Текст книги "Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики"

Автор книги: Герберт Дирксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Это была, в общем, полезная и ценная организация, преследующая в своей деятельности не только узкие партийные цели. На лекциях, наряду со стойкими нацистами, присутствовали ученые, инженеры и техники, а также представители самых разных слоев общества. Самой ценной чертой этой организации был ее добровольный характер. Посетителям приходилось платить входную плату, и аудитория состояла из усталых домохозяек, которые приходили со своими хозяйственными сумками, а также рабочих, ремесленников и интеллектуалов. Я гордился тем, что на моих лекциях всегда толпился народ, несмотря на тот факт, что я лишен ораторского мастерства и блеска, хотя и способен говорить по делу и без бумажки. Когда я спрашивал, почему эти люди пришли на мои лекции, мне отвечали, что их тошнит от партийных ораторов и что они хотят, чтобы их учили люди объективные.

Начиная с 1942 года и далее, когда были созданы провинциальные организации германо-японского общества, меня просили выступать с лекциями и для этого общества, для чего мне приходилось разъезжать по всему великому германскому рейху.

В своих лекциях я старался не касаться спорных проблем, поскольку критика режима не дозволялась, а я не был склонен выражать мнение, которое не разделяю. И потому я предпочитал темы Дальнего Востока, где вероятность нанесения вреда была минимальной. Читая лекции об отношении России, Великобритании и Японии к проблемам воинской повинности, например, и к другим военным проблемам, я неизменно столь сильно подчеркивал готовность России и ее решимость защищать свою землю, что некоторые из офицеров в аудитории – а я выступал в 1941 году перед вторжением в Россию для собрания офицеров – выражали свое неодобрение моей переоценкой мощи Советского Союза. В своих лекциях я поднимал лишь одну тему политического характера, поскольку в этом отношении мои взгляды совпадали с официальными. Я говорил о "неизбежности русско-германской войны". В этом я был убежден.

Я знал по своему собственному опыту, что Россия всегда была очень трудным партнером и что, ликвидировав польскую "подушку", мы еще натрем себе плечи с этим неудобным соседом. У меня не было сомнений, что Россия, консолидировавшись и создав тяжелую индустрию, будет давить на запад и юго-запад. Мне было ясно, что при заключении Пакта Гитлера – Сталина в воздухе постоянно витала своего рода психологическая оговорка: "Кто кого обманет первым". У меня не было сомнений в том, что Сталин ожидал истощения обоих противников, и в первую очередь Германии, чтобы пожать богатый урожай. И потому мне представлялось совершенно логичным то, что он захватил все доступные территории – страны Балтии, Буковину и Бессарабию, когда столкнулся с неожиданной перспективой германской победы после драматического падения Франции (и с поражением Британии, которого следовало ожидать). Но даже в куда более благоприятных обстоятельствах я не сомневался, что Россия в долгосрочной перспективе никогда не допустит расширения германской сферы влияния на Юго-Восточную Европу. Поэтому для меня русско-германская схватка была лишь вопросом времени, как бы ни сложились обстоятельства. Вооруженного конфликта удалось бы избежать, будь в Германии другое правительство. Но из пунктуального выполнения Россией своих экономических обязательств, согласованных в Пакте Сталина – Гитлера, делать вывод, что Советский Союз настроен миролюбиво, было, по моему мнению, ошибкой. Если Россия соблюдает свои договорные обязательства, значит, у нее есть какая-то задняя мысль. Если ей это выгодно и ничем не грозит, она и не нарушает их.

Я, естественно, сосредоточил свою главную деятельность в Силезии. Вряд ли остался хоть один город – большой или маленький, в котором я не прочел бы одной или нескольких лекций. Постепенно я расширил сферу своей деятельности и на другие провинции. Я посетил Кенигсберг, Данциг, Штеттин, Росток, Гамбург, Кельн, Эссен, Штутгарт, Мюнхен, Лейпциг, Бамберг, Байрейт, Нюрнберг, Гейдельберг, Франкфурт. Я также несколько раз объявился в Берлине. Я выступал с лекциями в Вене и Линце. Иногда у меня оставалось достаточно времени, чтобы проехаться с лекционным турне по оккупированным странам. Дважды я посетил Польшу, съездив из Брест-Литовска в Варшаву, Лодзь, Люблин и Краков. Я наслаждался поездкой во Францию, хотя это происходило зимой, в феврале 1942 года, и восхищался красотами замков Луары и старыми городами Туром, Ангулемом и Коньяком. Я был удивлен уровнем благосостояния жителей этих мест. Магазины здесь снабжались намного лучше, чем в Германии, вино и спиртное продавались повсюду и по сравнительно низким ценам.

Отношения между оккупационной армией и населением, отличавшиеся до последнего времени совершенной гармонией, становились все более натянутыми, поскольку после начала войны с Россией коммунисты организовали движение Сопротивления. Двое немецких часовых были застрелены за несколько дней до моего приезда в Тур, и генерал Штульпнагель, командующий оккупационными войсками во Франции, был едва не уволен по требованию Гитлера из-за расстрела заложников. Он был заменен своим кузеном, позднее казненным в числе жертв 20 июля 1944 года.

Я мог удвоить или утроить количество своих лекций и объездить с ними всю Европу, от Финляндии до Румынии, однако напряжение таких поездок было слишком велико, а мое время слишком забито другими обязанностями.

Самым главным плюсом всех этих поездок были не мои лекции сами по себе, а возможность до или после лекции пообщаться с местным населением за едой или стаканом пива. Это давало мне возможность для обмена мыслями и получения информации от людей самых разных профессий. Я предпочитал компанию представителей армии, с которыми у меня взгляды полностью совпадали. Я встречался со многими генералами и штабными офицерами, причем не только в оккупированных странах, но и в Германии. Особенно в год, предшествующий нападению на Советский Союз, когда многочисленные армии были сконцентрированы вдоль восточной границы и требовали как можно больше информации о России.

В Гродицберге меня навещали видные армейские руководители. Я находился в дружеских отношениях с фельдмаршалом Манштейном и его женой. Ставка фельдмаршала и дом находились в Лигнице, близ Гродицберга, и они с женой навещали нас всякий раз, когда маршал бывал в отпуске дома. Мы достигли полной гармонии во взглядах, хотя и беседовали в осторожных, сдержанных выражениях, что было обычным делом в Третьем рейхе. Более откровенные вещи, которые он хотел сообщить мне, передавались его адъютантом, который разъяснял мне стратегическую ситуацию по карте, роняя при этом ценные намеки. В период после 20 июля террор достиг такого размаха, что необходима была особая осторожность. Даже самых скрытных и сдержанных людей могли пытками заставить выдать любые секреты.

Менее осторожным был мой старый друг, генерал фон Нидермайер, бывший неофициальный военный атташе в Москве, с которым я встретился в Силезии в 1943 году, где он командовал дивизией, состоявшей из легионов, сформированных из российских военнопленных разных национальностей. Там были азербайджанцы, узбеки, кавказцы и несколько других легионов – всего 25 тысяч человек. Он обучал их в тренировочном лагере Наухаммер, в 30 километрах от Гродицберга, и несколько раз приезжал повидаться с нами, а я ездил к нему, чтобы прочитать лекции его офицерам. Я также посетил полковые маневры и нашел, что подопечные Нидермайра – довольно умелые солдаты.

Будучи баварцем и, соответственно, очень откровенным, Нидермайер не стеснялся в выражениях, говоря о криминальной преступной глупости гитлеровской политики и стратегии. Его раздражали преступления, совершенные СС и партией в России. В одинаково сильных выражениях он осуждал и отсутствие продуманной политики в отношении будущего России. Не уточняя, что мы имеем в виду – объединенную ли небольшевистскую Российскую империю или расплывчатую, свободную федерацию национальных государств, как он говорил, мы не в состоянии воздействовать на ум и души солдат русских армий, сражающихся под командованием генерала Власова, и потому они не могут с искренним энтузиазмом сражаться за заветные идеалы. Тем не менее, его люди воевали смело и, подобно русским из армии Власова, стояли до конца. Тот факт, что они это делали и что один миллион русских солдат добровольно записался в германскую армию, пусть послужит утешением для тех, кого волновала большевистская пропаганда о "монолитном" Советском Союзе. Когда попытка вторгнуться в Англию, предпринятая в начале осени 1940 года, провалилась, и когда Роммель не сумел пробиться к Каиру у Эль-Аламейна, я уже знал, что германская победа невозможна. Катастрофа Сталинграда потрясла немцев до глубины души и заставила их осознать неизбежность грядущего поражения. Но до 1944 года я не мог отказаться от надежды, что Германии по крайней мере удастся избежать тотальной катастрофы. У меня было так много точной информации о новом оружии, о реактивных самолетах и больших подводных лодках, что я упорно, до последнего цеплялся за надежду, что мы сможем избежать полного поражения.

Однако я потерпел полный провал в попытках найти ответ на вопрос, каким может быть исход нацистской диктатуры. Беспричинное гитлеровское вторжение в Польшу, вина за вторжение в Россию и растущий терроризм убедили меня в том, что национал-социалистическая революция не могла вернуться к нормальному курсу.

Ликвидация одной шайки бандитов во время чистки 30 июля 1934 года не способствовала приходу к власти более умереных людей. Наоборот, не оставалось сомнений, что Гитлер сбросил маску и, сам находясь на грани помешательства, вел страну к катастрофе. Люди, назначенные и терпимые им, и прежде всего Борман, погрузились в явную уголовщину.

Обдумывая события предыдущих лет, я пришел к выводу, что насильственное прерывание революционного процесса в Германии средствами убийства или контрреволюции, особенно во время войны, не смогло бы восстановить мир в стране. Я чувствовал, что эту болезнь придется лечить органическими, а не насильственными мерами. И связывал свои надежды с возвращением наших солдат после войны. Я знал, что они ненавидели режим партийных боссов, и ожидал, что они покончат с ним. Но смогут ли они это сделать после победоносной войны? С другой стороны, можно ли было сомневаться в том, что нацисты, воодушевленные победой, будут пользоваться полной поддержкой народа? И я почувствовал глубокую депрессию, придя к выводу, что лишь поражение было бы эффективным лекарством против этого зла. Но что могло означать поражение для Германии в целом – в отношении этого вопроса я не питал иллюзий, хотя реальность далеко превзошла мои ожидания.

Я находил убежище в размышлениях исторического и психологического характера. Каждый народ, спорил я сам с собой, проходит через детство и возмужание к старости, пока не приходит время уступать ведущую роль более молодым конкурентам. Германия, вошедшая последней в число великих европейских наций, только что достигла зрелости, обретя свое национальное единство всего лишь 70 лет назад. Можно ли сослаться на вечные законы Провидения, чтобы приговорить немецкий народ столь преждевременно к смерти и уничтожению? Неужели мы уже выродились и созрели для могилы? Национал-социалистическая революция была, в конце концов, лишь эпизодом, хотя и ужасным, в жизни народа, точно таким же, как французская и русская революции, обе запятнавшие себя преступлениями и террором, были лишь эпизодами в жизни обоих народов. Я не мог найти симптомов смертельной болезни на теле немецкого народа. На всех театрах военных действий немецкий солдат сражался со своей традиционной доблестью, хотя и лишенный энтузиазма, равно как и гражданское население в тылу работало непрерывно и героически, несмотря на лишения и воздушные налеты. Единственными, кто исключил себя из этой жертвенной общины, были бандиты наверху и сравнительно небольшая часть их приверженцев. Был ли немецкий народ в целом обречен на уничтожение из-за глупости и преступлений фанатичных революционеров?

Больше всего меня занимал вопрос: какие духовные импульсы и порывы позволили Германии выдерживать эту борьбу до самого ее горького конца? Только террор – это не объяснение. Население, доведенное до отчаяния, нашло бы средства прекратить террор всеобщими забастовками, массовыми демонстрациями домохозяек или подобными вспышками сопротивления. Но даже под угрозой воздушных налетов, с вынужденными перерывами в транспортном сообщении, после тяжелейших бомбардировок, подавляющее большинство рабочих спустя час или два шли на свои заводы. Планомерное разрушение их домов не смогло сокрушить дух немцев. Им пришлось капитулировать, когда враги захватили их страну, которую они не могли и дальше защищать из-за недостатка оружия, боеприпасов и самолетов. На протяжении последних лет армия на поле боя и население в тылу отражали натиск современной войны, не имея минимума необходимых средств обороны.

Какова же была тогда нравственная основа проявленной народом воли стоять до конца? В начале войны настроение немцев по всей стране можно было точно описать как смесь уныния, отчаяния, апатии и фатализма. Поражение Польши приветствовалось населением восточных провинций, которые таким образом были вновь воссоединены с территориями, отданными Польше по Версальскому договору. С особенной радостью приветствовались ликвидация "коридора", возвращение германского Данцига рейху и установление прямой связи с "Островом Восточная Пруссия". Однако даже тогда отсутствовал энтузиазм, сравнимый с чувствами, царившими в стране после первых побед 1914 года. Нечто похожее испытала вся Германия лишь после победы над Францией и подписания перемирия в Компьене в том же железнодорожном вагоне, что и в 1918 году, после поражения Германии. Удовлетворение от осознания того факта, что позор, пережитый Германией, наконец искуплен, было усилено убеждением, что примирение с западным соседом было теперь у немцев в руках. На это указывали встреча Гитлера с Петеном, отражение нападения британцев на Дакар соединениями французского ВМФ и слухи о заключении франко-германского альянса, равно как и дружественные отношения, установившиеся между германскими войсками и французским населением, которые, похоже, опровергали старую сказку о врожденной ненависти между двумя народами.

Глубокая тревога и беспокойство, доходившие порой до боли, вот наиболее распространенные чувства, которые вызвало нападение Гитлера на Советский Союз. Их не смогли подавить даже германские победы 1941-1942 годов, и они погасили последние тлеющие огоньки оптимизма. С этого времени настроение подавляющего большинства немцев колебалось от тревоги и отчаяния до полного пессимизма. После Сталинграда предчувствие неизбежной катастрофы охватило всех. То, что немцы, тем не менее, смогли продолжать упорную борьбу в течение более двух лет, хотя недостаток необходимого оружия и демонстрировал безнадежность их борьбы, можно, по моему мнению, объяснить тем, что люди были убеждены, – капитуляция означала бы окончательный разгром, тогда как продолжение борьбы оставляло шанс добиться более благоприятного результата. Это убеждение еще более усилилось, когда немцев заставили поверить, что союзники стремятся не только к разгрому национал-социализма, но и к уничтожению Германии.

Эту убежденность внушило им требование союзников о безоговорочной капитуляции, а позднее план Моргентау. Поначалу осмеянное здравомыслящими немцами как глупая геббельсовская пропаганда, это убеждение дошло до них, когда "пропаганда" была подтверждена фактами и стало ясно, что ничего не остается, как сражаться до самого горького конца, пребывая в смутной надежде, что что-то должно произойти, что спасет Германию, или, по крайней мере, пощадит ее от вторжения большевиков.

В эти годы психологическое напряжение и мучительное личное горе обрушилось на меня. Моя жена, всегда хрупкая здоровьем, вынуждена была в декабре 1941 года подвергнуться операции, которая показала, что она страдает раком, однако врачи были уверены, что операция в зародыше ликвидирует все причины коварной болезни. И действительно, весь следующий год моя жена чувствовала себя лучше, чем когда-либо прежде. Но потом наступил финальный этап болезни, от которой она и скончалась после долгих мучений 12 сентября 1943 года. Все, что я мог сделать, чтобы помочь ей, это держать ее в Гродицберге до самого конца, что давало ей чувство комфорта своего дома и возможность немного развлечься визитами родственников и друзей. Похоронный обряд был совершен в нашей старой церкви, живописно расположенной у подножия горы, после чего жена была похоронена на прилегающем к церкви кладбище. Но ее покой, должно быть, нарушен сейчас русскими и поляками.

Моя приемная дочь, графиня Пуклер, которая бежала от бомбежек из Берлина, год назад переехала в Гродицберг со своими четырьмя детьми и стала помогать мне в моих новых обязанностях по ведению домашнего хозяйства. Умелые и преданные слуги выполняли свои обязанности сравнительно легко.

Рассказ о годах, проведенных в Гродицберге во время войны, был бы неполным без упоминания о моих усилиях опубликовать книгу. В 1940 году я написал книгу о своей миссии в Москве, однако МИД возражал против ее публикации. Столь негативное отношение было совершенно оправданным, поскольку книга не отличалась достаточно пылким энтузиазмом в отношении к русскому союзнику в 1940 году и не демонстрировала достаточно ледяную ненависть к заклятому русскому врагу в 1941-м. Два экземпляра рукописи, которые у меня были, пришлось сжечь, когда русские захватили Силезию.

По просьбе берлинского издательства я также написал книгу о Японии. Будучи уже напечатанной и готовой к распространению, она пала жертвой воздушных бомбардировок Лейпцига. Из пяти тысяч экземпляров осталось всего два, и один из них находился у переплетчика, который должен был красиво его переплести для подарка японскому послу Осиме. Русские захватили этот экземпляр, когда пришли. Другой экземпляр обретается где-то в Берлине.

Я также внес определенный вклад в создание книги, которая должна была состоять из четырех эссе ведущих специалистов по политическим и военным вопросам Японии, но эта книга также погибла под бомбами, а когда была заново напечатана – вновь разбомблена. Другое эссе, которое я написал, не смогло выйти в свет, поскольку Геббельс остановил публикацию почти всей ненацистской литературы из-за якобы нехватки бумаги. Habent Sua Fata Libelli!

В последние месяцы 1944 года нам пришлось столкнуться с неизбежной бедой. До этого времени Силезия была тихой гаванью в сравнении с другими районами Германии. Ее пощадили воздушные налеты союзников, затронувшие Бреслау, и еще более страшные бомбардировки заводов в Верхней Силезии. Провинция превратилась в убежище от воздушных налетов для всей Германии. Многочисленные сокровища были переправлены сюда из Берлина. Огромный зал в развалинах старого замка был забит 232 огромными ящиками с драгоценными манускриптами и книгами из Берлинской государственной библиотеки. Библиотека Восточно-Европейского института при университете Бреслау с 50 тысячами томов, была укрыта в моем доме и находилась под надзором нескольких библиотекарей. Беженцы из западных районов Германии, спасавшиеся от бомбежек, забили деревни и дома, принадлежавшие моему имению.

После падения Варшавы и вторжения русских в Восточную Пруссию угроза русского "парового катка" реально замаячила на горизонте, хотя мы по-прежнему надеялись, что враг может быть остановлен с помощью укреплений, построенных вдоль границы. Реальные масштабы необходимых предупредительных мер не обсуждались – это было бы заклеймено как пораженчество и каралось казнью. Мне, однако, удалось, получить аккредитив на значительную сумму из Deutsche Bank. Я всегда носил его с собой, и он спас меня, когда мне пришлось покинуть свой дом. Более того, я распорядился, чтобы мои акции и деловые обязательства вывезли вместе с другими депозитами этого банка в его филиал в Эрфурте, городе, расположенном в центре Германии и, конечно, находившимся вне досягаемости русских. После чего мы стали ждать, что приготовил для нас Новый, 1945, год.

Русское вторжение

Ждать нам пришлось недолго. Поскольку уже в первых числах января мы узнали, что грандиозное русское наступление стало неизбежным. Сталин пригрозил по радио, что прорвет германский фронт и вторгнется в Германию для того, чтобы нанести ей смертельный удар. В Берлине, где я читал лекции, 9 января даже в высших партийных кругах, как мне сообщили, царила сильная тревога. Я уже собрался возвращаться домой, когда 12 января в армейском бюллетене появилось сообщение о начале наступления и первых важных успехах врага. Спустя несколько дней, 18 января, появились первые беженцы с восточной границы Верхней Силезии, которой в первую очередь угрожал русский удар с Барановского плацдарма. Это была хорошо организованная колонна, с лошадиными упряжками, тащившими фуры с багажом, тракторами, рабочими. Все они пришли из имения моего старого друга фон Рейнерсдорфа, с которым я несколько месяцев назад обсуждал опасность русского прорыва. Их было тридцать или сорок человек. На следующий день явилась жена генерала с детьми и родственниками – друзья моей племянницы. Им пришлось бросить дом в Ольсе, в 30 километрах к юго-востоку от Бреслау, когда на сборы у них оставалось час времени. Так что русское наступление оказалось чрезвычайно стремительным. Затем прибыл сам Рейнерсдорф со своей семьей и слугами десять человек и шесть лошадей.

С этого момента мне пришлось пребывать в бедственном положении управляющего переполненного отеля. Отъезды и прибытия чередовались друг с другом. Требовались комнаты и еще раз комнаты. Огромный дом, казалось, расширился сверх всяких ожиданий. Среди наших гостей нашлись помощники. Продуктов у нас было очень немного. Мои слуги работали с замечательной преданностью. Конюшня и комнаты на ферме были также переполнены. Беженцы были на высоте: никаких слез, никаких жалоб. Власти организовали некое подобие эвакуации из более опасных районов в менее опасные. Население округа Гухрау было перемещено в наш округ Голдберг. Жители одной деревни из этого округа должны были быть размещены в Гродицберге, а это увеличило население моего дома еще на двадцать человек. Обслуживали, правда, они себя сами.

Мы готовили на сорок персон в двух комнатах. Примерно такое же количество слуг располагалось в кухне, а огромное количество беженцев – в имении. Среди моих гостей преобладали люди старшего возраста. На большую часть из этих трех недель у меня нашли убежище три пожилых леди в возрасте 90, 88 и 73 лет.

Линия Одера, похоже, оказалась не столь уж непреодолимой преградой для русских. Они форсировали реку в 150 километрах северо-западнее Бреслау, рядом со Стейнау, что в 60 километрах к северо-востоку от Гродицберга. Им удалось также пересечь ее близ Брига, в 30 километрах юго-восточнее Бреслау, то есть в 130 километрах от моего дома. Несколько дней на левом берегу Одера шли упорные бои. Ежедневно мы с тревогой ожидали прибытия подкреплений. Однако управляющий, которому приходилось почти ежедневно ездить на машине в столицу нашей провинции, всякий раз возвращался с неутешительными новостями: никаких передвижений наших войск на восток не наблюдается.

Ландрат, которому я звонил почти ежедневно, сообщал мне о слухах, согласно которым в моем доме должно быть расквартировано германское высшее командование. Но ничего из этого не вышло. Моим самым надежным источником информации, похоже, был заместитель президента полиции. Он просто излучал уверенность и оптимизм. По его словам, Гродицберг был самым безопасным местом на востоке, настоящим санаторием, навсегда застрахованный от русского нападения со стороны Стейнау. Битва-де на левом берегу Одера развивается благоприятно для нас. А что до новой эвакуации округов, все более близких к Гродицбергу, так это-де особенно хорошее предзнаменование, поскольку ее можно счесть за подготовительные меры по расквартированию здесь германских войск. Постепенно до меня стало доходить, что шеф полиции следует строгим указаниям, согласно которым он должен распространять ложный оптимизм. Спустя несколько месяцев я узнал, что этот метод практиковался повсюду. Любой, кто не доверял этой лжи и пускался в "трек" по своей собственной инициативе, подлежал аресту и расстрелу.

"Трек" – это зловещее слово из бурского языка, означавшее массовое переселение на фургонах, запряженных волами, распространилось с быстротой молнии, и его можно было услышать во всех беседах, оно стало частью немецкого языка. Паковать ли вещи и грузить машины немногим личным багажом и едой, запрягать ли лошадей, заводить ли трактора – вопросы, ставшие вопросами жизни и смерти. Решить, пускаться ли в "трек" в одиночку, рассчитывая только на себя, или вместе с крестьянами, также было трудной проблемой. В некоторых округах приказ оставаться или уходить отдавался лично крейсляйтером и в основном тогда, когда было уже слишком поздно. В других округах отдельные крестьяне вольны были поступать по собственному разумению. В моем округе никаких приказов или директив не давалось – оставаться или уходить. Однако у меня было конфисковано восемнадцать лошадей для целей, до сих пор мне неизвестных, и я не мог воспользоваться ими. Кроме того, было очевидно, что грузовики нагружены сверх всякой меры и что вес груза превышал их возможности. Крестьяне постоянно просили меня позволить им воспользоваться моими повозками, поскольку у них не было достаточно лошадей.

Что эти "треки" были наказанием господним, стало ясно очень скоро. До нас дошли слухи, что другие "треки", которых мы ожидали с востока, были вынуждены остановиться на несколько дней из-за того, что дороги оказались забиты беженцами. Жестокий холод усиливал нужду и лишения. Еды было мало, старики и дети умирали. Когда жесткая партийная дисциплина ослабла, мы заметили, как восточный "трек" повернул навстречу русским.

Что оставалось делать мне? Из своего опыта Первой мировой войны я знал, что присутствие владельца было гарантией сохранности его собственности. Поскольку я немного говорил по-русски и привык иметь дело с русскими, у меня был шанс выдержать первый опасный удар врага, пока не будет установлен нормальный оккупационный режим, и германские власти вновь не приступят к выполнению своих обязанностей под контролем оккупационных держав.

Еще одна причина перевесила чашу весов в пользу того, чтобы остаться. Выяснилось, что кузина моей жены, фрау фон Охеймб, смертельно больна. Невозможно было транспортировать ее в госпиталь и позволить попасть в руки русских. В моем доме за ней могла ухаживать бывшая сиделка моей жены, которая нашла убежище в Гродицберге. К счастью, мой друг, герр Кронмейер, прибыл в тот момент, когда я мучился этими сомнениями. Он решительно посоветовал мне оставаться, и я решил так и поступить, оставив все же лазейку открытой, чтобы можно было в последний момент уехать на грузовиках Стрекорусса вместе со слугами.

Тем временем, чем ближе подходили русские, тем яснее становилось многое. Обитатели "отеля для беженцев" начали уезжать. До начала февраля мы поддерживали общение, по крайней мере, по вечерам, после обеда. В такие моменты мы собирались в гостиной за стаканом хорошего вина – теперь бесполезно было быть скупым – и болтали о прошлых временах, тщательно избегая жалоб на то, что случилось и что может еще произойти. Я не мог удержаться от сравнения себя и своих гостей с представителями старого режима во времена французской революции, которые тщательно соблюдали правила этикета даже в Бастилии и в повозках, на которых их везли на гильотину. На следующее утро некоторые и? наших гостей отправились на своих лошадях в путь – в неуверенность и нищету.

Я сумел найти родственников двух старых леди и переправить их на одной из моих машин в более безопасное место. Я также доставил племянницу с детьми в Эссен, где теперь жила моя сестра после смерти своего мужа. Крестьяне, искавшие убежища в моем доме, собирались и уходили в "трек". В доме становилось все более пусто и одиноко.

Вечером, числа 1 февраля, меня позвали к телефону. Дочь нашего бывшего священника сообщила новость, полученную ею от матери, жившей в деревне, в 20 километрах к северо-западу, близ железной дороги, ведущей от Бреслау на Берлин, о том, что русские танки прорвались через железнодорожную линию. И теперь лишь вопрос времени, когда они будут в Гродицберге. Уже слышны были ружейные выстрелы в 20 километрах по направлению к городу Хайнау. Отблески пожаров освещали ночное небо. Отставшие немецкие солдаты пробирались вдоль проселочных дорог. Огромный "трек" беженцев из соседней деревни прошел мимо нашего дома, усилив мое чувство одиночества. Наш округ индивидуально ответил на вопрос: "идти в "трек" или нет". Пять деревень, включая Гродицберг, остались. Остальные ушли.

С воскресенья, 4 февраля, связь с внешним миром прервалась: ни телефона, ни электричества, ни воды.

После полудня появился немецкий патруль – офицер и восемь солдат, симпатичные ребята из так называемой Panzer-Vernichtungstrupp подразделения, вооруженного противотанковыми гранатами. Офицер приказал очистить дом, поскольку он останется в нем со своими людьми и будет сражаться. Но это не мой идеал – видеть свой дом и имущество разрушенными ради какой-то бесполезной стрельбы в проигранном деле! Я спорил с офицером. Но тщетно. Так что лошади были впряжены в перегруженные повозки, и мы медленно потянулись вдоль дороги к лесу. Я полагал, что солдаты скоро уйдут, и мы сможем вернуться. Так оно и случилось. Поздно вечером мы вернулись обратно.

Началась наша жизнь в Безлюдной Стране. Ни немцев, ни русских. Нет продовольствия, нет молока с фермы, нет муки, никакой связи с внешним миром, кроме смелых экспедиций отдельных людей в соседние деревни, располагавшиеся в радиусе трех километров от дома. Но, с другой стороны, больше никаких проверок и никакого контроля. И потому свиней резали свободно, масло делали сами владельцы скота. Все делали то, что им нравилось. И все были очень заняты. Вино из моих подвалов было упрятано в защищенном от бомб месте. Серебро закопано где-то в парке. Провизия, бекон и колбасы, и другие необходимые вещи были укрыты в более подходящих местах. Ружья и винтовки также исчезли. Все это должно было быть спрятано и храниться до лучших времен, но, наверное, русские нашли все наши тайники.