Текст книги "Тихий друг"

Автор книги: Герард Реве

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Да, бард «выпил бы еще по рюмочке».

– Деньги кончились, – озабоченно сообщил Сперман, – а то я купил бы в кафе за углом. У них там дороже, чем в магазине, но ненамного. Торговать не имеют права, но мне бутылку продадут, они меня знают.

Бард тут же извлек из кармана деньги. Сперман успел в кафе как раз перед закрытием и принес оттуда бутылку можжевеловой водки, которую ему продали, осторожничая и осматриваясь, завернув в газету и сунув в пакетик.

Прикладываясь к бутылке, бард без умолку болтал, а Сперман слушал, осознавая и понимая все – если вообще было что понимать, – но ему совершенно не удавалось скрыть отсутствие интереса. Он понял, что уже далеко за полночь, и что он слишком пьян, чтобы возражать барду и тем самым напроситься на неизбежную ссору. Поэтому он ограничился кивками и задумчивым хмыканьем. На самом деле его мысли были далеко, он думал о недавней встрече с волшебным принцем на Стоофстеех. Переулок стал символом темного унылого прохода, которым и была жизнь. То, что мальчик явился Сперману в лиловом свете порочного промысла семидесятичетырехлетней бляди, у которой (Сперман не знал наверняка) не было то ли ступни, то ли всей ноги, – парадоксальным образом доказывало его невинность и чистоту: что бы мальчик ни делал, грех не касался его и, конечно, не мог в него проникнуть. Или Сперман идеализировал свое видение? Однако, он, к примеру, понимал, что никогда не сможет вставить барду мозги, но что это доказывало? А вот эта встреча в переулке случилась неспроста, что-то в ней было. Рано говорить о доказательстве бытия Божьего – ни к чему заходить так далеко на первых порах, – но это явно был знак, вот что.

После четвертой или пятой рюмки женевера Сперману уже едва удавалось сдержать слезы: он ведь даже не знал, как зовут мальчика, значит, никогда не сможет, угождая одной рукой своей одинокой страсти, назвать его золотым, безгрешным именем. Тот, кто знал секретный код переулка, мог бы, пораскинув мозгами, расшифровать имя на основе нескольких слов, произнесенных мальчиком при встрече, но ему, Сперману, имя не откроется.

– Назови же мне имя, – произнес он вслух.

– Имя? Какая разница? – прокаркал бард в ответ. – Чернь падка на красивые имена.

Он как раз рассказывал, что пишет или собирается написать – что для него было, скорее всего, равнозначно-литературное произведение, в котором изобразит «все совсем иначе», с «другой точки зрения». Поэтому он называл это не «книгой», а «проектом».

– И каждый персонаж рассказывает свою историю о случившемся.

– Ну конечно, – поддакнул Сперман.

Не было никакого смысла что-то доказывать. Если не умеешь писать, всегда можно прибегнуть к раздробленности: рассказ в этом случае, может быть, и становится бессмысленным, непонятным и неудобоваримым, но отсутствие порядка и единства видения делает тебя неуязвимым для критики, которая естественно не может высказаться по поводу смысла рассказа или авторского видения по причине их отсутствия.

А если не умеешь рисовать, закончил мысль Сперман, то просто берешь и малюешь полотно полтора метра в высоту и двадцать два в длину, чтобы наверняка разругаться с директором музея и тем самым доказать, что ты – гений, изнасилованный тупыми бюргерами. (Истинно паразитическое, загодя субсидированное искусство-террор более позднего периода – вроде связанных корабельных мачт весом в тонну, продавливающих музейный пол, или «концерта для оркестра и восемнадцати роялей», – тогда еще не изобрели.)

– Умереть, – негромко, но все же вслух произнес Сперман. – Он должен умереть.

– Ты слишком часто говоришь о смерти, Джордж, – справедливо заметил бард. – С чем мы имеем дело – единственно, с чем мы имеем дело – это жизнь. Потому что это она и есть.

– Совершенно верно, – признал Сперман, – Один умирает молодым, другому дарована долгая жизнь. И кто знает, почему.

Бард выглядел очень нездоровым и неаппетитным, но вполне мог прожить до ста лет. Времени по горло, чтобы закончить свой новаторский прозаический проект, в котором «каждый персонаж рассказывает свою историю о случившемся». Сперман даже не думал вставать у него на пути. Нет, он не посмеет, да и кто посмеет, но в голосе барда слышалась горькая ненависть: ему мешали, ставили палки в колеса, он «нигде не находил понимания». Скорее всего, он вычитал в какой-нибудь Эн Ци Кло Педии, что большим художникам обычно не везло: или с женой, которая не хотела мириться с пьянством, или с публикой, которая не хотела их читать, или с поставщиками, настолько наглыми и бесчеловечными, что они требовали оплатить заказ; а порой не везло и с влиятельными чиновниками, которые могли посчитать наготу скандальной, а книгу – аморальной. У барда тоже были – или ему хотелось так думать – какие-то сложности с бюрократией, которую он, уже порядком запьянев, вместо инстанции временами называл дистанцией.

Но как такое могло быть? Сперман считал, что, создав литературное произведение, единственная проблема – это найти издателя, который услышал бы в этом мелодию: по одной из статей Конституции разрешение на то, чтобы открыть миру свои мысли или чувства при помощи печатного станка, не требуется – если все в соответствии с Законом, что само по себе разумно.

Между тем, Сперман был уверен, что еще ни слова из этой бардовской книги не было на бумаге. Чего он тогда хочет? И вдруг Сперман понял: была какая-то связь с тем альбиносом-гомосексуалом, который играл на баяне (аккордеоне) и которому по ходатайству Спермана Министерство Культуры должно было выделить субсидию. Бард, конечно, хлопотал за альбиноса, да, но, по мнению Спермана, половина добычи или даже большая ее часть предназначалась самому барду: вот оно что! Барду, который пишет книгу, еще можно отказать, но вот альбиносу, сочиняющему музыку – вряд ли: его было жалко, пусть хоть потому, что он – диковина, значит, можно без зазрения совести сказать министру: берегите то немногое, что у вас есть. Сперман с удовольствием вручил бы половину субсидии альбиносу, но отдавать другую половину барду – увольте. Что за грязное надувательство: использовать факт, что кто-то родился без пигмента в коже, с белыми волосами и красными глазами: это ведь чистый расизм! Он, Сперман, действительно займется этим делом, вот увидите, но плясать под бардовскую дудку не будет: завтра же он отправит письмо в Министерство Культуры, в котором полностью раскроет замысел, с точностью до миллиметра! А почему бы, кстати, Сперману самому не запросить субсидию? Он бы отдал ее альбиносу.

– Как зовут альбиноса? Который играет на баяне? – осторожно спросил Сперман. – Может, я его знаю.

Бард громко рыгнул в ответ. Бутылка опустела уже на две трети, и если Сперман еще хранил некую душевную ясность, то бард вдруг прекратил свою злобную агитацию и осоловел.

Пора было на боковую, и Сперман показал барду его кровать, которая, как и было сказано выше, находилась в той же комнате, где они сидели и разговаривали.

С трудом бард переместился на свое ложе и начал раздеваться. Спермана раздражало в нем совершенно все, но он не удержался и стал его разглядывать.

На барде была обычная, скучная одежда – чистая, но все же Сперману казалось, что каждая нитка пропитана чем-то мерзким: не удивительно, что от барда повсюду распространялась чесотка. С отвращением и страхом Сперман смотрел на только что показавшуюся кошмарную полосатую рубашку с длинноватыми рукавами и не смог отвести глаз когда бард обнажил торс и появилась шкура мертвой ощипанной птицы. Или Сперман преувеличивал? Он перевел дыхание, когда бард – к счастью, не снимая бежевые хлопковые трусы с перламутровыми пуговками – забрался под одеяло. Как раз перед этим Сперман показал, где туалет – на случай, если «приспичит» ночью. Лишь бы он потом на пьяную голову не забрался к нему в постель – Сперман решил забаррикадировать проход к своей кровати скамейкой и креслом.

А что делать с печкой? Комната обогревалась буржуйкой, огонь в ней почти потух. Печь следовало время от времени полностью вычищать, а Сперман слишком давно этого не делал. Было довольно прохладно, и он мог, конечно, почистить печку и развести огонь снова, но пока они будут спать, за огнем следить будет некому, и в комнате станет невыносимо жарко, так жарко, что бард может проснуться и решиться на какие-нибудь действия. Сперман ограничился приготовлениями к утру – положил перед буржуйкой старые газеты и щепки.

Бард уснул, но не храпел. По логике вещей от него должно было плохо пахнуть, но Сперман ничего не чувствовал – видимо, потому, что алкоголь притупил нюх.

Голова чесаться перестала. Благотворная и столь же зловещая ночная тишина объяла его, и никто не мешал покойно уснуть, но он все еще чувствовал себя слишком бодро и мыслил ясно. Он подумал, что надо попытаться привести в порядок мысли, блуждающие в голове.

Сперман выключил верхний свет, оставив лишь металлическую настенную лампу, взял бутылку, стакан и, поставив их рядом на пол, сел у окна. Снаружи, далеко внизу он видел черную поверхность канала с бесчисленными впадинками, возникающими от бесшумной мороси, которая началась, видимо, после того, как они вернулись домой. Вода в канале двигалась, быстро мчалась меж берегов из-за так называемого ночного водоспуска, унося с собой бутылки, ветки, пластик и другие неразличимые издалека предметы. Все течет, мудро вывел Сперман. Когда же и его подхватит? Вода – это уже само по себе страшно, неужели будет идти такой же беззвучный дождь?..

Но тот мальчик… молодой принц со Стоофстеех в золотых, шуршащих одеждах… может, он сейчас бродит под дождем?.. Или, не желая того, а лишь чтобы оказаться под крышей, он пошел с каким-нибудь мерзким, скверным мужиком, который сейчас… прикасается к нему, раздевает и трогает… Господи Боже мой… Нет, это был не бард, удостоверился Сперман, метнув взгляд на раскладушку. Но нужно учитывать все; скажем, и то, что бард мог, не надевая ботинки, тихонько сойти по лестнице, быстренько обуться внизу и помчаться на Стоофстеех, где по злой шутке судьбы золотой мальчик его мечты, с уже вымокшей головой, случайно пройдет второй раз и позволит барду утащить себя в отель. Это будет вопиющей несправедливостью, потому что Сперман любил мальчика, а барду тот был безразличен и нужен лишь для удовлетворения грязных помыслов.

В конце концов, Спермана осенило. Он спрятал ботинки барда в ящик с углем и поставил его в самый дальний и неприметный угол. Потом он, как и собирался, забаррикадировал проход к своей кровати и лег.

III

Проснувшись на следующее утро с первыми лучами солнца, Сперман тут же почувствовал некую угрозу.

– Новый день, полный надежд и ожиданий, – пробормотал он, но сразу понял, в чем дело: бард не ушел, он все еще находился в квартире.

«А все-таки он уедет, вот увидишь», – подумал Сперман, выбрался из-под одеяла и стал растапливать камин. Бард к тому времени тоже проснулся и, недовольно бормоча, стал одеваться, потому что, по его словам, должен был успеть на какой-то поезд в Лееуарден или Гронинген. Он оглядывался вокруг, будто что-то искал. Когда Сперман решил положить в камин угля, то – как раз вовремя – обнаружил в ящике ботинки барда и поставил их перед ним.

– По ночам звери обычно спят, – объяснил Сперман, так как бард наблюдал за тем, как он выуживает ботинки из ящика с углем, – но лучше убирать вещи с виду, когда ложишься.

Он сам с трудом понимал, что говорит, так сильно у него стучало в голове с похмелья.

– Не волнуйся насчет поезда, – продолжал он, – ты на него точно успеешь.

И все же Сперман не смог подавить в себе эту странную склонность усложнять, а не упрощать ход вещей:

_ Ты можешь остаться подольше, – заверил он барда охрипшим после попойки голосом, – я схожу за хлебом и пожарю яичницу.

Он не знал, что будет, если тот согласится. Но нет, барду обязательно нужно было успеть именно на тот поезд, потому что после обеда в учебном центре на севере страны пройдет «формообразующее собрание», на котором без него никак не обойтись.

И оба, не умывшись и не побрившись, пешком отправились на центральный вокзал. Сперман задумался, зачем он, собственно, пошел провожать барда. Может быть, сказал он себе, если бард пойдет один, то просто прогуляется, чтобы потом вернуться и позвонить в дверь. «А если я ушел, то дома никого нет, и открыть некому», продолжал Сперман разговор сам с собой. Он был доволен прозорливостью своих логических построений, это давало ему чувство безопасности, так что, несмотря на похмелье, по дороге на вокзал он делал всякие остроумные замечания. «Бард уедет и больше никогда не вернется, – думал он. – А если вернется, я его отравлю. Яд достать легко».

У барда, казалось, похмелья не было. Он продолжил разговор на ту же тему, жалуясь, как и вчера.

К тому же он напомнил о судьбе гомосексуала-альбиноса, играющего на баяне (аккордеоне).

– Я всегда сначала делаю черновик, – объяснил Сперман, – и внимательно перечитываю. Но не позже завтрашнего дня я отправлю письмо министру. И, знаешь, мне пришла в голову хорошая мысль, – добавил он, зевая от скуки и с трудом скрывая в голосе ненависть. – Расскажи об этом сегодня на собрании. Тогда мы, так сказать, примемся за дело с двух сторон. С двойной силой, так сказать.

Поезд, на который нужно было успеть барду, уже стоял на перроне, и они пришли более чем вовремя. Спермана вдруг охватило дикое желание жить. «Он уедет, – подумал Сперман. – Будет ужасно, если этого не случится. Но, может быть, жизнь не так жестока».

– Не пропадай! – уговаривал он барда, прощаясь. – Надеюсь, увидимся еще?

– Да, надо поддерживать связь, – заверил его бард, растворяясь в толпе пассажиров.

Вернувшись домой, Сперман почувствовал в комнате сильную вонь: если вдыхать ее долго, перестаешь замечать. Он проветрил комнату и порядочно ее выстудил, но огонь в камине занялся хорошо, а как только он закрыл окно, воздух быстро нагрелся.

Сперман помылся и побрился, убрал в комнате, приготовил бумагу и ручку и сел за письменный стол. Был ли прошедший вечер хорошим материалом для рассказа? Бард – это всего половина истории, потому что он еще жив. Мальчик со Стоофстеех, взявший из рук Спермана банковскую промокашку с адресом, – тоже половина, потому что неизвестно, увидятся ли они еще раз.

– Время покажет, – пробормотал он мрачно.

Нет, рассказа тут никак не получалось, потому что из двух полурассказов целого не смастеришь.

«Пойду-ка сначала хорошенько просрусь, – решил Сперман. – Это уж я заслужил».

IV

Сперман решил сварить кофе, налил в кофеварку горячей воды, а кофе положить забыл – и только тут понял, что еще не совсем проснулся.

– И что теперь станет с миром? – произнес он вслух.

Варианта было три: пить, не пить или – лучше всего – начать новую жизнь, вознамерившись как можно больше работать. Последний вариант показался Сперману самым безопасным для общества и здоровья нации.

Карьеру писателя – если в случае Спермана вообще можно было говорить о карьере, – Сперман сделал на том, что убивал время на размышления, разглядывания, питие, и в итоге сочинял не рассказ или роман, а в лучшем случае письмо, в котором живым и пространным языком объяснял, почему его литературные труды развиваются медленно и как изменить мир к лучшему. За рассказ или роман можно было получить денег, пусть немного, но кое-что, а вот на письмо лишь уходило время и деньги за почтовую марку.

И это одиночество в придачу! В моменты трезвости Сперман осознавал, что сочинительство писем было столь же безнадежной, сколь и бесцельной попыткой контакта. «Это крик о любви, вот что», – уверял он себя.

Занимаясь искусством, можно – если чуточку повезет – завоевать признание, уважение, симпатию и щедрость богатых дам, в то время как сочинение писем превращает в объект насмешек, и любой готов тебя пнуть. «Может быть, я – изгой? – допрашивал сам себя Сперман. – Но как тогда получилось, что мое имя стоит в Эн Ци Кло Педии?» Его имя и вправду было в энциклопедии, пусть даже с пояснением всего в несколько строчек.

Если пить, то ничего не напишешь, это точно, и Сперман, как это часто бывало, сам себе запретил пить несколько суток.

Однако уже на следующий день, когда после обеда вроде бы стало солнечней и потеплело, дневной свет освещал все вокруг, но мир почему-то казался еще более безрадостным, чем обычно, Сперман не выдержал и сломался. Винная лавка была недалеко, и Сперман даже не потрудился закрыть дверь на своем этаже и не взял ключи, потому что дверь подъезда все равно всегда стояла приоткрытой, чтобы поставщики и клиенты мастерской по производству ремней, находившейся на втором этаже, могли зайти.

Он пошел в винную лавку на Аудеркеркспляйн за литром самого дешевого выдержанного женевера, но, взойдя на мост на Аудерзайдс Ахтербюрхвал, заметил одного мальчика: сперва тот шел навстречу, потом остановился недалеко от Спермана, чтобы изучить листок, который держал в руке. Вроде бы красивый мальчик, но было в нем нечто своеобразное, необычное, хотя с первого взгляда определить, что именно, Сперман не мог. Мальчик показался ему знакомым, но это могла быть игра воображения.

Но ведь это не…? Сперман слегка вздрогнул. Бумажка у мальчика в руках была того же формата, что и банковская с позавчерашнего вечера, и он по бумажке сверял номера домов…

Сперман находился вне поля зрения мальчика и потому мог спокойно его разглядывать. У мальчика были прелестные глаза и ресницы, а какие губы – изящной формы и глубокого влажного красного цвета! Но что это за круглые штуки у него на запястьях?..

Да-да: это должен быть мальчик со Стоофстеех, теперь Сперман был уверен. Бумажка была действительно той банковской квитанцией, но разве дневной свет мог так изменить мальчика, которого Сперман впервые увидел ночью, при свете фонарей? На какое-то мгновение он даже допустил такую неправдоподобную мысль, что мальчик со Стоофстеех передал бумажку другому – дружку или братику, похожему на девочку.

Он увидел, что взгляд мальчика остановился на номере его, Спермана, дома. И тогда он решил, что пора действовать и подошел к мальчику.

– Это ты, кажется, – сказал он, стараясь говорить как обычно, но голос у него немного дрожал.

– Да, я вижу, – ответил мальчик, в свою очередь таким вот эллиптическим манером давая Сперману понять, что узнал его.

Голос у мальчика был почти такой же, каким Сперман запомнил со времен на Стоофстеех, однако в этот раз Сперман расслышал в нем некую стеснительную или нежную нотку, которая свидетельствовала о желании отдаться или подчиниться. Это новое и незнакомое в голосе на мгновение погрузило Спермана в пучину страсти, но он сразу же собрался: следует быть осторожным.

Между тем Сперман разглядывал мальчика вблизи. Тот был похож на мальчика со Стоофстеех, только казался теперь худощавей и моложе. Было тепло почти жарко, и мальчик был одет легко: белая майка, а поверх нее – ярко-красная хлопковая рубашка с распахнутым воротом. И еще тонкие, с тщательно отглаженными стрелками брюки цвета хаки. Штанины были коротковаты, и Сперман видел голые щиколотки: мальчик был в сандалиях на босу ногу. На правой щиколотке было несколько металлических колец. Тут Сперман взглянул на его руки: на одном только правом запястье мальчик носил три браслета.

У него были прекрасные, густые, темно-русые волосы, слегка вьющиеся на затылке. В левом ухе висела длинная сережка с красным камешком.

Лицо мальчика было удивительно, по-детски моложавым, и безусловную, почти девичью красоту подчеркивал матовый мягкий цвет лица. У Спермана появилось подозрение: может, он… накрашен? И эти губы, пусть даже слегка, подведены помадой?

«Почему в жизни все так бесконечно сложно, – спросил себя Сперман, – во всяком случае, не так просто, как хотелось бы?» Это был тот же позавчерашний мальчик, но он был совсем другой, совсем не принц его мечты, которого Сперман короновал в своих воспоминаниях. «В следующий раз хорошенько рассматривай товар, прежде чем делать заказ», – подумал он.

В мечтах он полностью отождествлял мальчика, которого несколько минут видел на Стоофстеех, со своим идеалом, но идеал, будучи таковым, никогда не найдет воплощения в человеческом теле. Идеальный Мальчик, Золотой Мальчик, Лучший в Мире Мальчик (и т. д.) Спермана обладал слишком уж многими положительными качествами, которые мифически могли соединиться в одном смертном, но генетически – нет: храбрый, суровый блондин, наверняка из очень северного, германского племени (хотя временами Сперман допускал примесь заморской крови, например, малайской), но, несмотря на свою крутизну и отвагу, очень стеснительный и нежный, и, конечно, души не чаял в маме. Он был честен, невинен и храбр, – таким в комиксах изображают плененного и связанного мальчика с длинноватым каре и разорванной на груди рубашкой, которому лесные разбойники угрожают пытками. Воплощенная невинность, готовность пожертвовать собой и нежность – вплоть до каких-то девичьих черт, но это девичье с лихвой компенсировалось неимоверным Удом, размеров которого этот целомудренный зайчик даже немного стыдился!

Ну, а одет он был… Конечно, видавшая виды солдатская форма подошла бы ему, но единственный наряд, который смотрелся на нем достойно и передавал его двойственную природу человекобога, – это, по мнению Спермана, форма следопыта, точнее римско-католических морских разведчиков. Порой лишь Бог и римско-католические разведчики являлись для Спермана единственной правдой на земле. Видимо, двойственная природа формы морских разведчиков повлияла на мистическое видение: почти развратные короткие штанишки и украшенная многими кисточками блядская курточка.

(Уже много лет подряд Спермана волей-неволей тянуло к римско-католической вере. И если когда-то он обратится в эту веру, станет ее последователем, то любовь к форме католических морских разведчиков наверняка сыграет в этом не последнюю роль.)

Нет: в эту встречу, буквально за несколько минут, Сперману пришлось признать, что мальчик нисколько не похож на его, Спермана, Мирового Принца и Героя его Мечты, за исключением того, что он, несомненно, обожает свою мамочку.

Да, он был красив, но выглядел так странно! Сперман не припоминал, чтобы ему встречались такого рода мальчики. А тут он вынул другую руку из кармана, обнажив запястье, и Сперман увидел, что на этой руке у него было тоже несколько браслетов и, по меньшей мере, четыре кольца… А ногти… Сперман не был уверен, но ему показалось, что и ногти накрашены, хотя, может, блестели сами по себе. А на пальцах ног?.. Сперман осторожно бросил внимательный взгляд вниз: да, и ногти на голых пальчиках его ног предавали себя серо-голубым блеском, так что и они, должно быть, накрашены…

И все же… Он выглядел странно, но ведь не отталкивающе? Он такой еще ребенок и, кто знает, может, очень ласковый… Сперман попытался представить его без украшений и макияжа, а вслед, конечно, и без одежды. «Ты имеешь в виду, голым» – поправил он себя. Он будет милым, беззащитным, преданным братом в любви, разве нет?.. Сперман старался не поддаваться этому опьянению чувственной нежности: может, мальчик – просто бесхарактерная уличная шлюшка? Сперман очень плохо разбирался в людях. Вообще-то, он был чуждым миру, довольно подозрительным человеком, который чаще воздерживался или отказывался от любви, чем принимал ее, и все из-за сомнений.

Между тем, пора принять решение. Во всем смятении и опьянении Сперман знал одно: он позовет мальчика к себе, наверх.

Зачем он вышел? Ах, да, купить бутылку женевера. И что теперь? Взять мальчика с собой в винную лавку? Правда, в магазине, где частенько и с удовольствием сплетничают, Сперману будет стыдно за то, как мальчик выглядит. Попросить подождать у входа? Это будет еще подозрительней.

– Да, вот здесь я живу, – сказал он очень деловым тоном. – Зайдешь?

Они подошли к двери, но она оказалась закрытой: кто-то захлопнул. Сперман машинально пошарил в карманах. Ну да, точно: ключи остались дома. Он вспотел.

В доме, кроме него, жильцов не было, и единственная надежда была на мастерскую на первом этаже. Хозяин, который за компанию с двумя швеями пытался выжить посреди непонятных, пахнущих пыльным теплом машин, был замечательнейшим парнем, но боялся всего на свете: воров, отчуждения собственности, взлома, незнакомых посетителей, газетчиков, но пуще всего – пожара. Удивительно, подумал Сперман, что при этом он держит дверь приоткрытой, но ведь в каждом человеке кроются противоречия.

Если Сперман позвонит ему, придется выслушать хриплый, крадущий время бессмысленный монолог, но он понимал, что другого выхода нет. Он позвонил в мастерскую, и дверь открылась.

– Иди вперед, – прошептал он мальчику, – на самый верх, пока лестница не кончится.

– Спасибо большое, господин Стапперс, – прокричал Сперман, увидев на лестничной площадке хозяина, рано поседевшего от забот и страхов. – Вот же дурень – забыл ключи. Слава богу, вы дома.

Мальчик шел впереди и проворно дошагал до второго этажа. Сперман следовал за ним, а на сердце у него становилось тяжело – к добру ли задуманное им?

– Этот человек с вами? – поинтересовался господин Стапперс, когда Сперман тоже дошел до второго этажа, а мальчик, судя по шлепающим сандалиям, был уже у квартиры Спермана.

– Да, все в порядке, – ответил Сперман, запинаясь и краснея.

Что за вздор: разве он сам себе не хозяин?

– Я просто так спросил, – извинился господин Стапперс.

Неужели он все понял?

– Чего только не услышишь в наше время.

– Это точно, – поддакнул Сперман, – стоит только газету открыть…

«Да, – подумал он, – и что еще тут скажешь?»

– Хорошо, конечно, быть в курсе событий, – продолжал он, с отвращением слыша собственные слова, – но, знаете, я иногда предпочитаю газет не читать, а то такие сумасшедшие вещи вокруг происходят.

Сперман слышал, как наверху в доме раздавалось тихое ритмичное поскрипывание – мальчик нетерпеливо переступал со ступеньки на ступеньку. Или он выбивал чечетку?

– Я хотел вас кое о чем спросить, – начал господин Стапперс.

О чем? Попросить не приводить больше домой разукрашенных мальчиков?

– Конечно, господин Стапперс, – с готовностью ответил Сперман.

– Когда вы выходите, я имею в виду, уходите из дома, – начал господин Стапперс умоляющим и заклинающим тоном, – вы все выключаете?

– Я никогда об этом не забываю, – отозвался Сперман.

«Мне сильно повезет, – подумал Сперман, – если этот разговор когда-нибудь кончится».

– Уходя, всегда проверяю, выключен ли газ. Если в кухню светит солнце, пламя не всегда заметишь.

– Электрический рефлектор – это так опасно, – дополнил господин Стапперс свою молитву.

– Я всегда все выключаю, – поклялся Сперман, – и проверяю, перекрыт ли основной кран. А если уезжаю на некоторое время, то выключаю все из розеток. В старом доме никогда не угадаешь.

Господин Стапперс, казалось, несколько успокоился: его страх перед всем возможным, перед всем, что могло случиться, не прошел, но ненадолго утих.

– Хорошая погода, не правда ли? – сказал он примирительно.

– Да, удивительно тепло, – признал Сперман. – Почти не нужно топить.

Воспользовавшись паузой, он попрощался и поспешил наверх.

V

Неизвестно, что за странные звуки слышал Сперман: поднявшись на свой этаж, он увидел, что мальчик вовсе не выбивает чечетку, а спокойно ждет у двери, прислонившись плечом к стене. Вполне возможно, подумал Сперман, что он перенял эту позу из фильма про праздношатающуюся молодежь. Даже если мальчик и не стремился произвести впечатление, все равно эта поза ему великолепно подходила. Безотрадный дневной свет, падающий сквозь стеклянный купол над лестничной площадкой, придавал картине зловещую роскошь. Нет, убедился Сперман: мальчишка задумал что-то скверное, и ничем хорошим это не кончится. Но не мог же он теперь сказать, что у него возникло плохое предчувствие и что «в общих интересах лучше распрощаться». Страсть и жадность кипели в сердце Спермана, но в игру вмешивалось кое-что еще, хотя это, скорее всего, ничего не изменит. Разве он уже не влюбился в мальчика? Судьба проложила их путь, и возврата не было.

– Мог бы и зайти, – небрежно сказал Сперман. – У меня не заперто.

Он открыл дверь, пропустил мальчика вперед и предложил присесть. И теперь, стоя перед ним, Сперман вдруг почувствовал себя неуверенно и смутился. Обнять мальчика, приласкать? Мальчик спокойно разглядывал комнату: к счастью, здесь было, по мнению Спермана, чисто и убрано.

Сперман подумал о том, каким окажется мальчиков запах, когда они познакомятся ближе. Он знал: если мальчик пахнет прогретым солнцем брезентом, кедром, сеном или кожей, то ласкам Спермана не будет границ, и мальчика, настроенного, скорее всего, на получасовой ни к чему не обязывающий перепих, это просто-напросто отпугнет. Но, может, у него будет совсем другой запах.

Сперман все еще не знал, с чего начать. Он вдруг понял, что, несмотря на внешнюю самоуверенность, всегда был скромным и неуклюжим в любви. Нужно выиграть время.

– Подождешь несколько минут? – начал он. – Схожу куплю чего-нибудь выпить. Я как раз собирался в магазин. Ты никуда не спешишь? Я мигом.

Он решил, что неплохо все-таки купить бутылочку женевера и спокойно поразмышлять по дороге.

Мальчик едва заметно кивнул:

– Хорошо.

Или ему это было не по душе?

– Ну, так я быстро. Немного освежиться никогда не помешает, – подытожил Сперман, изобразив, как поднимают и опустошают стакан.

Спускаясь по лестнице, Сперман подумал: «В чем, собственно, смысл жизни?» Да, а ключи-то он опять забыл…

Вздохнув, Сперман вернулся наверх, на лестничную площадку, зашел в квартиру и только собирался открыть дверь комнаты, как засомневался. Может, постучать? Если он вот так неожиданно вернется через несколько минут, покажется, будто он хотел поймать мальчика с поличным. Но ведь это его квартира? Ну да, конечно…

Сперман решил пойти на компромисс: постучать и тут же войти. Но что за бред все эти размышления – стучать в дверь или нет?

Сперман громко постучал и сразу же вошел:

– Опять ключи забыл, – сказал он, сделав вид, что запыхался.

Мальчик уже не сидел, а стоял возле стула и, как только Сперман зашел, повернулся к окну. Зачем он встал? Может, как раз собирался обыскать квартиру? Сперман, не желая выдавать своих подозрений, поспешил взять ключи со стола. Прежде чем выйти из комнаты, он еще раз окинул мальчика взглядом. Дневной свет подсвечивал силуэт с чуть склоненной головой – будто, поднявшись, он собирался выглянуть в окно, – и Сперман почувствовал полную беспомощность перед судьбой: мальчик вошел в его жизнь, и теперь Сперман испугался, что, снова оставшись один, мальчик тут же уйдет. Этого случиться не должно. Или будет лучше, если он уйдет?..