Текст книги "Автостопом на север"
Автор книги: Герхард Хольц-Баумерт
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Глава XV, или 18 часов 59 минут
Я снова побежал к бывшему дому Линзингера и попытался заглянуть в окна. Но они, оказалось, чересчур высоко расположены.
На цыпочках прохожу в переднюю, прислушиваюсь у дверей: ни звука. Подозрительно!
Изнутри торчит ключ – ничего не вижу. Открываю.
– Что тебе, молодой человек? Опять пришел?
Дядька делает вид, что совсем не удивлен – он теперь здесь один. Двое других исчезли. Подозрительно! На столе – карта. Дядька склонился над ней. Жирные зеленые мухи жужжат у мутного окна.
– Вы и есть этот Линзер… или Линзе?.. – грозно спрашиваю я. Надо ж! Вечно имена забываю. Крамс про нас, забывчивых, говорит: ранний атеросклероз.
– Нет… Не знаю такого.
– Это разве не ваш дом?
– Ты что, неграмотный? Не видел вывеску? – говорит он очень спокойно, так и не оторвавшись от своего блокнота.
– А раньше разве это не ваш дом был?
– Вот что, хватит!
Он спрашивает, зачем мне все это надо знать, и наконец, подняв голову, смотрит на меня.
– Я племянник его, в гости приехал, – неожиданно для самого себя отвечаю я.
Отличная работа, комиссар Мегрэ! Не выпускайте трубку изо рта, след свежий, продолжайте перекрестный допрос…
Дядька этот вообще не имеет никакого представления о прежних владельцах усадьбы, хотя живет здесь уже двадцатый год: «Призыв рабочих в деревню» – так это тогда называлось.
– Тебе это важно узнать?
Он набирает номер на старом, исцарапанном аппарате с огромным диском.
– Алло, Отто! Тут у меня внук или племянник хозяина, которому этот дом принадлежал. Ты не знал его? Линзе или что-то в этом роде. Значит, ты его тоже не знал? Ладно, будь здоров.
Он звонит и тетушке Лизе, но она в поле, а тот, с кем он переговаривается, тот тоже ничего не знает.
Комиссар Мегрэ, заговор молчания! Опасно. И в высшей степени подозрительно!
– Это дети тех людей, которые раньше здесь жили, или народ, что позднее поселился, – говорит дядька.
Он что-то обдумывает и тут же записывает в блокноте.
– Правильно. Вот что: ступай-ка ты к Иде, наверняка ее дома застанешь. Если кто и знает, так это она. Ида – она всех, кто тут раньше жил, помнит.
Я смотрю на него своим самым проницательным взглядом.
– Постой-ка, ты что, а? Разыгрывать меня? Ты же давеча тут про Иду спрашивал!
Дядька сказал это почти тихо, не повышая голоса. И сейчас слышно, как мухи жужжат и стукаются о стекло. Руки у дядьки большие и какие-то квадратные.
– Спасибо! – выкрикиваю я и выскакиваю на улицу. – Нет, нет, все в порядке!
– Ты где это пропадал?
Вон оно что! Цыпка, значит, у нас опять при деле: только что была ласкова и приветлива – и сразу опять в Густава вцепилась.
Стол накрыт – чашки, тарелки, над кофейником поднимается пар. Я вгрызаюсь в твердую, как бетон, но вкусную котлету, залезаю в банку с вяленой колбасой – такой потрясно вкусной я за всю свою долгую жизнь не едал! Ароматы тут всякие щекочут нос. Пан Болек подкинул еще лимонаду польского и твердокопченой колбасы. Я голоден, как волк, и уплетаю все, что попадается под руку.
– Был в доме этого бандита Линзе… присмотреться кое к чему надо было… Сам-то пропал без вести, исчез. Никто его тут не знает.
– Кто тебе сказал? – спрашивает бабушка Ида и снова, будто мышка, несется на кухню, тащит оттуда кофейник, снова взвивается со стула, будто под нее игла подложена, хлопает себя по лбу – оказывается, маринованные грибы забыла! – По твоему рецепту, Болек. Как ты мне тогда рассказывал, так я и запомнила. И все-то годы по-твоему и мариновала.
Пан Болек сияет, лицо вспотело, с нежностью он смотрит на старушку Иду. А грибы, правда, клевые, так и шмыгают через глотку, будто живые…
Оказывается, ортсбауернфюрер Линзинг еще кое-кого имеет на совести: он донес на молодую Бертель, потому как она ребеночка от чеха родила. А когда советские друзья входили в Гросс-Иорген, он бегал с ружьем по деревне и все кричал: «Вперед!» Но как только стали слышны танки за околицей, Линзинг вывесил на воротах белый флаг и рядом красный. Это у него пододеяльники такие были. И всех стал уверять, будто он всегда был красным, Иде и другим батрачкам пригрозил, чтоб молчали. Гитлер, мол, скоро вернется со своим чудо-оружием, и тогда всех предателей расстреляют.
– А мы все равно про Линзинга советскому коменданту всё рассказали, и его тут же забрали… Вот он и не вернулся больше…
– Так ему и надо! – бормочу я, намазывая себе очередной ломоть ливерной колбасой домашнего изготовления.
– Жена Линзинга еще год хозяйство вела, а потом уехала на Запад, к капиталистам, и сына увезла с собой, – добавляет Тереза, будто сама присутствовала при этом.
А так как я поверх ломтя с ливером фиксирую ее своим Мегрэ-взглядом, она спешит добавить:
– Это точно… это тетя Ида так нам рассказала.
– Мальчонку-то жалко, – говорит Ида, – хорошо бы ему тут, у нас в республике, работалось. Агрономом мог у нас стать.
Взяв руку Люции в свои, пан Болек говорит:
– Хорошо мы приехали. Хорошие люди здесь. Друзья. А прошлое прошло, умерло.
Бабушка Ида опять вскочила, опять понеслась на кухню – оказывается, у нее клубничная наливка припасена. Мы чокаемся: польский лимонад и гдровская наливка! Наши дамы передергиваются, а я цежу красноватую жидкость с чувством, с толком, с расстановкой…
– За дружбу!.. – выкрикиваю я.
Этот тост всем понятен, даже бабушке Иде. А она смеется и дергает пана Болека за ухо.
Вдруг пан Болек вскакивает: он же совсем забыл про нас, нам же вообще в этот Гросс-Иорген не надо, а гораздо, гораздо дальше.
Люция говорит отцу что-то по-польски, и мне кажется, что она ругает его, а он в ответ будто бы ругает ее. Ида опять сорвалась и на этот раз ничего не приносит; она просто не может сидеть спокойно на одном месте. Пружина-Крамс часто называет меня моторным типом. Он мне объяснил, почему: «Ты, дорогой мой Гуннар, превращаешь свои скудные духовные озарения и тощие эмоции в моторную энергию. Другие бледнеют или покрываются потом, а ты дергаешься». По этой теории получается, что сморщенную старушку Иду следует отнести к моему моторному типу. До чего ж тесен мир, Густав!
Ида уже приготовила комнату для пана Болека и Люции – это комната сына, он служит офицером, и каморку для Цыпки и меня – это комнатка дочери, та работает продавщицей в Грейфсвальде. Мы можем в ней переночевать, а назавтра пан Болек доставит нас на место. Мы благодарим. Тереза не хочет оставаться. Я тоже.
Нет, нет, если Фридрих Карл или Пепи пронюхают о «маленькой комнатке», у меня годами в ушах будет стоять их лошадиное ржание и всякие разговорчики о скоропалительной женитьбе и тому подобное.
Тереза стонет – в Альткирхе ждут ее, там непочатый край культработы, и газету ей еще надо делать… Они ж волнуются там, могут и в полицию позвонить…
По карте до Альткирха – кругленькие 56 километриков. Часы, я подношу их к глазам – как удар правой по печени – показывают девятнадцать двадцать одну. Значит, еще успеем. Нет, нет, пан Болек, едем.
Бабушка Ида тем временем приволокла малинового лимонаду, стакан разрисован цветочками. Осушив, я переворачиваю его и смотрю на донышко. Ничего там не значится. Но вот чашки – они ж старые! Поднимаю одну и тут же обнаруживаю лиловую печать на дне.
– Ты что делаешь? – спрашивает Тереза.
– Чашки эти очень ценные… Будьте осторожны с ними. Особенно если вдруг у вашего дома остановится оранжевый «мерседес», – говорю я бабушке Иде, которая так и шныряет туда-сюда.
– Я и не знала, что ты в антикварных вещах разбираешься! Моя мама собирает кружки.
– Ты имеешь дело со знатоком, мышка.
На прощание девчонки обнимаются и целуются, а пан Болек даже меня обнимает. На полдистанции, как говорят боксеры, и я бы Люцию охотно бы обнял и косу бы потрогал… Подумаешь – и министры на аэродроме целуются, а ведь народ уже в годах. Наспех, кое-как прощаемся и с бабушкой Идой, ей все некогда, она уже опять куда-то унеслась.
Пан Болек довез нас до следующего города – уж от этого нам не удалось его отговорить. В пути Цыпка записала его адрес: девчонки, видите ли, жаждут переписываться… на желтой бумаге… с цветочками… Тьфу!
Городок уже спит, хотя еще совсем рано.
– Сколько лет я работал пленным у Линзинга – в городе никогда не был. Не разрешали. Красивый городок, чистый, уютный…
– Морем пахнет, – спешит добавить Цыпка, и я уже знаю, что она еще скажет. Так оно и происходит: – Как чудесно, как чудесно пахнет морем! – говорит она.
Пан Болек еще раз обнимает нас:
– Приезжайте в Польшу. Кутно тоже красивый город.
А что, недурная мысль! Только не автостопом, только без мешочка братца Петера и только без Терезы из Бурова!
Мы вскакиваем на последний автобус и не успеваем оглянуться, как пан Болек нам уже и билеты взял. Дверь захлопывается, и он еще некоторое время провожает нас на своей машине, марка «сирена», помесь «вартбурга» с «Запорожцем».
Проехали мы только две деревни, водитель зевнул и объявил: конечная остановка.
Ну, теперь осталось самый что ни на есть пустяк, раз плюнуть – и мы дома.
Правда, пахнет морем и водорослями и еще чем-то – не то акулами, не то самим водяным.
– Вперед, Цып! Последняя, финишная прямая. Лямки треклятого мешка врезаются мне в плечи, но ничего, сдюжим!
Шоссе пустынно, как лунное море. Ничего, сдюжим! Эти несколько сот метров как-нибудь оттопаем. Солнце садится. Так и кажется, что оно устало и теперь заваливается в дальние луга.
Заход солнца! А я-то думал, это только в кино показывают.
Ничего. Света нам хватит. В сумерки хорошо идти. Разогретые польским лимонадом к клубничным ликером бабушки Иды, ноги так сами вперед и несут!
– Увага! [13]13
Внимание! (польск.)
[Закрыть]– вдруг вскрикивает Цыпка, когда я чуть не падаю, споткнувшись о старый сапог, кем-то здесь брошенный. – Это по-польски, дорогой Гуннар. Я уже выучила несколько слов, чтобы в Польше лучше понимать свою новую подругу Люцию.
По-польски, видите ли! Не может она: каждое новое слово – для нее событие мирового значения!
– Ньет! – каркаю я, и это тоже по-польски и по-русски, вообще по-славянски. – Понимаешь, цыплячий ты хвост, – говорю я отеческим тоном, – я ж и по-чешски, и по-польски, и по-румынски умею шпарить.
Глава XVI, или 20 часов 30 минут
Выползла совсем розовая луна.
Будто огромный детский факел или здоровенная тыква!
Тереза отстала. Скулит где-то там сзади. Я ругаюсь, но больше про себя: надо нам было остаться у бабушки Иды!
Я забрался бы на сеновал, да хоть в собачьей будке переночевал бы. А утром нас подвез бы симпатичный пан Болек. Какие ж мы дураки! Уперся, видите ли, только б с Цыпкой в одной комнате не остаться. Или: «Подумаешь, пятьдесят километров – это ж раз плюнуть!»
Отец мой, правда, больше всегда молчит, но иногда возьмет да и скажет: «Торопишься ты очень, парень. Сперва подумай, проверь, проконтролируй – не потом, а сперва!» Пружина-Крамс это называет искать оптимальный вариант. Густав, Густав, ты сперва сделал, а потом подумал. Комиссар Мегрэ, вы опять опростоволосились. Вы пошли по следу минимального подозрения. Вы чурбан!
– Почему мы не остались, Гуннар? Не могу я больше! Ноги больно… Устала я… Здесь нас никто не посадит. Видишь – никого нет.
– Хвост не поджимать, голубка ты моя! Сейчас нам «татру» подадут… А ты знаешь анекдот про почтальона и оконное стекло?
Тереза тихо хнычет. Я не хочу видеть этого, не хочу слышать, но я, Густав, знаю это, и это гонит меня вперед.
– Гуннар!
Цыпка, усталая ты мышь, сидишь и попискиваешь, да и струхнула порядком – поздно уж, темно, вот-вот тебя сова утащит…
– Бери ноги в руки – и вперед!
– У меня и руки и ноги отваливаются! – громко всхлипывая, отвечает Цыпка.
Комиссар Мегрэ, дело становится серьезным: мы в тупике, великий сыщик с треклятым мешком на горбу попал в матовую сеть. Признайтесь, Мегрэ, трубка ваша погасла, магазин вашего револьвера пуст, преступник скрылся.
– Пожалуйста, давай где-нибудь спрячемся, поспим до самого утра.
– Ты вполне интеллигентно рассуждаешь, – говорю.
Но Цыпка уже опять ворчит. Поток слез она открывает и закрывает, как водопроводный кран. Теперь она опять говорит как ни в чем не бывало:
– В следующей же деревне я пойду к участковому – он же всегда наш друг и помощник, правда.
Мы шкандыбаем дальше.
– Чудесная луна, а?
Цыпка молчит.
Да-а-а, если ей уже ничего не кажется чудесным, мы пропали. На закорки мне ее не посадить, еще две-три минуты – и я скину треклятый мешок Петера, и пусть он тут валяется и гниет! Клянусь лиловой шляпой Пружины Крамса!
Дом!
Прибавляем шагу, стараемся дышать глубже и ровней. Оказывается, это и не дом совсем. Здоровая скирда – ни дверей, ни окон.
Цыпка громко плачет, хлюпает носом.
– Мама, мамочка моя!..
– Это тебе за то, что ты проспала. Лучше бы в Крым поехала.
– Совсем не в Крым они поехали, в Варну. Сколько раз я тебе говорила!
– Разве говорила?
– Цып, спать здесь будем. Врубимся в солому, и порядок.
Цыпка сдается. Хнычет уже тише, берет меня за руку, и мы шагаем через поле к скирде.
– Это прошлогодняя солома, там мыши…
Каким образом Цыпка определила, что это прошлогодняя скирда, мне не совсем ясно, но мы все равно возьмем этот мышатник на абордаж и устроимся в нем надолго…
Никогда мне не приходилось так круто подниматься. Солома скользкая, как зеленое мыло. Но в конце концов мы все же взобрались и принимаемся строить пещеру.
– А твой мешок?
Пусть внизу лежит. С таким чудовищем за плечами да еще по мокрой от росы соломе мне сюда никогда не залезть. Свалюсь, как майский жук. Потом буду на спине валяться и дрыгать ногами. Пускай там внизу отдохнет до завтра или лучше пусть его домовой заберет.
Терезина пещера в одном метре от моей.
– Давай спать, дорогой Гуннар! Встанем на рассвете и отправимся дальше. Мне до подъема надо попасть в Альткирх. Правда утром ведь много машин? И молочные и всякие.
Хорошо в соломе! Надо мной тихо качается луна. Попискивает птичка – это она спросонок, мы ее разбудили.
– Лесной жаворонок, он еще чудесней поет, чем полевой… – объясняю я тоном знатока.
Так ведь я, того и гляди, по биологии четверку схлопочу. А эти лесные жаворонки ничего поют, не хуже нашего ансамбля в клубе.
– Воздух будто бархатный, только сырой немного…
– Ты прав, Гуннар: падает роса, земля обновляется… Между прочим, относительно бархатного воздуха – это у тебя от профессора.
Она говорит много и без остановки. Я по-отцовски молчу или покрякиваю, вроде бы соглашаясь.
– …хорошенькая собачка у него была. Постой, а как ее звали?
– Беппо.
– Знаешь, а Че… когда вы там дрались с мальчишкой…
– Может быть, этот святой или как его… совсем и не профессор? Я профессоров себе по-другому представляю. А пес у него классный! Что до твоего Че… и не дрались мы совсем, это был тренировочный бой, «спарринг» по-английски, как и такие слова, как «бокс», «нокдаун» и «нокаут». Мальчишка был ничего, но кросс у него не получался.
– У тебя еще болит? – спрашивает Цыпка.
– Это я сам виноват. Видел ведь, что он сейчас левой ударит, но почему-то правую не пустил в ход. Да и то сказать – нарушил бы правила спарринга. Он бы с копыт свалился, а это при спарринге не разрешается. Чтоб ты знала, понимаешь?
– Ты уже ночевал когда-нибудь вот так, под открытым небом, прямо в поле?
Я только кашлянул. Как отец иногда.
– Я еще никогда. Чудесно, правда? Луна. Воздух какой! А тебе тоже тепло? Хорошо, правда?
Я уже давно анорак положил под голову, а рубашку расстегнул до пупа.
– Гуннар, скажи, кабаны лазить умеют?
Комиссару Мегрэ делается немного не по себе. Разумеется, он не боится ни черта, ни дьявола… но вот кабаны…
– Спи, завтра спозаранку дальше двинем.
Цыпка молчит, а я смотрю на небо и думаю: Густав, ты же кое-что упустил – ни разу ведь не ночевал ни в лесу, ни в поле, сроду звездного неба такого не видел. Разве когда из кино выходишь, да тогда неоновая реклама вокруг.
Левый склон небосвода сделался чернильно-синим. Мерцает одна звездочка, совсем как тлеющий огонек сигареты, потом вспыхивают еще и еще… пять, шесть. Сверкают, делаются ярче, больше, висят надо мной, словно капли дождя…
– Ты спишь? – спрашиваю.
Тереза шепчет что-то насчет того, что она не в состоянии заснуть и что звезды чудесны. На этот раз она, может быть, и права.
– Если это сено загорится, я тебя вынесу, будь покойна.
– Солома, Гуннар, солома это. А почему это она должна загореться?
– Всегда ведь чего-нибудь горит. Раскрой газету или детскую книжку. Без пожара нигде не обходится. То рига горит, то ржаное поле. Тут всегда можно свое геройство показать. Дым. Огонь: гвардия умирает, но не сдается…
Если уж скорость ограничена ОБД, то хоть бы на пожаре себя проявить, что ли.
– Что-то шуршит, – говорит Цыпка довольно громко. Голос плаксивый.
– Крокодил. Ма-а-а-а-ленький.
Густав устал. Вот и острит.
– Перестань!.. Опять. Опять шуршит. Мыши!
– Ма-а-а-ленькие, бе-е-е-ленькие.
Теперь и я слышу – шуршит. И довольно сильно. Это шуршит Тереза, переползая ко мне.
– Валяй отсюда, а то хрюкну! – кричу я.
– Только чуть-чуть, Гуннар. Темно очень. Ни звездочки. Вдруг это хорек?
Этих я совсем не знаю. А что, если мне с ним сразиться? Спасти Цыпку от смертельного укуса? И про такое, бывает, в книжках пишут.
Тереза пододвигается ближе.
– Хорошо у тебя здесь, – говорит она. Голос у нее такой, будто он сразу и на шелковой, и на бархатной подкладке. Я лежу, как замерзшее бревно.
– Я только чуть-чуть. Ты прогонишь мышек, Гуннар? Да?
Интересно, а там, наверху, живут люди? На звездах. Такие, как мы? И глаза, и ноги-руки, и разговор – всё-всё. Может, некоторые и косу носят. А другие – с круглыми мордашками и четырехугольной улыбочкой.
– Бонифациус астрофизнкус.
– Что ты сказал? – спрашивает Цыпка, но я слышу, что она уже засыпает.
– Это я с жителями Кассиопеи разговариваю, – отвечаю я погромче, чтобы она не засыпала.
Но Тереза уже посапывает.
Я трясу ее руку – она только чмокает. Вот и захрапела. Нет, не громко, не как отец, когда в воскресенье приляжет на тахте. Она как-то очень нежно похрапывает – носик-то маленький, она и храпит как лесной жаворонок.
Повернулась. Привалилась ко мне. Вздохнула. Положила ногу мне на колено, руку на грудь. Головой тыкается под мышку – небось думает, я ее мамочка…
Ну и злюсь я на Петера, жадюгу этого! Понадобилось ему, видите ли, непременно в Цербст, к невесте. Злюсь ужасно! Лежи теперь здесь. Чуть отодвинешься – Цыпка вздыхает и еще крепче в меня вцепляется. Я и лежу. Надо мной теперь совсем черное небо… «Ну ты и даешь!» – сказал бы Петер, жмот этот, и еще рот бы до ушей растянул. А что сказали бы Шубби, Пепи и Фридрих Карл, даже подумать страшно. У Крамса и у того не нашлось бы иностранного слова для моего теперешнего положения. Цыпка совсем навалилась на меня, ее волосы щекочут мне губы. Весь мой правый бок от головы до мизинца на ноге начинает отогреваться – это тот, где Цыпка меня заарканила. А даже приятно – ночь-то делается все холодней. Вот уж никогда б не подумал, что так может быть – мы ж в ГДР, а не в Норвегии…
Медленно я протягиваю левую руку и осторожно сгребаю побольше соломы – накрываю нас обоих.
«Спокойной ночи, Тереза…» – думаю я и мгновенно засыпаю.
Глава XVII, или 1 час 06 минут
Кто это разговаривает? Что? Пора вставать? Мать меня будит? Контрольная у нас сегодня?
Где это я? Развел руки и чью-то ногу поймал! Не свою. Нога чужая. Ты чего это, Петер?
– Эберхард, здесь их тоже нет. Где их черти носят? Не могут они ни с того ни с сего сквозь землю провалиться! Ничего не понимаю!
Стоп! Мегрэ, начеку! Нас ищут!
Но как они узнали, что мы здесь, наверху? Тайна.
Голос женский, ругается. Нет, это не полиция. Отсюда, со своего капитанского мостика, я уже кое-что могу различить. Странно – темнота, ночь глубокая, а сколько всего видно и без фонарей и неоновой рекламы!
– Эберхард, в скирде шуршит… – У женщины громкий, решительный голос, совсем как у полковника на майском параде. – Мыши, должно быть…
Ай-ай-ай! Ругается, а мне смешно.
Густав, ты большая, красивая мышь!
– Надо их взгреть как следует: до сих пор прошлогодняя скирда не вывезена.
Тут у меня другое мнение: а где же тогда преклонить голову усталому автостоповцу?
Цыпка ворочается и что-то бормочет во сне. Я рукой зажимаю ей рот.
– Вон там что-то… Посвети, Эберхард!
Луч карманного фонарика разбивает ночь на тысячу светящихся стекляшек.
– Ерунда какая-то! – ворчит Эберхард и выключает фонарь.
Не зря, значит, Мегрэ с головой укрылся в своей пещере.
Кто я, например? Кто Густав? И кто неутомимый комиссар? Кто Тереза, мой цыплячий прицеп? Это все вроде бы известно. Но кто этот Эберхард и безымянная женщина, этого никто не знает. Мегрэ, вам следует снять с предохранителя свой револьвер и закурить трубочку… Стоп! Курить здесь строго воспрещается! Комиссар безропотно подчиняется.
Они же ищут. Кого? Что? Винительный падеж. Мегрэ, не хватит ли с вас провала в Гросс-Иоргене? Там вы ведь всякий раз приземлялись у тетушки Иды!
Нет, пускай Мегрэ спит себе, отдыхает. Там, внизу, рядовые члены профсоюза, как и мы…
Безымянная женщина куда-то отправляет Эберхарда. Как я – комиссара Мегрэ. А до этого они из «газика», который довольно хорошо виден отсюда, достали ящик. Должно быть, тяжелый. Взрывчатка?
– Поезжай, добудись Альберта. Нечего его жалеть. Спроси, где он вагончик оставил. Пусть сейчас же пригонит сюда. Скажи, иначе на правлении о нем вопрос поставим. Я здесь буду. Посижу на ящике с лимонадом. Так и скажи: сижу и жду. И кофе в термосе привези, слышь, Эберхард?
Уехал, значит, Эберхард. Отсюда видны нечеткие очертания женщины – сидит у дерева. На лимонаде, значит, сидит. Язык невольно проезжается по пересохшим губам. Нащупывает дупло в зубе: да-а, неплохо бы лимонадику!
– Цыпа, тише!..
Но Цыпку никак не добудишься. Я трясу ее изо всех сил. Она вскрикивает. Женщина внизу тоже кричит, караул, бунт на корабле!
Съезжаю по обратной стороне скирды – прямо в черную пропасть.
– Кто это там? – спрашивает женщина, уже не в таком приказном тоне.
Крадучись, обхожу скирду. Женщина поднялась. Смотрит в мою сторону.
– Это я. Полундра!
– Кто такой?
Голос опять как у маршала. Густав выходит вперед, выкрикивает:
– Свои. Из Берлина. Каникулы у нас.
– Выходи! – приказывает женщина.
Мы стоим друг против друга. Женщина почему-то дышит, как боксер после третьего раунда.
– А-а-а, это парень. Ты откуда? Со скирды, да? И из Берлина? Какие еще каникулы?
– Пить очень хочется… – говорю примирительно и рассказываю в телеграфном стиле самое главное о себе и о Цыпке.
– Она там спит? Наверху?
– Мне бы лимонадику.
Снова женщина громко ругается:
– Открывашки даже не положили! Этого Альберта я так распеку на правлении! Ну ничегошеньки! Даже открывашки нет!
Я тем временем показываю, как открывать бутылку о край ящика.
– Вот и хорошо! – говорит она.
Посмотрела бы на Шубби, как он зубами бутылки колы открывает! И еще хвастает – это, мол, десны укрепляет. Рассказав все, вернее почти все, о нас, я спрашиваю:
– А вы зачем сюда приехали и ругаетесь, что ничего нет?
– Подслушивал? Нехорошо…
– Что мне еще делать? Я там, наверху, лежу, а вы тут, внизу, ругаетесь так, что на Марсе слышно.
Смеется.
– Я и не замечаю совсем, – говорит она, – характер у меня такой. Понимаешь, женщина я, а дело только с мужиками имею. Начальница я над ними, вот и рычу. Должно быть, клыки скоро вырастут. Люси меня зовут.
Она крепко, по-мужски, жмет мне руку, а я только теперь чувствую, как замерз, – такая у нее теплая рука.
– Можете меня Густавом звать.
«Газик» подъехал. Это Эберхард. Гудит. Люси вскакивает и шагает к шоссе.
– Не вышло ничего, – слышу я голос Эберхарда. – Альберта разбудил. Вагончик у них в другом месте стоит. Не успели они.
– Чтоб его! И не первый ведь раз подводит! Ух, и достанется ему на правлении!
Про меня Эберхард ничего не спрашивает, только прикоснулся к краю широкой шляпы – должно быть, хорошо знает Люси. Что около нее среди ночи вдруг какой-то парень объявился, его ни чуточки не удивило. А она, грозно ворча себе что-то под нос, вышагивает по жнивью. Не хотел бы я сейчас быть этим Альбертом.
Как нам в глаза им смотреть, когда они приедут? Где ж тут забота о человеке? Мы ж как олухи какие…
– Лимонад-то привезли, – успокаивает ее Эберхард.
– Позвоню сейчас диспетчеру, – грозится Люси и топает к «газику».
Где это она среди ночи телефон в поле найдет? От любопытства и чтоб подвигаться хоть немного – мороз уже пальцы на ногах пощипывает, – иду за ней.
Вот черт! В «газике» правда телефон, самый настоящий!
– Алло! Алло! Говорит «Воробей»… «Коршуна» мне… «Коршуна»…
– Это ты, Люси? – квакает в трубке.
– Я. Говорю тебе – ничего они не сделали, не приготовили ничего. Альберта снимать придется… Чего?
Снова из трубки доносится кваканье:
– Колонна на подходе… Колонна на подходе…
Люси шмякает трубку и снова ругается так, что я опускаю наушники, – у нас в школе никто так не умеет, даже педсовет.
– Эберхард, едут они. На подходе! С ума тут с вами сойдешь!
– Правда, рокот слышно, – говорю я. – Далеко еще. Это ваша колонна и есть?
– Прав, прав ты, парень. Чтоб его черти сожрали, этого…
Бедный Альберт!
С другой стороны шоссе тоже слышно бубыхание. Подкатывает «Ф-8» и, два раза чихнув, затихает.
– Альберт! – зовет Люси.
Комиссар Мегрэ с ледяным спокойствием ждет: сейчас должно произойти убийство! Выразительное лицо комиссара преображается: сейчас он смотрит баран бараном. Но это маскировка…
– Люси… – чуть не стонет Альберт.
– Ты что нам обещал? Чистый жилой вагончик. И со всеми удобствами! С большим термосом кофе, умывалкой и всем, что полагается… А теперь стоишь тут, как пес побитый. На правление тебя вызываю, понял?
Альберт хватается за голову. Под курткой у него видна ночная рубашка.
– Вон они! – Люси показывает на шоссе. Рокот делается громче.
– Для начала я им сообщу, как ты слово держать умеешь и… какая ты шляпа.
– Люси!
А вдруг это танковый полк на марше? А Люси – генерал Народной армии. И маневры у них.
«Густав, ты потерял ориентировку!» – сигналит большое полушарие.
– Люси, очень тебя прошу!
С шоссе сворачивает мотоцикл. Делается светло, как днем. И грохот совсем не от танков – это десять здоровенных сине-белых домищ на колесах. Народу сразу – жуть! И все девчата в комбинезонах и с большими очками на лбу – точь-в-точь как у профессора. Что-то кричат, визжат и обступают нас со всех сторон. Перед Люси выстроился широкоплечий парень и представляется – правда, только после того, как он сперва подошел к Эберхарду, а тот уже подтолкнул его к Люси.
– Четвертая молодежная бригада Сельхозтехники прибыла по расписанию. Минута в минуту. Переход занял тридцать три часа.
– Рады вам, товарищи и друзья! Горячий привет! – выкрикивает Люси, вскочив на ящик с лимонадом. – Речи отложим на потом.
– Ура! – слышатся выкрики из темноты.
– Ждали вас с нетерпением и от имени окружкома, местного совета СНМ и профсоюзов…
– …и так далее, и так далее… – пищит какая-то девчонка.
– Правильно! Согласны? Согласны. Добро пожаловать! Тут у нас только немного лимонада…
– А у меня и большой термос с кофе, и жареная колбаса в машине, – заявляет вдруг Альберт.
В ответ крики: «Ура!», «Здорово!», «Даешь!».
Люси шипит:
– Чего же ты молчал, Альберт? Смотри, это я тебе тоже припомню! Придется поговорить особо.
Бежим к «Ф-8». Альберт, Эберхард, Люси и я, мешая друг другу, выволакиваем из кабины два здоровенных термоса. Крышки с треском отскакивают…
То, что моя мать, когда с работы приходит, ноги растирает, мне понятно. Но что она сразу бежит на кухню, ставит воду для кофе и потом, прихлебывая черную жижу, причитает: «Нет, без кофе жить невозможно!» – этого я никогда не пойму. Меня спросить – я кофе от какао не отличу. Крамс в таких случаях говорит: «Индифферентный тип!»Но зато сейчас, когда кофейный дух защекотал у меня в носу, я готов нырнуть в этот самый кофейный термос!
– Альберт, давай половник и щипцы для сосисок!
– Все есть, все приготовил, Люси.
Снова мчимся к «Ф-8». Тащим половник, щипцы и мешок с булочками, правда, булочки какие-то сырые. И еще – гору тарелок.
Старина Густав находит, что Альберт не такой уж отпетый парень.
Я – на выдаче сосисок. Будто из аквариума, я вылавливаю их половником и шмякаю на тарелку. Совсем как повар из передачи «Советы молодым хозяйкам».
Вспомнил я и типа с «мерседесом». Вот обозлился бы, увидев меня тут в роли дипломированного раздатчика сосисок!
– Твердо обещаю… чего там – клянусь: завтра утром будет у вас вагончик со всеми удобствами!
Опять крик «ура», и громче всех – высокий голос:
– Обязуемся, как только сойдет роса, все без исключения выехать в поле!
Теперь уже Люси кричит: «Ура!» – и хлопает в ладоши, правда, совсем одна. Мировая она тетка, ничего не скажешь! Я ей сразу сосиску подаю, а она берет и мне откусить предлагает.
Вдруг опять один голос громче всех. Меня всего передергивает.
– Гуннар!.. Гуннар!..
Готов сквозь землю провалиться, как когда-то город Виньета со всеми лагунами. Не хватало мне, видите ли, Цыпки здесь! Она ж нам сейчас все прогрессивное настроение испортит.
– Гуннар!
– Слезай! – громко приказывает Люси командирским голосом.
– Слезай! – приказываю и я. – Куртку и сандалии захвати!
Покачиваясь из стороны в сторону, появляется Цыпка. Получает сосиску, булочку, кофе, пьет, ест и начинает оглядываться, явно ничего не понимая.
– Это я для тебя все достал, – шепчу я ей. – Но чтоб ни слова, поняла? А то – раз-два-три, и все исчезнет! Твой Густав волшебник.
Ребята с комбайнов уже осмотрели скирду и теперь заявляют, что в настоящий момент им никакой комфорт не надобен, отдохнут на соломе. И сразу всем отрядом ползут наверх. Смех, визг, крики…
– Тебе выносим благодарность за помощь. Согласен?
– Согласен, – отвечаю и лихо захлопываю крышку большого термоса.
– Что мне теперь с вами-то делать? – спрашивает Люси, трет себе лоб и… вызывает Эберхарда: – Знаешь что? Отвези-ка ты эту парочку эсэнэмовцев в Альткирх. Туда всего…
– …сорок километров, – подсказываю я.
При свете карманного фонарика Эберхард принимается изучать карту, которую Цыпка ему подала.
– Какой вопрос! Через час вернусь.
Но тут же, спохватившись, говорит, что не может отлучиться: в его «газике» телефон, надо здесь дежурить.
Кишка, значит, тонка, жалуется он, и Люси с ним согласна:
– Ничего не поделаешь – дисциплина!
Густав, держись и не падай.
Тереза – сразу хныкать.
– Спроси мотоциклиста, может, он… – сердито велит Люси.
Зовут мотоциклиста. С треском он сваливается со скирды. Подходит.
– Ты сколько часов за рулем? Десять. Нет, тогда не подойдет. Если мы не будем соблюдать закон, то кто же?
– Не реви! – цыкаю я на Цыпку, как Люси – на Альберта.
– Давай я их отвезу. На мотоцикле. На полчаса дольше, вот и всё, – вдруг предлагает Эберхард, водитель «газика» в ковбойской шляпе.
