Текст книги "Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики"

Автор книги: Герберт Дирксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Германские представители из Познани и Верхней Силезии начали судебный процесс против польских властей, обвиняя их – и справедливо – в дискриминационном налогообложении немцев с целью уничтожить их экономически и выдавить из страны. Иногда и из Мемеля поступало несколько жалоб на Литву. Но в остальном мы довольно удовлетворительно сотрудничали с литовским делегатом в Женеве – хитрым М. Сидрикаускасом, посланником в Берлине, и с премьером литовского правительства Вольдемарасом, человеком упрямым, как мул. Нас с литовцами больше объединял общий антагонизм к Польше, чем желание сражаться друг с другом на глазах международной аудитории.

Таким образом, предварительная подготовка заканчивалась и следующим шагом была беседа с чиновником секретариата Лиги. Шефом отдела меньшинств Лиги был норвежец М. Кольбан, позднее в качестве норвежского посланника ставший моим коллегой в Лондоне, и датский юрист М. Ростинг. Оба умные, интересные и здравомыслящие люди, но, конечно, находившиеся под постоянным напряжением из-за своего нелегкого положения между молотом и наковальней. Впоследствии была выработана некая формула, которая могла стать приемлемой для обеих заинтересованных сторон.

Полный надежд, я присоединился к германской делегации и постарался объяснить все запутанные сложности возможного компромисса. Было трудно поймать Штреземана, который любил исчезать из резиденции, отправляясь гулять пешком или на машине, или встречался с друзьями и журналистами. В основном он сам знакомился с деталями перед заседанием Совета.

Само заседание всегда было рискованным предприятием, во многом сродни азартной игре. Все шло не так, как это предусматривалось подготовленной и согласованной повесткой дня. Или у секретариата возникали трудности с другими отделами, или же поляки предпринимали совершенно неожиданные демарши, или сам Штреземан, отложив в сторону приготовленные для него заметки, начинал со свойственной ему способностью к импровизации говорить на совершенно постороннюю тему. Ребенок, рожденный от этих многократных усилий, как правило далеко не всегда устраивал даже своих родителей. Но приходилось нянчиться с ним так же прилежно и старательно, как и с любимым дитятей.

После заседания я бросался к телефону для доверительного разговора со своими коллегами из МИДа. Мне приходилось информировать их, успокаивать, утешать и наставлять на путь истинный, поскольку они, как правило, были далеко не удовлетворены результатами, полученными в Женеве. Делал я это потому, что когда они были в курсе дел, они могли дать свое толкование событий для прессы и депутатов и всех остальных берлинских любителей вмешиваться в чужие дела. Сделав это, я старался "держать за пуговицу" германских журналистов, присутствоваших в Женеве. Следовала та же процедура уговаривания и разъяснения, после чего даже те из них, кто стремился облить грязью Штреземана и правительство, в любом случае давали в своей газете нашу версию положения дел, довольные, что кто-то другой поразмышлял за них.

Это была живая и интересная работа для человека, чьей страстью является внешняя политика, но она разочаровывала и угнетала тех, кто вкладывал душу в работу и пытался уничтожить или, по крайней мере, сделать терпимым зло, причиненное миллионам немцев.

Когда я ближе познакомился с менталитетом женевских обитателей и с мотивами, лежавшими в основе выбора тех или иных решений, я еще больше осознал тот факт, что стремление к справедливости не было фундаментальным мотивом, лежавшим в основе деятельности этого международного института. Скорее, здесь всячески стремились замять все волнующие и беспокоящие противоречия и прийти к компромиссу любой ценой, чтобы в результате бросить униженным и отверженным меньшинствам не более чем кость, которая заставит их воздерживаться от лая, пока они находятся в Женеве.

Обозревая положительные результаты, полученные в области защиты прав меньшинств за эти два года моих близких отношений с Лигой, я вынужден признать, что они были незначительны. Впоследствии я понял, что Совет Лиги не был судом справедливости с судьями, высоко стоящими над партийной политикой и твердо намеренными выяснить истину и вынести приговор, а представлял собой всего лишь политическую группу, которая, сообразуясь с силой каждого из своих членов, старалась придать любому вопросу форму компромисса, подслащенного высокопарными фразами для общественного потребления.

В Лиге Наций доминировали Франция и Великобритания, и вопрос меньшинств не интересовал ни ту, ни другую страну. Их интересовал баланс сил, а также то, сколько можно уступить Германии, чтобы удержать ее от попыток возмутить приятную сонную атмосферу Женевы. Те немцы, которые еще верили в справедливость и беспристрастность международных организаций, утратили остатки своего идеализма, когда несколько лет спустя международный суд в Гааге в конфликте, вызванным заключением австро-германского таможенного союза, предложенного в 1931 году германским министром иностранных дел Куртиниусом и австрийским канцлером Шобером, вынес приговор, обусловленный политическими причинами.

В основе этой отчужденности, царившей в отношениях между Германией и другими странами, лежала дефектная государственная политика западных держав, проводившаяся ими на протяжении всего периода между двумя мировыми войнами. А разочарование, вызванное Лигой Наций, усилило чувство крушения планов и надежд, символом которого стала трагедия Штреземана. И это также способствовало росту влияния национал-социализма.

Я уже готовился в июне покинуть Берлин и отправиться на обычную сессию Совета Лиги Наций, когда получил известие, что мой отец смертельно болен. Я поспешил в Гродитцберг, однако отец уже был без сознания и через сутки скончался. Он завещал мне имение Гродитцберг и назначил меня своим душеприказчиком. Таким образом, на долгие последующие годы дополнительное бремя легло на мои плечи.

Вернувшись в Берлин, я возобновил свою официальную работу. В августе граф Ранцау приехал в отпуск. Он неважно себя чувствовал и спустя несколько недель, 8 сентября 1928 года, скончался от ангины. Потребовалось несколько месяцев, чтобы назначить его преемника, поскольку президент Гинденбург отклонил кандидата, представленного ему Штреземаном, а тот отклонил кандидатуру Гинденбурга. Наконец обе стороны, истощенные борьбой, просеяли всех кандидатов в поисках компромисса. Компромиссом стало согласие сторон назначить на вакантный пост меня, и в последний день ноября 1928 года я был направлен послом в Москву.

После нескольких многотрудных недель, прощальных обедов и устройства личных и официальных дел, 6 января 1929 года мы с женой отправились к новому месту моей службы.

Глава 3.

Посол в Москве

Россия в 1929 году

Когда мы прибыли на пограничную станцию Негорелое, где начиналась более широкая железнодорожная колея, нам пришлось пересесть в поезд, который предоставило в наше распоряжение советское правительство. Он оказался со специальным вагоном, принадлежавшим главнокомандующему российскими армиями времен Первой мировой войны великому князю Николаю Николаевичу. В гостиной вагона можно было спустить с потолка огромную карту, на которой были отмечены линии фронта обеих армий.

После прибытия в Москву я действовал быстро и в соответствии с тщательно разработанным планом. Сначала встретился с Литвиновым, а затем поехал в Кремль, чтобы вручить свои верительные грамоты Калинину доброжелательному старику в очках и с острой бородкой, похожему на сельского школьного учителя. Протокол был довольно неформальным, несмотря на присутствие фоторепортеров, которые толпились вокруг. Вспышки их камер обстреливали нас с разных сторон, так что старик Калинин запнулся и извиняющимся голосом спросил меня: "В Германии такие же наглые газетчики?"

Когда в беседе мы коснулись стран Балтии и Ревеля, Калинин задумчиво заметил: "Да, я знаю Ревель. Я там несколько месяцев сидел в тюрьме". Калинин был очень добрым и симпатичным человеком, хотя и чисто номинальной фигурой во властной иерархии, лишенной какого-либо политического влияния. Церемония проходила без военного антуража, и генерал ГПУ Петерсон, комендант Кремля, позднее ставший жертвой чистки 1936 года, был единственным военным среди присутствовавших.

Вернувшись в посольство на почти доисторическом автомобиле Narkomindel'a в сопровождении Chef de Protocole M. Флоренского, я стал готовиться к вечернему приему. Дело в том, что советское правительство устроило "Германскую инженерную неделю", для участия в которой было приглашено значительное число ведущих немецких инженеров и профессоров технических колледжей. Как всегда, когда они хотели начать что-либо важное, Narkomindel и советское посольство в Берлине с огромной скоростью и не ставя заранее в известность германский МИД, занялись тщательной разработкой плана, согласно которому они пригласили всех перспективных немецких гостей каждого персонально, собрав довольно представительную компанию. И лишь прибыв в Москву, я понял, что "Неделя" эта задумывалось как нечто большее, нежели простой конгресс. На открытии недели присутствовала вся научная элита Советского Союза и многие известные партийные деятели. Моя речь, мастерски написанная герром Хильгером, вызвала неподдельный энтузиазм, который превзошел все наши ожидания. Прием, устроенный в германском посольстве, посетил даже Микоян, и атмосфера дружбы, уважения и энтузиазма, царившая на приеме, понравилась немецким гостям.

Постепенно стали проясняться истинные мотивы, стоявшие за этой "Германской инженерной неделей": своим присутствием мы помогли провести торжественное представление первого пятилетнего плана и согласились с просьбой русских об участии Германии в индустриализации Советского Союза. Таким образом, благодаря столь необычному стечению обстоятельств, моя миссия в Москву совпала с новым стартом в русско-германских отношениях; Одновременно мне довелось участвовать и в открытии новой эпохи в истории большевистской революции и России.

Когда я осторожно попытался ознакомиться с обстановкой, царившей в те месяцы в русской столице,я отметил некоторые трудности, характерные для переходного периода, нечто неопределенное и неустоявшееся в функционировании государства и партийной машины. Сталин вытеснил Троцкого. Период НЭПа окончательно ушел в прошлое. Разработанный государством план индустриализации России начал претворяться в жизнь. Добровольная коллективизация сельскохозяйственных ферм провалилась, и на смену ей должна была прийти коллективизация принудительная. Русский элемент внутри партии почти готов был оказать открытое сопротивление безжалостному обращению с крестьянами. Безусловная победа Сталина, похоже, пока не была гарантирована, и новые стратегические цели и методы еще не были вбиты в мозги рядового партийного чиновника.

Троцкий был отправлен в ссылку: сначала в Алма-Ату, в Центральную Азию, затем на остров Принкипо, после того как Турция согласилась предоставить убежище эмигранту, окончательно опозоренному экспатриацией. Но в те первые несколько месяцев 1929 года еще продолжалась смута в рядах партии. Распространялись листовки в поддержку Троцкого, которые контрабандой попадали даже в наше посольство; в то время как члены "группы Троцкого" Каменев с женой, сестрой Троцкого, Зиновьев и "разносторонний" Радек по-прежнему занимали влиятельные посты и ничего не могли сказать низам и тому сонму поклонников и последователей Троцкого, которые позднее были заклеймены ставшим со временем смертельно опасным эпитетом "троцкист". Едва ли хоть один из них был пощажен во время чисток. Лишь Радек стал приметным исключением, поскольку в долгосрочной перспективе советская пресса вряд ли могла обойтись без его блестящего пера.

Постепенно в этой сумятице идей и мнений стала проявляться твердая политическая сущность, принявшая форму сталинской доктрины "социализма в одной стране", выдвинутой в противоположность лозунгу Троцкого о перманентной мировой революции. Выводы, сделанные в мире после знакомства со сталинской доктриной, а именно, что Советский Союз решил остепениться и вернуться к разумной политике и что большевистская Россия готова к мирному сотрудничеству с капиталистическими государствами, были, возможно, несколько преждевременными. Скорее, здесь происходила лишь смена методов, когда фронтальная атака была заменена тактикой подкопа, с тем чтобы бомбы могли бы взорваться под штаб-квартирами врага в тот момент, который Советы сочтут благоприятным.

Но едва ли следование этой политике было делом решенным. Необходимо было еще разбить всех ее врагов – приверженцев старомодной доктрины Троцкого, еще совсем недавно столь широко распространенной. Экономический бум, порожденный НЭПом, почти воскресил процветающее крестьянство. Наиболее трудолюбивые и усердные из них, Kulak'и, разбогатели и, соответственно, были менее склонны соглашаться с политикой коллективизации, в частности, и к тому, чтобы благословить советскую власть вообще. Партия чувствовала, что необходимо действовать. Эту потенциальную открытую оппозицию, которая могла бы добавиться к уже существующей скрытой оппозиции, следовало уничтожить, прежде чем она станет слишком могущественной.

Сам Сталин не был страстным приверженцем коллективизации лишь ради самой идеи. На него нападали за его промедление более горячие теоретики. И вот теперь он, наконец, решился на проведение принудительной коллективизации и уничтожение Kulak'a как класса. При этом были использованы насильственные методы, такие, как депортация, несмотря на катастрофические последствия для сельскохозяйственного производства и мнение 80% населения России. Именно тогда были заложены предпосылки катастрофы 1932-33 годов.

Антикулацкая кампания была несколько ослаблена знаменитой статьей Сталина в "Известиях", в которой он осудил чрезмерное усердие, выросшее на дрожжах огромных успехов. Этот избыток рвения при проведении коллективизации очень плохо сказался на настроениях в Красной Армии, которая в своем большинстве состояла из крестьянских детей. Более того, русский крестьянский элемент внутри высших эшелонов партии был еще слишком силен, чтобы Сталин опрометчиво и безрассудно решился бы вытеснить его. Главный представитель этого элемента – Рыков, который был популярен в народе, несмотря на – или, скорее, благодаря своему запойному пьянству, был все еще премьер-министром. Ему пришлось предусмотрительно перейти на запасной путь в далекое от политики министерство почт и телеграфа, прежде чем его могли бы уничтожить сначала психологически, а затем и физически. (Несколько лет спустя зловещий шеф ГПУ Ягода получил свое первое memento more, когда был назначен на такой же пост.) Бухарин, интеллектуал и ученый, представитель русского элемента, все еще оказывал бесспорное влияние на умы громадного большинства населения. Молодой и симпатичный Сырцов, недавно назначенный премьер-министром РСФСР русского федеративного государства внутри Советского Союза, был единственным, кто открыто восстал против преследования Kulak'a. Он был снят с должности и больше о нем никто и никогда не слышал. Таковы были важные причины, которые заставляли Сталина не спешить с кампанией против крестьянства.

НЭП – новая экономическая политика, в основе которой лежало поощрение частной инициативы, провалился не только по причине возросшего богатства и, соответственно, возросшей независимости и враждебности со стороны крестьян. Он также разочаровал и тех, кто надеялся провести индустриализацию страны путем предоставления концессий иностранным капиталистам. (Как уже говорилось выше, результат оказался слишком скудным.) Произошел возврат к ортодоксальному марксизму, доказавшему свою эффективность в экономической области. Государственное планирование вновь вышло на первый план, а вскоре был составлен и опубликован пятилетний план развития страны. Его основополагающим принципом была, конечно, автаркия.

Советский Союз хотел быть независимым от зарубежных стран в области тяжелого машиностроения и производства всех остальных товаров. Но главная причина, стоявшая за этим планом, – решимость создать оборонную промышленность. После окончания первой, несколько бурной фазы интервенционистских войн и лидерства Троцкого начался систематический процесс создания регулярной армии. Глубокое недоверие, которое испытывали Советы к агрессивности капиталистических стран, заставляло их стремиться к тому, чтобы сделать Союз абсолютно независимым от иностранной промышленности вооружений.

Это стремление ощутили зарубежные писатели, которые восхищались коллективизацией и индустриализацией, классифицируя эти феномены как вторую фазу русской революции, как "революцию сверху". Однако, по моему мнению, эта классификация была искусственной и по сути своей – запоздавшей. И факты ее не подтверждали. Правление Сталина характеризовалось в первую очередь целесообразностью, стремлением преодолевать возникающие трудности и решать проблемы адекватными мерами, без слишком жесткой приверженности принципам. Когда НЭП пережил себя, необходимо было найти другой способ достижения цели индустриализации страны. Это было постепенное и плановое построение промышленности под руководством государства. Поскольку как следствие свободного предпринимательства во время НЭПа выросла и новая опасность в лице богатого, антибольшевистски настроенного крестьянства, эту смертельную для партии угрозу пришлось как-то устранять. Принудительная коллективизация Лучше всего служила этим целям и хорошо укладывалась в рамки ортодоксальной доктрины.

Однако вполне могло бы случиться так, что задача, поставленная пятилетним планом, оказалась на самом деле невыполнимой. Практически все условия, необходимые для претворения в жизнь этого грандиозного плана, отсутствовали. Не было наличного капитала. Квалифицированные рабочие составляли лишь ничтожный процент трудоспособного населения. Инженеры и техники были уничтожены революцией. Существующая промышленность, и так развитая незначительно, сократилась за многие годы войны и гражданской борьбы и находилась в запущенном состоянии. Иностранную помощь из Франции и Великобритании принимать было опасно, а Соединенные Штаты предпочитали другие рынки, которыми было легче управлять, чем загадочной, революционной и далекой Россией. Вот почему взоры Людей в Кремле повернулись к Германии.

Способный и энергичный Орджоникидзе, близкий друг и земляк Сталина, был убежденным сторонником этого поворота к Германии. Во-первых, она поддерживала дружественные отношения с Советским Союзом. Во-вторых, вследствие своего поражения в войне, не представляла военной опасности и, кроме того, обладала высокоразвитой промышленностью, первоклассными инженерами и квалифицированными рабочими. "Германская инженерная неделя" призвана была поощрить немецкий технический персонал и ученых принять участие в этом новом, рискованном деле – индустриализации России. В первую очередь России нужна была техническая помощь, тогда как вопрос ее финансирования должен был быть решен позднее.

Признаки переходного состояния можно было различить и во внешней политике. Чичерин в течение нескольких месяцев проходил курс лечения в германском санатории, и в дополнение к своему слабому здоровью страдал еще и от своего рода нервного срыва или глубокого внутреннего конфликта. В доходивших до нашего посольства небеспочвенных слухах утверждалось, что Чичерин хочет остаться в Германии навсегда, в то время как Кремль с растущей тревогой настаивает на его возвращении. Тогда еще только начиналась эпоха "nievozvrazhenti" – "невозвращенцев", то есть тех, кто сбегал за границу и начинал представлять опасность для Москвы, разглашая секреты узкого круга советских властителей. В конце концов, два друга Чичерина, один из которых доктор Левин, кремлевский врач, казненный в ходе чистки 1937 года, отправились в Висбаден, чтобы уговорить комиссара по иностранным делам покориться и вернуться. Они добились успеха. Чичерин подчинился и провел оставшиеся годы, живя в небольшой квартире и размышляя о превратностях жизни.

А моим партнером стал Литвинов и оставался им на протяжении всех пяти лет моего пребывания в Москве. Он наконец достиг предела своих амбиций, выйдя из тени своего ненавистного соперника Чичерина. Литвинов сменил пост международного эмиссара на пост независимого государственного деятеля. Независимого, по крайней мере, настолько, насколько это было возможно в Москве. Но он был еще далек от достижения полного счастья, поскольку не являлся членом Политбюро, как Чичерин, и потому находился намного ниже своего предшественника в системе партийной иерархии.

В те времена внешняя политика еще не стала приоритетным объектом для Политбюро, и прошло десять лет, прежде чем назначение Молотова на пост министра иностранных дел ознаменовало собой глубинные изменения в отношении Кремля к международным делам. И потому Максим Максимович Литвинов страдал от некоего комплекса неполноценности. Однако его трудолюбие было безмерным, а сам он не был приверженцем того несколько неустойчивого образа жизни, который был характерен для Чичерина, и работавшая по ночам команда Ранцау Чичерина сменилась дневной командой Дирксена – Литвинова.

Хотя Литвинов и не обладал исключительным мастерством и блеском Чичерина в области стиля, его записки были сжатыми и ясными, с примесью наглости и дерзости. Это был действительно грозный противник, быстро соображающий и очень сведущий и опытный в делах. За годы, проведенные в решении трудных вопросов в духе примирения, наши личные отношения почти достигли уровня дружбы. Прощальное письмо, которое он написал мне спустя несколько месяцев после моего отъезда из Москвы, – Литвинов был в Турции, когда я оставил свой пост, – неопровержимо свидетельствовало об этом.

Мое официальное общение с ним оказалось несколько более трудным, нежели с его предшественником, по причине того, что Литвинов не был заядлым сторонником политики Рапалло, но всего лишь вынужденно следовал ей по долгу службы. Хотя он горячо отрицал какие-либо сомнения и колебания в отношении его веры в возможность сотрудничества с Германией, симпатии его явно были на стороне Великобритании, где он провел годы ссылки и где женился на англичанке. Его, безусловно, сурово одернули бы, продемонстрируй он какие-либо признаки отклонения при проведении внешней политики в каком-либо особом направлении. В целом, однако, он оставался лояльным к истинной вере до тех пор, пока приход национал-социалистов к власти не предоставил ему приятного предлога стать одним из первых, покинувших идущий ко дну корабль политики Рапалло. Дальнейший ход его карьеры был весьма показательным, поскольку, начиная с этого времени и далее любое его появление на политической сцене было вызвано желанием Кремля продемонстрировать свою примирительную позицию по отношению к англосаксонским державам.

В подобных обстоятельствах назначение Николая Николаевича Крестинского, на протяжении девяти лет бывшего послом в Берлине, заместителем шефа в комиссариат иностранных дел продолжило приветствуемую нами консолидацию рядов тех, кто питал искренние симпатии к Германии. Что до его места в партийной иерархии, оно было значительно выше, чем у Литвинова. Крестинский принадлежал к старой гвардии и, более того, он сражался в революционной войне в России, а не сбежал в сравнительно комфортабельную ссылку в Цюрих, Берлин или Париж. Этими большевиками, которые оставались в России и страдали от тюрем и ссылок в Сибирь, такими, как Сталин, Молотов, Ворошилов, Крестинский, восхищались как солдатами с передовой, в то время как интеллектуалы, которые после короткого периода тюремного заключения в России сбежали в ссылку за рубеж, как это сделали Троцкий, Каменев, Радек и как это сделал Литвинов, так никогда и не смогли полностью избавиться от клейма людей, приятно проведших время в тылу, в то время как их товарищи рисковали своими жизнями на фронте. Ленин был единственным исключением из этого правила.

Несмотря на свои прогерманские настроения и честность натуры, Крестинский не был человеком, с которым легко было иметь дело. У него был, скорее, склад ума юриста, нежели политика, и со своей козлиной бородкой, выпуклыми стеклами очков и резким, пронзительным голосом он больше походил на провинциального адвоката, чем на государственного деятеля. Ему так никогда и не удалось избавиться от этой склонности к юридическому теоретизированию, которая неплохо послужила ему в революционный период его карьеры, давая возможность до самого конца прокладывать путь бесплодной теории, обосновывая ее истинность. Как министр финансов в первые годы революции он стал автором закона, поощрявшего крах российской валюты, что, по его мнению, должно было расчистить дорогу для перехода к ортодоксальному марксистскому обмену. Его не волновало, что в истории останется память об этом его юношеском сумасбродстве и экстравагантности. Его героическое поведение во время суда, последовавшего за чисткой 1937 года, хорошо известно. После вынужденного признания всех преступлений, приписанных ему прокурором Вышинским, Крестинский на суде отказался признать себя виновным, утверждая, что признания были получены с помощью пыток и шантажа. Однако на следующий день он повторил свое первоначальное признание: его сопротивление было сломлено с помощью допросов третьей степени, которые, вероятно, включали в себя и угрозу подвергнуть пыткам его жену и любимую дочь Наташу,

Кроме Литвинова и Крестинского были еще двое, входившие в коллегию Narkomindel (все управление в Советском Союзе было организовано не на принципе единоначалия, а на базе коллегиальности – когда несколько людей действовали совместно). Этими двумя были Стомоняков и Карахан. Стомоняков, болгарин и бывший торговый представитель Союза в Берлине, был умным, лояльным и приятным человеком, чей интеллект работал более точно и аккуратно и в более западном стиле, нежели усложненный и временами извращенный ум русских.

Карахан, хитрый и коварный армянин, царствовал в отделе Дальнего Востока. Благодаря своему посольскому опыту, полученному за время работы в Китае, он хорошо разбирался в хитросплетениях восточноазиатской политики. Он мог играть в теннис, водить собственный элегантный кабриолет и ухаживать за балеринами Большого театра, не особо задумываясь, как все это соотносится с его партийным положением. Ходили слухи, что у него были близкие отношения со Сталиным через его друга Енукидзе – государственного секретаря в сталинском офисе, белокурого, голубоглазого, добродушного грузина с явными прогерманскими симпатиями. Так или иначе, но оба – и Енукидзе, и Карахан часто ходили в театр и даже заходили за кулисы. И оба встретили свою смерть от одной и той же расстрельной команды в ходе чистки 1937 года.

Политическое развитие, 1929-1930 гг.

Опыт, приобретенный мною в Берлине, говорил мне, что наследство, оставленное мне графом Брокдорфом-Ранцау, было полностью заложено и в долгах и что управлять им придется с великой осторожностью. Брешь, пробитая в русско-германской дружбе политикой Локарно, не была и не могла быть заделана, поскольку в основу этой политики был положен тезис о том, что центральноевропейское положение Германии не позволяет ей хранить какую-либо исключительную верность одному партнеру. Опасность того, что отношения между двумя странами могут быть нарушены по причине их диаметрально противоположного государственного устройства и агрессивности коммунистического кредо, по-прежнему существовала, нисколько не снижаясь. Но, с другой стороны, налицо был и определенный дефицит политических соблазнов, которые могли бы заставить одного из партнеров свернуть с путей добродетели: ни Франция, ни Великобритания, ни какие-либо другие державы не делали попыток завлечь Германию или Советский Союз в свою орбиту.

Приходилось продолжать и развивать реалистическую политику, учитывающую интересы обоих партнеров. Такая политика соответствовала и натуре тех людей, которые пришли на смену своим более обаятельным и блестящим предшественникам, – графу Ранцау и Чичерину. Хотя в то время я еще не мог разглядеть взаимосвязи между "Германской инженерной неделей" и пятилетним планом, но тем не менее был твердо убежден, что крепкие экономические отношения между нашими двумя странами будут служить на благо обеих и в то же время станут лучшим способом укрепления их политических отношений. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что другим важным фактором здесь являлось сотрудничество между армиями двух стран, способствовавшее сохранению всего политического здания русско-германских отношений. До тех пор, пока в этом деликатном вопросе, отрицательные стороны которого граф Ранцау знал не хуже меня, будет превалировать доверие, политические бури, вызванные, например, вмешательством Коминтерна во внутренние дела Германии, будут иметь не столь негативные последствия.

Я прибыл в Москву, имея в наличии несколько политических заготовок. Мы с Литвиновым подписали договор о мире и согласительной процедуре (Schlichtung-sabkommen), о котором ранее велись переговоры в Берлине и который рассматривался нами как замена обычного договора об арбитраже (третейском суде); ибо Советы были решительно против подобного метода улаживания противоречий, поскольку придерживались мнения, что трудно найти посредника, свободного от предубеждений против советской системы. Но поскольку они страстно желали продемонстрировать свою волю к сотрудничеству в этой сфере и опробовать некоторые новые формы международных отношений, мы согласились на межгосударственный договор, который предполагал создание двух согласительных комиссий, способных в дружественном духе обсудить существующие различия и прийти к какому-то решению.

Хотя мы и не питали иллюзий в отношении новой схемы, но понимали, что, будучи первым подписантом подобного договора, советское правительство будет заботиться о том, чтобы он работал, по крайней мере, какое-то время. Советы рассматривали нас как удобный, подходящий объект, пригодный для апробирования одной из новых схем международной политики, которые неустанно изобретали их плодовитые мозги. Эти ожидания исполнились, поскольку договор функционировал достаточно удовлетворительно в одном или двух случаях, когда мы оказались в политическом тупике. Однако вскоре он изжил себя и пришлось изобретать что-то другое.

Beau geste – подписание договора о согласительной комиссии – был несколько уравновешен рядом суровых упреков, которые мне пришлось высказать Литвинову. В декабре 1928 года германский МИД был проинформирован, что советское правительство предложило своим западным соседям подписать договор о ненападении. Хотя этот шаг совсем необязательно был бы направлен против Германии, а был, скорее, своего рода тестом, предназначенным для проверки того, насколько государства, которых это предложение касается, заинтересованы в перспективе участвовать в осуществлении французской политики "cordon sanitaire" (санитарного кордона. – Прим. перев.); мы сочли эту одностороннюю акцию, предпринятую без предварительного уведомления, нарушением, по крайней мере, духа обоих договоров – Рапалло и Берлинского. В ответ на это Литвинов с удовольствием выразил свое неодобрение политики Локарно.