Текст книги "Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики"

Автор книги: Герберт Дирксен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Цель моего отпуска была тройной: я хотел поправить здоровье, получить общее представление об обстановке в Германии и встретиться со специалистами по дальневосточной политике. Пытаясь окончательно избавиться от своей астмы, я проконсультировался со специалистом в Берлине и прошел курс лечения в Бад Рейхенхалле, Верхняя Бавария, в месте, известном лечением бронхитов.

Будучи занятым этим лечением и своими официальными обязанностями, я только неделю провел в Гродицберге, радуясь всем появившимся там сельскохозяйственным усовершенствованиям. Цены на зерно были зафиксированы на удовлетворительном уровне, и фермеры заранее знали, что они получат за урожай. Они были независимы от капризов спекулянтов зерном на бирже в Чигако или где-то еще. И они больше не были вынуждены под давлением обстоятельств продавать зерно по низким ценам после того, как жатва закончится.

Все фермерские постройки также находились в отличном состоянии благодаря схеме, которая позволяла иметь недоимки по налогам, если деньги вкладывались в ремонт. Благодаря этому простому закону ремесленникам и мастерам, больше всего пострадавшим от кризиса, был дан мощный стимул.

Я объездил страну вдоль и поперек, главным образом на машине и по железной дороге. Мы навестили наших родственников на Рейне и друзей-промышленников в Дуйсбурге, в Рурском районе и в Людвигсхафене. Они показали мне свои заводы, которые невероятно разрослись и работали в полную мощность. Рабочие были довольны. Не было безработицы. На меня произвели очень большое впечатление некоторые новые технические процессы, такие, как патент Фишер – Троих на производство нефти из угля. На заводе И. Г. Фарбениндустри мне показали лабораторию, где в стадии эксперимента находилось производство Buna – искусственного каучука. А новый германский способ получения сахара из целлюлозы также был почти готов к промышленному запуску.

Дороги повсюду находились в отличном состоянии. Создавалась сеть автобанов. Железнодорожная служба работала так же эффективно, как всегда. Люди производили впечатление здоровых, хорошо питающихся и бодрых. В сравнении с бедственным положением 1932 года Германия ныне казалась фундаментально трансформированной страной. Слышался некоторый ропот, что партия-де осуществляет все более тотальный контроль за частной жизнью граждан и что дети отчуждены от родителей Гитлерюгендом. Однако чувство удовлетворения жизнью превалировало в обществе благодаря общему улучшению условий жизни. Внезапный ход Гитлера – восстановление германского суверенитета в Рейнланде, был с одобрением воспринят общественным мнением. Бремя всеобщей воинской повинности несли с готовностью. Политические успехи Гитлера за границей наполняли нацию чувством гордости. Соглашение с Великобританией об ограничении военно-морских вооружений было особенно популярно, поскольку оно, похоже, ликвидировало причины самых опасных трений, которые могли бы возникнуть между двумя странами. Что до меня, то я не мог удержаться от энтузиазма в оценке результатов, достигнутых за столь короткий отрезок времени.

В МИДе не было никаких признаков радикальных изменений. Штат его был укомплектован теми же сотрудниками, что работали здесь и до 1933 года, с Нейра-гом в качестве министра и Бюловым в роли статс-секретаря. Слегка завуалированные антинацистские настроения последнего были широко известны. Но когда он не коре после моего прибытия скончался от приступа пневмонии, похороны его были проведены со всей возможной торжественностью в присутствии фюрера. Его преемники – Макенсен и Дикхофф также были старыми карьерными дипломатами. Среди высших чиновников МИДа не было ни одного партийного "бонзы". Членство в партии считалось делом второстепенным и необязательным. Большинство сотрудников внешнеполитической службы со временем вступили в партию. Так, например, когда я навестил шефа Auslands-organisation (партийные организации за рубежом. – Прим. перев.) Боле, он попросил меня вступить в партию, что я и сделал. Такова была моя позиция, которой я придерживался тогда: не проявлять инициативу, но подчиняться соответствующей просьбе, поскольку я не считал нужным уклоняться от обязанности проявлять лояльность режиму, которому служил.

Что до самого МИДа, то у него на горизонте постоянно маячила растущая угроза – полузловещий, полуслепой Риббентроп. Поскольку его амбиции не были удовлетворены МИДом, он открыл конкурирующую фирму, основав "Бюро Риббентропа", которое располагалось как раз напротив здания законного представительства германской внешней политики – на Вильгельмштрассе. Персонал "бюро" составляли выходцы из всех слоев общества, но главным образом молодые люди, у которых было больше опыта в карьеристском рвении и самоуверенности, нежели квалификации и такта.

Нельзя, однако, не заметить факта: Риббентроп находился в куда более выигрышном положении. Его "бюро" было заведением, слишком хорошо усвоившим гитлеровскую тайную стратегию натравливания одних своих сторонников на других, чтобы не дать Нейрату шанс вывести этого выскочку из игры. Нейрат был, конечно, джентльмен, человек с характером, с политическим чутьем и мужеством, чтобы просто так сложить оружие в критический момент. Но ему недоставало усердия и рвения в работе, совершенно необходимых для министра иностранных дел. Его страсть к охоте превалировала над страстью к работе. Так, на мой вопрос, когда ожидается возвращение Нейрата, отсутствовашего в тот момент в Берлине, Бюлов ответил: "Приедет, как только подстрелит трех косуль".

Сам Бюлов был слишком глубоко убежден, что нацизм будет не более чем преходящим шоу и что бюрократия переживет любые заговоры против нее, чтобы вступать в конкурентную борьбу с Риббентропом. Подобное отношение было оправданно, поскольку мы, кадровые чиновники, были лишены наиболее эффективного оружия, используемого Риббентропом, а именно: возможности быть лакеем Гитлера, следить за каждым его шагом, подкрадываться в его присутствии к полуоткрытой двери, чтобы поймать взгляд или слово фюрера, а затем начать вдохновенно его пропагандировать, как если бы это была его собственная идея. Кроме того, приходилось еще учитывать тот факт, что Риббентроп добился значительного успеха в области внешней политики заключением военно-морского соглашения с Великобританией. Таким образом, вскоре МИД обнаружил, что он постепенно скатывается к состоянию полного ничтожества, имеющего дело лишь с решением чисто формальных задач внешней политики.

До какой степени МИД оказался вытеснен со сцены, до меня дошло, когда я начал задавать вопросы, касающиеся германо-японских переговоров о заключении политического соглашения, которое в итоге стало широко известно как "Антикоминтерновский пакт". Я знал, что эти переговоры вел Риббентроп, но полагал, что и МИД так или иначе был также проинформирован о них. Однако здесь я ошибся. Никто в МИДе ничего не знал об этом деле. И потому я решил прогуляться в логово льва и задать несколько вопросов самому Риббентропу, с которым до сих пор даже не был знаком.

Очевидно, озадаченный моей инициативой, Риббентроп поначалу продемонстрировал некоторое недоверие, но в конце концов выдал кое-какую информацию и внимательно выслушал мой отчет о политической ситуации в Японии. Я ушел от него, сказав на прощание, что думаю, он не будет против, если я проинформирую герра фон Нейрата о нашей беседе. Риббентроп ответил, что нет, он не возражает. Однако самую подробную информацию я получил от своего японского коллеги, графа Мисакои, с которым поддерживал весьма дружеские отношения. Он – один из наиболее интеллигентных, широкомыслящих и симпатичных японцев, с которыми я когда-либо встречался. Переговоры проходили гладко, и большинство вопросов, которые позднее должны были войти в договор, уже были согласованы. Я был определенно "за" в том, что касалось основной политической цели договора – тесном взаимопонимании с Японией. Что касается официальной стороны вопроса, я полагал, что ссылка на деятельность Коминтерна, от причастности к которой постоянно отрекался Советский Союз, была довольно неглупым изобретением, придуманным одним из сотрудников Риббентропа, герром фон Раумером, способным и интеллигентным человеком, который вскоре, однако, вошел в конфликт со своим шефом и вынужден был оставить бюро.

Я был также удовлетворен тем, что соглашение не будет содержать каких-либо агрессивных статей, направленных против Советского Союза. Обе стороны лишь согласились консультироваться друг с другом относительно своей политики по отношению к России и давали понять, что в случае, если одна сторона будет втянута в войну с Советским Союзом, то другая воздержится от каких-либо действий, которые можно трактовать как помощь врагу.

Когда я сообщил об этих фактах в МИДе, они рассыпались в благодарностях за то, что я добыл столь ценную информацию. Это заставило меня осознать, до какой степени МИД позволил изолировать себя от происходящего в политической жизни страны. Вряд ли необходимо упоминать, что МИД был решительно против пакта с Японией.

Существовали и другие влиятельные силы, не согласные с прояпонской политикой Гитлера, хотя, казалось бы, можно было сделать вывод, что эта политика была как раз им по вкусу, отвечая их целям. Силы эти были из военного министерства. В то время как японская армия была настроена яро прогермански, в германской армии лишь те офицеры отвечали японцам взаимностью, кто служил в Японии инструкторами или имели какие-либо другие связи с этой страной. Основная часть сотрудников германского генерального штаба придерживалась все в большей степени прокитайской ориентации. И чем сильнее становились позиции германской военной миссии у Чан Кайши, тем больше за этими тенденциями усматривались другие, подкрепленные частично коммерческими, частично военными интересами, которые вскоре сошлись в одной точке в лице германского торговца и бывшего офицера капитана Клейна. Он обещал обеспечить доставку из Китая значительного количества ценных металлов, таких как молибден и вольфрам, необходимых для германского перевооружения, в обмен на поставку оружия китайской армии. Торговля военными материалами всегда была очень прибыльным, хотя и не очень уважаемым, делом. Эта истина оставалась верной и в данном случае, и Клейн, как и представители некоторых других германских фирм, постоянно жил в Восточной Азии, занимаясь процветающим бизнесом – продажей оружия Китаю.

Каким-то образом Клейну удалось добиться успеха в том, чтобы убедить некоторых официальных лиц Германии занять прокитайскую позицию. Так, генерал фон Сект, основатель рейхсвера, находившийся в отставке, но по-прежнему полный амбиций, получил приглашение от маршала Чан Кайши нанести ему визит и проинспектировать новую китайскую армию. Сект с радостью согласился и провел несколько месяцев в Китае, тщательно избегая визита в Японию с тем, чтобы не обидеть своих китайских хозяев. Генерал фон Рейхенау, находившийся на действительной службе, одна из ключевых фигур в военном министерстве, последовал его примеру и также подумывал о визите в Китай. Зная его лично, я постарался связаться с ним в Мюнхене, где он был командующим военного округа, чтобы предостеречь, что дела развиваются в несколько другом направлении. Так или иначе, но мы с ним разминулись, и он все-таки отправился в свой вояж. Оказавшись в Китае, Рейхенау ограничил себя тем, что наслаждался приятными сторонами дальневосточной жизни. Тем не менее, визиты этих двоих, хорошо известных, германских генералов не могли не оказать глубокого воздействия на политические круги Дальнего Востока. Спустя несколько месяцев военному министру пришлось начать строго следовать линии официальной политики, провоглашенной заключением Антикоминтерновского пакта. Однако германская военная миссия в Китае по-прежнему оставалась камнем преткновения в наших отношениях с Японией, как это будет видно из дальнейших событий.

Следующим и последним моим ходом на политической шахматной доске, пока я находился в отпуске в Германии, стала аудиенция у Гитлера. Вскоре после моего прибытия в Берлин он принял меня в канцелярии рейха. Я ждал этого события с огромным волнением, надеясь получить шанс представить Гитлеру полный отчет о политической ситуации на Дальнем Востоке и стать свидетелем вспышек его гения. Однако через две-три минуты после начала встречи Гитлер вдруг начал беспокойно ерзать в своем кресле и неожиданно извинился, что вынужден прервать нашу беседу, поскольку у него есть и другие неотложные дела, которыми он должен срочно заняться. Он выразил надежду увидеться со мной в Берхтесгадене.

Я ушел, совершенно сбитый с толку и кипя от ярости. Как и следовало ожидать в той атмосфере слухов и сплетен, тайком распространяемых в Берлине, спустя несколько дней друг, занимавший важный официальный пост, спросил меня, правда ли, что я впал в немилость у Гитлера, поскольку моя встреча с ним продолжалась всего лишь несколько минут?

Во время своего отдыха в Рейхенхолле, что неподалеку от Берхтесгадена, я предпринял еще одну попытку. На этот раз герр Мейснер, хорошо известный шеф Prasidialkanzlei (канцелярии президента. – Прим. перев.), которого я очень хорошо знал со времен совместного пребывания в Киеве в 1918 году, договорился о приеме на 8 июля.

Я прибыл в Берхтесгаден, где меня ожидала самая продолжительная и самая гармоничная встреча, которую я когда-либо имел с фюрером. Присутствовали также Геринг и Мейснер.

Я вошел в большую, красиво обставленную комнату, из которой благодаря огромным окнам открывался величественный вид на альпийский пейзаж вокруг Вальцмана и на долины, тянувшиеся к Вальцбургу. Беседа продолжалась более часа, и у меня было достаточно возможностей изложить свои взгляды.

Я считал, что главной проблемой был ответ на вопрос – подрывают ли основы японского государства революционные бунты армии или же Японии можно доверять как партнеру по Антикоминтерновскому пакту? Мой ответ на второй вопрос был утвердительным. Геринг также принял участие в разговоре. Он разделял мои взгляды. Это же дал понять и Гитлер, не прибегая, однако, к обвалу лавины своего красноречия. Должен признать, что и на этот раз ни одного слова из тех, что он произнес, не запечатлелось у меня в памяти, и я не чувствовал благоговейного трепета в его присутствии. Встреча эта была примечательна еще и тем, что на ней не прозвучало никаких оскорбительных высказываний в адрес Советского Союза.

За время нашей беседы собралась гроза. Сверкали молнии, за которыми следовали раскаты грома. Весь вид из окна оказался занавешен серой пеленой дождя. Но подобно тому, как это происходит в романтической опере, гром неожиданно стих, тучи как бы по мановению руки невидимого постановщика были развеяны и умчались вдаль, и солнце вновь засветило над освеженным ландшафтом. Гитлер закончил встречу, подарив мне, по инициативе Мейснера, свой портрет, лично надписав его и поставив дату.

Мое пребывание в Германии завершилось двумя знаменательными событиями, которые надолго остались у меня в памяти: Олимпийскими играми в Берлине и партийным слетом в Нюрнберге. Оба представления были подробно описаны в свое время, так что мне нет нужды входить в детали. Но чувствую, что должен сказать несколько слов о съезде.

Собравшимися в Нюрнберге массами двигала глубокая вера всего народа, готового принести жертвы ради лучшего будущего, будущего, которое, возможно, совсем рядом, несмотря на недостатки, нехватки и ошибки, и которое смутно предвиделось ими вопреки всем нелепостям режима, страстно желавшего скрыть свои конечные цели. Когда мы обращаемся к этому периоду, закончившемуся разгромом и бедой, кровопролитием и жестокостями, то именно этот растраченный зря энтузиазм огромных масс честнейших людей, обманутых бандой безрассудных революционеров, возможно, и составляет самую трагическую сторону германской трагедии.

Театрализованное представление в Нюрнберге произвело на меня глубочайшее впечатление. Сорок тысяч парней сначала торжественно вели диалог между массовым хором и его лидерами, а затем, без каких-либо приказов вслух, молча и с минутной точностью сделали несколько упражнений со своими пиками, так что на долю секунды блестящие лезвия их сверкнули на солнце. Мне показалось это самим воплощением массовой дисциплины.

Эффектным также был и ночной слет некоторых партийных организаций. Лучи суперпрожекторов сходились в виде огромного купола высотой несколько тысяч футов, в то время как парни и девушки из Гитлерюгенда своими песнями и танцами оживляли сцену.

Самым важным политическим событием по случаю съезда стала, конечно, знаменитая речь Гитлера, в которой он наметил курс политического развития Германии на предстоящие годы. В обоих случаях, когда я посещал нюрнбергский съезд, Гитлер неизменно оправдывал ожидания внешнего мира, давая ему пищу для ума в форме какого-нибудь нового тяжеловесного лозунга. В 1938 году это был лозунг против Чехословакии, в 1936 – ужасающе сильная обличительная речь против большевизма. Весь этот антураж партийных собраний с их знаменосцами и показными эффектами и упражнениями со свастикой несколько поистрепался в последние годы режима. Но, видя эту сцену впервые, нельзя было не поразиться.

Не мог я удержаться и от того, чтобы почувствовать себя зачарованным фейерверком ораторского мастерства Гитлера. Я чувствовал, что нахожусь под куда большим впечатлением, чем после встречи с ним лично. Что до программы, которую он изложил, то в ней не было ничего потрясающего, поскольку германо-советские отношения уже были достаточно плохими, так что дальнейшее их ухудшение не могло изменить существующую картину. Никто не верил в возможность войны, хотя для многих западных политиков мысль, что "динамизм" национал-социализма следует направить на Восток, была довольно привлекательной, и некоторые из моих коллег в Токио, которые и сами были антибольшевиками, искренне ее одобряли.

После речи Гитлера германские послы и посланники, присутствовавшие в Нюрнберге, собрались, чтобы выразить свое искреннее сочувствие своему коллеге в Москве графу Шуленбургу (казненному после 20 июля 1944 года) в связи с тяжелой задачей и ужасными неприятностями, ожидавшими его в русской столице. Я был единственным исключением в их хоре, поздравив Шуленбурга с тем, что теперь ему больше не будут надоедать просьбами из Берлина, никто не станет ожидать, что он будет настаивать на наших требованиях, и теперь у него будет возможность жить так, как ему заблагорассудится. И так оно и вышло. Шуленбург, дружелюбный, добродушный дворянин, который пользовался уважением со стороны советского правительства, имел беспрепятственную возможность путешествовать по всем районам европейской части России, собирая иконы и ковры и купаясь в приятной атмосфере прогерманских симпатий и сочувствия.

После смерти Бюлова наша дипломатическая служба пережила еще одну тяжелую утрату – безвременно скончался наш посол при Сент-Джеймском дворе герр фон Хойх, один из самых способных сотрудников внешнеполитической службы. В отношении преемственности фаворитом был Риббентроп, тогда как Хассель и я упоминались с большими оговорками. И когда послом был назначен Риббентроп, все были уверены, что он наконец достиг конечной цели своих амбиций. И лишь спустя несколько лет после окончания Второй мировой войны стало известно, что он был в бешенстве от этого назначения, поскольку боролся за пост министра иностранных дел и был вполне уверен, что именно он заменит Нейрата.

Я никогда не смог бы предсказать такого мрачного провала его лондонской миссии, каковой в конечном итоге последовал. Его назначение с удовлетворением было воспринято в Лондоне. "Таймс" опубликовала ряд статей под заголовками: "Желанный гость". В конце концов, Риббентроп обладал одним из самых важных для посла качеств – был вхож к главе государства и исполнительной власти. Кроме того, Риббентроп был проанглийски настроен, правда, лишь до степени, ограниченной снобизмом, и, по крайней мере я так думаю, он был достаточно умен, чтобы приспособиться к требованиям своего нового положения.

Гитлер больше всего желал дружбы с Великобританией. И тем не менее, несмотря на все эти благоприятные признаки, Риббентроп провалился с самого начала, когда, едва сойдя с трапа самолета в Лондоне, дал интервью прессе, в котором предостерег Великобританию в отношении ее политики, направленной на установление дружественных отношений с Советским Союзом.

Я был рад вернуться в Токио. Мне нравился Дальний Восток. Мне нравилась моя независимость, и я чувствовал уверенность, что здоровье мое явно поправилось. 9 октября в Генуе мы сели на борт "Gneisenau" – самого комфортабельного германского лайнера и от души насладились путешествием, в ходе которого посетили с короткими визитами самые красивые места в мире: Цейлон, датскую Ост-Индию и Манилу. В Шанхае мы провели два дня в гостеприимном доме нашего генерального консула герра Крибеля. Бывший офицер, тяжело переживший унижение мирных переговоров в Спа, в которых он принимал участие, он одним из первых вступил в нацистскую партию. Полный энтузиазма в отношении нового евангелия, честный и прямой, он вскоре пал жертвой интриги, задуманной окружавшей Гитлера кликой, и позднее был назначен шефом личного отдела МИДа, не приобретя при этом какого-либо влияния во внутрипартийном кругу.

Шанхай в то время медленно оправлялся от ран, нанесенных ему японскими бомбардировками 1932 года. Китайский мэр, которого мы посетили вместе с Кригелем, был, конечно же, генералом, как и большинство влиятельных людей в Китае. Он продемонстрировал огромный энтузиазм, рассказывая нам о планах строительства нового делового центра в Шанхае.

Мы также посетили открытие роскошного ночного клуба, принадлежавшего германскому эмигранту. Глядя на китайских леди, танцующих с сомнительными европейскими типами, я был вновь поражен нездоровой атмосферой, царившей в этой восточно-азиатской столице, в которой пороки Азии перемешались с пороками Европы.

9 ноября мы прибыли в Кобе.

Мой второй срок в Японии

На следующий день после прибытия в Токио мы посетили обычную вечеринку в саду хризантем, на которую император пригласил дипломатический корпус и многих известных японцев. Обе императорские вечеринки – в саду хризантем и во время цветения сакуры – были очаровательными развлечениями, хотя один циник как-то заметил, что на вечеринке было "больше дипломатов, чем хризантем". Когда я направился к машине, чтобы ехать домой, мне вдруг стало трудно дышать, и я понял, что моя астма возвращается. Попытки избавиться от нее в Германии оказались тщетными.

Я поспешил в Кобе, чтобы полечиться у знаменитого немецкого врача, но через несколько дней слег с еще более мучительной болью, чем обычно.

На протяжении последующих месяцев я неделями не мог покидать своей комнаты, лишь несколько раз позволив себе медленные прогулки в саду. Моя жена преданно ухаживала за мной, выполняя в то же время представительские обязанности. Два замечательных и очень симпатичных японских врача профессор Ина-да и доктор Икеда – делали все, чтобы облегчить мои страдания.

Таким образом, самое важное событие за все время моего пребывания в Японии в качестве посла – заключение Антикоминтерновского пакта – прошло без моего участия. Воздействие этого пакта на мировое общественное мнение было поразительным. Существовали влиятельные политические круги, противостоявшие столь безоговорочной декларации в пользу тоталитаризма. "Люди за троном" Генро, принц Сайондзи, граф Макино, граф Мацудаиро, министр императорского двора и большинство промышленников хранили молчание. Милитаристы и националисты – вот кто отныне доминировал на политической сцене. Широкие массы испытывали облегчение, избавившихся от изоляции, которая тяжелым бременем давила на них, и были захвачены волной искренней симпатии и энтузиазма по отношению к Германии. Депутации, назначенные на массовых митингах, визиты и подарки от патриотов добавляли работы персоналу посольства. Политические перспективы представлялись еще более смутными, чем раньше, а о том, что экономические отношения процветали на здоровой треугольной основе (Германия – Япония – Маньчжоу-го), уже упоминалось. Говоря коротко, это было идеальное время для работы германского посла.

В июле 1937 года события приняли трагический оборот из-за начала конфликта с Китаем. Между 1932-м и 1937-м годами характерной чертой японской внутренней и внешней политики стал нелегкий компромисс. Перетягивание каната между умеренными и экстремистскими фракциями дало свои результаты: в области внутренней политики – постепенное отступление умеренных, сопровождавшееся случайными победами, такими, как, например, подавление февральского мятежа 1936 года, при сохранении внешних демократических процедур. В области же внешней политики Хирота и проанглосаксонские круги предпринимали бешеные усилия для поддержания дружеских контактов, чтобы прийти к соглашению с Китаем. С другой стороны, националисты сумели заключить Антикоминтерновский пакт с Германией, освободив Японию от ограничений на перевооружение ее военно-морского флота путем денонсации соответствующих соглашений, и завоевали Китай путем расчленения Северного Китая на несколько полуавтономных марионеточных государств. Однако бесстыдная коррупция, контрабанда наркотиков и другие злоупотребления, терпимые и поощряемые в Китае японскими кукловодами, вызвали волну всеобщего негодования.

Искрой, которая вызвала взрыв, стала перестрелка между китайскими и японскими военными у моста Марко Поло близ Пекина в ночь на 8 июля 1937 года. Никогда не удастся установить, была ли эта стычка подстроена японцами или имела место случайность как следствие наэлектризованной атмосферы. Я склонен верить, что дело в последнем. Иначе было бы необъяснимо, почему японская армия, в целом не склонная рисковать и известная тщательной подготовкой своих операций, таких, как, например, убийство Чан Цзолиня, столь явно плохо подготовила такое крупное мероприятие.

Уже спустя неделю после инцидента у моста Марко Поло японцам угрожала смертельная опасность утраты жизненно важных стратегических пунктов, таких, как аэродром в Тяньцзине, поскольку одного местного японского гарнизона было явно недостаточно, чтобы удержать его. С другой стороны, мирное урегулирование этого с виду локального конфликта, похоже, должно было быть слишком хорошо обосновано, чтобы нельзя было отказаться от него, как от чистой воды фабрикации японской пропаганды. После моей первой беседы с Хиротой, которого я действительно хорошо знал, у меня лично сложилось мнение, что его уверенность в мирном разрешении конфликта была искренней. Однако ответственность за инцидент у моста Марко Поло – дело второстепенное. Главный факт состоит в том, что Япония должна нести ответственность за развязывание войны в Китае, поскольку именно она постоянно проводила политику агрессии.

Нет необходимости особо подчеркивать, что начало военных действий в Китае было весьма нежелательным событием для Германии. В конце концов, Антикоминтерновский пакт был заключен совсем не для того, чтобы втянуть Германию в авантюру с непредсказуемыми последствиями на Азиатском континенте. И хотя я был твердо убежден, что пакт не имел целью возможное нападение на Советский Союз (насколько я мог удостовериться, германские документы, опубликованные до сих пор, не доказывают противного), эффект определенного давления на Россию, который, конечно, приветствовал Гитлер, был этой авантюрой сведен к нулю. Кроме того, общее направление нашей политики по отношению к Китаю было дружественным, и наши экономические отношения с этой страной были очень выгодны и очень важны для Германии. Соответственно в своей беседе с Хиротой я выразил в самых определенных выражениях надежду на то, что "инцидент" (этим эвфемизмом японцы пользовались на протяжении всех лет войны) будет непременно урегулирован.

Как я уже говорил, Хирота произвел на меня впечатление искреннего оптимиста. И спустя несколько дней бои в Северном Китае действительно свелись к стычкам местного значения. Однако вскоре события вышли из-под контроля или, говоря другими словами, милитаристская клика в Японии добилась успеха в превращении локального конфликта в полномасшабную войну. Очевидно, что решение маршала Чан Кайши открыть новый театр военных действий в Шанхае – вероятно, для того, чтобы привлечь внимание всего мира, распространив войну на столь чувствительное место, как столица Дальнего Востока, – задушило в зародыше перспективу локализации войны.

После нескольких продолжительных бесед мы с военным атташе Оттом пришли к согласию в том, что наиболее эффективным средством для Германии выступить в качестве посредника с перспективой восстановить нормальные условия стало бы продолжение деятельности германской военной миссии в Китае. То, что эта деятельность не снискала благосклонности генерального штаба в Токио, было очевидно. Но коль скоро мы повернулись глухим ухом к японским намекам, относившимся к этой проблеме, мы чувствовали необходимость продолжать свои усилия, успокаивая при этом японскую тревогу. До сих пор наши отношения с Китаем не подвергались серьезной опасности. Германская военная миссия, руководимая очень способным и политически мыслящим генералом фон Фалькенхаузеном, пользовалась полным доверием со стороны нанкинского правительства. И самое главное, со стороны маршала Чан Кайши. Если там вообще существовала какая-то перспектива посредничества между двумя враждующими сторонами, у миссии был шанс оказать Китаю бесценную услугу, оправдав китайских лидеров в глазах соотечественников. Если бы миссия выступила за компромисс лишь по чисто военным соображениям, учитывая неготовность китайской армии и безнадежность продолжения войны, существовал бы шанс восстановления мира. Такое направление мыслей и было изложено в длинной телеграмме в Берлин, и таким образом мы предотвратили опрометчивые шаги, которые могла бы предпринять партия экстремистов.

После нескольких месяцев боевых действий ситуация, похоже, созрела для новой попытки посредничества. Несмотря на героическое сопротивление и огромные жертвы, Шанхай был явно потерян для Китая, который переживал поражения и на других фронтах. Нанкин был захвачен. Брюссельская конференция, созванная согласно договору Девяти держав, не смогла принести каких-либо практических результатов. Нанкинское правительство столкнулось с необходимостью сопротивляться захватчикам, не имея больше моральной поддержки со стороны внешнего мира. С другой стороны, японцы приобрели дешевые, но многочисленные военные лавры победителей. Теперь, однако, они стали сознавать, что им все же придется принести огромные жертвы, чтобы заключить мир на своих собственных условиях. Международное вмешательство в войну в Китае, наличие иностранных поселений в Шанхае и других городах, и американские и британские военные корабли, крейсирующие по Янцзы, заставляли их чувствовать себя неуютно. Потопление на Янцзы японскими самолетами американской канонерки поставило Японию на грань войны с Соединенными Штатами. Наступило затишье в сражениях, и оба противника, казалось, раздумывали, что делать дальше.