деревянным лестницам, с уровня на уровень, погружались в недра горы. Внутри было темно, пыльно, сыро и холодно – правда, когда мы заполняли забой, становилось нестерпимо жарко. Люди исходили потом и падали замертво, не имея возможности утолить жажду. За пределами крохотных кружков света от свечей или маленьких факелов всё тонуло во мраке.

Благодаря этой тьме отбиться от смены в шахте было проще простого, однако это никак не способствовало побегу. Выход наверх был всего один, и его охраняла стража с собаками.

Как отбывающему пожизненный срок, мне доводилось участвовать в самой опасной, взрывной работе. Мы долбили в забое шурфы, закладывали туда чёрный порох (то же самое вещество, которым заряжались пушки и мушкеты), насыпали ведущую к заряду запальную пороховую дорожку – и бежали со всех ног как можно дальше.

Настоящих мастеров взрывного дела среди каторжников не было, да и крепления туннелей оставляли желать лучшего, что порождало серьёзные проблемы. Каждый взрыв взламывал больше породы, чем дюжина человек смогла бы отбить кирками за целый день, только вот частенько сотрясение приводило к осыпанию стен туннелей по всему руднику. Удушливые волны дыма, тучи пыли и обломков проносились по подземным коридорам со скоростью урагана, а уж обвал был тут самым обычным делом. Люди сплошь и рядом оказывались погребёнными заживо.

Я и сам попадал в завалы каждые несколько дней, но, к счастью, мне каждый раз удавалось прокопать путь наружу. Но далеко не все были такими везучими. Метис, тот самый, который наставлял меня насчёт рудничных порядков, сгинул под обвалом в первую же неделю.

Когда пыль оседала, мы возвращались к месту взрыва с кирками, лопатами и двуручными молотами – дробить, отгребать и засыпать породу в корзины.

Поскольку эта работа была особенно тяжёлой и напряжённой, взрывные команды кормили не только бобами и тортильями, но и через день давали мясо. Но сколь ни были велики все эти тяготы, я со временем сумел к ним приспособиться. Можно сказать, что они только закалили меня, испытав на прочность мои жизненные силы и развив мускулатуру до такой степени, что теперь уж ни один кабальеро не принял бы меня за благородного бездельника.

Владельцы рудника использовали самый простой способ добычи – найдя жилу серебряной руды, рабочие прокладывали туннель, следуя всем её изгибам и поворотам, зарываясь всё глубже в гору. Где было серебро, туда следовали за ним и люди.

Обычно я уходил под землю до рассвета и выходил после заката, так что постепенно отвык от настоящего солнечного тепла и дневного света. Вечный мрак и изматывающий труд составляли теперь весь мой мир. Я так уставал, что у меня не оставалось сил даже думать, и это было благом, ибо позволяло не вспоминать о страшной участи дона Хулио и его семьи.

Однако, едва приспособившись к изматывающему циклу: работа, еда, сон и периодические избиения, – я стал думать о побеге. Разумеется, было понятно, что, скорее всего, такая попытка закончится смертью, но это не имело значения. Единственное, что меня пугало, – это возможность оказаться погребённым в безымянной могиле, в недрах горы, так и не отомстив за дона Хулио.

Само собой, лёгких способов побега не существовало. О том, чтобы вырваться отсюда силой, одолев стражу, не приходилось и мечтать, однако я упорно размышлял, искал возможности, и вот однажды передо мной забрезжил свет надежды. Причём забрезжил в буквальном смысле. Заложив заряд, я укрылся в ожидании взрыва в заброшенном, выработанном туннеле и вдруг приметил в скальной стене тонкую, с ноготь, трещину или щель, сквозь которую едва заметно пробивался снаружи свет.

Но как мог свет проникнуть в подземелье, находившееся в сотнях футов под земной поверхностью?

Моё изумление не укрылось от Гонсало, и он загоготал.

– Небось думаешь, это колдовство, a, marrano?

   – Не знаю, что и думать, – признался я.

   – А весь фокус в том, что щель пронизывает скальную стену. Насквозь. Протиснись сквозь неё, тут всего каких-то десять футов, и ты окажешься над рекой. Я тебе вот что скажу – попробуй. Если пролезешь в эту трещину, отпущу.

Он хохотал очень долго и громко, а я думал, что в один прекрасный день не только проделаю себе путь наружу, но и удавлю Гонсало его собственным бичом. В этом я дал себе клятву.

Казалось, эта ниточка света ничего не сулила, однако я о ней не забыл. В этом, возможно, тоже сказалась школа дона Хулио – он учил меня смотреть на физические явления с практической точки зрения, а когда я разглядывал эту трещину, свет напоминал мне о том, что снаружи меня ждёт свобода.

Вопрос лишь в том, как пролезть в щель.

Разумеется, о том, чтобы проломить десяток футов камня киркой, не могло быть и речи. Мне следовало найти способ расширить трещину мгновенно, и, как пожизненно осуждённый, я такой способ знал. Чёрный порох!

Трещина уже существует. Она сквозная. Значит, надо заложить туда достаточно пороха, чтобы при взрыве щель расширилась. Взорвав ко всем чертям эту проклятую гору, я открою себе путь наружу... если, конечно, гора не обрушится мне на голову.

Разумеется, раздобыть порох не так-то просто. Взрывчатка хранится в особом помещении, без окон, за запертой железной дверью. А для ведения взрывных работ выдаётся под строгим надзором надсмотрщиков, в малых количествах.

Так-то оно так, но когда я закладываю заряд в шурф, дураков надзирать за мной нету. Я остаюсь один, а значит, могу украсть щепотку и припрятать её где-нибудь на теле, а потом перепрятать. Так, по крупице, и накопится нужное количество. Конечно, в случае разоблачения меня ждёт жестокая расправа и мучительная смерть. Но попытка стоит риска: или я попытаюсь обрести свободу, или просто сдохну на этом проклятом руднике.