Текст книги "Голубой берег"
Автор книги: Георгий Тушкан
Соавторы: Михаил Лоскутов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– Слушай, черная собака, как воет, плюет и кашляет что-то в горах. Очевидно, ты думаешь, что это ветер. Да, может быть, ты и права: ветер. А не может ли то быть Хан-Тенгри, царь духов? Вот он ходит по горам, в больших деревянных калошах на трех шипах, бродит по ущельям и бросает вниз огромные скалы?! А?.. Спит внизу кишлак. Или не спит? Может быть, киргизы сидят в кибитках и прислушиваются к разговору гор? Слушай, собака, слушай, черная собака, в эту ночь с гор спускаются тени убитых и неотомщенных родственников. Слушай в эту ночь в четыре уха: по кишлаку могут ходить еще всякие другие тени…
Было уже совсем темно.
Я проснулся от завывания Карабека. Он сидел на корточках, задумчиво глядя на костер. В его черных глазах отсвечивались огоньки костра. Угли догорели, Напротив Карабека лежал Азам, уткнув голову в передние лапы, он глядел на костер, поводя ушами при каждом шорохе.
«Вот мы опять остались вчетвером», – подумал я. Рядом, за кибиткой, время от времени тяжело ворочался мой конь Алай, и потом опять все умолкало. Только издали доносилось глухое завыванье. Началась метель.
Я открыл глаза и, не поднимая головы, посмотрел на Карабека. Его плоское скуластое лицо, освещенное костром, и особенно глаза отражали сейчас добрый десяток чувств. Карабек что-то изображал перед собакой: то страшно хмурил лоб и невероятно выкатывал глаза, подражая, очевидно, царю духов, то морщил лицо, как Барен, то скучающе бродил взором по кибитке, поглядывая на мои очки, лежавшие на полевой сумке. Наконец, он не выдержал и осторожно протянул к ним руку, надел очки на нос и важно взглянул на Азама. Очевидно, теперь он изображал агронома и начальника, товарища Кара-Тукоу. Собака смотрела на него озадаченная, открыв рот, высунув кончик языка и даже склонив голову на бок.
– Ай, товарищ, – строго сказал Карабек, блестя очками, Азаму, – сколько раз я вам говорил, что духи есть предрассудки и вы есть темный человек, начиненный дурманом голова. Сейте высокогорные гималайские семена ячменя, агрономическая культура…
Здесь он перевел глаза на меня и вдруг понял, что застигнут врасплох. Он смутился.
– Я же ему говорю, что Хан-Тенгри нет, ничего нет, это глупые сказки… – заговорил он, протягивая мне очки и пожимая плечами.
Я встал и осмотрелся. Темнота, ветер, дверь кибитки раскрыта настежь; в кун-дюк – верхнюю дыру – влетал снег. Нужно было ее закрыть.
– Куда же девался хозяин кибитки? – спросил я.
– Не знаю, он провалился, этот старик…
Накинув овечью шубу, я вышел из кибитки. Метель и темнота охватили меня. Сквозь ветер слышен был далекий грохот. Словно в горах кто-то ворочал камни. Я вглядывался в темноту кишлака и ничего не мог разобрать. Черная ночь с метелью закрыли даже очертания ближайших кибиток. Странные шорохи иногда, казалось, раздавались и в нескольких шагах от меня. Одну минуту я думал даже, что вижу приближающиеся ко мне фигуры. Я взялся было за рукоятку револьвера. Но фигуры исчезли.
Я прошел за кибитку, к деревянному сараю, в котором стояли моя лошадь и верблюды. Когда я подходил к сараю, мне показалось, что от двери кто-то отскочил. Я постоял, никто не показывался, ветер мел снег по земле. «Это метель и воображение», – сказал я себе.
Однако следовало запереть на замок наших животных, но хозяина не было. Я вошел в сарай. Алай заржал и потянулся ко мне мордой. С тех пор как мы его поставили, прошло больше четырех часов – срок, по киргизским правилам, необходимый для отдыха коня перед кормом. Я принес из угла сноп сухой травы. Алай нервно стучал копытом и выдергивал у меня из рук клочки сена. В темноте жевали верблюды. Сопел бык. Все было спокойно.
Я вернулся в кибитку.
– Старик в дырочках еще не приходил. Он забыл дорогу к нам, глупый человек. Деревянное ухо, – сказал Карабек.
Деревянное ухо? Очевидно, так Карабек прозвал старика Шамши, хозяина кибитки. Всему, что встречал Карабек, он давал прозвища – людям, кишлакам, дорогам, животным. Иногда эти прозвища были совсем неожиданные, но бесполезно было выяснять их происхождение. Этот человек – «железная труба», говорил он мне. Или: «когда мы проезжали кишлак Птичий хвост, помнишь, где живут Барабанные шкуры…»
Я велел Карабеку спать, а сам для видимости вынул бумаги из сумки. Карабек укрылся шубой. Азам уткнул морду в лапы и тоже делал вид, что спит. На самом деле все прислушивались к ветру.
– Странно, что вообще никто не идет к нам, – сказал я. – Сейчас еще не так поздно, а все люди в кишлаке словно сквозь землю провалились.
И в тот же момент Азам зарычал и сразу вскочил на все четыре лапы. Я успел схватить его за шиворот. Взглянув на дверь кибитки, мы увидели стоящего в полосе света за дверьми человека. Он молча смотрел в кибитку. Но не успели мы разглядеть его лицо, как он исчез так же внезапно, как и появился.
Вместе с Карабеком мы выскочили наружу, но там никого не было. Ледяной ветер со снегом обдал нас. После горячего воздуха костра он словно пронизывал наши лица. Мы прошлись вокруг кибитки, осмотрели сарай, покричали в темноту– никто не откликался.
– Вот что, – сказал я вернувшись, – ясно, что кто-то намерен нас сегодня ночью пугать. Значит, не нужно пугаться. Выдержка! И не хватайся раньше чем следует за оружие: здесь возможна провокация. Воздержимся от поступков, которые смогут потом дорого обойтись…
|Я растолковал, как умел, все это Карабеку; он понял меня и был даже очень доволен новому слову, которым можно коротко рассказать такую длинную мысль.
– Провокация, провокация… – забормотал он, завешивая входное отверстие кибитки мешком. Я завернулся в шубу, положил под голову сумку и лег. Дул ветер. Мешок надувался парусом, сквозь дыры в мешке летел снег. Из далекого завывания ветра, приходящего с гор, из окружающего шума, треска костра, шелеста тряпки обостренный слух пытался выделить какие-то близкие шорохи, скрип сапог, разговоры, невесть что, кружащееся вокруг кибитки. Внезапно это ничто сразу оформилось и превратилось вдруг в ясно слышимые шаги. Пес опять подскочил, и шерсть на его спине поднялась щетиной. Приученный не лаять, он горящими глазами уставился на дверь.
– Спокойно. Провокация, – сказал собаке Карабек, кладя руку на ее шею.
Мы увидели стоящего в полосе света за дверьми человека.
Кто-то громко забормотал у самой кибитки, чья-то рука появилась в дверях и начала отстегивать мешок.
Я нащупал револьвер. Сознаюсь, что я ощущал тут легкую дрожь, тем более, что дальнейшее было довольно неожиданным. Мешок упал, и у порога появилось странное существо, человек с совершенно необыкновенным лицом: оно плясало. Все черты лица его: брови, губы, складки у носа, множество морщин – все это описало и дергалось, каждая черта порознь и все вместе, точно лицо дергали за ниточку. Это был старик, согбенное существо в женском платке на голове и без сапог, на ногах его были надеты неизвестно откуда взявшиеся здесь тонкие дамские чулки из фильдеперса.
Старик остановился у порога и посмотрел на нас, вернее, сквозь нас, выцветшими, невидящими глазами.
– Асай-Мсай. Человек-шайтан – большие очки. Ветер дует – человек плачет, Аллах идет…
– Ну и что же? – спокойно спросил я по-киргизски.
– Это Палка Моисея, – шепнул мне Карабек.
– Какая палка?
– Ну этот старый трясущийся хвост… Ослиный желудок.
Очевидно, Карабек полагал, что все его прозвища каждому понятны. Вглядевшись в старика, я узнал в нем того самого странного человека, который утром, при въезде в кишлак, плясал и кричал на нас, размахивая палкой.
Палка Моисея! Я понял, в чем дело: «Асай-Мсай» означает посох святого Моисея. Его носят дервиши секты Дувана, или Дивана, что значит – сумасшедший, безумный, бешеный. Это древняя и странная организация, известная своими зачастую довольно темными делами всему огромному Востоку, от Тибета до Багдада. Верховный вождь секты сидит в Кашгаре, в Западном Китае, там у него штаб и духовная школа. А учеников его, полуюродивых фанатиков, монахов и нищих, даже сейчас можно еще иногда встретить на базарах Бухары и Самарканда.
– Что же вам нужно? – повторил я.
– A-а-а… Смотри, смотри, а-а-а!.. – заорал вдруг старик, падая на корточки и показывая на дверь рукой.
Карабек поднялся с таким видом, что, если бы я не остановил его, он бы вышвырнул старика на улицу…
Я пытался заговорить со стариком, но бесполезно. Он продолжал выть и бормотать всякую околесицу.
– Ну это уже надоело, – сказал Карабек, – до свиданья, Ата, спокойной ночи.
Тот замолчал на минуту, взглянул на Карабека и снова принялся за свое.
– Вот удивительный старик! Как у него не устанет рот?! – крикнул мне Карабек, хлопая себя по бедрам.
Ему стало весело. Он сел перед стариком тоже на корточки и с удивлением уставился ему в рот. Потом в его глазах мелькнула какая-то лукавая мысль. Он начал раскачиваться в такт старику и вдруг тоже запел по-киргизски. Продолжительными периодами, без выхода, по всем правилам киргизского пения: закатив глаза, с клекотанием в горле – они пели друг перед другом, как две птицы.
Старик был озадачен, словно он только сейчас увидел Карабека. Он склонил голову на бок и даже временно умолк с полуоткрытым ртом. Карабек тоже замолчал. Но тотчас же юродивый, набрав в себя новую порцию воздуха, хватил такую высокую ноту, что Азам взвизгнул и шерсть его снова ощетинилась. Однако Карабек не отставал. При каждом вопле почтенного старца он принимался вторить ему в меру своих могучих легких…
При всей комичности картины, я придумывал способ прекратить этот концерт. Дикий угол мира, куда мы забрались, метель за дверью, этот вой, беспокойная беготня собаки, искры, летящие из костра, – все это легко можно было бы принять за бред сумасшедшего…
Но старик не выдержал первый. Он встал и сердито замахнулся своей палкой.
– Ай, ит-ала-каз, собака, пестрый гусь! Проклятый человек-шайтан, а-а-а…
Бормоча и пританцовывая в своих чулках по снегу, он скрылся.
– Думал меня перепеть, – спокойно сказал Карабек сплевывая, – ничтожный человек, ослиный желудок. Асай-Мсай. Палка Моисея… Вот что, начальник, он ругался, что мы ввели собаку в кибитку. Это нехорошо. «Термез» называют киргизы двери, – значит, «собака не войдет». Теперь старик расскажет всем про это, будет чатак – скандал. Я сейчас выведу Азама в конюшню. А киргизам мы скажем, что старик наврал.
Он взял Азама и вышел с ним из кибитки. Я слышал, как он скрипел дверьми сарая, говорил с лошадью, гремел цепью, на которую привязывал Азама, потом смолк.
Ho почему-то он не возвращался. Подождав еще немного, я вышел. Карабек стоял у кибитки.
– Кто-то торчит там, – показал он в темноту. – Несколько человек разговаривают.
Острое чутье киргиза редко обманывает: я подумал, что на этот раз там и в. самом деле кто-то есть.
– Все равно они нам не дадут спать, пойдем прямо к ним и спросим, что им нужно.
Решительно зашагав в темноту, мы вскоре увидели трех человек. Увидев нас, они попытались скрыться. Двое из них были с ружьями.
– Стой! – крикнул Карабек.
Мы спросили у незнакомцев, кто они; что они делают тут и почему не идут в кибитку.
– Барон не велел ходить нам в кибитку. Барон приказал…
– Барон? Почему? – удивился я. – Ничего не понимаю…
ДЕРЕВЯННОЕ УХО
Я спросил, где живет хозяин нашей кибитки. Мне сказали: рядом. Карабека я послал за Бароном, а сам, ориентируясь на свет костра, пробивающийся сквозь метель, вернулся к кибитке и, обогнув ее, принялся искать кибитку хозяина. Протянув руки перед собой, я шаг за шагом пробивался через мрак и метель. Но вскоре, оглянувшись, я убедился, что уже потерял свою кибитку. Сделав два шага назад, попал в какую-то яму, в которой лишь случайно не сломал себе ногу.
Вырвавшись из ямы, я остановился, пытаясь что-либо разглядеть вокруг себя. Ледяной ветер засыпал меня колючим снегом. Когда я выскочил из кибитки, то не накинул на себя дохи и теперь стоял в одной гимнастерке. Горные ночи, особенно в такую метель, совершенно непроницаемы, и я знал, что можно замерзнуть в десяти метрах от дома.
Я прислушался. Сквозь вой ветра доносился издалека глухой ропот, словно урчанье огромной собаки. Потом я различил голоса людей. Сделав несколько шагов, я услышал эти голоса совсем рядом и вдруг ударился обо что-то лицом. Это была кибитка. Сквозь дыры в войлоке я рассмотрел слабый свет. Предпочитая любую неожиданность риску замерзнуть, я обошел кибитку в поисках двери. У самого порога я остановился, чтобы послушать разговор. В кибитке происходил спор. «Двенадцать»,– говорил кто-то. «Нет, десять, десять, десять, Аллах– свидетель!» – отвечали ему тем же самым голосом. У меня коченели руки. Я вошел.
Он бормотал и пританцовывал в своих чулках по снегу.
На полу кибитки стоял карачирок – чугунный светильник с бараньим жиром. Он слабым светом озарял внутренность кибитки. Сквозь облака дыма я с трудом разглядел какие-то странные лица, белевшие в углах. Перед самым светильникам сидел та войлоке старик, хозяин нашей кибитки, и бросал перед особой игральные кости.
Я поздоровался. Никто мне не ответил и даже не взглянул на меня. Старик бросил кости и сказал:
– Ну, вот, шесть, видишь.
И тут же ответил себе:
– Нет, не шесть. А-а, не шесть! Где же ты видишь шесть, старый мошенник?!
Он играл сам с собой в кости!
– Хозяин, дай карачирок, пойдем запрем конюшню.
Он не отвечал мне. Тогда я схватил его за плечо и встряхнул. Тут он, наконец, поднял на меня глаза, но решительно ничего при этом не сказал, и лицо его даже не изменило своего выражения.
«Неужели все в этом кишлаке сошли с ума?» – подумал я и взглянул на остальных присутствующих; они по-прежнему сидели неподвижно как манекены. Некоторые из них дико улыбались, другие покачивались, закрыв глаза… Тогда я вдруг догадался, в чем дело. Это были курильщики опиума.
Всмотревшись, я заметил в руках одного мужчины длинную трубку опиекурильницы. Я уже слышал, что здесь широко потребляется контрабандный опий из соседнего Китая, он шел Через эти места потаенными тропками, вместе с анашей, платками, а иногда и дамскими чулками,
привезенными сюда с базаров города Кашгара.
Но все это вовсе не избавляло меня от необходимости идти в конюшню с хозяином и с его кадильницей. К счастью, я заметил, что старик мой находится в более сознательном состоянии чем его приятели. Но все дневное почтение старика к моей особе куда-то улетучилось. Равнодушно посмотрев на меня, он произнес наконец:
– Будем играть в кости.
Бросив взгляд на мои сапоги, он совсем оживился:
– Давай на сапоги, давай играть на эти сапоги! Бросаю.
Я отказался играть и повторил свое требование. Оно не произвело на старика Деревянное ухо никакого впечатления. Он озирал меня всего с ног до головы, и, наконец, взор его остановился на шапке.
– Давай играть на шапку.
– Нет.
– Тогда давай будем кидать кости: играть нам или не играть на шапку?
– Нет, не хочу. Довольно глупостей, – строго сказал я. – Бери карачирок и идем в конюшню.
Старик замолчал и отвернулся, у него опять пропал интерес к моей особе. Я взял в руки карачирок.
– Тогда вот что, – сказал старик. – Давай играть: идти или не идти в конюшню. Бросай три раза.
Сыграть во что бы то ни стало было ему необходимо. Что тут поделаешь! Я сел на кошму, взял в руки кости и кинул. Выпало девять. Старик швырнул – пять.
Ha второй раз у меня выпало четыре, у него – семь, он выиграл. «А! А! А!» – закричал он и запрыгал на месте, точно ехал на осле.
В третий раз я швырнул двенадцать и встал.
– Идем, – сказал я, – поднимая старика.
С последней надеждой он перемешал кости, пошептал что-то в руку и швырнул– четыре. Я взял его за руку. Он поднял карачирок, оставляя всех остальных присутствующих в темноте. Никто не обратил на это внимания. Прикрыв светильник шапкой, мы вышли.
Странной этакой процессией, держась друг за друга и поминутно зажигая гаснущую коптилку, мы двинулись сквозь метель.
– Значит, ты совсем не играешь в кости? – спрашивал старик.
– Нет, нет, – говорил я, подталкивая его вперед. Наконец мы достигли 'конюшни. Азам, почувствовав мое приближение, тихо завизжал. Когда же я распахнул двери, он, увидев старика, рявкнул и бросился вперед. Цепь зазвенела. Старик вскрикнул и, бросив карачирок, побежал прочь. Баранье сало разлилось, и вспыхнула подстилка.
– Тохта, стой! Бер-су, давай воды! – сперепугу закричал я, но старик уже вопил где-то далеко среди метели.
Я принялся забивать огонь ногами. «Такой ветер, недостает только поджечь весь кишлак», – подумал я. Горящий жир как нарочно разливался по полу, заполыхало сено. Алай хрипел и пятился, кося глазом. Верблюды начали подниматься на задние ноги.
Среди этой сумятицы вдруг в кибитку кто-то вбежал и прыгнул на горящую кошму, мы столкнулись и оба упали. Я вскочил тотчас же и вдруг увидел высокую девушку. Она засмеялась, я тоже, мы опять принялись гасить огонь. Девушка притащила с собой кошму, и ею мы быстро загасили солому.
– Ким? Кто? – спросил я тогда девушку.
– Мен. Я, – ответила она.
Мы засмеялись.
– Ким сен? Кто ты?
– Я Сабира.
Ах, Сабира – это дочь старика, этого несчастного игрока! Та самая смуглая красавица, что днем подавала старику хворост для костра.
Заперев сарай на замок и поблагодарив девушку за помощь, я отправился в свою кибитку. Там уже сидели Карабек и Барон, член сельсовета.
– Барон, почему ты поставил часовых, почему не велел людей к нам в кибитку пускать?
– Барон боится за начальника. Начальник не знает, что делается сейчас кругом в такую ночь, – ответил он. – Барон поставил охранять начальника.
– Ты сделал неправильно. Мы не хотим прятаться от граждан. Пусть каждый приходит к нам и рассказывает все, что хочет.
– Как хотите, – сказал недовольно Барон, поднимаясь и пожимая плечами. – Здесь кишлак – темные дела. Здесь кишлак – рядом Кашгария. Сейчас дорогу снег закрыл, через двадцать дней дорога будет. Кругом контрабандисты рыщут. Самый страшный контрабандист – Джалиль Гош, ты видел его утром, высокий, на собрании на тебя смеялся. А ночью придет и застрелит. А, может, и ножиком. Он ничего не боится. Его всякий кишлак знает, страшный человек!
И он ушел. Мы закрыли кибитку и снова улеглись под шубами.
Выла метель. Ветер проникал сквозь дыры, под шубу.
– Где ты. был, товарищ начальник? – спросил тихо Карабек. – Я много думал, искал, думал, теперь очень рад.
Потом он помолчал, стал ворочаться под шубой, но, видимо, ему не спалось; наконец, он поднял голову и спросил вдруг:
– Товарищ начальник, я все думал: может самолет из Москвы в кишлак Кашка-су долететь? А сколько поднимет? Вот лошадь Алая поднимет он или нет?
Я уже привык к подобным вопросам Карабека.
– Спи, – сказал я, – потом разбужу, сам спать буду. Завтра отвечу.
– Нет, сначала ты спи.
Мы заспорили. В этот момент что-то за стеной кибитки загрохотало, кто-то упал или застучал в стену.
– Концерт продолжается, – сказал Карабек вскакивая.
– Э-ей, – закричал человек за стеной, – хочешь играть в кости? Будем лошадь играть, а?
Это был Шамши, старик Деревянное ухо.
– Отправляйся спать сейчас же! – крикнул я, выходя из себя.
Человек за стеной умолк. Я укрыл голову шубой, пытался заснуть. Но долго еще за стеной шуршал снегом и бормотал полоумный игрок. Сквозь сон всю ночь доносились до нас какие-то неясные выкрики и шага, возникавшие и растворявшиеся в шуме ветра; может быть, злоумышленник, или просто запоздавший игрок, или опиекурильщик брел по кишлаку. Это было как бред – страшные ночные миражи кишлака, притаившегося на опиумных, контрабандных тропах гор.
ПАСТУХ ГОЛУБЫЕ ШТАНЫ
– Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!.. Ослы трубят, петухи поют, солнце едет по горам на большой арбе, запряженной туром, и член сельсовета шагает по кишлаку с большим рыжим портфелем подмышкой. Человек открывает двери, идет на базар. Вот идут товарищи люди посмотреть на кибитку агронома, о-о!..
– Солом алейкум! Мир и почтение дому.
– Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?
– Бедно.
– Много пшеницы есть?
– Нет, совсем нет.
– Много ячменя есть?
– Два черека, мало.
– Много скота есть?
– Один конь.
– Много детей есть?
– Восемь человек.
– Что кушать будешь весной?
– Корень. Гульджан.
– Сколько собрал урожая?
– Совсем не сеял!
– А ячмень где взял?
– Аллах послал…
…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.
Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.
B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.
– Вы плохо живете, – сказал я собравшимся. – Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…
– У нас не вырастет горох, овес, пшеница, – сказал один старик вздохнув, – на наших местах растут одни камни.
– Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.
Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.
– Дайте семена гималайского ячменя для нашей научно-исследовательской станции. Мы производим опытные посевы в различных долинах Памира и Алая.
Дружное молчание было ответом и на эти слова. Можно было подумать, что меня не слышат. Тогда я решил, что собравшиеся не понимают этих неизвестных им слов.
– Карабек, – сказал я, – переведи им насчет гималайского ячменя. Объясни, для чего он нам нужен, ты ведь знаешь: сравнить эти семена с другими. Посеять на опытных полях. Отобрать наиболее урожайные сорта, вывести новые. Объясни, что гималайский ячмень привык к этому климату, к высоте в три тысячи метров, он нам очень нужен для опытов.
– Не дадут, – сказал мне Карабек по-русски.
– Объясни, что мы вернем пшеницей из Гарма. Предложи за кило ячменя кило пшеницы. Если будут торговаться, дай больше.
Карабек перевел все это, склонив голову на плечо и глядя в огонь. Это был знак полной покорности, но и безнадежности. Он кончил. Никто не отвечал.
– Не хотят, – махнул рукой Карабек.
Киргизы переглядывались и шептались друг с другом.
– Почему они боятся говорить?
– Барона боятся, – тихо оказал мне Карабек…
В это время я заметил стоящего в дверях Джалиля Гоша. Опершись о ружье, так же хмуро, как вчера, он оглядывал нас.
– Конечно, Барона все боятся, – громко сказал он сплевывая. – Барон – советская власть. А они овцы.
Старики потупили глаза. Но один молодой киргиз вскочил с земли, белые и красные пятна покрыли его лицо. Вообще же этот парень был цветист и без того. Из-под ватного халата виднелась розовая рубашка с разводами и яркоголубые штаны, заправленные в какие-то онучи.
– Неправда, – сказал он. – Я не боюсь Барона, чего мне его бояться? Начальнику нужен ячмень?..
Он не договорил. В дверях вдруг появился Барон. Черными своими глазками он пристально посмотрел на говорившего парня, потом на меня. Он вздохнул, причем морщин на его лице, казалось, стало еще больше.
– Саид не боится Барона, – сказал он тихо, – хорошо, Саид, правильно, Саид. А почему Барона нужно бояться?! Разве Барон – тигр? Или, может быть, Барон – дикая кошка?..
– Барон – дикая свинья, – тихо сказал Джалиль Гош.
Барон сердито отвернулся от него.
– Барон – член сельсовета, и поэтому ему приходится выслушивать всякие оскорбления от врагов советской власти. От врагов, которым место в тюрьме, – здесь Барон взглянул на Джалиля. – Барон хочет всем только хорошего. Но ведь Саид знает, что у нас нету ячменя, а?
Он взглянул здесь на Саида, тот сел опять на место. Я решил воспользоваться случаем.
– Саид, – сказал я, – говори же, не бойся. Скажи, что ты хотел. Есть ячмень?
– Нет, – сказал тот потупившись, – я не говорил, что ячмень есть.
Тогда я начал рассказывать Барону все сначала: гималайский ячмень нужен нам для опытных посевов, за ячмень мы даем пшеницу… Остальные киргизы тем временем поодиночке поднимались и уходили. Скоро мы остались одни в кибитке.
– Зачем тут такой разговор ведешь про Барона? – сказал мне Барон. – Я член сельсовета, ты подрываешь авторитет.
– Я не говорил о тебе. А если ты хороший член сельсовета, то должен помочь нам с ячменем. Можете вы нам дать семян?
– Я тебе не могу сейчас сказать.
– Почему?
– Не могу. Потом.
– Да почему же потом, а не сейчас?
– Я должен подумать.
И он поднялся, чтобы уйти.
– Сколько же времени ты будешь думать?
– Часа два. Через два часа мы скажем.
«Удивительно, с кем он хотел советоваться?» – подумал я. Попросив через два часа собрать всех в кибитке, мы с Карабеком вышли на улицу. Нам захотелось познакомиться с жителями поближе и по возможности подготовить в беседах разрешение ячменного вопроса.
Начать мы решили с хозяина нашей кибитки.
Перетащив вещи в сарай, мы подбросили лошади сена, дали Азаму лепешку и отправились к хозяину.
Шамши-Деревянное ухо сидел посреди кибитки, раскачиваясь и закрывши глаза. Он бормотал что-то себе под нос. В темном, грязном углу восседали две худые старухи, еле прикрытые тряпками. Нищета глядела изо всех углов.
– Солом! – сказал Карабек. – Проснись, старик. Не видел ли ты во сне арбу пшеницы? Мы можем тебе дать ее наяву.
– Что? – старик открыл глаза. – Я видел во сне десять верблюдов. Один шел с золотом. Второй верблюд шел с серебром. Третий верблюд шел с опием. Четвертый…
Он не спеша загибал по пальцу на руке.
– Хорошо, остановись, ты видел слишком много верблюдов. Выслушай лучше нас.
Мы присели на кошме, и Карабек коротко рассказал, в чем дело.
– …Четвертый верблюд с дынями. Пятый– с коврами. Шестой – с табаком… – старик продолжал загибать пальцы и качаться, опять закрыл глаза и в то же время слушал нас. – Седьмой верблюд… Как? Ячмень? Есть ячмень! – вдруг воскликнул он и открыл один глаз.
– Много даю ячменя! – здесь старик открыл оба глаза и вытаращил их. – Даю! – он еще шире открыл глаза и хлопнул себя по лбу. – Только вот что, будем играть в кости. Если вы выиграете десять раз, тогда я вам даю ячмень, пять мешков даю.
«Ого!» – подумал я.
– Пять мешков мало, – сказал Карабек, беря в руки кости.
– Десять!
– Да что вы его слушаете! – закричала вдруг старуха. – У него и одного зерна за душой нет! Если бы десять мешков было у нас! Зачем, старый дурак, небылицы говоришь?..
Старик недовольно скосил на старуху глаза и снова принялся дремать и качаться. Мы поняли, что старуха права, здесь не было и зерна. Раздосадованные потерей времени, мы вышли на улицу…
Кишлак молчал. Склоны гор, освещенные солнцем, поднимались над ним. Черные овалы кибиток беспорядочной группой пятен раскинулись по долине. Метель, прошедшая ночью, навалила на пространствах меж кибиток много снега. От кибитки к кибитке нужно было пробираться, проваливаясь в снег, расчищая тропинку в сугробах. Одинокие дымки поднимались из тюндюков – отверстий в крышах кибиток. Тихая возня верблюдов и редкие крики ослов нарушали тишину.
«Напрасно мы будем стоять здесь, точно жалкие нищие, – подумал я, – никто не бросит нам и горсти ячменного зерна».
– Подожди, – оказал Карабек.
Он остановился и, подняв палец к уху, прислушался. Откуда-то доносилась киргизская песня.
Обойдя большой снежный завал, мы увидели огромную кибитку, вернее, целый квартал кибиток, кибиточный дворец. Он раскинулся как шатер. Подпираемая палками, составленная из войлока, досок, мешковины, это была царица среди кибиток; такие обычно имели баи, богачи; кибитки их состоят из нескольких отделений, к ним примыкают еще кибитки, все это сооружение вмещает обычно хозяина, всех его жен, детей, животных и имущество.
Когда мы подошли к кибитке, песня прекратилась. Но сейчас же откуда-то из глубины до нас донеслись плач и стон.
– Поет мужчина, плачет женщина, удивительные дела, – сказал Карабек, вытаращив глаза. – Может быть, здесь умер человек? Уйдем, здесь не дадут ячменя.
Но новый взрыв плача удержал нас на месте. Выбрав одно из многочисленных отверстий, мы шагнули в него. Мы очутились в пустом темном помещении.
– Кто тут есть? – громко сказал я.
Ответа не было. Тогда мы прошли в следующее отделение. Там тоже никого не было. По углам лишь стояли сундуки, окованные железом, лежали мешки, ящики, какие-то кости. Три узких отверстия открывали вход в следующее отделение. Мы заглянули в них.
Что за история! Там также не было ни души. Однако сдавленный плач продолжал доноситься к нам откуда-то из темноты. Шагнув еще в одни двери, мы очутились в полном мраке. Пробравшись на ощупь среди сундуков, мы натолкнулись на следующую переборку. За ней, теперь уже явственно, плакала какая-то женщина. Мы нащупали дверь – она была заперта огромным висячим замком.
– Кто там? – негромко спросил я.
Плач прекратился, и тотчас же за стеной раздалось рычание собаки.
«Какая ерунда, – подумал я, – это уж слишком похоже на сказку: запертая в замке красавица и злое чудовище ее охраняет. Только все в киргизском варианте: дворец сделан из дырявого войлока и очень уж пахнет овчиной». В темноте возле моего лица я ощутил частое дыхание Карабека.
– Спроси ты, – сказал я.
Он начал по-киргизски спрашивать, кто там и почему плачет. Но никто не ответил. Собака же начала рычать и рваться на цепи так громко, что мы поспешили выбраться назад.
– Нужно же, в конце концов, найти здесь хозяина, – сказал я.
Мы заглядывали в разные дыры и, наконец, увидали приотворенную дверь. Толкнув ее, я вошел. На ковре, у малюсенького заднего окошка, скупо освещавшего конуру, сидели два человека. При нашем появлении один из них вскочил. Это был Барон. Он взмахнул руками и принялся говорить что-то; видимо, неожиданный наш приход смутил его.
Другой человек тоже поднялся не спеша и, поклонившись нам по-европейски, начал пристально и несколько насмешливо рассматривать нас. Этот поклон, маленький рост человека и его лицо невольно обратили на себя особое внимание.
«Японец!» – подумал я, всмотревшись. Но было темно, человек, не говоря ни слова, сел опять в угол.
– Ну, как с ячменем? – спросил я Барона первое, что пришло в голову.
– Нет ячменя, – резко ответил тот.
– Скажи, а кто там плачет, в кибитке?
– Где плачет? Там ничего нет.
– Там джины плачут, дьяволы плачут, товарищ начальник… – насмешливо сказал Карабек.
Барон ничего не ответил. Резко повернувшись, я вышел.
«Так не забудь про собрание», – кинул я обернувшись.
Отходя уже от кибитки, мы опять услышали пение.
– Стой, ты знаешь, кто поет? – сказал Карабек, прислушиваясь. – Тот парнишка поет, голос Саида поет. Пастух в голубых штанах, который утром оказал, – Барона не боится.
