Текст книги "Автостопом на север"
Автор книги: Герхард Хольц-Баумерт
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Я колебалась между долгом и чувством. Возможно, мое молчание слишком затянулось, но я так и не нашла нужного ответа. Господин Хэппус легко щелкнул меня по коленке, и мы ехали некоторое время молча, что, по правде сказать, для нас было даже непривычно. Потом он стал меня расспрашивать, в каком классе я учусь, об учителях, о подругах. Сначала мне хотелось обмануть его и сказать, что я учусь в десятом классе, особенно потому, что Гуннар так грубо переставил меня в седьмой, но честность – один из моих принципов в жизни, и вообще я люблю говорить правду в глаза людям. Вот я и сказала, что перешла в восьмой, кстати – с великолепным средним баллом.
Господин Хэппус долго молчал. Что-то, должно быть, испортило ему настроение. Может быть, он пытался сосредоточиться на предстоящем выступлении, или размышлял о новой роли, или о какой-нибудь сцене, которую намеревался сыграть суверенно? Неожиданно затормозив, он сказал:
– Должно быть, пора, мой друг. Твой кавалер отстал ему далеко тебя догонять. Мы провели с тобой этот час со всем не плохо, Тереза. Расти большой, расти красавицей. А если тебе придется побывать в театре, не забудь зайти ко мне за кулисы. Я буду бесконечно рад.
Он дружески поцеловал меня в лоб, потрепал волосы и слегка подтолкнул из машины. Оба мы были взволнованы. Он не помахал мне и не обернулся уезжая…
Долго я стояла, будто оцепенев, и даже не почувствовала, что стою, прислонившись к дереву – старой липе, далеко отбрасывавшей свою густую тень. Я старалась вспомнить каждое слово, каким мы с ним обменивались, выражение его лица, смех. Я понимала – великий час моей жизни миновал! Но чуть-чуть я и злилась на себя за то, что так и не попросила автографа. И даже если бы он счел меня глупой девицей, у меня в руках осталось бы что-то на вечную память и доказательство того, что все пережитое не было сном. Я твердо решила непременно навестить его за кулисами. Убеждена, что сумею уговорить маму приобрести билеты в берлинский театр на спектакль с его участием. Папа-то, как всегда, останется возиться со своим компостом, но мама такая большая любительница искусства, что обязательно пойдет со мной. Под каким-нибудь предлогом я улизну в антракте. Предлог мне необходим, иначе мама обязательно пойдет со мной – она такая же непосредственная, как я! Папа говорит, что мы можем быть даже навязчивы. Мама в таких случаях старается утешить меня, уверяя, что это чисто женская черта и совсем не такая уж плохая.
Размечтавшись о театре, о поездке в Берлин, я и вспомнила о нем. Но теперь его нигде не было видно. Чем он сейчас занят? Сколько всяких глупостей наговорил! С него ведь станет – сойдет с шоссе, забредет в какую-нибудь деревню или на озеро, будет показывать там клоунские прыжки в воду и заработает еще один фонарь под глазом. Сколько раз он говорил: шоссе ведет прямо на Штральзунд. А теперь вот его нигде не видно, будто сквозь землю провалился!
Чувство глубокой печали и разочарования охватило меня, и, как ни странно, оно относилось не только к этому Гуннару, но и к Хэппусу, и даже ко мне самой. Подумала я и о пасторе, который в это время сидел у постели умирающего старца. И о Че – записка с его адресом шелестела в кармане куртки… На глаза набежали слезы гнева и глубочайшей подавленности. Я резко оттолкнулась от старой липы, закинула голову – я делаю это точь-в-точь как мама – и, кажется, даже топнула ногой. И выкрикнула что-то громко навстречу небу, которое уже опять затянуло серой пеленой. Мне было все равно, слышит меня кто-нибудь или нет, но, должно быть, никого не оказалось поблизости, кого могло бы удивить мое поведение.
Руки я вскинула, будто угрожая и вместе обвиняя, и, в то время как я произносила эти строки Гёте и ощущала благотворное, успокаивающее их влияние, рядом со мной остановился автобус. Поначалу я даже не сообразила, отчего это, но скоро осознала: мои вскинутые к небу руки были, должно быть, неверно поняты.
Из кабины вышел мужчина и спросил:
– Поедешь?
Решение мое было принято тотчас же, ибо я восприняла приглашение как некий зов судьбы: так я окончательно расстанусь с этим Гуннаром, которого никак нельзя было причислить к счастливым знакомствам этого необыкновенного дня.
Автобус оказался набитым детсадовской мелюзгой, направлявшейся в заводской летний лагерь какого-то предприятия мясо-молочной промышленности. Большинство ребятишек спало, спала и довольно полная женщина, сидевшая рядом с человеком, который пригласил меня. Он же, напротив, был очень худ, даже тощ. Однако не спавшие малыши расшалились, и их никак не удавалось угомонить. Худой мужчина попросил меня помочь ему утихомирить детей.
Я стала лихорадочно перебирать в памяти, что бы такое затеять с озорниками, и вдруг мне пришла на ум одна игра, которая в детстве подолгу занимала меня, во всяком случае так уверяет меня мама. Называется игра «пол и потолок».
Я стала в проходе между сиденьями и, держась одной рукой за спинку, объяснила эту очень простую игру. Говорю «потолок» и показываю наверх – все должны показывать наверх. Весь фокус заключается в том, что я вдруг говорю «потолок», а показываю на пол. Тот, кто попадается на этот маленький обман, выбывает из игры. Дети были в восторге. Стоило кому-нибудь ошибиться, как поднимался невероятный смех и визг. Тощий мужчина, приложив палец к губам, сказал, что я умею обращаться с детьми, но только все выходит очень шумно, а надо, чтобы было тихо, то есть получается как раз наоборот. Даже полная женщина открыла глаза, с удивлением посмотрела на меня и тут же, шумно вздохнув, вновь заснула. Я хотела что-то сказать о ней, но, к счастью, удержалась: тощий мужчина сообщил мне, что это его жена и что она все последние дни и ночи готовилась к отъезду в лагерь и совершенно замучилась.
– А вы сами – воспитатель? – спросила я.
Мужчина рассмеялся в ответ, и я сказала бы – совсем не симпатично. Нет, он работает электриком на заводе, а жена – поваром. Она и в лагере будет готовить для детей, а он – отвечать за всю культработу. «Культработу?!» – подумала я. Неужели на таком большом предприятии не нашлось более подходящей кандидатуры? Надо ж было послать электрика! И тут я вспомнила о своем классе: они же сидят, ждут в Альткирхе, рвут и мечут, почему не едет их культтётя, как некоторые называют меня не без ехидства. Я люблю эту работу. А электричество – ничуть. С физикой я справилась только благодаря усидчивости и помощи папы. А этот тощий человек хочет объединить и то и другое? Удивительно!
– Давайте попробуем усмирить их при помощи фокусов, – шепнул он мне. – У тебя найдется монета в десять или пятьдесят пфеннигов?
Немало удивившись, я достала из кошелька пятидесятипфенниговую. Он взял ее и зажал между указательным и большим пальцами левой руки. Поднял руку и спросил, видят ли дети монету, и попросил их только кивнуть в знак согласия. Но ему тут же пришлось вновь прижать палец к губам – такой поднялся крик. Затем он взял монету в правую руку, а маленького миловидного мальчика попросил посильней подуть на кулак, в котором должна была находиться монета. Каково же было общее и мое в том числе удивление, когда на раскрытой ладони монеты не оказалось. Дети потребовали, чтобы он показал и другую руку, но и в ней монеты не было. Признаться, я поначалу не поняла, в чем секрет. Раз десять он повторял этот фокус, но дети просили еще и еще. Тут-то и мне удалось подсмотреть, как это у него получается. Разумеется, монета оставалась у него в руке, он только молниеносно прятал ее в карман, отвлекая детей тем, что просил их дуть на кулак. Под конец, подмигнув мне, он вернул монету. Я лишь намекнула на рукоплескание. Тогда он быстро разделил свой указательный палец на две части, что малышей еще больше развеселило. Но я сразу поняла: в этом трюке главную роль играл большой палец. Этого мало – невероятно худой электрик стал вытягивать левую руку до невероятной длины. Это уж был чисто оптический обман, который я тоже очень скоро разгадала. Под конец он схватил себя за нос так, что тот затрещал. Дети верещали от восторга, их невозможно было унять. Однако этого фокуса я так и не разгадала. Вполне возможно, что у электрика действительно был какой-то сустав в носу.
«Дорогой Че, тебя здесь так не хватает! – подумала я с грустью. – Уверена, что и ты умеешь показывать фокусы, а с детьми ты обращаешься изумительно, в этом я сама успела убедиться».
Подумала я и об Оттомаре Хэппусе, о его великом искусстве, и мне вдруг стало стыдно, что я только что с таким восторгом рукоплескала дешевым фокусам. Это ж все так пошло, похоже на успокоительные таблетки для маленьких озорников. Мне следовало бы быть выше этого. Впрочем, человек странное создание; тощий электрик сделал вид, что откусил себе палец, и я вновь захлопала в ладоши, смеялась и радовалась всем этим глупостям, секрет которых был так прост.
– А ты не хочешь к нам в лагерь? – спросил меня электрик. – Понимаешь, нам нужен еще один человек, а ты мне нравишься, у тебя есть чувство юмора.
Это у меня-то юмор? Не уверена. Папа всегда говорит, что я чересчур серьезна и мне следовало бы проще относиться кое к чему. Нет, не хочу я в этот лагерь мясо-молочной промышленности, хочу в Альткирх. Мне необходимы покой и время, необходимо осмыслить, постигнуть душой все только что пережитое.
Дети просили меня снова поиграть с ними в «пол и потолок». Один мальчишка без двух передних зубов говорил «поу и поутоук». Теперь проснулись уже все, громко смеялся весь автобус. Даже какой-то козлиный смех тощего электрика, сначала так не понравившийся мне, теперь, казалось, превосходно гармонировал с серебристым смехом детей. Прежде чем сойти, я пожала много-много рук, в том числе и руку тощего электрика, в то время как его полная жена продолжала сладко спать.
И вот я снова одна на шоссе.
Глава IX, или 14 часов 57 минут
У Великана не только весь инструмент в ажуре – в четвертом измерении, как сказал бы Крамс, – он и работает так. При этом и не видно, что он работает. Оно работает. Вторсырье, которое Хэппус называет своим «вартбургом», будто бы само поднимается на домкрате, а гайки словно соскальзывают с болтов. Один раз Великан сдунул прядь со лба, а так никаких усилий не заметно. Запаска уже на барабане, оказывается, и она спустила, но чего удивляться-то – Хэппус ведь! Но вот уже посвистывает ручной насос, глушитель тоже подтянут покрепче, моей ржавой проволоки не хватило. Великан поднял капот и добавил дистиллированной воды в аккумулятор, зачистил свечи, замаслившуюся прожег зажигалкой и зачистил проволочной щеткой, добавив, что, к сожалению, у него нет свечей для «вартбурга».
– А вы не господь бог, в которого теперь даже пастор не верит… Пусть сам достает. Он же Хэппус, великая знаменитость. По телеку фильм с ним передавали, «Салют, Шери!», – почти шепотом сообщаю я.
Великан только пожимает плечами. Точь-в-точь как я до этого.
Намазав руки какой-то пастой, мы стираем ее чистой ветошью – мы настоящие механики!
– Благодарю вас, коллега, – говорит Хэппус и улыбается так, что и ты невольно улыбаешься. – Сколько я вам должен?
– Ничего ты мне не должен, если не хочешь меня обидеть.
Хэппус опять улыбается, но как-то кисло.
Теперь и Цыпка спускается к нам в долины труда и пота. Она стряхивает травинки с джинсов, движения какие-то неестественные, прямо как будто она опять декламирует.
– Я прокачусь с господином Хэппусом несколько километров и подожду тебя там…
Хэппус трясет руку Великану, затем мне.
– Терезу ты найдешь немного дальше, впереди. Прокатимся. Вуаля!
Он приглашает Терезу в машину. Тереза махает мне, будто графиня своему лакею Иоганну.
А мне так и слышатся слова Хэппуса: «В том обществе тебя я вижу, в котором не хотел бы видеть я тебя…»
Но, может, это оттого, что я стою, будто оцепенел, ничего не соображаю, ничего не чувствую!..
Бывший мертвец Оттомар Хэппус рывком включает заднюю скорость, дает газ, чуть не наезжает мне на ногу, круто заворачивает влево и со свистом, так что из-под задних колес вылетает фонтан песка и щебня, уносится прочь.
Из окна машины высовывается маленькая ручка Цыпки…
– «И укатила прочь, и нет ее, и песен нет ее…»
Это были слова Великана, и сказал он их очень серьезно.
Оба мы медленно подходим к его машине.
– Слава тебе, тетереву, что нет ее, что избавился наконец. Надоели декламации. Не меньше ста километров сэкономлю без нее.
– Есть хочешь? – спрашивает Великан, кивнув мне.
Мне и не хочется вовсе, а ведь совсем недавно я думал, что могу быка сожрать. Достав из кабины портфель, а из него три пакета – один с бутербродами, второй с помидорами, а третий с салом, – Великан нарезает сало полосками, а остальные пакеты кладет между нами. Сидим, едим, я чувствую себя все лучше и делаюсь все злее.
– Надо мне было выбить его за веревку коротким правым снизу…
– Кого это? – спрашивает Великан, и очередная помидорина исчезает в его пасти.
– Это я тут недавно паренька одного в нокдаун отправил. Завертелся он, как волчок… а этот знаменитый Хэппус… привет вам от всех ваших шестеренок!
Великан, зажав в кулаке бутерброд, показывает на фонарь у меня под глазом.
– Случайное попадание, – бормочу я и тяну зубами кусок теплого сала.
Тогда он показывает на кровавую ссадину на моей руке, левой, – я и не заметил ее совсем:
– Ты за руками не следил, назад оглядывался.
У меня что-то в горле засвербило, потом полезло выше и вдруг начало звенеть в ушах.
Комиссар Мегрэ, кто, где и когда видел, чтобы этот великий сыщик краснел? Отвратительное неумение владеть собой может вызвать гнев префекта полиции! Так нетрудно и выговор заработать.
Вытащив из портфеля солонку, Великан отвинтил крышку и посолил помидор.
– Какая часть тела самая важная у человека? – спрашивает он меня.
Я не знаю да и не стараюсь отгадать.
– Пупок, – заявляет Великан, отправляя очередной кусок сала в рот. – Лежишь себе в постели, надо тебе яйцо съесть или там помидор – где соль хранить?
А мне не смешно. Раньше мне такая хохма понравилась бы. И я бы свой анекдотик подкинул… А сейчас мне совсем неохота запоминать анекдоты для Фридриха Карла.
Когда в голове у нас наступает полное солнечное затмение, а Крамс задает такие вопросы, на которые никто не знает ответа, он говорит: коллапс… Великан запускает пятерню в пакет, устанавливает – помидоров нет.
– Ну ты и поднажал!
– Я? Я и не притрагивался к ним… А вы что, Хэппуса правда не узнали? – спрашиваю.
Нет, в отличие от меня Великан действительно не узнал Хэппуса. Он и в кино не ходит, и телевизора у него нет, то есть два года уже, как нет.
– С тех пор как Уши бросила меня и укатила прочь, и нет ее, и песен нет ее…
Медленно Великан складывает пустые пакеты, относит в кабину и возвращается с маленькой губной гармоникой в кулаке.
Вот он опять сел рядом со мной, вытянул ноги и заиграл. Так-то я вроде бы все модные песенки знаю, а эту, какую он играет, не помню.
– Аллегро из сонаты Моцарта.
– Чего?
– Ты что, Моцарта не признаешь? А я, когда дома бываю, часто Моцарта слушаю и Баха – у меня полная картонка таких пластинок. А когда я в дороге, я уж сам себе музыку сочиняю. Раньше бы мне… когда Уши со мной была, музыку эту полюбить…
И снова он заиграл что-то симфоническое, как у нас говорят. Клёво у него получается! Что он про какую-то Уши говорит, я не пойму никак, но и спрашивать не хочется.
– А укатила-то она, совсем как твоя, тоже на «вартбурге».
Теперь он сам мне все рассказывает. И у меня что-то в горле застряло – крошка, наверное…
– Пять лет мы с ней женаты были. Да, друг ты мой, я уж зазнался, думал – счастливый билет вытянул. Да от счастливого билета легко голову потерять, а с головой – и всякое понятие: блаженствуешь себе, а насчет того, чтобы мозгами ворочать, нет, лень.
Ничего-то я не понимаю – и Уши эта, и счастливый билет… Сижу молчу, гляжу на свои серые от пыли туфли…
– Приедешь, бывало, домой после дальнего рейса, скажешь: «Привет, лапочка!» Чмокнешь ее, вручишь коробку конфет и думаешь себе: порядок, теперь можно и телевизор посмотреть. Нальешь себе стакан пива, сядешь и смотришь. Ну конечно, когда футбол или бокс – меня не оттащишь.
Чего говорить, я такой же, только без этих поцелуйчиков и конфет.
– Ничего не стоит наша сборная. Верно я говорю? В остальных дисциплинах мы на мировом или там европейском уровне, а с футболом не получается. Зазнались ребята, думают – лучше их нет никого. Иной раз и правда у них здорово выходит, а следующая игра – хоть реви!
Я опять киваю. Сколько раз мы в классе спорили об этом! Даже Пружина-Крамс участвовал.
– Меня спросить – я болею за «Унион», – вставляю я, выковыривая крошки из гнилого зуба. – «Унион» – команда классная, но и она может напортачить будь здоров!
– Все они на одну колодку! Разве вот только бокс, но это уже и не спорт вроде…
Поиграл Великан на своей гармонике и притих.
– Думал ведь, – продолжает он негромко после небольшой паузы, – что счастье свое крепко в руках держу, а на самом деле это я бутылку пива держал да кресло перед телевизором. А как выдастся часок – я в клуб поболтать, по воскресеньям – «Наши старики», волейбол. А приду – за стол, и чтоб накрыт был, и чтоб голубцы…
Я опять киваю: страсть как люблю голубцы, с луковой начинкой, конечно.
– Понемногу Уши ворчать начала, а мне что – я ноль внимания, ей ведь положено со мной счастливой быть. На работу хотела устроиться. Зачем, спрашиваю. Заработок у меня хороший, дома люблю чтоб порядок был, и телек с пивом, и голубцы. Я, идиот, ведь ничего не замечал. И вот – укатила моя Уши, и не с кем-нибудь, а с лучшим моим другом. Укатила на «вартбурге». А я сижу Моцарта слушаю. Успокаивает.
Теперь оба мы молчим. Жаворонки в небе заливаются, а в траве сверчки стрекочут.
– Ну, а теперь как? – спрашиваю я осторожно. – Все хорошо?
– Развод. Издержки – пять тысяч. А она вышла за Вилли, участкового народной полиции.
– Надеюсь, вы из него котлету сделали? Как я из этого мальчишки на озере.
Великан недоуменно качает головой:
– С чего это? Это из меня самого надо было котлету сделать. Мы с ним даже встречаемся иногда в клубе. Здороваемся, как положено. Я на него зла не таю. А вот телевизор взял да выбросил в окно и вслед – ящик с пивом.
Я так и вижу его: стоит, под одной рукой телек, а под другой – ящик с пивом. Ему что – дзинь, и в окно сперва один ящик, за ним второй!
– Женщины – они по-другому устроены, не такие, как мы. Мы чурбаны… Женщина – она… как тебе сказать… она тоньше все чувствует, да и в жизни ей трудней приходится. По правде-то сказать, она лучшая половина человечества. А когда дело дойдет до того, что они верх возьмут – равноправие, оно ведь только начинается, будут они и композиторами, и поэтами, и министрами, – тогда храни нас бог! Чего они только не напишут про нас, мужиков, в своих книгах! До сих пор-то только мужчины про женщин писали.
– А я помню одну писательницу – Анна Зегерс.
– Вот видишь – одну. А все остальные мужики. И Гёте, и Шиллер, и Шекспир, и Штритматтер. Да ладно. Я-то, что ни говори, дурак дураком был, пять лет свою Уши ни во что не ставил. Теперь-то сам удивляюсь, как это она со мной, таким чурбаном, так долго терпела.
– Я все равно не понимаю. Такой мужчина, как вы!
– Иногда и я ее не понимаю. Не зверь же я, в конце концов. Надо было ей меня перевоспитать. Поглядел бы ты на этого Вилли: глаза как у рыбы, и с брюхом уже, и чуть что не лысый совсем. И как это Уши…
Мне даже смешно делается: стоит мне только представить себе этого Вилли да рядом с таким великаном-работягой, о каких в учебниках обществоведения пишут…
– Должно быть, она и пыталась как-то, да уж если я сяду перед этим ящиком для дураков – как глухой делаюсь. А сидел я перед ним почти всегда. И Вилли, чего там ни говори, а человек стоящий, и умом и душой не обижен… Эх, чего говорить, это у меня все уже переболело. Приезжаю в пустой дом, слушаю пластинки, схожу покурю с пенсионерами в клубе. Вроде я теперь взрослым стал. Может, нам, мужикам, и полезно такое пережить, как знать?
– А она… может, она… вернется?
Сидим. Великан на гармонике играет. Что-то про Брамса сказал: опус какой-то тридцать три, вальс ко дню рождения.
– Может, это у вас сегодня день рождения?
– Нет. И ни у кого из знакомых. А у Уши – в декабре, сейчас-то июль. Просто вещица красивая и хорошо ложится на губную гармонику.
– Ты не поджимай хвост, старина, – вдруг говорит мне Великан, сперва похлопав гармоникой по латаным штанам, а потом меня по плечу.
Я-то уж не подожму хвост, не сдамся. И Тереза, Цыпка эта из Бурова, совсем не его Уши! И женаты мы с ней не были, и знаем друг друга без году неделя, всего несколько часов, да и нет ее – укатила с дохлым Хэппусом. Нет, и все!
Великан тем временем проверил свою машину, все по правилам и теперь собирается дальше, в Берлин ехать.
Жаль, что мне в другую сторону. Прокатиться бы с ветерком! Обо всем бы поговорить – и о мировых проблемах, и о скорости, о смерти, и о дьяволе, и о том, как, когда нас против шерстки гладят, мы центнеровый телек в окошко можем выкинуть, будто спичечную коробочку.
Может, правда мне с ним в Берлин махнуть?
Мать сразу скажет: так, мол, она и знала, что я не выдержу. Отец свирепо промолчит, а Петер в первом же письме трижды подчеркнет: задавала! Да и Великан не согласится. Мы же понимаем друг друга, будто родные братья. Отступать? Нет, ничего такого не получится.
Он запер ящик в боковине на висячий замок, а ключ прицепил к ключу зажигания – порядок во всем должен быть. Надо мне, когда из Варнемюнде вернусь, капитальную уборку дома учинить.
– Сейчас мы тебе машину организуем.
Я уже знаю: раз он сказал, так оно и будет. Это вам не сто бородатых анекдотов. Он только дело говорит. Где-то, пока еще далеко, рокочет мотор.
– Давай беги на другую сторону и садись, не зевай!
