Текст книги "Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики"

Автор книги: Герберт Дирксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Первые последствия заключения пакта Локарно оказались такими, каких он и ожидал. Вздох облегчения прошелестел по всему миру. Миротворцы из Локарно расхваливались на все лады за проявленную гуманность. Штреземана приветствовали как одного из величайших европейских государственных деятелей. И этот престиж помог ему выдержать бурю, разразившуюся в Германии. Это был час триумфа для него лично и пик его политической карьеры. Но в то же время и начало трагедии всей остальной его жизни и смерти. Час триумфа стал тем моментом, когда трагический конфликт в третьем акте классической драмы наконец обретает форму, приводя с непреклонной, безжалостной логичностью к смерти героя.

Дальнейшую аналогию с классической драмой можно обнаружить даже в том факте, что последние годы жизни Штреземана характеризовались громкими успехами на международной арене, в то время как внутри Германии его политические достижения упорно сводились на нет. Штреземан в Женеве, принятие Германии в Лигу Наций, его дружба с Брианом, конференция в Туа-ри, его ораторский триумф в ходе заседаний Совета Лиги – все это было неслыханным, беспримерным успехом для германского государственного деятеля спустя всего шесть лет после Версаля. Но в то время как пресса и общественное мнение Европы расточали ему похвалы, самому Штреземану приходилось сражаться на двух фронтах при все убывающих физических силах. Громкие фразы о духе Локарно были слишком пустыми, чтобы поддержать голодный организм Германии. Парламентская оппозиция с растущей силой настаивала на обещанных "результатах" Локарно, и с еще большей настойчивостью Штреземан напоминал своим партнерам по Локарно о необходимости выполнять принятые на себя обязательства.

Политическая атмосфера неуклонно ухудшалась. После ухода Бриана в отставку из Парижа задул обычный холодный ветер. И когда наконец Штреземану удалось добиться успеха в вымогательстве "beau geste" (красивый жест. Прим. перев.) со стороны западных держав – даже столь незначительного, как вывод войск из первой зоны оккупации, – психологический момент был упущен и уступка не была оценена по достоинству и не смогла укрепить его положения.

Таким образом, последний акт трагедии Штреземана был торжественно открыт его собственным признанием на сессии Reichstag в ноябре 1928 года: "Права Германии нарушаются, поскольку ее требование о выводе войск до сих пор не выполнено". Лидер правой оппозиции граф Вестарп ответил: "Эпизод с так называемой "политикой Локарно" закончен. Франция угрожает безопасности Германии. Она продолжает держать свои войска на границах Рейна и вместе с Великобританией организует гигантские маневры на германской земле". Бесспорное утверждение. Генералы, командовавшие оккупационными войсками, начали маневры, отрабатывая стратегию нападения на Восток.

Непрекращающаяся и бесполезная борьба на два фронта подорвала физические силы министра иностранных дел, страдавшего смертельной почечной болезнью. Он мог бы продлить свою жизнь, бросив министерство и отправившись в Египет. Однако Штреземан предпочел сражаться до последнего. Благодаря высоким идеалам, за которые он боролся, благодаря тому безграничному доверию, с которым он верил, что его жертва не напрасна и рано или поздно будет вознаграждена, благодаря банкротству его политики и личному мужеству, с которым он работал до самой смерти, в памяти он останется как фигура великая и трагическая.

Еще одна политическая репутация была почти загублена, хотя и не столь драматическим образом, как у Штреземана, – это репутация графа Ранцау. Верно, что Штреземан добился сохранения удовлетворительной формулы договора, чтобы успокоить тревогу Москвы. Граф Ранцау мог даже похвастать неким маленьким контр-Локарно. Переговоры о заключении торгового договора с Советами шли к успешному завершению, поскольку русские наконец отказались от своей тактики проволочек по причинам политического характера. 12 октября договор с большой помпой был подписан в Москве на фоне все усиливающейся путаницы в Локарно. По-видимому, в зачахший было организм русско-германской дружбы были сделаны бодрящие вливания, и дела здесь пошли более гладко и спокойно, но, тем не менее, политическая атмосфера в отношениях между Москвой и Берлином изменилась кардинально.

Романтизм духа Рапалло, казалось, испарился. На смену лозунгу об общности судеб двух великих, униженных, побежденных народов со стороны Германии пришла многовекторная, тщательно сбалансированная политика многосторонних отношений. Все это было крайне непривычно и отвратительно для графа Ранцау{1}: Локарно привело к тому, что политика графа в отношении Москвы дала трещину. Он предвидел это, но тем не менее уступил. Его уговорили остаться в Москве, и теперь он сожалел об этом. Он продолжал работать, но хребет его политики был сломан. Друзья графа согласились, что ему с его характером лучше было бы уйти в отставку, однако судьба была к нему благосклонна, и графу не пришлось долго жить в совершенно изменившейся атмосфере. Спустя несколько лет он умер. Его трагедия не столь бросалась в глаза, как трагедия Штреземана, но все равно это была трагедия.

Оправдала ли себя политика Локарно в дальнейшем? Принесла ли она политические дивиденды? В течение нескольких лет размышлял я над этим вопросом, особенно над тем, что касалось русско-германских отношений.

Из убежденного сторонника Локарно я превратился в скептика. Споря с русскими официальными лицами, так же как и с русофильски настроенными американцами, о достоинствах и заслугах политики Штреземана, я обычно напирал на то, что Германия просто не могла оставаться за бортом мировой политики, но была обречена искать modus vivendi в отношениях с западными державами, чтобы вновь занять свое место в качестве центральноевропейской державы. Мне возражали, что для достижения этой цели не было необходимости в Локарно и что решение проблемы репараций на конференции в Лондоне в 1924 году или, скорее, возвращение США на арену европейской политики, имели бы тот же результат, что и Локарно: восстановление позиций Германии в Европе. Будь мы более терпеливыми, мы могли бы избежать политических потерь, понесенных в Локарно и Женеве.

Оглядываясь назад, я склонен согласиться с этим утверждением. Провал Локарно – поскольку в дальней перспективе это оказалось именно провалом повлек за собой самые тяжелые последствия, ибо означал, что западноевропейские государства потерпели неудачу в примирении с Германией и в привлечении ее к искреннему сотрудничеству в реконструкции Европы. Германия испытывала чувство неизбежного разочарования: снова ее одурачили, поскольку она не получила никакой награды за взятые на себя обязательства.

Здесь следует иметь в виду, что германских государственных деятелей времен Веймарского периода нельзя назвать "юнкерами", "фашистами", "реакционерами", "плутами", "обманщиками" или "идиотами". Нет, это были честные, способные, здравомыслящие люди, побуждаемые одним желанием – в сотрудничестве с другими европейскими народами восстановить свою страну, вернуть ей почетное место на европейском континенте. И Локарно представляется наиболее серьезной попыткой добиться этого, предпринятой самым способным из них. Наряду с Версалем, невыполненными Четырнадцатью пунктами президента Вильсона и неудачей идеи разоружения, провал Локарно стал одним из тех корней, из которых и вырос впоследствии национал-социализм.

Балансируя между Рапалло и Локарно

Период подготовки и подписания договора в Локарно стал одной из самых важных эпох в истории Веймарской республики. Постепенно, по прошествии времени стали все более проясняться последствия этого договора. Немедленная же реакция нашей внешней политики на Локарно, коснувшаяся даже Восточного отдела МИДа, состояла в том, что Советский Союз прекратил играть первостепенную роль в моей работе. Как только Германия вступила в Лигу Наций, проблема немецких меньшинств, проживавших на восточной границе, вышла для нас на передний план, поскольку мы, как члены Совета Лиги, имели теперь трибуну, с которой могли выступать в защиту немцев, оставленных на отданных Польше территориях.

Первое, что следовало сделать сразу после Локарно, – это постараться побороть остатки недоверия, которые немецкая эскапада 1914 года на Восток посеяла в умах наших подозрительных восточных соседей. Похваляясь формулой статьи 16, которую Германии удалось отстоять в Локарно, мы приготовились к возобновлению летних переговоров с русскими, чтобы поднять наши отношения с уровня пост-Рапалло на новый уровень – пост-Локарно и пост-Женевы. Наши надежды, что Советский Союз разделяет нашу трактовку формулы Локарно, касающуюся статьи 16, и потому откажется от своих подозрений, сменились глубоким разочарованием. На протяжении всей зимы 1925-26 годов тянулись переговоры, пока наконец не были согласованы пункты договора и последовал обмен нотами о гарантиях против угрозы применения санкций. Несотрудническое отношение графа Ранцау к переговорам с русскими еще более усложнило задачу МИДа.

Непреодолимое отвращение Ранцау к политике Локарно основывалось более на чувствах, нежели на интеллекте, и убеждение, что удар, нанесенный духу Рапалло, был непоправим, не позволило послу искренне сотрудничать с нами, хотя он и пытался заставить себя быть полезным. Он даже отклонил предложение, сделанное мной, что русско-германский договор следует подписать в Москве. Ранцау не хотел связывать свое имя с этим документом. На этот раз ему не хватило обычного чутья в отношении возможных последствий договора. Договор пришлось подписывать в Берлине, и дата подписания была назначена на 16 апреля. Советское правительство сумело очень эффективно обыграть сей факт, объявив о нем непосредственно в вечер подписания на сессии так называемого парламента в Москве, чем обеспечило себе аплодисменты послушных депутатов.

В намерения же Штреземана и Шуберта совсем не входило желание сопровождать подписание пакта всякими протокольными мелочами и прочими вещичками, подчеркивающими пылкую любовь и взаимную дружбу. Оба они рассматривали этот договор скорее как откуп, жертвуемый с целью замять неприятное семейное дело, а потому акт подписания был сведен к минимуму приличествующих делу mise-en-scene. После чего последовал ни к чему не обязывающий завтрак с несколькими поздравительными фразами, которые пробормотал Штреземан.

Мы так и не научились ковать московскую политику пока она горяча, и русские легко обошли нас в этом. После завершения периода Мальтзана – Ранцау и с провозглашением политики Локарно в нашим флирте с русскими всегда как бы присутствовал некий душок нечистой совести. Мы всегда чувствовали себя как мальчик, застигнутый родителями за любовным делом. Русских же совершенно не сдерживали эмоции подобного рода, они были неплохо осведомлены о нашем смущении и не упускали случая злопамятно напомнить о своих обидах, выжимая всю, до последней капли, пропагандистскую ценность из этой ситуации.

В апреле 1932 года, в десятилетний юбилей подписания Рапалльского договора, Литвинов и русская делегация, оставшаяся в Женеве на конференцию по разоружению, встретились с канцлером Брюнингом. Литвинов предложил Брюнингу в ознаменование юбилея обменяться речами за завтраком. Брюнинг согласился на завтрак, но отклонил речи, поскольку боялся, что это могло бы произвести неблагоприятное впечатление на представителей западного мира.

Начался нелегкий завтрак. Брюнинг и Литвинов подняли бокалы и выпили за здоровье друг друга. На этом официальная часть закончилась.

Романтический медовый месяц "духа Рапалло" постепенно сменился основанными на реалиях рассуждениями о развитии торговли между двумя странами. Германская экономика, выздоравливая после периода разрушительной инфляции и все прочнее становясь на ноги благодаря плану Дауэса и американским кредитам, искала возможности для экспорта. Советский Союз продолжал свой эксперимент по восстановлению экономики России. Поразительный ленинский поворот от жесткой большевистской доктрины к свободному предпринимательству времен НЭПа казался слишком хорошим, чтобы в него было легко поверить.

Но тем не менее политика невмешательства в хозяйственную жизнь привела к восстановлению свободного потока товаров внутри страны и несколько подняла благосостояние народа. Тот факт, что крестьяне, прирожденные враги большевизма, получили выгоду от НЭПа, стал причиной некоторого беспокойства для советского правительства, однако никаких решительных контрмер принято не было.

А вот внешняя экономическая политика русских полностью провалилась. Попытка привлечь иностранный капитал путем раздачи концессий не встретила отклика в западном мире. Германские промышленники продемонстрировали готовность делать бизнес в России, но – с пустым карманом. Германские концессии в России стали чахнуть, как только советское правительство осознало, что этот план не оправдал всех ожиданий. Верный своей обычной тактике, Советский Союз сумел превратить жизнь концессионеров в тяжкое бремя, с тем, чтобы избавиться от них и своих обязательств перед ними. Одна за другой возникали и множились неожиданные трудности, мешая успешной работе концессий. Рабочие требовали повышения оплаты труда, власти приказывали выделять чрезмерные суммы на обеспечение общественного благосостояния, сырье поступало не вовремя или не поступало вообще. Для любого, знакомого с советской тактикой, стало очевидным, что концессии никогда не станут процветающими предприятиями. Пришлось искать новые пути и использовать новые методы.

Русские желали покупать, но не платить наличными, и потому просили предоставить им долгосрочные кредиты. Немцы желали продавать, но вынуждены были настаивать на немедленной оплате, поскольку война и инфляция лишили их финансовой основы, необходимой для торговли в кредит. Кроме того, поскольку экономическое процветание Советского Союза никоим образом не было гарантировано, немецкие фирмы считали выдачу кредитов России слишком большим риском. Более того, для экономического менталитета страны становилось характерным не мышление индивидуалиста или банкира, обладавшего смелостью рискнуть всем ради перспективного дела, а менталитет "менеджера", чей образ мышления и желание избегать рисков делали его похожим на обычного государственного служащего. "Управленческая" революция, описанная мистером Бернхэмом, была уже тогда в Германии в полном разгаре. Не то чтобы эти промышленники и банкиры были застенчивы и робки в получении огромных прибылей – нет, они, скорее, предпочитали перекладывать свой риск на плечи государства. Государство, конечно, могло бы пожелать пойти на риск по причинам общей экономической политики, но ценой, которую пришлось бы уплатить за это, стал бы жесточайший контроль над частным бизнесом. Эта мысль дошла до немецких бизнесменов лишь после того, как они были наполовину проглочены государственным Левиафаном: "Qui Mange de 1'etat en meurt!"

Поначалу кредитный бизнес развивался по традиционным схемам. Кредит в сто или сто пятьдесят миллионов марок наличными был предоставлен Советскому Союзу четырьмя крупными немецкими банками с тем, чтобы получить его обратно в течение сравнительно короткого времени – шести месяцев или около того. А банкам кредит предоставил рейх. Потребовались бесконечные усилия, чтобы уговорить всех, имевших отношение к делу, отнестись благосклонно к новому рискованному предприятию. Мне лично пришлось уговаривать лидеров партий и представителей Reichstag дать свое благословение.

Результат был плачевным, поскольку большинство из этих людей слушали меня угрюмо и были полны недоверия к Советскому Союзу вообще и его экономической доброй воле в частности. Этот краткосрочный кредит наличными никому не принес удовлетворения. Главное, русские стали возражать. Они приняли кредит лишь для того, чтобы позволить немцам совершить первородный грех предоставления кредитов. Чего они хотели на самом деле – это долгосрочных кредитов, с тем, чтобы вложенный капитал мог вернуться кредитору в виде продукции, произведенной заводами, построенными с помощью кредитов. Последовал долгий торг, пока не была, наконец, выработана новая форма – так называемый Kredit Ausfall-Garantie, что означало следующее: русские получали в кредит машины, заказанные в Германии, с тем чтобы расплатиться за них в течение двух лет или около того. Такая форма финансирования была оговорена между отдельными промышленниками-экспортерами и германскими банками, и было решено, что в случае неплатежеспособности Советского Союза вмешаются рейх или земли и оплатят германским промышленникам 70-80% вложенного капитала. Таким образом, отдельные немцы рисковали лишь своими прибылями, тем более что цены, назначенные нами, были несколько завышенными, на что русские отвечали тем, что выискивали дефекты в поставляемых товарах и снижали цену, после чего раздраженные промышленники или теряли терпение, или не могли долее выдерживать финансового бремени кредитования Советов.

Весь этот план в целом представлял поле для споров, поскольку взаимоотношения между промышленниками и банкирами, между ними и представителями рейха и министерств федеральных земель, и между всеми ними и Советским Союзом мало чем отличались от торговли лошадьми, где каждый готов надуть другого. Бесконечным вариациям не было конца. Если русские заказывали оборудование, продаже которого мы придавали огромное значение, они настаивали на более длительном сроке кредита. Федеральная земля, где расположен был завод, производящий оборудование, усиливала давление на рейх, так что власти рейха, как правило, уступали, попав в такие клещи. Первая попытка финансирования по системе Ausfall-Garantie была предпринята в отношении кредита в 500 миллионов марок. Она прошла успешно и стала моделью для дальнейших сделок такого рода. Было это в 1927 году.

В то время как трудная, но конструктивная работа с кредитами заинтересовала меня и приносила удовлетворение, моя обычная деятельность по руководству русскими делами состояла из нескончаемой череды неприятных и тревожных инцидентов, которые пагубно влияли на политическую атмосферу и которые приходилось срочно как-то улаживать и утрясать. Большая часть из них не представляла особого интереса и вскоре счастливо предавалась забвению способность забыть многое из прошлого я считаю одним из самых милостивых подарков судьбы; но я отчетливо помню два-три инцидента из тех лет и расскажу здесь о них, чтобы дать представление о том, как складывались в те годы отношения между двумя правительствами.

Так, однажды командование Красной Армии решило дать высокую награду что-то "красное" – орден Красного Знамени, насколько я помню, бывшему главарю германских бандитов Максу Хольтцу, который во время восстания 1921 года в Саксонии занимался грабежами и убийствами, хотя и делал это неким романтическим и джентльменским образом. Это сильно разгневало наших военных, хотя они и доверяли тогда своим советским товарищам.

Другим случаем, имевшим куда более серьезные последствия, стало второе судебное шоу, начатое советским правительством весной 1928 года. И вновь "германский друг" был выбран в качестве козла отпущения, в частности, одна из крупнейших фирм, проявлявшая огромный интерес к реконструкции русской промышленности – Allgemeine Elektrizitatsgesellschaft (А. Е. G.). Цель судебного шоу состояла в том, чтобы обратить внимание общественности Советского Союза на неверное управление угольными шахтами. Поскольку угольное производство отставало в своем развитии от потребности в угле, а вызванные нехваткой угля и широкораспространившиеся недовольство и озлобление грозили обернуться против правительства, советские власти прибегли к своему старому трюку – отвлечь внимание общественного мнения от реальных причин: засилья бюрократии и волокиты – и возложить ответственность на некоторых индивидуумов, заклеймив их как вредителей и саботажников. Среди обвиняемых, большинство из которых были русские инженеры и чиновники, находились и некоторые работники А. Е. G. – инженеры и мастера, которые действовали как специалисты и советники. Их обвинили в соучастии в саботаже и причастности к тому, что оборудование, поставляемое А. Е. G., было устаревшим и ненужным.

На этот раз тактика Советов обернулась против них самих. Волна негодования захлестнула Германию, вызвав всеобщий всплеск презрения и критику в адрес фальсифицированных судебных процессов в частности и советских методов вообще. Пресса, промышленность, профсоюзы, Reichstag – все присоединились к жесткой кампании обличения большевистского режима, в то время как Советы нагло возражали и продолжали настаивать на своих обвинениях. В Москву были направлены официальные ноты протеста. Я воспользовался случаем и посоветовал прервать переговоры с советской делегацией, которые тянулись в Берлине и касались некоторых второстепенных вопросов.

В соответствии с моими рекомендациями переговоры были прерваны, что принесло желаемый результат, породив значительные трудности для Москвы. Суд закончился обычным смертным приговором, один из немцев был оправдан, а двое других приговорены к тюремному заключению. Однако все они через несколько недель были освобождены. Постепенно волнение улеглось и дела вновь наладились. Но продолжительный сбой сказался на экономических отношениях между двумя странами, и желанию германской промышленности сотрудничать с русскими был нанесен существенный удар. Твердый отпор со стороны Германии, возможно, помог заставить Советский Союз впредь выбирать представителей других народов в качестве объектов для своих судебных фарсов.

Пакт Келлога, переговоры о заключении которого велись в Женеве на протяжении лета 1928 года, дал МИДу другую возможность продемонстрировать хотя и не публично – один из своих главных принципов в отношениях с Советским Союзом. Мы никогда не боролись за монополию на дружбу с Советским Союзом, а напротив, усердно старались привести нашего русского друга обратно в сообщество наций и восстановить те связи с другими народами, которые были большевистской революцией, войной и инт. Нами руководило убеждение, что Россия, кот станет полноправным партнером великих де$ иметь больший вес и как союзник Германии, распространенное во всем мире подозрение о но тайного русско-германского заговора ут собой. У нас также была надежда, что когда революция захиреет, что откроет путь нормальным отношениям с Россией без Коминтерна и мировой революции. Сначала мы надеялись на восстановлен ли. Эти надежды постигло жестокое разочарование, поскольку НЭП был задушен по внутренним и последующие годы наши надежды были стойкими, как и надежды остального мира, но мы можем попробовать еще раз.

Мы помогли преодолеть еще одно препя1 удалось добиться успеха в том, чтобы склон! сторону Советский Союз в вопросе подпие Келлога. Нам удалось развеять подозрения и последняя помеха была преодолена. Между Союзом и Швейцарией не существовало ни дипломатических отношений, поскольку в ЛозJ торане, швейцарский гражданин, ярый анти убил русского дипломата. Пауль Шеффер, журналист, который в то время еще пользова ем Советов, действовал как посреди Narkomindel и швейцарским правительство!1* несколько запоздало, Советский Союз поставил подпись на этом важном документе, которь дои приветствовали народы мира.

Более яркая и разнообразная часть моей два года постлокарновского периода проходила на международном форуме в Женеве. Вступив в JIi-качестве постоянного члена Совета Лиги, лице ее правительства по-прежнему защища мецких меньшинств на территориях, отошедших к Польше, причем более эффективным способом было возможно раньше. Штреземан назначил меня постоянным членом германской делегации, и я качестве эксперта по этим проблемам. Так! значительную часть года я проводил в Шве скольку Совет ежегодно проводил четыре сессии – в марте, июне, сентябре и декабре, и каждая сессия продолжалась по крайней мере две недели. Так как делегация состояла из одних и тех же чиновников, из этого "цирка на колесах", как мы называли его, образовался довольно однородный коллектив, и мы работали в абсолютной гармонии. Штреземан и Шуберт с Гаусом и Геппертом из правового отдела, Бюлов – специалист по общим вопросам политики Лиги и я, как ответственный за восточные дела, составили основу делегации. Герр Редлхаммер выступал в качестве Chef de Protocole; repp Бернгардт – как личный секретарь Штреземана, герр Стром и герр Труттер – как секретари Шуберта. В случае крайней необходимости на время сессии к делегации прикомандировывались несколько дополнительных чиновников.

На ассамблее, собиравшей всю Лигу в сентябре, к нашей делегации присоединялись пять членов Reichstag, представлявшие все политические партии, кроме коммунистической. Это были герр Хойетч и герр фон Рейнбаден из правых партий, герр Каас из центристской партии, фрау Баумер от демократов и герр Брейтхейд от социал-демократов.

Наш последний вояж в Женеву в сентябре 1926 года навсегда остался в моей памяти. Наконец-то все камни преткновения были убраны и Германия должна была быть принята в качестве члена Лиги. Церемония этой знаменательной сессии, торжественный вход германской делегации, впечатляющая речь Бриана: "Pas de canons...", красноречивый ответ Штреземана. Все это не раз описано. Превалировала общая атмосфера дружбы и примирения, усиливая желание всех присутствующих немцев добросовестно сотрудничать с этой всемирной организацией и делать это как можно успешнее. Я убежден, что большинство немцев разделяло это твердое и искреннее желание.

Женева на время ассамблеи была настоящим местом сбора для политиков и важных персон – и тех, кто считал себя таковыми, – со всех континентов. В делегации, представлявшие 52 нации, входили влиятельные и известные политики, а мировая пресса направляла своих самых выдающихся представителей. Толпы международных любителей достопримечательностей, мнивших себя политиками, и элегантных леди добавляли некий колорит скучному однообразию сессий и кальвинистской простоте Женевы. Переходя улицу, куря сигарету в вестибюле ассамблеи, посещая небольшие прокуренные гостиницы, можно было встретить интересных людей и начать беседу о международной политике. Для нас, немцев, находившихся более десяти лет в изоляции, этот ослепительный новый мир оказался полным откровением.

Первые заседания сессии Лиги исправно посещались и все речи выслушивались внимательно, но по мере того, как шло время, дебаты эти постепенно отступали на второй план и верх брали удовольствия мирской жизни. Делегации устраивали приемы, обеды и завтраки для журналистов, для делегаций дружественных стран и "выдающихся иностранцев". Гостеприимные швейцарские власти устраивали приемы для своих зарубежных гостей.

Следовала непрерывная череда светских мероприятий, конференций, заседаний делегаций, экскурсий. Мы, эксперты, мелкая сошка, не принимали участия в большинстве этих торжеств, поскольку множество постоянных делегатов уже заполонило все залы и комнаты до отказа. Но мы участвовали во всех светских мероприятиях нашей делегации и назначали встречи с друзьями в одном из многочисленных маленьких ресторанчиков Женевы. Вскоре мы обнаружили из практического опыта, что Швейцария производит замечательные вина, являясь, кроме того, одной из крупнейших винопроизводящих стран Европы. Воскресенья посвящались экскурсиям, в основном во Францию или в какое-нибудь место, которое соблазняло нас изысканной кухней, поскольку и Штреземан, и Шуберт были, к счастью, также неравнодушны к хорошей еде, как и я.

Однако эти недели, проведенные в Женеве, не были заполнены исключительно удовольствиями земной жизни. Трудная и хлопотная работа постоянно маячила на горизонте и держала нас занятыми до позднего вечера и даже ночи. Жалобы немецких меньшинств были многочисленны, трудно решаемы и находились в центре внимания европейского общественного мнения, особенно общественного мнения Германии. Столь важными их делал тот факт, что решение этих проблем могло рассматриваться средним немцем в качестве пробного камня, на котором можно было проверить, является ли Лига по-настоящему серьезным институтом и годится ли для восстановления справедливости, беспристрастности и доверия в отношениях с внешним миром – чувств, сильно поколебленных в Германии невыполнением западными державами Четырнадцати пунктов президента Вильсона.

Другим мерилом действенности Лиги стала проблема разоружения, которая, однако, сыграла свою решающую роль позднее, на специальной конференции в Женеве.

Не могу утверждать, что я был популярен у членов германской делегации и не доставлял хлопот секретариату Лиги. Напротив, мне приходилось наводнять обе эти занятые организации запутанными и очень спорными вопросами, лишенными политического очарования, но полными ловушек как международного, так и чисто внутриполитического характера. Меньшинства нелегко было удовлетворить, и оппозиционная пресса нетерпеливо выжидала момента, чтобы нащупать слабое место и начать атаку на правительство. Нападая на деятельность Лиги, эта пресса убивала двух зайцев: ослабляла позиции Штреземана и могла открыто не одобрять вступление Германии в Лигу наций ввиду неэффективности последней.

Пройти столь серьезные испытания без ошибок означало приобрести очень большой опыт в дипломатии. Таков был урок, который я извлек из своего женевского опыта, и я был очень удовлетворен этим результатом, как и тем, что получил возможность увидеть изнутри, как работает дипломатическая машина. Постепенно нас затягивала определенная рутина, которая начиналась сразу после прибытия делегации беседой с нашим генеральным консулом, очень толковым герром Ашманом и сотрудниками германского секретариата, которым приходилось знакомить нас с "климатом", царившим на тот момент в секретариате. Им приходилось выслушивать различные вопросы, которые следовало бы обсудить во время сессии, советуя по ходу дела, как нам лучше их решить. Потом следовало собрание германской делегации и беседы с представителями меньшинств, лоббирующими в Женеве, чтобы привлечь внимание членов Совета Лиги к своим требованиям и склонить их на свою сторону.

Мои попытки убедить представителей меньшинств, что сокращение количества их жалоб означало бы усиление воздействия оставшихся, в основном оставались бесплодными. Представитель Данцига, дружелюбный человек, как правило, оставался непоколебим, и на одной из сессий Совета Лиги Данциг выступил с семью жалобами, начиная с жалоб на бедственное положение нескольких школ, которым угрожало польское вмешательство, и кончая серьезным конфликтом из-за польского склада вооружений на Вестерплатте. Неудивительно, что любой участник сессии, заслышав слово "Данциг", начинал злиться.