Текст книги "Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики"

Автор книги: Герберт Дирксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Собрание состоялось, и я старался как мог, чтобы остудить бушующие страсти. Я был убежден, что легальная ситуация – с неизбежной покупкой рублей на одном из европейских черных рынков – даст Narkomindel сильное оружие, достаточное, чтобы разбить даже объединенный фронт представителей дипломатического корпуса в Москве.

С другой стороны, я знал, что советские власти обижались, когда слышали в свой адрес фразы типа "восточные методы", "нарушение правил международной учтивости" и т. д., и потому сопротивлялся любым попыткам решить вопрос путем официальных протестов или общего demarche, а настаивал на необходимости постепенно уладить вопрос в личных разговорах с Литвиновым. Когда я писал эти строки, меня очень позабавила прочитанная мной заметка о подобном инциденте, случившимся в Москве совсем недавно: вновь нарушение дипломатических привилегий (на этот раз в связи с денежной реформой), снова волна раздражения и опять совещание Chefs de mission, на котором, однако, югославский посланник расстроил единый фронт. Plus ca change, plus c'est la meme chose... (Чем больше перемен, тем больше все остается по-старому. Прим. перев.).

Брешь, образовавшуюся в отношениях между дипломатами и русскими, закрывали собой несколько сотрудников Narkomindel, которым была дарована privilegium odiosum общения с иностранцами и ношения вечерних платьев. Но они посещали лишь те дипломатические обеды, которые устраивались странами, приписанными к их отделам. Общее разрешение было дано лишь двум персонам: одной из них был М. Флоринский, Chef de Protocole, бывший сотрудник царской внешнеполитической службы, хитрая и коварная личность по натуре и воспитанию, успешно уклонявшаяся от всех наших попыток побудить его изложить пожелания и просьбы дипломатического корпуса своему начальству. Однако он замечательно играл в бридж.

Другим был его коллега Борис Сергеевич Штейнгер, бывший офицер, который устраивал для дипломатов посещения театров и был полезен в решении общих вопросов. Люди посвященные понимали, что он был шеф-агентом ГПУ, внедренным для наблюдения за иностранными представителями. Но этот факт, будучи известным, мог быть полезным для нас: связи Штейнгера можно было использовать для передачи замечаний или предупреждений тем людям, которые были определенно более влиятельны, нежели министр иностранных дел. И, vice versa, его мнения и высказывания были иногда инспирированы взглядами по-настоящему важных персон. После моего отъезда из Советского Союза и Флоринский, и Штейнгер вдруг исчезли со сцены в Москве. Флоринский был сослан в Сибирь, а драматический арест Щтейнгера во время обеда в одном из двух "элегантных" отелей был описан бывшим послом Соединенных Штатов Дэвисом в его книге "Миссия в Москву". Позднее было публично заявлено, что Штейнгер принадлежал к группе из восьми человек, которые были расстреляны в ходе чистки. Другими, разделившими его судьбу, были такие выдающиеся и влиятельные люди, как Енукидзе и Карахан.

Легко можно было понять, что хождение по лезвию ножа, чем, собственно, и занимался Штейнгер, рано или поздно должно было привести к внезапному и трагическому концу, но я так никогда и не смог выяснить, что могло вызвать подозрения диктатора в отношении двух других жертв. Енукидзе, земляк Сталина и один из его самых верных и преданных приверженцев, конечно же, не принадлежал ни к какой оппозиционной группе. Карахан, который плыл в кильватере Енукидзе и, как армянин, так или иначе принадлежал к грузинскому клану, тоже казался мне неуязвимым, хотя его мирская жизнь была, конечно, подходящей для того, чтобы возбудить зависть и поощрить интриги.

Я вспоминаю эпизод с Караханом, характеризующий некоторые стороны московской жизни. Как правило, Карахан обычно приходил в германское посольство играть в теннис, при молчаливом соглашении, что никаких других иностранцев в это время здесь не должно было быть. Когда он узнал, что я увлекаюсь верховой ездой, он пригласил меня отправиться с ним на прогулку верхом. Он заехал за мной в своем элегантном кабриолете и привез в комфортабельный дом отдыха, расположенный на окраине Москвы. Очень хорошая лошадь, типа ирландского охотника, из конюшен Красной Армии, и капитан Красной Армии ждали нас. Мы прекрасно покатались в уединенном лесу и по лугам, еще не тронутым индустриализацией. По нашему возвращению нас ждал a dejeuner a la fourchette (плотный завтрак с мясным блюдом. – Прим. перев.). Никого из обитателей дома не было видно, кроме Орджоникидзе, которого я наблюдал гуляющим по саду. Возвращаясь на машине домой, мы подвезли супружескую пару: тучный дородный мужчина показался мне похожим на Бела Куна, высокопоставленного большевистского лидера времен кровопролитного периода большевистского правления в Венгрии, случившегося после Первой мировой войны. Вскоре после этой поездки Карахан осторожно спросил меня, не мог бы я выдать визу жене Бела Куна, которая хотела пройти курс лечения в Германии. Поскольку Бела Кун был a bete noir (предмет особой ненависти. Прим. перев.) в Германии, мне пришлось дать уклончивый ответ. Это была моя первая и последняя верховая прогулка с Караханом.

Из приглашения сходить на охоту на медведя ничего не вышло. Однажды, когда мы обсуждали нашу общую страсть к охоте, маршал Егоров, начальник штаба Красной Армии, пригласил меня принять участие в медвежьей охоте. Он прямо спросил Крестинского, сидевшего за тем же столом, есть ли какие-либо возражения против моего приглашения на такую охоту. Крестинский принялся размышлять вслух: "Британский посол не увлекается охотой, как и французский, и итальянский послы – так что вот вам мое благословение". Но подобного прецедента не было создано. И хоть мое присутствие на охоте не принесло бы никому никакого вреда, но ничего подобного не произошло. Очевидно, мои хозяева остыли и по здравому размышлению решили, что лучше не следует позволять мне слишком близко знакомиться с их личной жизнью.

Этот эпизод до некоторой степени отвечает на вопрос, который мне задавали столь же часто, как и вопрос "Встречался ли я когда-нибудь со Сталиным лично?", а именно: на что было похоже наше светское общение с русскими? Ответ таков: все зависело от двух условий – политической ситуации и личных качеств дипломата. Если между некоей страной и СССР возникали длительные трения, светское общение с представителями этой отдельной страны постепенно сходило на нет, и ни одному русскому не позволялось больше посещать ее дипломатическую миссию. Если же, с другой стороны, взаимоотношения были дружественными, то приемы, концерты и другие светские мероприятия посольства, о которых идет речь, посещались многочисленными русскими интеллектуалами, которые приходили не по отдельности, а группами, специально подобранными для этой цели. Таким образом, на приеме, устроенном в честь некоторых немецких ученых, с русской стороны появлялись их коллеги, а делегацию германских экономистов встречали известные представители экономической науки Советской России. Но если бы вы попытались пригласить одного из ваших гостей лично на ланч, он, конечно, начал бы заикаться, запинаться, и с крайним смущением пробормотал бы, что он, вероятно, в этот день будет болен. На партийных шишек, конечно, эти ограничения. Не распространялись, они сами, в основном, чувствовали себя неуютно в компании иностранцев. Однако посещали посольства и приглашали послов, если они нравились им лично, а также если ценили атмосферу, царившую в данной миссии.

Обычной формой подобных светских мероприятий был вечерний прием с buffet (стойка с закусками. – Прим. перев.). Это больше отвечало вкусу русских, которые питали отвращение к строгим формальностям официальных обедов с вечерними платьями и предпочитали появляться и уходить, когда захотят, выбирать из набора еды и напитков и, главное, курить и разговаривать. Кроме этих организованных групп людей – партийных деятелей и интеллигенции, появлявшихся по особым случаям, было довольно много других русских, с которыми мы познакомились и даже подружились – художники, ученые, певцы, актеры, которые шли на риск прийти и повидаться с нами, или просто не боялись делать это.

Некоторые молодые сотрудники нашего посольства успешно вели своего рода богемную жизнь на квартирах, где собирались актеры и художники, демонстрировавшие свои таланты.

Посещения наших консульств, а также промышленных предприятий, таких, как автомобильный завод в Нижнем Новгороде, тракторное производство в Харькове или Dniepostroi, способствовали углублению моего знания не только самой страны и ее возможностей, но также и ее человеческого элемента.

В Ленинграде, Харькове, Киеве и Тифлисе ограничения на общение были не столь строгими, как в столице. Руководители в провинциальных городах не могли удержаться от встречи, когда представитель дружественной державы наносил им визит. Мое владение русским языком, хотя и достаточно скромное, необычайно облегчало эти контакты. Беседы с рабочими и чиновниками открывали значительно больше, чем чтение заметок в "Izvestia" или "Pravda".

Оглядываясь назад на те пять лет в Москве, которые дали мне возможность встречаться с людьми практически из всех слоев общества и разных профессий, я могу сказать без какого-либо предубеждения, что неплохо узнал русских людей вообще и советских русских в частности. Я быстро находил с ними общий язык и сохранил к ним определенную симпатию благодаря их человеческой доброте, их близости к природе, их простоте, бережливости и терпению. На меня произвела глубокое впечатление их способность страдать и приносить жертвы, делая тяжелую работу и проявляя при этом энтузиазм.

На меня также произвел глубокое впечатление страстный фанатизм рядовых членов партии, стремившихся поднять свою отсталую страну, чтобы она могла занять место в ряду самых развитых наций, – попытка трогательная и патетическая. Я близко наблюдал разные типы партийцев – от низших рангов и до самого высокого уровня – и не могу удержаться от вопроса: где истоки той грандиозной яркости их планов и безжалостной мощи их решений, которые требовали жертвовать не только благосостоянием, но даже самой жизнью миллионов людей ради цели, маячившей, как они знали, где-то далеко на горизонте, и которую большинство иностранцев считали абсолютно недостижимой?

Внешне эти члены партии были простыми и скромными людьми, которые не производил и впечатления сильных, волевых, подавляющих собою личностей. Среди них были блестящие умы, большей частью еврейского происхождения, с которыми, как, например, с Радеком, беседовать было истинным удовольствием.

Но за этой кажущейся простотой ума была сокрыта горячая и непоколебимая, почти религиозная, вера в их учение, которая заранее делала любые глубокие дискуссии совершенно бессмысленными. Я помню беседу с Ворошиловым в 1932 году, в ходе которой я выразил серьезное сомнение относительно того, не окажется ли принудительная коллективизация опасной или даже разрушительной мерой для сельского хозяйства России, составлявшего основу ее экономики, и не уменьшится ли до нуля экспорт зерна и, соответственно, средства для оплаты наших кредитов? Ворошилов внимательно выслушал и постарался развеять мои сомнения, однако позднее он, глубоко разочарованный и безутешный, сказал одному из сотрудников нашего посольства: "Посол не верит в нас". Он просто не мог понять, что друг его страны может таить хоть тень сомнения в отношении принципов и планов советского правительства.

Восхищаясь решимостью, с которой была завершена индустриализация, я все же не могу удержаться от вывода, что минимальный нетто-эффект был достигнут с максимальными затратами и человеческими страданиями.

Но больше всего среди советских представителей меня интересовали офицеры Красной Армии. Фактически был создан новый класс, уровень подготовки и развития которого соответствовал – по крайней мере в том, что касалось генералов и старших офицеров, – приблизительно тому же стандарту, который существовал для руководителей в старой германской армии. Эти офицеры Красной Армии были всецело преданными своей стране, людьми убежденными, сдержанными и умелыми. Образовательная работа среди личного состава, проведенная Красной Армией в ходе сражения с неграмотностью и отсталостью, должна быть признана наиболее выдающимся достижением советской системы.

Генералы, такие, как Уборевич, Егоров, Корк, Хейдеман, Путна, Алкснис могли быть отнесены к тому же уровню, что и лучшие представители германского генералитета. Этих людей можно смело хвалить, поскольку все они стали жертвами чистки наряду с такими сомнительными, авантюрного склада типами, как Тухачевский. Создание нового поколения руководителей, способных вести такие кампании, какие они проводили в войне против Германии, следует признать выдающимся подвигом, который Красная Армия совершила всего за два года. Учитывая тот факт, что около 70-80% офицеров Красной Армии, начиная с ранга полковника и выше, были ликвидированы, этот результат можно считать почти необъяснимым.

Выражение "необъяснимый" приложимо и к русскому уму, и к менталитету вообще. Под поверхностью доброты, доброжелательности, искренности, понимания и огромной готовности помочь, скрывался пласт, который оказывал непреодолимое сопротивление любым попыткам исследовать его, предпринимаемым мыслящими по-западному европейцами. Это выходит за рамки данной главы – дать анализ русской души во всех ее проявлениях. Мне необходимо лишь упомянуть имя Достоевского, чтобы указать направление своих мыслей. Смиренное утверждение Киплинга относительно пропасти, разделяющей западный менталитет от дальневосточного, – "и вместе им не сойтись" – может быть в еще большей степени приложимо к пропасти, разделяющей западный ум от русского. Даже внешне эта пропасть выражается шрифтом "кириллицей". А большевистское кредо сделало ее вообще непреодолимой.

Есть много других точек зрения, с которых можно рассматривать эту проблему. Я столкнулся с ней, когда посещал театральные представления, слушал русскую музыку, восхищался старой русской архитектурой или даже когда наслаждался необозримостью русских ландшафтов. Представление исторических персонажей, таких как Петр Великий или Распутин, бесконечные духовные поиски, дискуссии о сценическом воплощении толстовских романов классическим театром Станиславского, психологические лабиринты современных пьес, особое, странное исполнение "Бориса Годунова" – все эти вещи открывали мне новые подходы к тайне русского менталитета, который оказывался точно так же необъясним, как фанатизм самобичевания и самообвинения, идущий по восходящей от Достоевского к показательным процессам большевистской эры.

Возвращаясь из Днепропетровска и ожидая поезд-экспресс в середине ночи на вокзале, наш харьковский консул Вальтер, который досконально знал российский образ жизни, поинтересовался относительно железнодорожного расписания и получил следующую информацию от начальника вокзала: "Nikto nichevo ne snaet!" Генеральный консул заметил: "Как абсолютно по-русски тройное отрицание!" Но потом, совершенно неожиданно, поезд прибыл, несмотря на расписание, спальные места имелись в наличии, и путешествие обратно в Москву было довольно комфортабельным. Такова Россия в двух словах.

На ранних стадиях моей миссии в Москву мы находились под обаянием новых впечатлений, предоставленных нам русской сценой и советским строем, который тогда был не более, чем экспериментом, с тех пор ставший, однако, достаточно распространенным явлением, ныне копируемым многими другими странами. Но постепенно жизнь в Москве становилась для нас все более тяжким бременем, поскольку по мере того, как шло время, становилось все более ясно, что Москва никогда не была приятным для жизни местом, даже когда не было советского правления. Мрачная помпезность Кремля и грациозная элегантность, которую итальянские архитекторы сумели пересадить на российскую почву при строительстве Новодевичьего монастыря в стиле барокко, не могли поднять нам настроение на фоне серого однообразия ветхих домов, тусклых, скверно одетых толп на улицах и торжественной, пугающей пустоты магазинных витрин, украшенных лишь бюстами Ленина или Сталина. Не было парков, способных оживить эту однообразную каменную пустыню, чем, собственно, и была Москва. Чтобы прогуляться или подышать свежим воздухом, вам приходилось ехать в какое-нибудь место в окрестностях города и там прогуливаться вокруг скромных лесов и холмов, любуясь их тихим очарованием и яркими красками, приобретенными за короткие недели трансконтинентального лета.

Во время зимнего сезона я делал несколько попыток покататься на лыжах по холмам и косогорам, куда меня тянул сын Твардовски.

Когда волнение, вызванное новым окружением, начало спадать, старожилы, принадлежавшие к иностранным общинам в Москве, становились все более подвержены депрессиям, особенно после того, как взгляд, брошенный за кулисы, открывал им многочисленные личные трагедии, происходившие на фоне всевластия государственной полиции. Некоторые из наших знакомых исчезли, тогда как их жены кончали жизнь самоубийством. До нас доходили слухи о пытках в Бутырках и других тюрьмах.

Наша жизнь в России предлагала два вида развлечений: музыку и театр и путешествия. Русская музыка стала для нас с женой откровением. Разница между представлением "Пиковой дамы" Чайковского или "Бориса Годунова" Мусоргского в Западной Европе и представлением тех же опер в Москве была примерно та же, как между стаканом воды и бокалом бургундского. Русский балет можно было сравнить лишь с бокалом шампанского. Что касается балета, то мы не были ни столь помешаны на нем, ни столь большими знатоками, как московские и ленинградские поклонники, которые мгновенно воспламенялись и вели жаркие споры о том, московская или ленинградская техника движения рук более грациозна, оставляя в покое пируэты и па, и споры эти порой обретали форму научных трактатов.

Кроме вышеупомянутых "стандартных" опер мы познакомились со многими чисто русскими шедеврами, которые мало известны на европейских сценах, такими, как "Псковитянка" и "Хованщина". В то время как тщательно сделанное искусство классического театра Станиславского способно было удовлетворить старомодные вкусы, Вахтангов ставил "Гамлета" в форме почти кощунственного эксперимента, а Таиров погружался в крайний сюрреализм.

Конечно, текущие события и достижения, гражданская война с ее партизанской деятельностью и пятилетний план со смелым инженером-комсомольцем и плохим старым вредителем (который, к счастью, нашел свою судьбу в 4-м акте) были основой для сюжетов бесчисленных пьес, выдержанных в духе партийной линии. Возбуждать патриотические чувства не дозволялось, однако слегка благосклонное чувство к Петру Великому было ясно различимо.

Даже в театрах аудитория не могла избежать партийной пропаганды. Помню, однажды я смотрел пьесу О'Нила, в которой одним из героев был негр. Во время антракта к зрителям обратился человек, упомянувший о предстоящей казни двух американских негров, приговоренных к смерти, и этот человек настоял на единогласном голосовании в защиту осужденных. Мы с Твардовски проголосовали "против".

На концертах превалировала ортодоксальная манера исполнения, эксперимент с оркестром без дирижера был отвергнут. В репертуаре классические симфонии занимали первое место, и никаких Шостаковичей не было повода порицать за пристрастие к западной музыке.

Нас особенно интересовали многочисленные образцы классической русской архитектуры, начиная от старых церквей периода великих князей XII или XIII веков, до зданий, построенных в стиле русского ампира, представленного дворцом князя Юсупова в Архангельском, включая русские вариации архитектуры Ренессанса и барокко, а также прекрасные архитектурные достижения периода правления Александра I.

Мы ходили на экскурсии по осмотру достопримечательностей, ради которых иногда приходилось уезжать на расстояние более чем 125 миль от Москвы, иногда проводя ночь в маленьком провинциальном городке, который, однако, был единственно возможным местом, выбранным после тщательных приготовлений, проведенных германским отделом Narkomindel. Поездка в прекрасный старинный Владимир, с его золотыми куполами и красивыми шпилями стоящих далеко в лугах церквей, оставила незабываемые впечатления.

Столь же впечатляющим оказался и похожий на крепость монастырь Сергиевская лавра и собор в Иерусалимском. Параллельно с этим восхищением старыми русскими церквами я стал все больше разбираться в иконах и даже почувствовал легкое стремление коллекционировать их.

В качестве желанного отдыха от трудностей повседневной жизни в Москве мы использовали частые поездки в Ленинград. "Окно на Запад", прорубленное Петром Великим, сохранило немногое из присущей ему ранее европейской атмосферы. Гостеприимство, которое генеральный консул Цехлин оказывал нам, принимая нас в здании бывшего германского посольства, в огромной степени способствовало тому, что эти дни отдыха были по-настоящему спокойными и комфортабельными.

Сокровища Эрмитажа казались несметными. Нам особенно нравилась уникальная коллекция скифских золотых монет и безделушек. Экскурсии в царские дворцы, расположенные поблизости от Ленинграда, – в Гатчину, Павловск, Царское село – были всегда интересным развлечением.

Я также продолжил свое знакомство с Украиной, нанеся несколько визитов в Киев и Харьков.

Однажды нам удалось совершить туристическую поездку с осмотром достопримечательностей в Одессу, куда нас пригласила приморская молодежная организация. Поездка эта включала в себя и круиз вдоль побережья Крыма на прекрасной яхте, которую мы потом поменяли на комфортабельный пассажирский пароход. Мы проплыли вдоль восточного побережья Черного моря вниз до полутропического Батума.

Нам очень понравились Тифлис и грузины, сочетавшие в себе манеры джентльменов с питейными привычками гейдельбергских студентов. Мы также проехали на машине по знаменитой горной дороге до Владикавказа, проложенной среди покрытых снегами гор.

Направляясь в Баку, мы обнаружили, что за ночь сцена изменилась. Баку был типично азиатским городом, со своими засушливыми песчаными равнинами, караванами верблюдов, своей верностью персидским обрядам солнцепоклонников и, самое главное, со своими колодцами и хрупкими растениями. Обед на продуваемой ветром крыше в саду нашего отеля с величественным видом на Каспийское море, мерцающие огни города и оркестр, играющий русские и азиатские народные песни, – все это соединилось в единое целое, оставив у нас незабываемое впечатление.

Однако, что нам нравилось больше всего – это наше ежегодное путешествие в германскую сельскохозяйственную концессию Drusag, расположенную близ станицы Кавказской, в богатом сельскохозяйственном районе Северного Кавказа, куда мы ездили на охоту. С доктором Дитлоффом за рулем мы скользили вниз по покатому склону к берегу реки Кубань, чтобы, в течение нескольких дней наслаждаться атмосферой немецкой деревенской жизни вместе с герром и фрау Дитлоффом и его коллегами.

Спортивная сторона нашего визита – охота – была представлена в соответствии со старыми добрыми немецкими традициями. Там не было ни медведей, ни волков (я видел лишь одного, и то издалека), но были зайцы, фазаны и кролики, изредка – лисы и бекасы, и лишь сами охотники придавали сцене экзотический штрих: большинство из них были жителями одной из соседних Stanitsas – так называемые гордые кубанские казаки, носившие меховые шапки и цветные шелковые кушаки. На меня произвело огромное впечатление, когда в мой первый визит, летом, д-р Дитлофф привез меня на холм, который был окружен настоящим океаном пшеницы, покрывающей пространство в радиусе около 2,5 миль. Подобные картины, вероятно, достаточно обычны для Соединенных Штатов и Аргентины, но для немецкого глаза это было нечто изумительное.

В последние дни октября я навсегда уехал из Москвы. Я поехал через Вену в Рим, где встретил жену и несколько дней отдохнул на вилле Бонапарта у своей сестры и зятя – германского посла в Ватикане, герра фон Бергена. Я также захватил с собой свою племянницу Элку Ведель, которая сопровождала нас в Японию. В Неаполе мы сели на борт японского корабля "Хакусан Мару". Мы сделали выбор в пользу морского путешествия, поскольку по пути к новому месту службы я хотел познакомиться с проблемами Дальнего Востока, делая хоть краткие остановки в некоторых важных городах, – таких, как Сингапур, Гонконг и Шанхай. Лишь за несколько дней до Рождества "Хакусан Мару" пришвартовалась к причалу в Кобе. И отныне евроазиатский кризис сменился для меня кризисом дальневосточным.

Глава 4.

Посол в Токио (1933-1938)

Япония в брожении, 1933-1936 гг.

Ко времени моего прибытия в Японию условия для работы германского посла в этой стране были идеальными, почти идиллическими. Япония – одно из самых отдаленных от моей родины мест, а это само по себе бесценный плюс в профессии дипломата. Никакой другой пост не доставлял больших удобств и приятностей в повседневной жизни иностранца вообще и дипломата в частности, чем работа в Японии: красивая, гостеприимная и интересная страна, в которой смешались черты дальневосточной культуры и западной цивилизации, очень недорогая жизнь, квалифицированный и дружелюбный японский персонал, неограниченные возможности для комфортабельных путешествий, удобства на морских и горных курортах с их европейскими отелями, исторические храмы и замки с ценными коллекциями произведений искусства. Действительно, в Японии были все возможности для изучения дальневосточного искусства, истории и культуры, равно как и возможности для поддержания достаточно тесных контактов с западным образом жизни и мыслей благодаря частым посетителям из Европы, а также концертам и кинофильмам.

Официальные обязанности германского посла в Японии не были осложнены какими-либо столкновениями интересов или застарелыми конфликтами между двумя странами. Напротив, в течение шести лет Германию и Японию связывали дружественные отношения, еще более укрепившиеся благодаря сотрудничеству в сфере науки и присутствию германских военных советников в японской армии.

В Германии хорошо понимали, что разрыв этой дружбы и участие Японии в Первой мировой войне стали следствием колоссальной политической ошибки, допущенной в годы царствования императора Вильгельма II, а именно, поддержки Германией русско-французского протеста против заключения китайско-японского мирного договора, подписанного в Симоносеки в 1895 году. После захвата Японией германского опорного пункта в Китае, Циндао и принадлежавшей Китаю группы островов в Тихом океане, Япония потеряла интерес к своим партнерам по Первой мировой войне, а вскоре и вообще отошла от союзников из-за послевоенной перегруппировки в рядах великих держав. Прошло немного времени, и Япония возобновила прежние отношения со своим бывшим противником. Экономические отношения, которые оказались очень выгодными для обоих партнеров на протяжении всего послевоенного периода, стали еще более активными после включения Маньчжурии в японскую сферу влияния. Таким образом, пассивный баланс Японии в торговле с Германией был теперь уравновешен германскими закупками основного экспортного продукта Маньчжурии – соевых бобов, самыми крупными покупателями которых были именно германские фирмы.

Эти дружественные отношения были дополнены развитием политических отношений в послевоенный период. Хотя она и была одной из победивших наций, Япония тем не менее чувствовала, что союзники военного времени ею пренебрегали, третировали и унижали, в то время как ее многочисленные амбиции по-прежнему не были удовлетворены. Под давлением англо-саксонских держав она была вынуждена ослабить свою хватку и сдать позиции в Китае. Об этом было открыто, хотя и несколько преждевременно, объявлено в 1915 году пресловутыми "21 требованиями". Циндао больше не был японским оплотом в Китае. Японии пришлось уйти и из русских приморских районов, а острая обида, которую чувствовали японцы, будучи нацией гордой, из-за расовой дискриминации в Соединенных Штатах, стала еще более глубокой из-за отклонения статьи о расовом равноправии, предложенной на Версальской конференции президентом Вильсоном, а также новых дискриминационных законов, принятых в Америке. Япония считала, что пакт Четырех держав, так же, как и Пакт Девяти, был направлен против нее, и эта уверенность была усилена соотношением "2:1", на которое ей пришлось согласиться на конференции по военно-морскому флоту в Вашингтоне, что означало двойное превосходство англо-американского флота над японским.

Как видим, сходство между послевоенным развитием Германии и послевоенным развитием Японии вполне очевидно. Как и Германия, Япония предприняла честную попытку достичь реального и всеохватывающего соглашения с западными державами. На протяжении 1920-1931 годов, вошедших в историю как период Шидехара (по имени выдающегося государственного деятеля, защищавшего эту политику), сменявшие друг друга либеральные Кабинеты правили Японией в соответствии с принципами демократического парламентаризма и следовали западной модели в политике своей страны. В Германии, так же, как и в Японии, подобная попытка была обречена на провал.

Я уже упоминал об истоках японской обиды. В Японии, как и в Германии, катастрофический кризис в экономике усилил чувство растерянности и политический радикализм. Убеждение, что будущее благосостояние Японии может быть достигнуто лишь при полной независимости от мировых рынков и подводных течений мировой политики, прочно укоренилось в умах японских политиков и усилило позиции ультранационалистических твердолобых. Убеждение, что независимость может быть обеспечена лишь включением китайского или, по крайней мере, маньчжурского или северо-китайского рынков в японскую сферу влияния, стало почти евангелием этих экспансионистов. Эти мечты были реализованы захватом Маньчжурии и, позднее, Северного Китая. Вмешательство Лиги Наций и комиссия Литтона, которая была отправлена на Дальний Восток, вызвали антипатию к международному сотрудничеству как в Японии, так и в Германии, – примерно равной в обоих случаях интенсивности. В течение года Германия последовала примеру Японии и тоже покинула Лигу.

В обеих странах период либерализма подошел к концу, и обе под давлением обстоятельств скатывались к тоталитарному правлению. Но в то время как в Германии переходный период продолжался лишь год (1932), в Ниппоне борьба между двумя системами затянулась на десятилетие и проходила с применением чисто японских методов. Источники, породившие этот революционный и разрушительный динамизм, также были различны в обеих странах. В Германии самыми первыми приверженцами национал-социализма были выходцы из тех слоев общества, которые первыми стали жертвой инфляции и экономического кризиса. В дальнейшем их ряды росли за счет разгневанных мужчин из самых разных слоев общества и честных патриотов, которые не могли смириться с "унижением Версаля". Это были люди, отчаявшиеся возродить свой фатерланд с помощью парламентской системы, которая расколола нацию на 32 партии и оказалась неспособной справиться как с левым, так и с правым радикализмом. И когда обществу пришлось столкнуться с альтернативой: править ли Германией коммунистам или национал-социалистам, народ проголосовал за то, что, как он был убежден, окажется меньшим злом.