Текст книги "Тихий друг"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

В трусливой спешке спускаясь по лестнице, Сперман представлял, как мальчик, наклонившись, осторожно выдвигает ящики стола и роется в них. Что если Сперман, вернувшись, застанет его в такой позе? Может, мальчик копается в ящике стола лишь затем, чтобы его поймали на месте преступления и выпороли? Сперман тихонько застонал и сглотнул слюнки. Может, мальчик будет не против, если Сперман обхватит его за талию, перекинет через колено и выпорет на известный манер, как маленького?.. Торопясь в винную лавку, – где ему, слава богу, не пришлось стоять в очереди – Сперман собрал всю свою волю, чтобы следить за уличным движением.

По дороге обратно, дойдя до моста, он пристально оглядел обе стороны канала. Мальчика видно не было, и это почти наверняка означало, что он еще в квартире.

В этот раз Сперман зашел без стука. Нет, мальчика не было. Он все-таки ушел. Выбежать на улицу и прочесать окрестности, убедить его вернуться? Нет, может, так оно и лучше…

Сперман, вздохнув, поставил бутылку на пол, сделал еще пару шагов и встал у окна. Что там видно снаружи? Видно было мост, но вряд ли мальчик появится на нем снова, считывая адрес с бумажки. Как мелко это все…

Но почему мальчик взял ноги в руки? «Я слишком много пизжу», – подумал Сперман. Или мальчик прихватил что-нибудь без спросу и сбежал? Но что тут красть? Деньги – кроме мелких монет – Сперман носил с собой; разве что несколько исписанных страниц показались мальчику достаточно ценными, чтобы прикарманить. «Да пусть берут, что хотят. И меня в придачу, – мелькнула горькая мысль, – но кому я нужен?»

Однако ему пришлось признаться в том, что он с удовольствием застал бы мальчика на месте преступления, чтобы затем – исключительно по доброте душевной – схватить и перегнуть через колено. «Ради его же блага», – пробормотал Сперман. Никто не услышал бы, как мальчик плачет и просит пощады.

Но мальчик почему-то ушел, покинул его. «Мама умерла, и никто меня больше не любит, – повторял Сперман про себя, – я так одинок, у меня совсем нет друзей».

И что теперь делать? Он пожалел, что купил выпивку. Сильные люди покупают алкоголь и даже не открывают бутылку, но Сперман был слаб. Да, можно попробовать быть сильным – без капли алкоголя в крови написать великое стихотворение обо всем на свете: эта песнь обойдет всю землю, ее звуки до слез растрогают всех мальчиков, и они потянутся к нему.

Вдруг Сперман услышал не то попискивание, не то поскрипывание. Это он сам? Он повернулся, прошел по комнате и огляделся.

– Ну пожалуйста, – прошептал он.

На кровати, в стороне от окна, вытянувшись и склонив голову на руки, лежал мальчик. Ступни его свисали с кровати, и с левой ноги упал сандалий.

Это открытие сперва обрадовало Спермана, а потом в голове стали роиться мысли: а кто ему разрешил лечь на кровать? Или у него вдруг живот заболел? Ну нет: он пришел сюда именно для того, чтобы лечь в постель, неужели непонятно?

– Я подумал, ты удалился, – сказал Сперман, подойдя к кровати.

Удалился, ага: в который раз Сперман поймал себя на мысли, что никогда не говорит простым языком, а выбирает слишком книжные фразы, которые все только усложняют. Ведь все было проще простого?

Под весом мальчика матрас почти не проседал, отчего изгибы спины и бедер были четче. Может, отшлепать его? Сперман едва сдержался. Он присел на край кровати и стал осторожно поглаживать слегка волнистые, длинные волосы мальчика. Коснувшись шеи, он заметил, что его рука слегка дрожит. Что-то было не так, что-то выпадало из привычного арсенала опыта. Внешне этот ритуал был скучнейшей банальностью, и все это походило на неисчислимые, уже известные прежние истории. Но по существу все было по-другому и олицетворяло нечто цельное: мальчик пришел в его жизнь, чтобы стать ее частью, и Сперман не знал, к добру это или нужно приложить усилия, чтобы изменить ход судьбы. Или мальчик всегда, со времен сотворения мира принадлежал ему, или все это был безобразный грех, обрекающий на погибель. Спермана не отпускала настойчивая мысль, что он, подобно безжалостному и ловкому хищнику, должен зажать в зубах шею мальчика и прокусить.

– Звереныш, – прошептал он. – Звереныш.

Под ласками Спермана мальчик лежал неподвижно, не противился, но и не помогал. Сперман повернул его на бок и стал расстегивать рубашку, а потом и брюки. Мальчик смотрел на Спермана широко распахнутыми глазами с длинными ресницами, его губы чуть приоткрылись. Сперману показалось, что его дыхание участилось.

Увидев слегка приоткрытый рот и девственно белые, поблескивающие зубы школьника, Сперман страсть как захотел целоваться до бесконечности. Но чутье подсказывало ему, что не нужно пока слишком откровенной нежности, лучше ограничиться тем, чего требовал инстинкт размножения. Несколькими резкими движениями он стянул с мальчика брюки и обхватил любовное орудие. Неслыханные его размеры привели Спермана в ужас и восторг. Может, мальчик потому красится и обвешивается украшениями: чтобы скрыть крутизну и мужество? А может быть, он тайное божество?

Сперману не удалось сразу приступить к рутинным ритмичным манипуляциям, и, ложась рядом с мальчиком, он сперва провел кончиками пальцев по дрожащему от его прикосновений члену – снизу вверх.

– Тебе… нравится?.. – прошептал он. – Правда?..

«Опять говорю всякую ерунду!»

Только теперь он почувствовал запах мальчика. Он не пах нагретым брезентом, сеном, кожей или хвоей. От него исходил слабый аромат мальчишеского пота, теплой ткани и мыла, но все это перекрывал сильный запах, который Сперман уловил и раньше: чего-то жаренного на жиру или в масле. Однако этот тяжелый запах не казался Сперману несвежим или неприятным, скорее, напоминал о чем-то привычном, домашнем.

– Тебе приятно?.. Да?.. – спросил Сперман, прижимаясь пахом к попке мальчика. – Теплый зверь, звереныш, – прошептал он почти беззвучно.

– Можешь делать со мной, что хочешь, – ответил мальчик с хрипотцой, и все сомнения Спермана исчезли.

VI

Обнажая мальчика, Сперман думал только о том, чтобы не разорвать одежду, чтобы пуговицы не отскакивали, а упрямая молния брюк самым глупым образом не поломалась. Сперман отдавал себе отчет в том, что им руководила не только страсть: раздев мальчика, он мог быть уверен, что тот вдруг не передумает, не встанет и не уйдет.

Он взял себя в руки и аккуратно развесил одежду на стуле. И вряд ли было случайностью то, что он разложил рубашку и брюки так, что они более-менее передавали фигуру того, кому принадлежали. Ах, если бы Сперман мог оставить себе эту одежду и спрятать… Разве тогда мальчик не принадлежал бы ему навечно? Можно выменять ее, например, на что-нибудь из своего гардероба… Но они не походили друг на друга: у мальчика фигура была гораздо изящней.

Размышляя об этом, Сперман не отрывал взгляда от тонкого ремня, который все еще был вдет в петельки брюк; глядя на него и содрогаясь от наслаждения. Сперман представил акт насилия, который можно было сейчас совершить, однако заставил себя отвернуться и начал нетерпеливо раздеваться. Слава богу, огонь в печке разошелся, и в комнате было хорошо, тепло.

Тем временем мальчик снова повернулся на живот. И тут Сперман впервые увидел его со спины: беззащитным, нагим, как до этого пытался представить себе под одеждой. Он перебрал в памяти похожие картины, но не смог припомнить, чтобы когда-нибудь видел такую красоту и молодость, воплощенные в теле.

Вот так, со спины, мальчик вполне мог быть и девочкой, но это Спермана не беспокоило.

На запястьях и лодыжках у мальчика браслета по три, если не больше: рыночная алюминиевая бижутерия, крашеная или покрытая подделкой под финифть; а также полдюжины колец на пальцах: металлических или алюминиевых, с камешками из шлифованного стекла. Сперман не понимал, почему при виде этих безвкусных украшений он испытывал не отвращение, а, скорее, смешанную с сочувствием нежность, и почему время от времени поблескивающие жемчужно-золотые накрашенные ногти не отталкивали, а притягивали его. Может быть – раздумывал он, – такого сорта убранство шло мальчику: к его телу нечего было добавить, и только при помощи поддельного можно было чествовать настоящее.

Лучи вечернего света, заблудившиеся в волосах на шее мальчика, добавляли к страсти Спермана тоскливую нотку, чувство неутолимой потери или никому не ведомой печали. Ему показалось, что он никогда не овладеет этим телом, потому что не сможет достойно чтить его святость.

Мальчик – может быть, неосознанно – чуть шевельнулся, приподнял и опустил попу, и Сперману пришлось повиноваться слепой, теперь и вовсе неудержимой страсти, и он укрыл мальчика своим телом.

Вот теперь, лежа на обнаженном теле, он почувствовал совсем другой запах: не слабое веяние чего-то жареного, а только чистым мальчишеским пот, запах кедра и нагретого солнцем брезента, и это вызывало у Спермана какие-то ускользающие воспоминания о давно прошедшем: неслыханное наслаждение, безопасное и вечное счастье.

Мальчик снова, – теперь, кажется, уже нарочно дразнясь, – двинул попой вверх-вниз.

«Сам напросился», – мелькнуло у Спермана в голове, когда одним марш-броском он проник в мальчика полностью. Тот чуть приподнял голову и застонал. Он так выражает удовольствие, или Сперман сделал ему больно? Сперману нужно было знать наверняка.

– Тебе не больно? – спросил он, тяжело дыша, проводя губами по ушку мальчика. «А если нет, – подумал он, – то можно и глубже, глубже всегда можно».

В ответ мальчик застонал снова, громко и хрипло, потому что Сперман уже начал свою неудержимую скачку. Мальчику наверняка было больно, но он, видимо, не хотел подавать виду. «Держишься молодцом», – с нежностью подумал Сперман. Ему хотелось причинить мальчику боль, сделать ему как можно больнее, но в то же время совсем не хотелось ни сейчас, никогда… Да, было бы такое возможно: причинять кому-нибудь ужасную боль, но в то же время не причинять… Но такого не бывает, хотя на свете есть Бог…

Вдыхая запах теплого нежного тела, Сперман чуть было не начал шептать о том, как все было раньше, давным-давно, в вечернем свете, в гостиной у него дома… Мать, лежащая на диване с «раскалывающейся» головой… Бесконечная, шипящая, угрожающая тишина ранних вечеров… «Дом без солнца», – подумалось Сперману.

И тут он ни с того, ни с сего подумал, как все сложилось бы, встреть он тогда… не теперь, когда уже слишком поздно, а тогда… этого мальчика. И как мальчик одним таким ранним вечером в пустующем сарайчике в саду связал бы его, Спермана, и делал с ним все, что душе его угодно…

– Ты… мой господин… – прорычал Сперман и в тот же миг почувствовал, как вытек в мальчика его мужской сок.

А теперь что?.. Что дальше? Разве не должно и с мальчиком свершиться чудо? Сперман, в поисках мальчишеского уда, попытался настойчиво, но мягко повернуть мальчика на бок, но тот, сопротивляясь всем телом, оттолкнул руку, и Сперман понял, что мальчика, видимо, не интересовали такие ласки. Да, такое бывает: мальчики, которые хотят только сзади…

Но кто он такой?.. Что все это для него значит?.. Вдруг он всего лишь – скучающая бескорыстная шлюшка, даже не думающая о том, чтобы повторить, увидеться снова, продолжить отношения?..

Сердце Спермана сжалось при этой мысли, потому что с ним… все было иначе… Он понял, что удовлетворение страстного желания не погасило его чувств. Не было ни малейших признаков досады, скуки или разочарования, как часто случается после совокупления. Мальчик сразу показался ему милым, очень милым… И сейчас он находил его милым, таким милым, таким ужасно милым…

Но что все это значило? Сперман понимал, что это проявление слабости, а такая слабость может обойтись ему дорого, но не смог удержаться и со вздохом погладил мальчика по голове. Правда, ему сразу же удалось взять себя в руки: Сперман вытащил член, показал мальчику душ и туалет, пошел в кухню, стал на цыпочки и обмылся над раковиной.

VII

И вот тут, в кухне, Сперман полностью отдался трусливым сомнениям, совершенно безнадежным сомнениям, и опечалился. Что произошло на самом деле? А сам он – настоящий? В таком случае вполне возможно, что один из жильцов дома напротив видел Спермана голым, так как штор на окне не было. Сперман был стеснительным и даже слишком предупредительным в общении с соседями и не терпел сплетен или разногласий, если таковых можно было избежать. Поэтому он вернулся в комнату и быстро оделся: отчего-то ему не хотелось, чтобы мальчик, вернувшись из ванной, застал его обнаженным.

Вся его жизнь была сплошная путаница, подумал он, никакого порядка. Он решил, что если поступать по уму, надо быть строже к себе, покончить со всяким бредом и попытаться работать, то есть писать. Да, писать, но что и о чем? Если записать все, что сейчас произошло, выйдет ли из этого рассказ? Встреча с мальчиком на Стоофстеех – это ерунда, даже если разукрасить ее смехотворными дневными, вернее, вечерними грезами уже немолодого охотника за юностью. И красной нитью – присутствие барда с его «альбиносом»… Вот этот бард все портил и превращал написанное – все, от начала до конца – в нечто неудобоваримое и нечитабельное. Единственное, ну, скажем, «романтичное» в этой истории – та банковская бумажка, которую Сперман в последний момент сунул мальчику в руку, благодаря чему и нашел квартиру Спермана. Вот это уж, честное слово, великий ход, но именно потому его нельзя использовать – никто не поверит.

Размышляя, Сперман разглядывал рубашку и брюки, разложенные на стуле: своей неподвижностью они вызывали воспоминание о фигуре мальчика. Сперман прислушался: вода в душе еще шумела. Он подошел к стулу и потрогал сначала рубашку, потом брюки. Он уже хотел зарыться в одежду лицом, но тут вода перестала литься. Сперман отошел и сел за письменный стол. «Что происходит? – подумал он и попытался себя успокоить. – Ничего».

Он услышал, как открывается дверь душевой, а затем – приближающиеся шаги. Вот ведь, подумал он, я даже до сих пор не знаю, как мальчика зовут…

Сперман суетливо встал и отошел от письменного стола. Мальчик мог поинтересоваться, чем он занимается, а Сперман вечно краснел и заикался, когда ему приходилось рассказывать о своем писательстве или попытках писать.

Но кое-что давало ему настоящую надежду, через считанные секунды он увидит приближающегося по коридору мальчика совершенно обнаженным и, может быть, эта картина ему не понравится, особенно теперь, когда пыл страсти слегка потух и можно посмотреть трезвым взглядом. Да, Сперман тайком на это и надеялся: увидеть, что на самом деле мальчик был просто накрашенной одноразовой шлюшкой, маленьким смешным гомиком, который своей молодостью ненадолго вскружил Сперману голову…

Но вышло иначе. Мальчик оказался в комнате, в золотистых лучах, Сперман взглянул на него, и у него задрожали колени. О чем бы он ни думал до этого: один взгляд на это создание любому злому критику зашнурует рот. Фигура эта могла быть работой всей жизни какого-нибудь великого – любившего мальчиков или нет, неважно – скульптора. Но вообще-то дело не столько в красивом теле: у мальчика было такое милое лицо! На этом юношеском лике совершенно никаких следов избалованности, похотливости, подлости или чего-либо в этом роде. Господи, Боже мой, да какая разница, что на губах у него осталась помада? Это хороший мальчик. Это просто сама невинность…

И конечно, Сперман не мог оторвать взгляд от его паха, от беззащитного, но все же с королевским достоинством висящего члена. Для роста и возраста мальчика это был очень большой уд – Сперман, конечно, не удержался от мысленных сравнений со своим, но так и не пришел к однозначному выводу, – коронованный внизу нежным венчиком, на котором сверкали капельки воды.

Да, конечно, Сперман видел все так называемые украшения и слышал нежное позвякивание браслетов на руках и на ногах. Однако это совершенно не принижало ни образ, ни существо мальчика. Охваченный безграничной нежностью, Сперман даже подумал, что изящный, тончайший, пусть из самых дешевых бусин, поясок на бедрах или ожерелье, обрамляющее святой уд, украсили бы его еще больше…

Видение, которое показалось Сперману беспрекословным и мифическим, длилось всего мгновение. Мальчик сразу подошел к стулу и быстро оделся. И когда он, полностью одетый, стоял в комнате, Сперман пожалел, что ничего не сказал при виде его наготы, даже не подал какого-то знака, ничего…

Он понял, что должен был преклонить перед мальчиком колени, но, с другой стороны, следовать голосу сердца не всегда выгодно. Еще неизвестно, догадался ли мальчик, что Сперман – псих ненормальный, но опустись он перед мальчиком на колени, у того, наверное, мурашки побегут по телу.

И все же: нужно хоть что-то сделать. Только подумать… что с божьей помощью… он когда-то сможет охранять этого принца и заботиться о нем… Ну вот, опять, пожалуйста: Бог… Сперман считал, что любовь неотрывно связана с Богом, но попробуй заикнуться об этом, и в ответ будет многозначительное молчание, а люди станут тебя сторониться.

Молчание, да; но ведь и сейчас они молчали. Это плохо, тишину нужно как-то нарушить.

Мальчик стоял как раз между креслом и кроватью, на которой совсем недавно отдал свое золотое юное тело, и смотрел на Спермана, будто спрашивая, где ему сесть.

«Господи, – подумал Сперман, – я хочу еще раз». Если нагота мальчика вызвала у Спермана кратковременную эйфорию, возвышающую над любыми плотскими желаниями, то увидев его одетым, Сперман страстно захотел это тело вновь. Сорвать с него одежды… чтобы еще раз, и еще… Нет, не надо…

– Да, это старое кресло, – сказал Сперман, стараясь овладеть собой, и махнул рукой в сторону кресла, – но сидеть в нем удобно.

Мальчик сел, но не отводил взгляда, будто ожидая чего-то. Сперман показалось, что тот чувствовал себя не в своей тарелке.

– Выпьем по рюмочке? – предложил Сперман.

Он взял закрытую еще бутылку женевера, которая все еще стояла у входа в комнату, поставил на письменный стол и достал две рюмки.

_ Ну давай, – ответил мальчик неуверенно.

Он огляделся, будто что-то искал.

– Который… который час? – спросил он вдруг.

Да, тут Сперман понял, что часов мальчик не носил. По бедности? И не был ли этот вопрос на самом деле предлогом, чтобы уйти как можно быстрее?

– Без двадцати четыре. – Сперман быстро наполнил рюмки, чтобы выиграть время: мальчик должен будет, по крайней мере, сначала выпить свою.

А теперь надо только продолжать говорить с ним, все время говорить…

Сперман и хотел говорить с ним бесконечно, хотел рассказать ему обо всем на свете, даже о том едином, что вмещало все, и с помощью этого он открыл бы мальчику свое сердце полностью. Но он сдержался.

– Как, ты говорил, тебя зовут? – спросил он, будто мальчик уже представился. – Меня зовут Джордж.

Или он уже назвался?

– Я Марсель, – ответил мальчик.

Несколько киношное имя, показалось Сперману, но произнесенное этим ртом с этими зубками и таким вот голосом, оно прозвучало волшебно, одни только звуки опьянили Спермана.

Он протянул Марселю рюмку и приподнял свою, чтобы тут же ее опустошить. Марсель сделал глоток и поставил рюмку на письменный стол.

И вот, расхрабрившись после первого глотка, искусно избегая слишком ученых формулировок и пытливых вопросов, Сперман попытался завязать разговор.

Марсель отвечал на каждый его вопрос, но коротко, не распространяясь на затронутые Сперманом темы. Молчаливый мальчик, решил Сперман.

Сперман даже не хотел спрашивать, сколько Марселю лет. Зато он узнал, что мальчик живет в Димене, а затем – что ему пора идти, так как в четыре часа ему надо было вернуться на работу в рыбную лавку. «В лавку, торгующую жареной рыбой?» – задумался Сперман. Знает ли он достаточно, чтобы потом найти Марселя? Спросить его фамилию?.. Нет, мальчики порой начинали паниковать после таких вопросов, будто собираешься звонить их родителям…

Но Сперман прикинул, что лавка, должно быть, где-то недалеко, раз Марсель мог дойти туда к четырем часам, а все же рыбных лавок в округе некоторое количество, но не так уж много. Надо выяснить наводящими вопросами, о какой лавке идет речь.

– У тебя там много работы? – спросил он. – Вы свежую рыбу продаете?

Марсель некоторое время молча смотрел на Спермана. Неужели он подозревал, с какой целью задавались эти вопросы?

– Мы продаем много жареной рыбы, – ответил он. – И копченой, разной. И деликатесы.

Последнее слово он произнес неправильно, по-деревенски, что Спермана очень тронуло. Но Сперман не получил определенного ответа: Марсель, в сущности, не сказал, что они не продают свежую рыбу – ведь тогда это была бы одна из тех немногих лавок с разрешением на торговлю до позднего вечера, которые считаются так называемыми ночными магазинами и открываются далеко после обеда.

– Да, мне пора, – сказал Марсель, поднимаясь. – Ты любишь жареную рыбу?

Сперман ожидал какого угодно вопроса или замечания, кроме этого.

– О да. Жареная рыба – это восхитительно. Да-да, – ответил Сперман, стараясь звучать воодушевленно.

Но он действительно любил рыбу.

– Ну, посмотрим, – сказал Марсель, сделав шаг к двери.

– Ты еще не допил, – заметил Сперман.

Более идиотской фразы придумать невозможно, вдруг понял он. Оставалась минута, может быть, даже меньше, и почему бы не использовать это время для того, чтобы высказать то единственное? Пан или пропал: если он, Сперман, решится сказать «да» – недвусмысленное «да», – то ведь это и был тот первый и, скорее всего, последний шанс, что «Марсель» (даже, когда Сперман мысленно произнес это имя, у него перехватывало дыхание) тоже подумает над тем, чтобы ответить «да»?

Он подошел к мальчику:

– Слушай, ты ведь еще зайдешь? – сказал он как можно более беззаботно. – Если я дома, всегда буду рад тебя видеть.

Да, вот это и все, что он смог из себя выжать, трус и бздун…

А теперь – коснуться его на прощание… Сперман и хотел, и надеялся, что осмелится прижать мальчика к себе изо всех сил, покрыть его лицо поцелуями, растрепать ему волосы и застыть так на целую вечность… Но, во-первых, оставалось меньше минуты, а во вторых – чрезмерное проявление чувств отпугнет мальчика, потому что он такого не знал, не испытывал никогда…

– Будет здорово («прекрасно», хотел он сказать), если ты заглянешь ко мне поскорее, – голос Спермана утих к концу фразы.

И тут он обнял мальчика, взяв его за плечи, притянул к себе. Но когда дело дошло до поцелуев, он лишь коснулся щек и поцеловал в ключицу, но не в губы. Вот и все, Сперман даже не успел понять, как и почему все закончилось. Это из-за его трусости? Нет: не целуя мальчика в губы, он хотел показать, что его любовь чиста и лишена страсти и похоти. Да-да, рассказывай…

– Да, хорошо, – вежливо пробормотал Марсель с мягкой улыбкой.

Дальнейшее произошло быстро и словно в тумане: Сперман очнулся, только закрыв за мальчиком входную дверь.

Вот так он снова оказался один в своей пустой – до того пустой, что сердце щемило – комнате, где, в сущности, остались только две рюмки и бутылка женевера. Сперман хотел – может быть, в качестве последней попытки завязать контакт – допить почти полную рюмку Марселя, но даже не прикоснулся к ней. Вообще-то надо бы убрать ее, прикрыв салфеткой, до тех пор, пока он не вернется. «Пока не вернется», да-да.

Сперман не знал, как провести остаток дня. Он налил себе еще и осушил рюмку одним глотком.

Да, любовь – это не шутки. Вообще-то у Спермана всегда возникали проблемы с любовью. Она была для него чем-то необъятным, могучим. И он никогда не мог понять, что есть люди, которые в зависимости от сложившихся обстоятельств могли допустить в сердце любовь – или то, что они звали любовью – или отказаться, будто ее никогда и не было, если она начинала забирать больше, чем давать.

Сперман часто задумывался, не было ли в нем каких-то отклонений, потому что каждый раз, когда его сердце воспламенялось любовью к какому-нибудь мальчику, тут же возникало чувство ответственности и желание заботиться, и мысли о том, что пора купить приданое. Он нередко размышлял о том, какой инстинкт здесь срабатывал – мужской или женский. В общем-то, эта проблема была надуманной, потому что денег ни на приданое, ни на что другое у Спермана никогда не было. Боже мой, да что мог он предложить сказочному принцу Марселю, даже если хватит смелости попросить его руки? «И к тому же я раза в два его старше, – проговорил он про себя. – Вклад получится неравноценным – так это, кажется, называется?» Он сделал хороший глоток из вновь наполненной рюмки.

«И все же, – раздумывал Сперман в последней, безнадежной попытке подвести итог, – не так уж я стар. Я еще вполне презентабельный мужчина, выгляжу моложаво». Эти рассуждения подвели его к вовсе дерзким мыслям: чтобы содержать Марселя и покупать ему разные красивые вещички, он будет торговать собой в каких-нибудь не слишком освещенных местах, в порту или на вокзале, одетый в молодящую и, в основном, кожаную одежду. Все деньги, до последнего гроша, все, все они будут для Марселя, ради его счастья и удовольствия…

И если Марсель – из ревности или презрения – станет бить и унижать Спермана всякий раз, как тот отдаст свое тело за деньги какому-нибудь матросу или солдату, то пожалуйста, если только Марсель поймет, что все это было сделано для него и для него одного… «Преданность через измену, – растрогавшись, думал Сперман. – Есть на свете грехи, угодные Господу».

Но как ни верти, все это сплошная теория: увидит ли он Марселя еще раз, станет ли реальностью большая («трагическая», подумал Сперман) любовь к невероятному мальчику, еще совсем молоденькому школьнику, который чистил рыбу в лавке?.. Рыбак, рыбачок, рыбачишка… Мелодия знаменитой, классической песни зазвучала у Спермана в голове.

Ну, а если Марсель больше не появится, имеет ли смысл пытаться найти его? Вообще-то нет, но после некоторых раздумий Сперман решил все же попробовать. Можно поспрашивать по местным рыбным лавкам: «Не у вас ли работает мальчик по имени Марсель? Голубоватенький такой, носит браслеты и кольца. И чуть подкрашивается тоже». А попадешь в нужную лавку, так Марселя сразу же уволят, чтобы не начались пересуды. Он останется без работы и не посмеет появиться дома, ему вообще некуда будет сунуться со своей накрашенной мордочкой, кроме как пойти к нему, Сперману, разве не вернется он тогда в отчаянии к Сперману?

Да… но ведь это было очень дурно, неслыханно скверным был этот вот план, с которым он сейчас играл – ходить и расспрашивать? «Скверно? Скверно?.. – размышлял Сперман, ловко опрокидывая внутрь очередную полную рюмку. – Не такой уж я и плохой. Для плохого я рожей не вышел».

И тут он взял все еще на треть полную рюмку «Марселя» и поднес ее ко рту, чтобы выпить медленными глоточками. Вкусом содержимое не отличалось от того, что он пил из своей рюмки. А чего он ожидал? «Выпить тебя… до дна… на коленях… стоя на коленях… – подумал он. – Марсель… милый, юный, жестокий мой повелитель… О, Господи…»

Он вернется?

– Он не вернется, – прошептал Сперман, – знаешь, кто вернется? Бард, да: бард вот точно вернется. Но Марсель – нет. Никогда…

Он выпил еще рюмку, и еще, но вопрос крутился в голове. Иногда ответом было «да», а потом вновь «нет». Запросто можно свести себя сума…

Сперман решил пойти на компромисс. «Он придет еще один раз, – подвел он, – он зайдет ко мне еще один раз. И больше не придет никогда» Сперман и не подозревал, что это окажется пророчеством.

VIII

Сперман был в смятении и пытался отвлечься, придумать какое-нибудь осмысленное занятие. После ухода Марселя он до вечера бездельничал и слишком много пил. Выпивая, записывал свои мысли, хотя и знал по опыту, что на следующий день окажется, что никакой ценности они не представляют.

Наутро, досадуя и стыдясь, он все перечитал: действительно – сплошная ерунда. Если Господу угодно, он вернется: записано, например, неровным почерком и с кляксами. Слово он – не с прописной, и, учитывая, что в таких случаях Сперман практически никогда не ошибался, он означало здесь Марсель, а не Бог. Ну, тут и думать нечего, это само собой.

Другая, гораздо более пространная и многократно правленая запись представляла собой нечто вроде наброска рассказа, в котором они с Марселем убили барда, так как он оказался Антихристом; юридически их оправдали, но потом отправили в очень хорошую психиатрическую больницу, где даже разрешили жить в одной комнате, и Сперман мог спокойно писать. Приятная, но неправдоподобная и слишком легкомысленная беллетристика.

– Негоже шутить со смертью, – пробормотал Сперман.

Сперман пролистывал вчерашние пьяные записки: они становились все более дикими и странными, все чаще речь заходила о Боге и Его намерениях. С нарастающим страхом читал Сперман, боясь, что, может быть, в грешной самости допустил письменное богохульство. Оказалось, это не так, хотя некоторые тексты содержали крайне вольнодумные пассажи.

В одном абзаце утверждалось, что Марсель послан самим Господом, с тем, правда, умыслом, чтобы проверить, сможет ли Сперман полюбить мальчика, который красится и носит бижутерию. Что-то в этом есть, подумал Сперман, и решил не упускать эту мысль из виду. В любом случае, у него гора свалилась с плеч: он не написал ни одного обидного слова о Господе.

(Спермана вообще-то беспокоило собственное отношение к Богу. Порой его охватывал острый безнадежный ужас, что Бог может отринуть его.

К счастью, такой панический приступ быстро уступал место разумным мыслям, и он осознавал, что, скорее всего, проблема была надуманной, это был плод самости: кто он, в конце концов, такой, чтобы Бог обратил внимание именно на него и отринул от Своего Царствия?)

Но было бы и в самом деле неплохо приняться за работу.

– Молодым людям полезно работать, – попенял сам себе Сперман.

Он как раз трудился над одной статьей: за нее заплатят немного, но не те гроши, которые он обычно получал за литературные труды. Статья была о том, как обращаться с котами, ухаживать за ними и кормить. Напустить в текст побольше воды, но не допустить ни одной фактической ошибки – вот главное, потому что иначе поступят жалобы. Сперману нравилось рабочее название статьи, гласившее: А стоите ли вы своего кота? «Что выросло то выросло», смиренно подумал Сперман.

(У него не было домашнего животного: он скорбел об исчезновении черного кота по кличке Брат или Братик – тот бесследно пропал несколько месяцев назад, – которому он вечерами читал написанное за день, чтобы понять, что нужно переделать или улучшить: порой, словно на бис, прочитывал не слишком трудный отрывок из Библии.)

На второй день после визита Марселя, как бы он ни старался сосредоточиться на том или ином полезном занятии, волнение едва не победило Спермана. Он почти уже не решался выйти за дверь, а если уходил, то очень ненадолго и оставлял записку: Я сейчас вернусь. Джордж С. Он, не имея на то оснований, решил, что если Марсель однажды постучится и не услышит ответа, то больше никогда не зайдет.