Текст книги "Автостопом на север"
Автор книги: Герхард Хольц-Баумерт
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Глава III, или 9 часов 42 минуты
С полчаса мы вчетвером так трясемся потихоньку: этот дедушка, его живой спидометр Беппо, Новенький и я. Мать может быть довольна: я не лез вперед, в чем она вечно меня упрекает, когда я, к примеру, говорю: «Я и этот Фридрих Карл». Нет, я скромно прицепился на заднем сиденье.
Так как скорость у нас константная – Крамс обрадуется: иностранное слово я употребил с, так сказать, математической точностью, – мы за полчаса проехали двенадцать с половиной километров. Не ахти что, по мелкие домашние животные, куры, например, тоже ведь удобрение дают. Кто это сказал, убей меня, не помню – и мать так не говорит, и Крамс тоже…
У Новенького по поводу нашей скорости никаких замечаний нет, вот Беппо и лежит тихо: не тявкает, не воет. Пусть болтают дед и этот цыпленок, я и не слушаю совсем. Только когда какой-нибудь «вартбург» просвистит мимо со скоростью сто десять – я это всем телом ощущаю, сердце ёкает.
– Мой новый друг позади меня, – слышу я, как говорит дед, – очень спешит, но, как видишь, эти красивенькие «шкоды» в конце концов оказываются на обочине с расплавленными подшипниками… – Дед выдергивает руку из перчатки и, хлопая по баку, заканчивает: – А эта скоро пятьдесят лет работает. Попробуй пройдись в расстегнутом пальто мимо такой «шкоды» – сразу дырка…
– В пальто? Почему?
– Да нет, в «шкоде».
Острит дед. Но тот Длинный, с бороденкой, наверняка похлеще умеет. Отпускал бы он такое старье, его бы сразу высадили.
– Ха-ха-ха! – отзываюсь я.
Новенький, как девчонка, пожимает плечами. Пусть поостережется, а то получит от меня по уху. Дед опять подруливает к обочине. Может, еще кого-нибудь посадить хочет? Сенбернара какого-нибудь, а?
– К сожалению, мой дальнейший путь лежит направо. Мне необходимо навестить пожилую кузину. Разумеется, если вы пожелаете, вы можете поехать со мной: у нее великолепный мед. Но я полагаю, что вы хотите ехать дальше. – Затем он обращается непосредственно ко мне: – Знаешь что, дорогой друг быстрых передвижений и абсолютной скорости (я выдергиваю мешок Петера из коляски и только киваю ему бессмысленно: и слушать не хочется, что он там говорит), мне хотелось бы предположить, что ты, невзирая на все невзгоды, останешься джентльменом…
– Да, да, это самое… – отвечаю я, кивая и покрякивая под тяжестью мешка.
В таком случае, прошу тебя: возьми это юное существо под свое покровительство и доставь барышню благополучно в Альткирх.
…Да-а-а! Пожалуй, надо присесть. Сажусь на мешок Петера и говорю себе: «Густав, тревога! Не соглашайся! Ты же не… нет, нет. Поздно. Осел!»
– Ясное дело, дедушка, – слышу я свой собственный голос. – Мне это ничего не стоит. Мигом доставлю… Как место называется-то? Через час там будем… Можете быть уверены, я же настоящий испанец. – Это выражение опять от Крамса, он всегда так говорит, чтобы мы девчонок наших не дразнили. – Цыпленка этого я куда хотите переправлю…
Густав, Густав, ты принял необдуманное решение, поспешил, можно сказать. Как часто это с тобой случается! Может, это наследственность? Когда отец изредка скажет мне что-нибудь, то уж обязательно: «Спешишь, не подумав!» А мать добавляет: «Но это у него не от тебя, Альфред».
Что за черт! Я же сам себя гроблю!
Дед уже трясет мне руку, благодарит, Цыпленок тоже рассыпается в благодарностях, книксен даже делает сперва перед дедулей, а потом и мне. Беппо он щедро скребет под подбородком. Я тоже пробую – не дураком же мне тут стоять, – но маленький серый дьяволенок опять рычит, будто я показываю тридцать пять километров в час.
Вот дед уже махает нам – лучше б крепче руль держал! Пых-пых… и нет его: завернул за угол.
Медленно, очень медленно я прихожу в себя и глубоко-глубоко дышу, как перед восемнадцатым раундом.
– Я – Тереза, – пищит Цыпленок, подает мне руку и… снова делает книксен.
– Гуннар. – Еле-еле удержался, чтобы не склонить голову, а то бы по всем правилам получилось. – Проклятые комары! – говорю на всякий случай, скребу шею и мотаю головой. – Так, значит… гм… Тереза, говоришь. Но я тебя Цыпкой буду звать.
– Почему это? – спрашивает она. А я только теперь, глядя на нее, вижу, что это девчонка.
Большие глаза, кожа – будто сахарная. Что она пищит – это ничего не значит. Пепи у нас в классе самый высокий, а пищит куда выше. И волосы у Цыпленка тоже короче моих. Во всем остальном – брюки, свитер – разве тут угадаешь, что перед тобой какая-то Тереза или уж лучше Цыпка?
– Потому. Понимай как хочешь. Здорово, Цып. Гляди, чтоб тебя где-нибудь не придавили.
Обсмеешься ведь! Вся эта история подошла бы Длинному, чтобы он потом ее целый час рассказывал вместо анекдота. А Цыпка стоит и серьезно смотрит на меня.
– Укатил наш дед архимандрит. Чудной какой-то. Да и мотоцикл его и пес…
– Почему? По-моему, он хороший. Мы с ним так славно поговорили. Да и подвез нас. А Беппо просто прелесть!
Нет деда. Что мне с этой мелюзгой делать? И с какой это стати я должен разыгрывать из себя испанца? Джентльмена? Мне хватает хлопот с самим собой да и с мешком Петера. А тут еще этот «багажик» на мою голову! Может, поговорить с ней? Может, сама отчалит?
– Ну, так вот, Тереза… – Я уж ее по имени называю, так сказать, обращаюсь официально. Вдобавок я смотрю на нее своим неповторимым стальным взглядом и вытягиваю подбородок, как Мегрэ, далеко вперед. – Тереза, расскажи-ка, как ты сюда попала, здесь не безопасно. Шоссе – не дорожка в саду. Сколько тебе лет?.. А родители кто? Анекдота небось ни одного не знаешь?
Она отвечает сначала на последний вопрос:
– Анекдотов не знаю. Мне тринадцать лет, в восьмом учусь.
«Стоп! – говорит комиссар Мегрэ. – Меня не проведешь!»
– Ты же только что перешла в восьмой. Еще и дня в нем не училась. А табель у тебя какой? Средний балл…
Я испытующе смотрю на нее, прикидываю в уме: средний балл – четыре и две десятых…
– Четыре и четыре десятых, – отвечает она, поджав губы.
– Так что давай-ка пока останемся при седьмом. Ясно, щуренок?
Она послушно кивает, говорит, сколько лет родителям и где они работают. Драгоценный папочка, оказывается, директор школы. «Поаккуратней, многоуважаемый Густав, – зажигается красная лампочка в большом полушарии. – С учителями надо осторожней: они все друг друга знают».
А мамочка у ней – зубной врач.
Час от часу не легче! Язык уже нащупывает гнилой зуб. Еще в яслях надо было бы запломбировать. Но старик Мегрэ бесстрашен во всех случаях жизни, и перед диктантом по русскому, и у зубного врача… Нет, страхом я этого не назову, скорей брезгливостью. А наш Крамс, когда перед ним запоротое сочинение, говорит: «Такое вызывает у меня аллергию». Она самая и у меня сейчас.
Цыпка живет в Бурове, под Берлином. Вот уж дыра небось! Хотя Тереза и клянется, что это настоящий город и у них даже молочный бар есть.
– Сладкоежка, да?
Кивает, потом роется в своей спортивной сумке и вытаскивает пачку печенья.
– А чего-нибудь покрепче там не найдется? Пузырька виски, например?
Где уж там!
Теперь бедняге Густаву приходится еще выслушивать грустную историю о том, как эта Тереза оказалась на шоссе. Не по доброй воле, конечно, как я, а потому что… проспала. Так я и думал.
Папочка и мамочка только вчера уехали в отпуск, и бедный ребенок остался один-одинешенек в квартире. К тому же не проснулся вовремя. Не помог даже пудель Принц – его заранее увезли к тетке.
– В Крым, что ли?
– Нет, они в Варну поехали.
Проспав, бедный Цыпленок помчался на автобус и на вокзал. Но поезд уж – тю-тю! До вечера другого не будет. А к вечеру ей во что бы то ни стало надо попасть в Альткирх. Ах, ну как же она не послушалась мамочки! Та ведь сказала, что попросит соседку разбудить дитя. Нет, нет, Тереза решила, что она уже большая и самостоятельная девочка. А теперь вот весь класс ее ждет, и стенгазету без нее не вывесят – она же ответственный редактор.
– Дурацкая история, – отмечаю я. – Случись со мной что-нибудь такое, я бы пошиковал дома. Только подумать: две недели один в своем бунгало! Потрясно!
– А как же стенгазета? – спрашивает Цыпка и вскидывает реснички, словно хочет ими достать кудряшки на лбу.
Допрос окончен. Что ж дальше, Густав? Смыться, что ли? Или волочить это инкубаторное создание на край света, как было обещано деду? Нет, насчет смыться ничего не получится. Цыпка просто-напросто увяжется за тобой, и все. С мешком Петера, треклятым, марафонский бег не затеешь.
Отослать ее куда-нибудь?
– Знаешь, лучше всего давай домой. Дождешься поезда… Ты же… – Не хочу ее обзывать. Что-то от испанца, значит, у меня все-таки есть.
Она молчит. Смотрит куда-то в сторону. Ковыряет в спортсумке.
– Я же обещаю… паинькой быть.
– Этого еще не хватало! Давай отсюда! Густав говорит тебе: жизнь сурова и несправедлива. Деньги есть?
Я готов даже отдать ей две марки из своих десяти, только б она убралась. А она протягивает мне раскрытый кошелечек:
– Там пятьдесят марок. Хочешь, возьми.
Вот это да! Я даже присвистнул. Пятьдесят марок! Тут пахнет жареным.
– Тебя какая блоха укусила? Подкупить меня вздумала?
Не на того…
И тут случается такое… Нет, нет, не землетрясение, и не тайфун на нас налетел, и из автомата никто нас огнем не поливал, и в солнечное сплетение никто меня не стукнул. Нет. Цыпка плачет! Не рыдает, не кричит, просто стоит, склонив голову, а слезы так и шлепают в песок. Время от времени сморщит нос, ладонью по губам проведет. Должно быть, рука в пыли – лицо уже вымазано и набухло, будто его искусала тысяча комаров.
Густав, ты шляпа в квадрате! Признайся: дело с мешком Петера было твоей первой глупостью. Мог ведь Петер сам его захватить. Тяжелый, черт, полтрабанта весит! Нет, видите ли, господину рулевому надо сперва съездить в Цербст – там невеста живет. А я, как всегда, не додумал и сказал: «Идет, капитан. Через полтора часа буду в Ростоке. Подумаешь… Мизинцем мешочек подыму, еще корзину угля в придачу». Петер обрадовался: «Если ты для меня это сделаешь, Гуннар… мне же книги эти нужны до зарезу, а мне их сперва в Цербст тащить, потом опять обратно в Росток… Если ты для меня это сделаешь, я тебе достану комнату в Варнемюнде, а то и братом тебе не буду». Тут-то я и попался. Насчет Вариемюнде – это я и без мешка получил бы. В конце концов, мать обещала марку-другую на дорогу, и отец бы молча пятерку выдал. Только и остается, что сказать себе: «Задавала! Стоишь тут у околицы и таешь около ревущей Терезы, будто кусок масла в Сахаре».
– Перестань!.. – рычу я и делаю вид, что должен получше увязать мешок Петера, чтоб его черти съели!
Но Цыпка не переставая льет слезы, тихо, но льет.
– Брось ты! Захвачу тебя. Слушай лучше: не пройдет и часа, как будем на месте. Только ты от Густава ни на шаг, поняла?.. Хоть бы парочку анекдотов знала или видик у тебя был бы хиповый.
Цыпка мгновенно перестает реветь, вытирает лицо платком, только размазав пыль, и ясным таким голоском говорит:
– А почему ты называешь себя Густавом, когда тебя Гуннаром зовут? Гуннар – здорово! И почему это ты говоришь, что у меня вид не хиповый? Мама считает – у меня хорошенькие ножки. – И показывает на свои ноги. – Пожалуйста, три классные дырки: одна у щиколоток, одна под, другая на коленке.
Голосок у нее вроде бы даже ядовитый стал.
– Всякому овощу свое время, – ворчу я себе под нос, я какая-то злоба закипает во мне. Нет, этого в классе никому не расскажешь: и Пепи, и Фридрих Карл или Шубби сдохнут со смеху.
Вдруг этот Длинный со своими тремя вариантами встает передо мной, так сказать, перед моим внутренним взором: «Вариант второй: подруга есть?»
Цыпка мне, конечно, не подруга, но девчонка, этого никто отрицать не станет.
– Слушай внимательно, крошка. Ты сейчас помахай ручкой, и бац… около тебя останавливается «Жигуль». Но прежде чем ты сядешь в машину, тебе надо будет сказать: «Извините, со мной еще мой… скажем, коллега». Повторяй за мной!
– Но прежде чем ты…
– Брось! Только самый конец.
– Со мной еще мой… скажем, коллега.
– Чтоб тебя!.. Надо говорить только: «Со мной еще мой коллега».
В конце концов до нее дошло, и мне остается только развалиться на травке в тени мешка Петера. А она стоит и махает.
Махает и махает.
Никто не тормозит.
Сперва-то я никак не мог усечь – почему, но потом вдруг меня будто стукнуло: на такой скорости, на какой они мимо пролетают, разве можно разглядеть, что это девчонка – в брюках и коротко подстриженная? Я же сам, когда сидел на дедулином огненном коняшке, не разобрал.
Отдуваясь и кряхтя, я приподнимаюсь, чувствуя, что во мне снова что-то закипает, и хриплым голосом говорю:
– Юбка-то у тебя с собой есть?
– Нет.
Оказывается, все с чемоданом вперед отправлено. Уже в Альткирхе. Под не написанной стенгазетой.
«Финита ла комедия», дорогой мой долговязый спутник. Все твои варианты ни шиша не стоят – тут же настоящая девчонка нужна. Анекдоты, правда, больше бы пригодились.
Солнце так и печет, как будто его сам дьявол подтапливает. Нет, не хочу я быть ни испанцем, ни джентльменом. Хочу быть таким, как всегда. А это значит таким, кто, в отличие от Пепи и Фридриха Карла, обходится в жизни без женщин – исключая мать, конечно.
В этом месте мы на некоторое время остановим словоизвержение Гуннара и сообщим об одном удивительном открытии: нам в руки попал некий отчет – дочь пишет своей маме.
Разумеется, попал он к нам случайно и, разумеется, окольными путями. Прочитав письма, мама воскликнула: «Это ж настоящее литературное произведение! Его можно послать на конкурс!» И мама тут же поспешила к знакомой чете педагогов, а та направила ее к редактору окружной газеты. От него-то и получил письма студент, трудившийся над темой «Характерные черты психологии переходного возраста на примерах жителей провинциальных городов». Проштудировав отчет в письмах, студент передал его своему однокашнику, а тот – знакомому журналисту. А уж от него он попал к нам. Мы же немало подивились, заглянув в эти письма. Кое-что нам показалось знакомым. Впрочем, пожалуйста, убедитесь сами.
Первый отчет Терезы
Человеческая жизнь похожа на море: то оно ревет и бушует и волны вздымает до самого неба, то оно тихое, гладкое и светится, будто расплавленное серебро.
Сижу на пляже, на коленях блокнот. Решила записывать все как можно подробнее. Это мой отчет. Я прочту его маме и уже сейчас прекрасно представляю себе, как все оно будет. Воскресенье, мы, две женщины, лежим в постели, папа на кухне готовит завтрак. Словно переносясь в рыцарские времена, мы принимаем трапезу лежа. После завтрака я прочту свой отчет, а мама при этом будет качать головой или поддакивать, кивая. Тем временем папа отправится в сад – готовить компост, это его любимое занятие. Да, да, так все оно и будет!
Ах, как я была счастлива накануне своего отъезда в Альткирх! И все же чего-то боялась: тихо было в квартире, даже Принца не слышно. Счастливая, я сидела у проигрывателя и слушала фортепьянный концерт Чайковского. Первые аккорды, словно удары колокола, обрушились на меня и потрясли, как всегда. Потом я завела будильник.
Ночью я часто просыпалась. Первый раз было еще темно. Второй – уже начало светать, и я взглянула на часы: четверть четвертого, затем – половина пятого, без пяти пять… Последний-то раз я уже хотела вставать, но все же решила: полежу еще минут пять… и так крепко заснула, что не услышала звонка будильника. Когда проснулась, было уже поздно. Как сумасшедшая бросилась на вокзал, хотя и знала, что поезд давно ушел. Потом поехала в Берлин в надежде, что дальний опоздает. Но там я чуть не лишилась чувств, узнав, что следующий поезд в Штральзунд отходит только вечером. Никто, никто не мог мне сказать, как мне добраться до Альткирха. Безумное отчаяние охватило меня. Я стояла на перроне и плакала. Какой-то мужчина, пытаясь ободрить меня, посоветовал ехать автостопом. Уверял, что таким образом я раньше доберусь до Альткирха, чем наш класс. Он же подсказал мне, до какой станции ехать городской электричкой и где остановиться на шоссе голосовать.
Только что море бушевало и огромные волны готовы были захлестнуть меня, и вдруг – снова тихо и спокойно: пожалуйста, в добрый путь!
Однако попутный ветер заставил себя ждать: никто не брал меня с собой. В конце концов сжалился один тракторист. Хорошо еще, что кто-то из голосующих помог мне взобраться на прицеп, одна я ни за что не справилась бы.
А потом подъехал профессор. Я сразу поняла – это человек особенный: у него было такое умное лицо и необыкновенные карие глаза, совсем как у Иоганна Вольфганга Гёте. Мы очень скоро нашли общий язык. Да и с его собакой Беппо у нас наладились прекрасные отношения. Этот рыже-пегий терьерчик, доверившись мне, лизал мою руку. Из беседы с профессором я поняла, что он долгое время занимался агрохимической наукой. Сказать, что наука эта способна меня заинтересовать, было бы неправдой. Вот для папы, который у нас вечно возится с компостом, знакомство это представляло бы несомненный интерес.
Мы говорили о природе Бранденбургского края. Он сказал:
– Ее не скоро полюбишь. Она раскрывает свою красоту не всякому, как какой-нибудь горный ландшафт или морские просторы. Край этот на первый взгляд суров, красота его сдержанна, ее надо уметь открыть.
Я нашла его слова справедливыми, мне даже показалось, что он высказал мои собственные мысли. И еще профессор сказал, что открытие подобной красоты требует времени, как и вообще большинство открытий – плоды своего времени. Ему стал возражать мальчишка, сидевший на заднем сиденье. Я сначала даже не заметила его, потом подумала, что это внук или племянник профессора – он постоянно называл его дедушкой. Спорили они о скорости; мальчишке хотелось ехать быстрей, но профессор, качая головой, повторял, что скорость вообще-то нужна и порой необходима, однако далеко не всегда. Чтобы наслаждаться, например, чудным воздухом или красотой ландшафта, необходимо время. Но мальчишка все равно спорил. Он мне сразу не понравился.
Под стук колес я сочинила про него стихотворение:
Некоторое время спустя профессор остановил свой превосходный мотоцикл и сообщил, что сворачивает с главной дороги – он намеревается навестить свою сестру. Только теперь я поняла, что мальчишка никакого отношения к нему не имеет. На прошение профессор сказал:
– Надеюсь, что ты все же джентльмен.
А когда мальчишка, состроив мрачную физиономию, согласился, профессор заявил:
– Эту очаровательную барышню ты возьмешь под свое покровительство и в полной сохранности доставишь в Альткирх.
Мальчишка надулся и сказал:
– Подумаешь, проблема! Ясное дело, доставлю.
Сейчас я уже не могу сказать, хорошо ли это было отправляться дальше с мальчишкой – его звали Гуннар, – но я так боялась остаться в одиночестве, да и вообще одна я бы в Альткирх не добралась. И на что только человек не оказывается способным, когда им овладевает страх и он впадает в отчаяние! Тогда-то он чаще всего и совершает ошибки.
Мы представились друг другу, то есть он стоял передо мной и смущенно смотрел на меня, я протянула ему руку и назвала свое имя:
– Я Тереза.
– Меня… меня зовут Гуннар, – заикаясь, пробормотал мальчишка.
Желая как-то помочь ему, я сказала:
– Гуннар – очень интересное имя.
А он стал отпускать по моему адресу какие-то неуклюжие комплименты, нашел даже, что у меня хорошенькие ножки, хотя, когда я в брюках, это не просто разглядеть.
Вот так и началось наше совместное путешествие, сопровождавшееся многочисленными приключениями.
Надо поскорей все записать, пока я половины не забыла. Если признаться, то я даже не могу припомнить, как этот Гуннар выглядел. Только вот, что он был немного больше меня… вернее, немного длинней. И тут я вспомнила анекдот, который нам мама любит рассказывать особенно охотно, когда кто-нибудь говорит, что он больше ее. Однажды император Наполеон оставил шляпу на камине. Когда ему надо было уходить, он хотел ее достать. Известно, что император ростом не удался и потому не мог сразу дотянуться до шляпы. Подскочивший адъютант воскликнул: «Сейчас, ваше величество, я больше». Император взглянул на адъютанта своими стальными глазами и ледяным тоном произнес: «Вы длинней, длинней!» А мамочка, когда говорит «длинней», ужасно похожа на Наполеона. Так вот, мой адъютант Гуннар был длинней.
Придется прервать отчет: мы всем классом едем в Штральзунд. Так, просто побродить по улицам…
Вот мы и вернулись. Уже вечер. Сижу одна в клубе и пишу. Наши ушли в кино. На картину с Хрис Дёре и Франком Шобелем. Охота была такое смотреть!
Остановилась я как раз на том месте, где мы начали наше совместное с Гуннаром путешествие.
Каким образом мы преодолели первые километры нашего пути, я уже не помню. Воспоминания мои вспыхивают ярким светом, когда я думаю о старом песчаном карьере.
– Его затопило, и образовалось небольшое озерцо, глубокое и холодное, – сказал мне Че.
А Гуннар тут же добавил в своей обычной манере:
– Болото вонючее…
Ужасно это у него всегда получается!
Озеро блестело посреди большого луга, окаймленного мелкими кустами и редкими березами, круглое, прозрачное и гладкое, как зеркало. Мне показалось, что около него собрались дети со всей округи.
Там я и встретила Че. Это было… Во всяком случае, мы с первого взгляда поняли друг друга. Приветливым жестом он пригласил меня сесть на плед – изумительной раскраски, мягкий и прогретый солнцем пушистый плед. Я сразу почувствовала, как я оживаю и что впервые за весь день вполне довольна собой и всем миром. И впрямь мы по-настоящему понимали друг друга.
– Меня называют здесь Че, – сказал он. – Ты, возможно, удивишься такому имени, к тому же так называют человека родом из нашей Пирны. Пойми, сходство только чисто внешнее.
Тут мне и представилась возможность разглядеть его повнимательней. Широкие загорелые плечи не портили общего впечатления стройной фигуры. Темно-каштановые волосы хорошо гармонировали с черным беретом, который он никогда не снимал. Небольшие усы мягко обрамляли губы. Когда-то давно я видела фотографию Че Геварры – да, сходство не вызывало сомнений.
Здесь, на берегу озера, раскинулся трудовой лагерь СНМ. Длинными острыми ножами парни рубят лозняк по берегу ручья. Труд суровый, но он нужен республике. Девушки работают в садоводческом кооперативе. Че – бригадир. В своем неизменном берете он шагает впереди и тесаком, какие на Кубе называют «мачете», прорубает путь сквозь ивовые джунгли. Потому его и назвали «Че». Мне кажется, это так естественно. Но Че думает и об отдыхе для всех. Это он построил вышку для прыжков в воду. Он и с малышами успевает поиграть, он готовит спортивную команду для предстоящих состязаний. Он – в центре внимания и когда вечером вспыхивает огромный костер на лугу. До чего ж он не похож на этого мальчишку Гуннара!
Тот только и знает, что болтать всякие глупости и фыркать на всё и вся.
При этом Че всего года на два старше. Очевидно, духовная зрелость определяет всё. Гуннар даже не заметил, что на мне был мой купальный костюм цвета слоновой кости и очаровательная шапочка. Как сумасшедший он кувыркался в воде, мешая нашей беседе своим визгом и выкриками.
Я рассказала Че о своем знакомстве с профессором, и Че сразу оке оценил его: оба они любят лес, и луга, и закат солнца, и крик совы. Но Че любит и поэзию – Гельдерлина и Гейне, Эриха Вайнерта и Сару Кирш.
Тихо, почти шепотом я призналась ему:
– Я тоже пишу стихи. В прошлом году, когда я с родителями была на озере Балатон, я написала несколько стихотворений. Одно из них, «Моя великая боль, или Прощание в ноябре», было написано на расставание с Томасом… Если хочешь, Че, я прочту тебе, – предложила я.
Когда Че в знак согласия склонил голову и посмотрел на меня своими синими глазами, чудеснейшим образом контрастировавшими с темными кудрями, я добавила:
– Позволь мне немного собраться с мыслями, и пусть вокруг будет тихо-тихо.
Но тут нам помешали. Этот Гуннар был просто невыносим: он прыгал, верещал, брызгался, и в довершение всего случилось что-то очень смешное – он упал с вышки. К сожалению, я не владею сатирическим пером. Моя стихия – психологические глубины жизни. Но порой я бываю способна и посмеяться. Мне свойственно и в смешном познавать трагизм. Трагично же в этом случае было то, что Гуннар прервал чудесный разговор о поэзии, и прервал навсегда…
Поднявшись на вышку, он подошел к самому высокому трамплину. Долго там плясал, вертелся, валял дурака и вдруг упал. Раздался удар, как будто лопнул огромный воздушный шар. Че вскочил, говоря:
– Не повредил ли он себе чего-нибудь?
Тут голова Гуннара показалась над водой, и он даже предпринял попытку запеть что-то. Че немедленно бросился в воду – уверена, что он член Общества спасения на водах… Нет, он все умеет, ему все удается!
Че крикнул:
– Ты не ранен? Как дыхание?
Дрожа всем телом, Гуннар выбрался на берег. Живот его пылал алой краской, и я, не удержавшись, рассмеялась. Но тут же овладела собой и спросила его, полная сочувствия:
– Тебе больно, да? Страшно было, когда ты упал оттуда, но прости меня – немного и смешно. Мы хотя и испугались, но вместе с тем не могли удержать улыбки.
– Значит, развеселил вас. Чего еще надо? У водяного ковра Гуннар первый клоун.
Теперь рассмеялся и Че. Гуннар вечно острит, всерьез принимать его нельзя. Руку и жизнь я никогда не доверила бы ему, но с радостью сделала бы это для Че.
Вскоре после этого Гуннар настолько пришел в себя, что вызвал на бокс другого мальчишку. Правда, это должен был быть только учебно-показательный бой. Но они все равно без всякого стеснения награждали друг друга тумаками. Я не могла смотреть на них – отвернулась и закрыла глаза. Этот Гуннар – такой же, как все мальчишки в нашем классе! Невольно задаешь себе вопрос: и что наши девочки находят в них? И почему так много женщин выходят замуж? Я никогда не выйду замуж. Нет, я одна буду шагать по жизни! Разве что я найду такого мужа, как мой папочка или как… Че. С Че мы уже обменялись адресами, поклялись друг другу писать.
Я написала ему на следующее же утро. Как только проснулась, так сразу же послала ему открытку. Интересно, он напишет мне сюда, в Альткирх? Во всяком случае, я уверена, что между Буровом и Пирной установится постоянная почтовая связь.
Минута прощания была очень тяжела. Слова сами складывались в строки, но я не произнесла их вслух.
Он не сказал: люблю тебя.
Лишь руки взял в свои,
Но руки взял любя…
Этот егоза Гуннар торопился, надоедал, но и Че заговорил о нашем отъезде, очевидно, по совсем другой причине. Должно быть, в этом проявилась его забота обо мне. И правда, вскоре он достал для нас небольшой автобус, на котором мы и поехали дальше. Но я убеждена – Че готов был со мной говорить и говорить, слушать мои стихи, и я непременно пошлю их ему. Да, жизнь сурова и непостоянна, как море.
