Текст книги "Я - истребитель"

Автор книги: Георгий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Несколько лет назад при выходе из метро дорогу мне внезапно загородил уже немолодой человек и с какой-то лихостью, несколько неожиданной для его возраста, произнес:

– Здравия желаю, товарищ командир!

При этом рука его автоматически дернулась к козырьку, но козырька не было, и рука так же автоматически опустилась.

Я внимательно посмотрел ему в глаза.

Волевой подбородок, обтянутые скулы, чуть запавшие щеки. Прямой, твердый взгляд. Я бы даже сказал, суровый взгляд, если бы где-то в глубине не таилась почти юношеская улыбка. И я понял, что этого человека хорошо знаю. Знал.

Тогда, уже не сдерживая улыбки, он снова сказал:

– Здравия желаю, товарищ командир!

– Козлов? – спросил я быстро,

– Так точно, Козлов! – ответил бывший младший лейтенант, который давно уже стал генералом.

Мы долго обнимали друг друга, и густой поток москвичей деликатно нас обтекал...

Одновременно с приказом 162-му полку я отдал приказ командиру 160-го полка майору Костромину и командиру 163-го полка майору Лагутину перебазироваться в Минск с задачей прикрывать город и войска в районе Минска и приказ прикрыть Пуховичи командиру 161-го полка капитану Кулиничу. 160-й полк летал на И-153, а остальные – на И-16. Таким образом, с утра 22 июня все полки дивизии передислоцировались в районы боевых действий.

Назову боевой состав 43-й истребительной авиадивизии по авиаполкам на 21 июня 1941 года.

160-й иап: 60 самолетов И-153, 72 летчика.

161-й иап: 62 самолета И-16, 70 летчиков.

162-й иап: 54 самолета И-16, 75 летчиков.

163-й иап: 59 самолетов И-16, 72 летчика.

Этим составом мы и начали воевать.

В первой половине дня кроме того, о чем мне сообщил утром не телефону командующий ВВС округа И. И. Копец, я никаких других сведений о ходе боевых действий не имел, хотя связь с Минском работала нормально. В первые часы войны, очевидно как и многие командиры, не испытавшие тяжести предрассветного удара, я полагал, что, несмотря на внезапность вторжения, военные действия в основном разворачиваются на границе и в приграничных районах. Что же касается налетов вражеских бомбардировщиков на столицу Белоруссии, то, думал я, только два моих истребительных полка уже составляют внушительную силу – более ста прекрасно подготовленных истребителей во главе с умелыми командирами. Даже этих двух полков достаточно, чтобы надежно прикрыть город, рассуждал я, полагая, что Минск наверняка будет прикрыт не только двумя моими полками.

Примерно так я прикидывал ситуацию, еще не зная о том, что после вражеских налетов на приграничные аэродромы 43-я истребительная авиадивизия, по существу, представляла собой основные силы истребительной авиации всего Западного Особого военного округа.

Около девяти часов утра над нашим аэродромом появился одиночный самолет. Определить его принадлежность оказалось делом трудным: на запрос самолет не ответил. Он шел на большой высоте – тысяч шесть или семь. Дежурное звено поднялось наперехват. Самолет оказался немецким и был сбит. Вероятно, он вел разведку. В течение первой половины дня над нами больше не было ни одного вражеского самолета.

Штаб дивизии сворачивался, грузился на автомашины. Я вместе с офицерами политотдела задержался на несколько часов. Мы организовали большой митинг в авиагородке. Надо было объяснить семьям летчиков, что началась серьезная и долгая война. Близость западных границ, где, по моему мнению, в ближайшие дни должны были развернуться грандиозные сражения, заставила меня советовать людям немедленно уезжать в глубь страны, брать с собой все самое необходимое, с первую очередь для детей. Некоторым мои советы пошли впрок, но большинство слушало с сомнением: полки перелетают на запад, а семьи – на восток?.. Объяснять было трудно.

Во второй половине дня, когда были отданы необходимые распоряжения и все, казалось, было предусмотрено, я назначил место сбора, сел в свой И-16, взлетел и пошел к Минску. Я все еще думал, что прикрытие Минска – задача, скорее, почетная: самое жаркое небо над Белостоком и другими приграничными центрами. День уже клонился к вечеру, погода по-прежнему стояла ясная. И я шел к Минску на большой высоте, не имея никаких данных, строя лишь догадки и совершенно не представляя той силы удаpa, которую враг обрушил на рассвете на приграничные аэродромы.

...Минск горел.

Полыхал аэродром, куда я намеревался приземлиться,– очевидно, немцы подожгли склады с горючим. На аэродроме вперемежку стояли самолеты разных систем, абсолютно незамаскированные, все было забито техникой – целой и изуродованной. Я не стал садиться сразу, а сначала сделал круг над городом.

Низко ходили большие двухмоторные машины. Я видел их, подлетая, но мне и в голову не могло прийти, что это "юнкерсы"! Они ходили на малых высотах и прицельно швыряли бомбы на отдельные здания. Вражеских истребителей в небе не было. Подвергая город в течение дня непрерывной бомбардировке, превратив аэродром в жаровню, "юнкерсы" под вечер чувствовали себя в полной безопасности.

Я находился выше их, прямо над центром города, когда увидел один Ю-88 над крышей штаба округа. Раздумывать долго не стал – спикировал, пристроился фашисту в хвост и в упор дал длинную очередь. "Юнкерс" не загорелся, но резко накренился и упал. Упал он в районе оперного театра. Над окраиной города я атаковал другой и зажег его. Он уходил, дымя, но, я думаю, не вытянул: как и у первого, у него был слишком мал запас высоты. А мой истребитель поглощал последние капли горючего. Времени, чтобы сесть на нужный мне аэродром, уже не хватало. Пришлось садиться на площадке в Лощице, где все горело.

Командир 160-го полка майор Костромин доложил о проведенных воздушных боях за день. Летчики одержали несколько побед. Точных данных о количестве сбитых вражеских самолетов командиры полков не имели, но предполагали, что в общей сложности – около десятка. От двух других полков сведений не поступало. Потери были ощутимые, но в основном на земле. Мы теряли самолеты от налетов вражеских бомбардировщиков: аэродром не имел зенитного прикрытия. Очень мало было горючего.

Я немедленно отправился в штаб ВВС округа. В коридоре встретил начальника штаба полковника С. А. Худякова. Худяков был бледен: каждый шаг стоил ему заметных физических усилий. Я удивился, увидев его здесь: мне было известно, что Худяков недавно перенес сложную операцию и находится в окружном госпитале. Ему и надлежало находиться там, но он с утра прибыл в штаб.

Я доложил обо всем, что было сделано за день с того момента, когда по телефону получил приказ командующего. В свою очередь спросил об общей обстановке.

Обстановка была неясная. Штаб округа не имел связи с соединениями. Штаб авиации не имел связи с дивизиями, расположенными у границ. Но те отрывочные сведения, которыми располагал Худяков, открыли мне всю тяжесть обрушившейся на нас беды.

Несмотря на далеко не полную информацию, можно было предполагать, что еще существуют и дерутся у границы полки, но связи с ними не было, и, главное, невозможно было собрать все в кулак и наладить управление. Я еще не знал, что как командир дивизии уже не могу рассчитывать на 162-й полк. Но все, что уцелело и в течение первой недели войны отходило, отъезжало и перелетало на восток – я имею в виду истребительную авиацию, – все так или иначе попадало в оперативное подчинение командиру 43-й дивизии.

Вечером 22 июня мы с Худяковым предполагали, что немцев удастся задержать. Что, во всяком случае, дальше минского укрепрайона они не пройдут, и потому задача очистить небо над Минском была совершенно очевидной в тот момент.

Поговорив с Худяковым, я направился к командующему. Может быть, командующий имеет какие-то дополнительные сведения, которыми не располагает Худяков, думал я. Прежде чем идти, на всякий случай спросил у Худякова, у себя ли Копец. Худяков как будто кивнул, но что-то показалось мне странным в его молчаливом ответе. Я решительно двинулся по коридору.

– Постой, – остановил меня Худяков. Я обернулся.

– Застрелился Иван Копец...

В небе Белоруссии

Уже через два дня после начала войны немецкие бомбардировщики ходили к Минску только под сильным прикрытием. При общей неблагоприятной для нас обстановке в первый период боевых действий ежедневный итог побед и потерь в воздушных боях складывался в нашу пользу. Молодые летчики дивизии, многие из которых еще год назад были выпускниками летных школ, демонстрировали в боях не только отвагу и мужество, но и высокое профессиональное мастерство, хотя силы были неравными. В первые дни немцы действовали неосмотрительно: в воздухе, как и на земле, они шли напролом, не желая считаться с потерями и не понимая, что наскочили на препятствие, которое с ходу не преодолеть.

Для нас через три-четыре дня после начала боевых действий то, что перед войной в практике воздушного боя могло бы считаться исключительным, стало обыденным. Каждый день итоговые донесения фиксировали эпизоды, которые еще неделю назад я бы посчитал невозможными, нереальными. Однако это происходило на моих глазах. Один И-16 из 163-го полка разогнал 15 бомбардировщиков и не дал им прицельно сбросить бомбы. Этим истребителем был младший лейтенант Ахметов. Командир эскадрильи из этого же полка старший лейтенант Плотников во главе шестерки И-16 вступил в бой с 26 истребителями противника. Враг в этой схватке потерял 6 самолетов, наши потерь не имели...

Из множества таких вот отдельных эпизодов на земле и в воздухе и складывалась в первые недели войны та неожиданная для врага преграда, о которую в конечном счете разбился "блицкриг". Уже позже мы станем называть это массовым героизмом. На то, чтобы осмыслить явление и дать ему название, тоже необходимо время. В те дни никто об этом не думал – каждый делал все, что мог.

За первые несколько дней боев над Минском летчики 160-го полка, летавшие на "Чайках", сбили более 20 немецких самолетов.

4 [так в тексте] июня 163-й полк сбил 21 вражеский самолет. Такое количество боевых машин нам не всегда удавалось сбивать даже всей дивизией во вторую половину войны, когда с теми же "юнкерсами" и "мессершмиттами" мы воевали уже не на "Чайках" и "ишаках", а на "лавочкиных" и "яках". В небе было черно от фашистских самолетов, и, какую бы задачу мы ни ставили летчикам, все, по существу, сводилось к одному: сбивать! Другими словами, в те дни ни одну задачу – на штурмовку, на прикрытие, на разведку – нельзя было выполнить, не проведя воздушного боя. Тот же комэск Плотников через несколько дней после упомянутой схватки с 26 истребителями, которую он провел со своими товарищами – летчиками Цветковым, Пономаревым и Девятаевым – на моих глазах разогнал не менее 20 бомбардировщиков над Могилевом. Каждый летчик в те дни действовал на пределе своих сил, а предела этого, как оказалось, не было. Пределом могла стать только смерть в бою. Почувствовав организованное сопротивление в воздухе, немцы обрушились на наши аэродромы. В те самые тяжелые для нас дни мы теряли машины не столько в воздухе, сколько на земле. У нас не хватало сил прикрывать свои аэродромы, мы не умели маскироваться и единственное, что делали, – растаскивали самолеты по краям летного поля или под деревья (как правило, аэродромы бывали возле леса). И, меняя грунтовые площадки, похожие одна на другую, мы отходили...

Минск немцы заняли 28 июня.

13-я армия прилагала героические усилия к тому, чтобы закрепиться в Минском укрепрайоне. Однако сил у армии было недостаточно: ей предстояло удерживать огромной протяженности рубеж, не имея защиты с флангов.

Случайно запомнился приказ, отданный незнакомым артиллерийским полковником своим частям. Полковник этот в течение нескольких дней находился на КП штаба авиации, поскольку отсюда он мог кое-как поддерживать связь со своими частями и имел наиболее полную информацию – у летчиков был достаточно широкий обзор. Приказ полковника – последний приказ, отданный им из Минска, – гласил: "Каждой боевой единице действовать самостоятельно..."

Полки 43-й истребительной авиационной дивизии перелетели на могилевский аэродром.

Я собирался ехать в Могилев на "пикапе". Обстановка была неясная, положение менялось час от часу, и надо было поторапливаться – передовые части противника могли перерезать дорогу. Но тут вышла непредвиденная задержка.

На краю аэродрома показались три крытых грузовых автомобиля. Грузовики остановились, несколько бойцов остались около машин. А их старший, увидев штабной "пикап" и группу командиров, решительно направился к нам. Представился, спросил, какая дорога на восток наиболее безопасна. Из его объяснений я понял, что характер груза заставляет искать путь, исключающий какой бы то ни было риск встречи с противником. Диверсантов молодой командир не боялся, полагая, что от мелкой диверсионной группы всегда сумеет отбиться его бойцы были хорошо вооружены. Но наскочить в пути на регулярные немецкие части, как он выразился, "не имел права".

К большому огорчению лейтенанта, я не мог поручиться за абсолютную безопасность пути. Я только сказал, что каждая потерянная минута наверняка увеличивает риск нежелательной встречи с противником.

Лейтенанту на вид было не больше двадцати двух лет. Я видел, что он должен принять важное для себя решение, и хотел ему в этом помочь, но он категорически отказался дать сведения о характере груза. Он размышлял, теряя время. Его нерешительность в тот момент казалась мне непонятной, и я готов был отнести это за счет его молодости. Что уж там у него за груз?.. Самым важным грузом, как я думал тогда, могло быть оружие. Но какое оружие, кроме стрелкового, повезешь на грузовиках? Отдавая приказ о перебазировании дивизии, мы зачастую жертвовали неизмеримо большим – уничтожали горючее, кое-какую технику, оборудование... Артиллеристы, попавшие в окружение, вынуждены были уничтожать абсолютно целые дальнобойные орудия, каждое из которых, по моему убеждению, стоило десяти таких грузовиков.

Моя решимость ехать подтолкнула лейтенанта. Я уже направился к машине, когда он объявил, что в случае угрозы оказаться в окружении имеет предписание уничтожить груз.

– Уничтожайте, – сказал я, не понимая, какое это имеет ко мне отношение.

– Я прошу вас, товарищ генерал, засвидетельствовать уничтожение груза.

– Хорошо, – согласился я, – только поживей, лейтенант!

Он побежал к своим грузовикам.

Через несколько минут мне стало ясно, почему лейтенанту так непросто было принять решение. Он вывозил деньги. Понятия не имею, какая это могла быть сумма, чтобы нагрузить деньгами три грузовые машины. Лейтенант, кстати, и сам не знал, сколько вывозит.

Мы нашли в лесу большую воронку, засыпали ее деньгами с верхом и подожгли. Но не тут-то было... Тугие пачки банкнот просто-напросто не горели. Мы провозились довольно долго, извели остатки бензина, который смогли найти на аэродроме, и только когда воронка заполнилась пеплом, а бойцы, переворошив пепел до дна, засыпали воронку землей, лейтенант поблагодарил за помощь и потребовал расписку.

– Какую расписку?!

– О том, что деньги сожгли в вашем присутствии, – ответил он невозмутимо.

– Пожалуйста, но ведь такая расписка – филькина грамота: у меня нет никаких печатей, я не знаю, откуда деньги вывезены, в каком количестве... Он подумал и махнул рукой:

– Сейчас это уже несущественно. Удостоверьте сам факт.

На листке, вырванном из блокнота, красным карандашом я написал наискось несколько строк о том, что в придорожном лесу под Минском в моем присутствии было сожжено три грузовика денег. Так и написал – "три грузовика". Поставил дату и расписался.

Лейтенант спрятал листок во внутренний карман, козырнул. Мы пожелали друг другу счастливого пути и расстались. До Могилева я добрался без происшествий, уже через несколько дней начисто забыл об этом эпизоде и в течение всей войны ни разу не вспомнил о нем.

Однако же не только тяжелейшие бои остались воспоминанием от первого военного лета. В августе – сентябре сорок пятого года я находился в немецком городе Перлиберге (там располагался штаб авиационного корпуса, которым я тогда командовал). Однажды адъютант доложил, что ко мне прибыли три человека из Москвы.

– В корпус? – уточнил я.

– Нет, лично к вам, товарищ генерал, – ответил офицер.

Я удивился – из штаба армии не было никаких звонков о встрече, меня никто ни о чем не предупредил – и сказал:

– Зови.

Прибывшие одеты были в гражданские костюмы, поэтому я сначала принял их за инженеров – в ту пору в Германии находилось много наших специалистов по самым различным отраслям. Но оказалось, что это были не инженеры. Предупредив, что у них ко мне очень важный разговор, они просили меня рассказать о первых днях войны, точнее, о том, где и как я воевал тогда. Я подробно рассказывал о воздушных боях над Минском. Но как только доходил до событий под Могилевом, они просили повторить рассказ снова. Я работал, как испорченная грампластинка, несколько раз повторяя одно и то же до определенного момента, и не понимал, зачем им все это нужно. Тогда мне задали наводящий вопрос: не приходилось ли мне когда-либо сжигать большую сумму денег? Я отказался от подобного предположения со всей искренностью человека, для которого самая большая сумма – это его месячное жалованье. Но их настойчивость победила. Что-то сработало в моей памяти, и я вдруг отчетливо увидел край аэродрома, ожидающий меня "пикап" и те три грузовика...

– Было! – сказал я. – Сжигал!

– Какую сумму? – тихим голосом спросил один из товарищей.

– Этого сказать не могу, – я развел руками, – думаю, там были миллионы... – И подробно рассказал тот эпизод.

– А это? Посмотрите внимательно, – сказали мне, – это вам знакомо?..

Я вдруг увидел листок из собственного блокнота и свои торопливо набросанные строки. Кто знает, где он только ни побывал, этот листок! Я был уверен, что у него целая история – он был потерт на сгибах, кое-где стерся карандаш, но все-таки сохранился...

– Спасибо вам, товарищ генерал. Вы не представляете, какое большое дело сделали.

Я почувствовал, что за тем случайным эпизодом в июне сорок первого года, вероятно, крылось что-то чрезвычайно важное. Пытался вспомнить черты лица того настойчивого лейтенанта, но не смог – время стерло из памяти его внешность. И почему-то я ничего не спросил тогда о его судьбе...

Почти полмесяца моя дивизия воевала под Могилевом. К начало июля бои все еще шли по всей территории Белоруссии, но передовые части немецкой армии вышли к Березине и попытались с ходу ее форсировать. В эти дни авиация Западного фронта бомбардировочными и штурмовыми ударами сдерживала врага у переправ, и летчики 43-й авиационной дивизии беспрерывно находились в воздухе. Дивизия штурмовала пехотные колонны противника, аэродромы, занятые врагом, прикрывала переправы, по которым, отбиваясь от наступающего врага, отходили к востоку наши части, выполняла разведку, прикрывала бомбардировщики, вела нескончаемые, изнурительные воздушные бои. Обилие задач требовало значительно больших сил, чем те, которыми мы располагали. Поэтому действовать приходилось очень небольшими по численности группами.

В те дни наши бомбардировщики чаще всего летали без сопровождения, и свои задачи они выполняли ценой больших потерь. И тогда и позже мне приходилось слышать горькие упреки в адрес истребителей, относящиеся к тем тяжелым первым неделям войны. Но как могло звено И-16 или "Чаек" прикрыть две-три девятки бомбардировщиков? Да и звена-то у нас зачастую не находилось. В июле, помню, бывали дни, когда мы выделяли звено для прикрытия войск армейской группы К. К. Рокоссовского. Одно лишь звено! Недостаток в людях и особенно в технике в какой-то мере компенсировался мужеством и героизмом каждого летчика.

Штаб авиации Западного фронта располагался в самом Могилеве, штаб 43-й авиадивизии – прямо на аэродроме. Полковник Н. Ф. Науменко, ставший командующим ВВС фронта, на месте не сидел. С утра до вечера он летал на У-2 по дивизиям и полкам, отыскивая их в лесах, на грунтовых аэродромах, на полянах, выслушивал донесения командиров, тут же ставил задачи и снова поднимался в воздух. Если учесть, что все в те дни находилось в движении и обстановка менялась не только со дня на день, но иногда и с часу на час, то станет понятно, почему у командующего не было иного способа управлять авиацией. По существу, в наших руках на Западном направлении находился только один крупный аэродромный узел – могилевский. И ждать, скажем, день, пока к вечеру в штаб авиации фронта поступит необходимая информация, на основании которой можно планировать боевые действия, было просто невозможно – события развивались гораздо быстрее, а надежной связи с соединениями не было. И командующий летал сам, отыскивая в лесных массивах свои полки и штабы стрелковых соединений, о чем-то договаривался, что мог, координировал.

Иной раз вовремя поставленная им задача могла повлиять на общую обстановку, складывающуюся на важнейших направлениях. Например, бомбовый или штурмовой удар по колоннам противника у переправ мог задержать противника на западном берегу Березины, а потом – Днепра. Поддержанные авиацией, стрелковые части, которые немцы уже считали разбитыми, успевали занять рубеж, окопаться, врасти в землю и снова стойко сопротивлялись,

Помимо конкретных задач, которые командующий ставил полкам и дивизиям, в те дни были задачи общего плана, понятные каждому командиру и каждому летчику. Первое – не давать форсировать реки. Это значило: следить, где враг наводил переправы, и бить по ним. Причем эту задачу выполняла вся авиация, от бомбардировочной до истребительной. Истребители летали на штурмовку с подвешенными под крыльями бомбами и эрэсами, ходили над головами немцев на бреющем, поливая их огнем из пушек и пулеметов. В основном – из пулеметов. Истребителей с пушечным вооружением у нас тогда было мало. Конечно, эффект от штурмовки истребителя, вооруженного пулеметами, сравнительно невысок. Но в те первые недели, когда штурмовики Ил-2 были, как мы тогда говорили, "штучными", а бомбардировщиков Пе-2 – ненамного больше, наши И-16 и И-153 использовались во всех мыслимых вариантах. Основной же целью были переправы и танковые колонны.

Командующий ВВС фронта целыми днями летал по частям не только потому, что общая обстановка диктовала подобные методы управления, но и потому, что начальником его штаба был грамотный и всесторонне подготовленный специалист полковник С.А. Худяков. Дальновидный, энергичный, он прекрасно ориентировался в той сложнейшей обстановке. Во многом благодаря военному таланту начальника штаба борьба в воздухе в тот, самый трудный, для нас период, несмотря на явное преимущество противника, в короткие сроки приобрела организованный и целенаправленный характер. Уже через неделю после начала войны немецкие бомбардировщики ходили только под сильным прикрытием, а истребители вступали с нами в бой лишь при многократном количественном перевесе. Но и это гитлеровцев не спасало. Наши воздушные бойцы сбивали гораздо больше, чем теряли своих. Основные же потери в течение всего лета сорок первого года мы по-прежнему несли на земле. Немцы знали, что у нас нет надежных средств для прикрытия своих аэродромов и методично, по нескольку раз на день прилетали бомбить Однако при массированных налетах они несли ощутимые потери.

1 июля над могилевским аэродромом произошел бой, описание которого вскоре попало на страницы центральных газет.

...Когда показались немецкие бомбардировщики, у нас на аэродроме находилось три звена. Шесть истребителей поднялись сразу и тут же были связаны боем. Звено Николая Терехина только возвратилось с боевого задания и еще не успело заправиться. Заканчивал заправку и взлетал Терехин уже под бомбежкой. Накануне он сбил бомбардировщик (второй с начала войны) и вот снова повел звено в атаку на "юнкерсы". Мы с тревогой следили, как взлетает звено, как Терехин точно вывел ведомых в прямом смысле из-под бомб, потом так же удачно сманеврировал и быстро пристроился к "юнкерсу", но огня почему-то не открывал. Я сейчас уже не могу сказать, что у него произошло с оружием, но, помню, вместе с другими работниками штаба дивизии, наблюдавшими тот бой, был раздосадован тем, что Терехин не открывает огня. И вдруг И-16 на наших глазах винтом рубанул фашиста по хвосту!

А дальше произошло такое, чего за всю войну мне видеть больше не приходилось. Уже потом, после боя, мы это квалифицировали как двойной таран, и, как всякий редкий случай, эпизод этот передавался летчиками в устных рассказах, обрастая всевозможными домыслами. Но, по утверждению некоторых очевидцев, Николай Терехин после первого тарана ударил плоскостью другой, рядом идущий "юнкерс".

Сейчас, по прошествии стольких лет, восстановить этот редкий эпизод в деталях очень трудно. Единственный человек, который мог бы рассказать о нем, сам Николай Терехин. Но спустя полтора месяца после начала войны 161-й полк, в котором воевал Терехин, выбыл из состава дивизии на переформирование, и о дальнейшей судьбе этого славного летчика я ничего не знаю. Однако же по рассказам некоторых однополчан Терехина, с которыми я вспоминал этот эпизод много лет спустя, дело обстояло следующим образом.

"Юнкерсы" шли в очень плотном строю. Над ними в ожесточенном бою сошлись наши истребители (два звена) и Ме-109. И оттого что бой истребителей протекал в непосредственной близости, немецкие бомбардировщики держались на минимальной дистанции один от другого. Когда Терехин таранил одного, тот стал заваливаться на крыло и зацепил своего ведущего. Ведущий резко отвернул влево и столкнулся с левым ведомым. Так все головное звено Ю-88 и рухнуло...

Это произошло очень быстро, и уже в следующую минуту в небе повисло шесть или семь куполов парашютов. Кучно, группой снижались уцелевшие гитлеровцы, и несколько поодаль, но на близком расстоянии от них, – Николай Терехин. Для Терехина бой не окончился, потому что немцы открыли по нему стрельбу из пистолетов. Наш летчик отстреливался. Вся группа должна была приземлиться в нескольких километрах от аэродрома в поле. Строй бомбардировщиков, конечно, сломался: "юнкерсы", беспорядочно швыряя бомбы, уходили на запад. Бой истребителей оттянулся далеко в сторону, уследить за ходом боя с земли стало невозможно. В это время появилось возвращающееся с боевого задания еще одно наше звено и бросилось вслед за уходящими "юнкерсами".

А за Терехиным я немедленно послал машину с бойцами, но раньше нас туда подоспели колхозники. Они помогли летчику обезоружить фашистов, связали их всех одной длинной веревкой, конец которой дали в руки Николаю Терехину. Так он и появился на КП дивизии – с пистолетом и одной руке и с веревкой, которой были связаны немцы, в другой. Старшим среди немцев оказался подполковник с двумя Железными крестами. Допросив пленных, мы передали их в штаб.

За этот бой летчик-истребитель Николай Терехин был награжден орденом Ленина.

...Мы оставляли Могилев. Штаб ВВС фронта уже находился в Смоленске, а вражеские бомбардировщики все чаще приходили над Могилевом дальше на восток. В сводках Совинформбюро появились слова "смоленское направление". Враг рвался к Москве по кратчайшему пути.

Штабной "пикап" ехал через Могилев. Стоял жаркий июльский день. И на одной из улиц, когда водитель притормозил, я вышел выпить стакан газированной воды. У ларька с водой замерла молчаливая очередь. В городе уже почти не оставалось военных. Мы покидали Могилев одними из последних. В переполненный "пикап" по пути мне пришлось взять бойца, который стоял на посту у одного из покинутых зданий. Очевидно, воинская часть снималась в спешке, часового с поста никто не снял, и он был обрадован, когда наш "пикап" затормозил и я стал выяснять обстоятельства дела. Я слушал доклад красноармейца, а сам думал, что мы могли ехать и по другой улице, и мысленно прикидывал, что бы сказал командиру этой части, доведись встретиться.

У ларька очередь молчаливо смотрела на меня и моих товарищей. И тогда я не стал пить воду. С тяжелым сердцем сел в машину, и мы поехали дальше.

На выезде из города попали под сильную бомбежку. Немецкие бомбардировщики превращали в месиво машины, повозки, людей, толкающих тележки и просто идущих по обочинам шоссе. Наш "пикап" заметался по бездорожью. Невыносимо было видеть все это. Все-таки я достаточно хорошо помнил немцев по Испании. Это были не те немцы, не та техника, не та сила. За три-четыре года, прошедшие с тех лет, они сумели нарастить огромный военный потенциал.

Мы свернули на лесную дорогу, в сторону от шоссе. Я думал о том, что дивизию обязательно должны пополнить. Брошенные в огонь войны на одном из важнейших направлений полки дивизии таяли на глазах. Это были не те довоенные полки -по 65-70 экипажей. Уже через полмесяца после начала боев самый свежий, полнокровный полк имел в своем составе пятнадцать, редко – двадцать экипажей. Вполне боеспособными были полки с четырнадцатью, десятью и даже восьмью экипажами.

Под Могилевом в состав 43-й авиадивизии влились 41-й и 170-й истребительные полки. 41-м командовал майор Ершов, 170-м – майор Мищенко. Эти полки пробыли в составе дивизии всего семь – девять дней, но и за столь короткий срок летчики полков успели себя зарекомендовать как отличные воздушные бойцы. За неделю боев истребители майора Ершова сбили более двадцати самолетов противника! Летчики дрались без оглядки – так, словно каждый их бой был единственным.

Полки менялись. Полки уходили за новой материальной частью, шли на переформирование, когда не на чем было летать, но дивизия по-прежнему осталась на главном направлении.

В свое время я не видел этого документа. Даже не знал, что он был составлен и подписан. Я нашел его в архивах много лет спустя.

Речь идет о характеристике, в которой командование ВВС Западного фронта дало оценку боевой работе 43-й дивизии в первые полтора месяца войны (период с 22 июня по 2 августа сорок первого года). "...43-я истребительная авиадивизия выполняла задачи по отражению и уничтожению авиации противника в воздухе на подступах к Минску, Пуховичам, Бобруйску, Могилеву, Смоленску и Вязьме. Сопровождала бомбардировочную авиацию, уничтожала авиацию противника на аэродромах и живую силу на фронте, вела разведку и прикрывала наземные войска.

43-я дивизия произвела 4638 самолето-вылетов с общим налетом 5956 часов. За этот период сбила в воздушных боях 167 самолетов противника, потеряв свои: 63 уничтожены на земле, 26 сбито в воздушных боях; в катастрофах погибло трое летчиков.

43-я дивизия с начала войны находилась в составе фронтовой авиации. Помимо задач, указанных выше, имела задачу прикрывать штаб, командные пункты фронта и главного командования. На всем протяжении боевых действий возложенные на нее задачи выполнялись с большим упорством и самоотверженностью. Полки дивизии всегда находились в боевой готовности.