Текст книги "Я - истребитель"

Автор книги: Георгий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Так неудачно этот бой начался для сковывающей группы, но другая группа И-16, когда бой завязался между истребителями, сразу же ударила по бомбардировщикам и с первых атак добилась успеха.

За несколько дней до этого боя мы с Душиным побывали в одной из летных школ, где наши инструкторы обучали китайцев летать на наших машинах. Нам требовалось перегнать в Наньчан два истребителя. Над школьным аэродромом мы провели для курсантов учебный воздушный бой. Душин после признавался, что он понял – бой проигран, но ошибок своих увидеть не сумел. Мы с ним подробно проанализировали тот учебный бой,

Когда летчик хорошо летает, ему указать на ошибки не так-то просто. Явных ошибок не допускал и Душин. Маневр он выполнял грамотно, но боясь перегрузок, только вот на какую-то долю секунды порой запаздывал с маневром. И эти небольшие опоздания в сумме дали мне преимущество, которое я обратил в конечный выигрыш. Алексей не зря так внимательно анализировал наш учебный бой – только высокое мастерство пилотирования помогло ему не попасть в число сбитых после первой мощной и внезапной атаки японских истребителей,

Потом он сам подбил один И-96, но тут же снова был атакован японцами. В горячке боя Алексей совершил ошибку, которая едва не стоила ему жизни, – забыл убрать корректор высотного газа. Прежняя высота (четыре с половиной тысячи метров), на которой начался бой, была потеряна, и мотор стал давать перебои. В это время его и заметили И-96. Это был бы конец. Но из огненной воздушной карусели внезапно вывалился какой-то И-16 и тут же открыл по японцам огонь. Как потом выяснилось, это был Иван Пунтус. От его очереди один преследователь Душина загорелся. Тут появилась еще группа И-16, которая с ходу, бросилась добивать уходящие бомбардировщики. А я привел группу из Ханькоу уже к заключительной стадии воздушного боя. Нам тоже оставалось только преследовать уходящие японские самолеты: бой завершался,

В той схватке мы потеряли трех летчиков, три наши машины оказались подбиты. У японцев же было сбито двенадцать самолетов.

Погиб в тот день прекрасный воздушный боец Николай Смирнов. В трагической его судьбе отчасти свою роль сыграл один случайный момент, о котором я хочу упомянуть. Николай вылетел в бой на моей машине, и, как потом выяснилось из показаний пленных летчиков и из японской печати, японцам именно эта машина была известна.

В отличие от всех "бисов" группы на моем истребителе вместо обычного номера на борту был выведен огромный приметный нуль. Летчики так и звали мою машину – "нулевка". А сделали мы это для того, чтобы в бою было видно машину командира. Ведь на И-15бис и И-16 радио еще не устанавливали, командовать приходилось эволюциями самолета.

Словом, когда я на И-16 полетел в Ханькоу, а над Наньчаном начался бой, Николай Смирнов и Виктор Купцов обратились к Рычагову с просьбой разрешить им воспользоваться моей "нулевкой". Рычагов разрешил лететь Смирнову, Но случилось так, что именно в этом бою два звена японских истребителей получили специальное задание – сбить ведущее звено "бисов" и самолет с нулем на борту.

– Удивляться осведомленности противника не приходилось: Китай был наводнен шпионами. Даже у нас в Наньчане переводчиком работал некий мистер Хо, который впоследствии перебежал к японцам. Противник знал поименно весь личный состав советских летчиков, знал и то, что на самолете с нулем на борту летает один из командиров советской группы. Словом, участь, которая постигла Николая Смирнова, была уготована мне. Но как предполагать заранее, до боя, что на тебя выделено целое звено, которому поставлена одна-единственная задача – сбить тебя. О том, что "нулевка" сбита, японцы сообщили в своей печати.

Мы из того боя извлекли серьезный урок. Ведь японским истребителям все-таки удалось прорваться сквозь боевой строй И-15бис, а этого не должно было быть. Впоследствии тактику боя усовершенствовали – стали выделять дополнительную группу "бисов", которая могла бы вмешаться в решающий момент боя и диктовать противнику те условия, которые были выгодны нам. Две следующие крупные воздушные схватки наши бойцы провели более успешно. Помню, как в знак благодарности китайцы завалили нас мандаринами...

После памятного боя над Наньчаном попробовали изменить тактику и японцы. Они стали летать по ночам небольшими группами. Иногда отдельные бомбардировщики пытались подойти к городу, но мы организовали ночное дежурство. Первый вылет звена истребителей прошел неудачно: летчики не сориентировались в темноте и вынуждены были покинуть машины, выпрыгнув с парашютами. В другой раз ночной вылет достиг цели.

Заранее распределив зоны патрулирования, вылетели Благовещенский, Шименас, Душин и я. Задача стояла конкретная – перехватить японские бомбардировщики, которые, по сообщениям наземных постов наблюдения, шли в направлении Наньчана.

Первым бомбардировщики противника атаковал Благовещенский. Однако на земле включили прожектор, наш летчик был ослеплен, и бомбардировщикам удалось миновать зону, контролируемую Благовещенским. Но дальше их перехватил Шименас и тоже атаковал. Тем не менее японцы пробивались к Наньчану и вот попали в зону патрулирования Душина. Душин атаковал японский самолет дважды. Самолет не горел, поэтому определить было трудно, успешно он атаковал или в темноте промазал. Довольно долго гнал один бомбардировщик и я. В конце концов цели своей мы добились: японцы вынуждены были уйти, а мы благополучно, всей группой, вернулись на аэродром.

На следующий день стало известно, что один самолет у японцев все-таки подбит. Он не дотянул до линии фронта и упал в озеро. Вскоре после этого японцы, обеспокоенные потерями, почти перестали летать небольшими группами. Следовало ожидать крупных воздушных сражений. И вот одно из них произошло над Ханькоу в конце апреля тридцать восьмого года.

К этому бою японцы готовились упорно, осмотрительно. Налет на Ханькоу был приурочен ими ко дню рождения императора. Зная о подготовке к налету, и мы заранее приняли необходимые меры. Группа истребителей, находившихся в Ханькоу, была усилена летчиками из Наньчана. Мне предстояло привести их на наш аэродром, и я старался учесть каждую мелочь. Но неожиданно в день вылета самолеты были прижаты к земле плотным туманом. Я взлетел, чтобы определить толщину этой пелены. Оказалось, всего метров тридцать – сорок. А выше небо было чистым, видимость – отличной. Я стал ходить над самой кромкой пелены, и по звуку мотора летчики поняли, что толщина слоя, накрывшего аэродром, невелика. Они так же взлетали, по одному, выстраивались в стороне. Так собралась вся наша группа, и я повел ее напрямую, через горы.

Прибыли мы вовремя. Успели заправиться, занять свои места для взлета, а в это время пришло сообщение о том, что к Ханькоу приближается большая группа японских самолетов. Шли бомбардировщики в сопровождении истребителей.

В отличие от наньчанского этот бой можно считать образцовым. Все произошло так, как мы спланировали заранее. Японским истребителям, связанным боем с И-15бис, на сей раз не удалось прорвать наш заслон, и наши И-16 разделались с бомбардировщиками на глазах у жителей трех городов.

Бой был упорный. Знаменитая воздушная карусель, знакомая мне по Испании, перемещалась от одного города к другому – здесь, в районе реки Янцзы, три города фактически слиты в один огромный массив, и защищать их сверху гораздо легче, чем города, находящиеся друг от друга на больших расстояниях. Часто падали горящие самолеты, но это были самолеты японцев. Мы сбили в этом бою более двадцати самолетов, из которых большинство составляли бомбардировщики. Мы навязали противнику свою тактику, и до конца боя японцам так и не удалось переломить его ход.

Помню, особенно в этом бою отличился молодой летчик Антон Губенко. Он прибыл в Китай незадолго до описываемых событий в составе нового пополнения и с японцами дрался впервые. Но случилось так, что, догнав японский бомбардировщик, Антон обнаружил отказ своих пулеметов. Тогда, мгновенно оценив обстановку, он подошел к бомбардировщику вплотную и винтом своего И-16 отрубил ему хвост. Бомбардировщик рухнул на землю, а Губенко благополучно посадил свой истребитель. Это был первый таран в небе Китая.

Бой над Ханькоу имел большой политический резонанс. День рождения японского императора был омрачен крупным поражением японских ВВС. Все китайские газеты писали об этом. Японцы объявили траур. "Ужасная мысль, что Китай невозможно завоевать, овладевает нашей армией и воздушными силами..." писал в своем дневнике сбитый японский летчик Сабуро Кобояси. Над Ханькоу японцы потеряли несколько известных своих асов.

Вскоре мы попрощались с группой наших товарищей, убывающих на родину. Среди них были Пунтус, Душин, Сычев, Хлястич и многие другие, прибывшие в Китай в начале осени тридцать седьмого года. В бою над Ханькоу эти летчики словно передавали эстафету молодому пополнению– этот бой был завершающим для многих ветеранов и первым для прибывшей смены.

Был отозван на родину и командир наньчанской группы Павел Васильевич Рычагов. За время нахождения в Китае он подтвердил свою репутацию опытного боевого командира и незаурядного организатора. Его стараниями положение в небе над Наньчаном значительно изменилось к лучшему, усилилась и окрепла вся наньчанская группа. Я оставался в Наньчане в качестве наставника истребителей.

После поражения над Ханькоу японцы на время отказались от крупных воздушных налетов на этом направлении. Мы получили возможность заняться тщательной подготовкой молодых летчиков. А работа наших инструкторов в летных школах Китая тоже давала свои плоды: все больше стало появляться молодых китайских летчиков, обученных летать на наших самолетах. Это были простые ребята. Им, конечно, не хватало боевого опыта, но они летали вместе с нашими воздушными бойцами и очень. быстро перенимали все ценное.

Со мной в качестве ведомого летал паренек, которого звали Тун. Он был счастлив и горд тем, что ему доверили И-16, готов был с утра до вечера находиться возле своей машины, влюбленными глазами смотрел на советских летчиков и не раз ходил со мной на боевые задания. Быть осмотрительным в бою ему было трудно, и мне приходилось поначалу основательно сдерживать его. Но, в конце концов, он обрел хладнокровие – чрезвычайно ценное для летчика-истребителя качество. Летом тридцать восьмого года, когда я покидал Китай, Тун уже не нуждался в опеке – это был вполне зрелый воздушный боец.

А для японской авиации весна тридцать восьмого года складывалась печально. Учитывая благоприятную обстановку в воздухе, командование советских летчиков-добровольцев совместно с представителями китайского командования поставило перед нами ряд новых задач. Выполнение одной из них возлагалось на группу летчиков-истребителей, возглавить которую поручили мне. Требовалось совершить далекий перелет на юг, к побережью Южно-Китайского моря, и провести там несколько штурмовок. А штурмовать предстояло японские наземные части, которые захватили ряд небольших китайских островов.

Наш отряд насчитывал около сорока самолетов. Летели мы через Ганьчжоу, и этот перелет, происходивший над горами, оказался едва ли не более сложным, чем само боевое задание. Японцы не ожидали здесь появления авиации, так что в течение нескольких дней мы обстреливали их из пулеметов, загоняя в скалы и в земляные норы, подавляли их пулеметные гнезда – словом, добросовестно выполняли все, что нам было приказано.

Выполнив поставленную задачу, отряд возвращался назад, в Наньчан. Летели группами, поэтапно. Когда пересекали Южный тропик, я сделал бочку. По ней летчики должны были понять, что пересекаем этот тропик. И вдруг через несколько минут в моей машине забарахлил мотор. Хотелось надеяться, что ничего серьезного не случилось, однако мотор явно не тянул, и пришлось мне совершать вынужденную посадку...

Я приземлился на берегу реки. Меня сопровождали летчики Геращенко и Шименас. Показав им жестом, что до Ганьчжоу буду добираться рекой – другого пути не было, – я сел в лодку, а летчики покачали крыльями и ушли. Мой самолет погрузили на специальный плот.

До Ганьчжоу я, однако, не добрался, попал в какой-то небольшой городок. Оттуда связался с Ганьчжоу и с Наньчаном. Китайские власти из центра передали, чтобы "командира русских летчиков Захарова" встретили со всеми почестями, которые надлежит оказывать "важному гостю". Я нервничал, поскольку подозревал, что мой "гостевой визит" грозит затянуться. На счастье, из-за какой-то пустяковой неполадки в моторе в этом городке совершил посадку Григорий Пантелеевич Кравченко. "Злоупотребив" властью командира, я вылетел в Наньчан на его самолете, а Кравченко предстояло выдержать перегрузку восточного гостеприимства.

Через несколько дней он был уже неплохим знатоком китайских обычаев и мог рассуждать о достоинствах национальной кухни. "Не мог же я подрывать основы дипломатии, – по-своему объяснял свои новые познания Гриша, – вот в течение этих дней и выдерживал многократные перегрузки..." В годы Великой Отечественной войны дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Г. II. Кравченко погиб в воздушном бою.

Курсом на Сиань

К лету тридцать восьмого года состав летчиков-добровольцев в Китае почти полностью был сменен. Я понимал, что скоро сменят и командный состав. Так оно и произошло. Однако на родину я возвращался не совсем обычным путем.

Началось все с воздушного боя, в котором нам удалось зажать и посадить японский истребитель И-96. Мы не могли заполучить эту машину в течение чуть ли не года, и вдруг– такая удача!

Дело обстояло так. Во время боя один И-96 неожиданно стал уходить со снижением, хотя никаких видимых повреждений на нем заметно не было. Я решил, что летчик ранен. Не упуская его из виду, вскоре понял, что истребитель явно идет на посадку, и поспешил следом. Происходило это над ровным степным пространством– условия для приземления были благоприятными. Кроме японца и меня сел еще одни истребитель И-16. Это оказался летчик Тун. В тот момент, когда мы уже приближались к японскому самолету, раздался пистолетный выстрел японец застрелился. Из кабины его самолета потянуло гарью. Я быстро влез на плоскость-это горела карта, горел блокнот, где оказались записи воздушных боев, списки летчиков, живых и погибших. Этот японец оказался командиром группы. Вскоре, осмотрев самолет, мы поняли, почему он вынужден был сесть: у И-96 был поврежден мотор. Если не считать этого повреждения, самолет был абсолютно исправен. Так, наконец, мы заполучили японский истребитель И-96.

Наши техники во главе с неутомимым Леонидом Кальченко быстро привели машину в состояние полной готовности. Об И-96 доложили в Москву, а оттуда и пришел приказ отбыть мне на родину на трофейном самолете.

В течение нескольких дней на аэродроме в Наньчане я облетывал И-96. Потом была составлена специальная программа испытаний, которые всесторонне должны были выявить все качества японского истребителя. Пришлось мне испытывать этот самолет, провести на нем несколько воздушных боев с И-15бис и И-16. Машина была очень легкая, маневренная и, надо признаться, в руках хорошего летчика представляла серьезного противника. Наконец испытания закончились. Наступил день, когда мне следовало отправляться в путь. Я простился с друзьями, обнял Леонида Кальченко, который лично осмотрел машину перед вылетом, взлетел и взял курс на Ханькоу. Вылетал я под вечер, поэтому в Ханькоу приземлился уже в сумерки. Самолет тут же накрыли чехлом и поставили рядом часового.

Несмотря на поздний час, на аэродроме, я обратил на это внимание, было много легковых машин. Они принадлежали иностранным миссиям, представительствам. У взлетной полосы вроде бы без дела толкалось много всяких людей: казалось, все они будто только ждали моего прилета, хотя никто, кроме нескольких наших товарищей, не должен был знать об этом. В ту пору Китай был наводнен шпионами всех мастей. И хотя по распоряжению нашего представителя самолет зачехлили, поставили возле него часового, я все-таки чувствовал беспокойство: что-то слишком много разных людей интересовалось этим японским истребителем.

В течение трех дней вылета мне не давали. Объясняли плохой погодой на трассе. Когда разрешили вылетать, я осмотрел истребитель и был удивлен пропажей некоторых личных вещей. Дело в том, что все, что у меня было, помещалось в небольшой кабине самолета, и я не стал забирать с собой ничего. Только один изящный маленький пистолет, подаренный мне китайским командованием, носил с собой в заднем кармане брюк. Естественно, сам факт, что кто-то был в кабине, меня встревожил. Заволновался и наш представитель. Тогда допросили китайца часового, и он бесхитростно поведал, что все эти три дня приходили разные люди, снимали чехлы, лазили в самолет, что-то фотографировали, что-то делали... После этого признания часовой таинственным образом исчез. Мы тщательно осмотрели самолет, опасаясь диверсии, ничего подозрительного не обнаружили, и я вылетел курсом на Сиань. В Санъяне мне предстояла посадка для дозаправки, но я уже решил без крайней необходимости в городах не задерживаться, поэтому, как только в Санъяне заправился, тут же пошел дальше. Перелет Санъян – Сиань был одним из самых протяженных на маршруте. Я торопился. Во-первых, потому, что перегон был рассчитан на предельную дальность истребителя, во-вторых, потому, что лететь приходилось над горным хребтом и по пути не было ни одного запасного пункта, который я мог бы использовать в случае необходимости для вынужденной посадки. Летел на высоте четыре тысячи метров. Это было обусловлено заранее, впрочем, как и весь маршрут. За моим перелетом следили. Прибывая в каждый отдельный пункт, я отправлял депешу в Москву. И надо же!.. Через час после вылета, как раз на середине перегона, у самолета отказал мотор: раза два он чихнул, остановился и винт застыл в горизонтальном положении. Лопасти его торчали, словно усы, не желая вращаться. И-96 быстро стал терять высоту. Прыгать было некуда – земли не было видно. Да и не мог я этого сделать: я должен был сохранить боевую машину, добытую с таким трудом.

Вскоре я вошел в облака , надеясь , что они не слишком низко прижимаются к земле. Но вот снижаюсь, высота все падает, а облака не становятся реже. Я стал опасаться катастрофы: ведь внизу лежали горы... Только по чистой случайности вынырнул из облаков между двух гор, и перед глазами открылось ущелье. Из того ущелья вытекала быстрая, но мелководная речка, скорее даже горный ручей. На выходе из ущелья этот ручей расширялся, перекатывался через камни. И когда уже ни высоты, ни времени для раздумий не оставалось, я развернул самолет носом в ущелье и решил сажать его прямо на камни, вокруг которых пенилась вода. Последнее, что я сделал перед посадкой,– покрепче уперся левой рукой в приборную доску, чтобы как-то смягчить неизбежный удар.

...При ударе я потерял сознание. Очнувшись, не почувствовал боли, но левая рука стала мягкой и податливой, как резиновый жгут. Тогда, управляясь одной рукой, я вылез из кабины. Самолет в общем был цел, только нижняя часть фюзеляжа помята да снесено шасси. Потом я посмотрел на свою левую руку, еще не понимая, что с ней, и сильным рывком попытался вправить ее, как это делают при вывихах. От этой операции чуть вторично не потерял сознание. Впоследствии врачи объяснили мне, что этим рывком я спас руку: она была переломлена в двух местах и я поставил ее в то единственное положение, при котором переломы впоследствии срослись так, что рука не утрачивала подвижности. При мне были карта, компас, несколько плиток шоколада, перевязочный пакет и два пистолета, заряженные полным комплектом патронов. Самолет прочно сидел на камнях, Я постоял возле него, подумал о своих дальнейших действиях минуту-другую и двинулся в путь.

Как я и предполагал, местом приземления был какой-то приток реки Ханьшуй. Позже выяснилось, что был я на границе двух провинций, где-то в районе городов Шяньсань – Шаннань. Место возле ущелья оказалось совершенно безлюдным. Я брел несколько часов, но прошел километра два, не больше. Чувствовал, что быстро теряю силы, что самому мне не выбраться, значит, надо ждать,

А меня действительно искали. Раза два на большой высоте проходил самолет, кружил над горами, но бесполезно. Когда наступила ночь, я был все на том же берегу горной речки.

Начало знобить. Выбрав невысокое сухое дереве, почти без листьев, я взобрался на его развилку, уселся по-кавалерийски, свесив ноги, а чтобы не упасть, привязал себя к стволу.

Очнулся на рассвете от какой-то грызни и рычания. Под деревом, на котором я сидел, скулили шакалы. Еще несколько шакалов – тощих, с горящими глазами переходили речку. Их набралось не меньше десятка. Некоторые пытались подпрыгивать и щелкали зубами у самых моих ног – развилка была невысоко. Тогда я вытащил пистолет и в упор выстрелил в ближайшего. Он завизжал, закрутился на месте. Сородичи шакала прикончили его в мгновение ока, но уходить, кажется, не собирались. Задрав морды и облизываясь, они снова обступили дерево. Тогда я пристрелил еще одного. Насытившись, шакалы лениво побрели к реке, напились, перешли на другой берег и скрылись в горах...

Меня нашли только на третьи сутки китайские полицейские. На носилках доставили в какой-то небольшой город – не то в полицейскую комендатуру, не то в воинскую. Я терял остаток сил. Рука распухла, стала тяжелой, неповоротливой. На следующий день приехала машина, и наши товарищи доставили меня в Ланьчжоу.

В Ланьчжоу ожидал дальний бомбардировщик ДБ-Зф. Вокруг него с фотокамерами крутились иностранцы – так же, как вокруг И-96 в Ханькоу. Но тут уж наши летчики сами приняли меры по охране самолета. Здесь, в Ланьчжоу, я узнал от товарищей, что, когда я пропал, нарком приказал прочесать весь перегон и найти меня.

А И-96 вскоре погрузили на машину и все же доставили по назначению. Причина аварии была установлена быстро: в Санъяне во время заправки в баки с горючим подсыпали сахару...

Спустя несколько дней, слегка оправившись, в гражданской летней рубашке с короткими рукавами, в широченных полотняных брюках и с загипсованной рукой на перевязи я предстал перед Наркомом обороны для подробного устного доклада. Нарком пригласил специалистов, и мой доклад превратился в длительную профессиональную беседу. Я рассказывал обо всем, чему был свидетелем за прошедшие месяцы. Иногда отвечал на вопросы неожиданные и не связанные впрямую с авиацией и боями. Не могу судить, насколько точно удавалось мне ответить на тот или иной вопрос, особенно когда речь заходила о положении внутри Китая, но, очевидно, рассказ о нашей боевой работе давал какую-то нужную информацию. Во всяком случае, как мне показалось, нарком остался удовлетворен моим докладом. Отпуская меня, пожал руку и сказал:

– Благодарю за службу, товарищ полковник! Я ответил как положено и, повернувшись по-военному, насколько это можно было в моем положении, быстро вышел из кабинета.

В приемной порученец наркома комкор Хмельницкий сообщил, что мне предоставлен месяц на поправку и затем двухмесячный отпуск. Все еще находясь под впечатлением разговора в кабинете наркома, я непроизвольно заметил:

– Я, товарищ комкор, старший лейтенант. А нарком и вы говорите: "товарищ полковник". Нарком, вероятно, ошибся?

– Нарком, – улыбнулся комкор Хмельницкий,– не ошибается...

Оставив за спиной здание наркомата, я медленно брел по московским улицам, сворачивая с одной на другую, не замечая названий. Месяц на лечении и два месяца отпуска. Так много свободного времени. И куда бы ни шел – всюду дома...

В трудные дни

Накануне

В ночь на 22 июня 1941 года я был в штабе дивизии. Какое-то внутреннее беспокойство погнало меня в первом часу ночи на аэродром. Авиагородок находился чуть в стороне от него, и все последние дни недели я держал "пикап" под окнами своего дома: в любой момент мог сесть за руль– и через несколько минут в штабе.

Тихо было той ночью. В штабе дежурил офицер оперативного отдела капитан Бродинов. В последние дни было много звонков, они свидетельствовали о том напряжении, которое испытывали и в штабе авиации округа, и в соседних дивизиях, поэтому я ввел дополнительное круглосуточное дежурство. На Михаила Бродинова можно было положиться – он не отлучался с КП дивизии, и, выслушав его доклад, я отправился обратно, в авиагородок. До рассвета оставалось часа два-два с половиной.

Мне казалось, что в эту ночь, как и в предыдущую, уже ничего не произойдет. Главное, думал я, пережить пик ночи. Это как при болезни: если дотянул до рассвета – значит, ничего не случится...

Много лет спустя, после войны, на одном из приемов по случаю дня Воздушного Флота ко мне подошел генерал-полковник авиации с Золотой Звездой Героя и задал несколько неожиданный вопрос. Я знал, что генерал-полковник (ныне маршал авиации) А. П. Силантьев занимает должность начальника Главного штаба ВВС, но не помнил, чтобы мы когда-либо встречались в прошлом. Может быть, поэтому его вопрос прозвучал для меня неожиданно.

– Товарищ генерал, – сказал Силантьев, – скажите, пожалуйста, откуда вы знали, что в воскресенье 22 июня начнется война?.. В ту пору я действительно не сомневался, что война начнется со дня на день. Но, конечно, не знал, что первым днем войны станет именно 22 июня. И потому прежде, чем ответить, спросил Силантьева, почему он решил, что я знал день начала войны.

– Так вы же сами нам сказали, – удивился генерал-полковник. – Я перед войной был командиром звена в сорок третьей истребительной авиадивизии и находился под Могилевом на курсах командиров звеньев. Очень хорошо помню, как вы прилетели девятнадцатого или двадцатого июня, собрали нас, объявили, что не сегодня завтра начнется война, и приказали разъехаться по полкам.

Все мгновенно прояснилось. Пусть простит меня Александр Петрович, я действительно не помнил, что среди пятидесяти или шестидесяти молодых летчиков, которые за несколько дней до начала войны были на дивизионных курсах, находился и командир звена Александр Силантьев, но все остальное было именно так, как сохранилось в его памяти. Я в самом деле прилетал на курсы и говорил о том, что не сегодня завтра начнется война. Когда я это говорил, конечно, не понимал слова так уж буквально.

...Где-то в середине последней предвоенной недели – это было либо семнадцатого, либо восемнадцатого июня сорок первого года – я получил приказ командующего авиацией Западного Особого поенного округа пролететь над западной границей. Протяженность маршрута составляла километров четыреста, а лететь предстояло с юга на север – до Белостока.

Я вылетел на У-2 вместе со штурманом 43-й истребительной авиадивизии майором Румянцевым. Приграничные районы западнее государственной границы были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные, а то и совсем не замаскированные танки, бронемашины, орудия. По дорогам шныряли мотоциклы, легковые – судя по всему, штабные – автомобили. Где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое здесь, у самой нашей границы, притормаживалось, упираясь в нее, как в невидимую преграду, и готовое вот-вот перехлестнуть через нее.

Количество войск, зафиксированное нами на глазок, вприглядку, не оставляло мне никаких иных вариантов для размышлений, кроме одного-единственного: близится война. Все, что я видел во время полета, наслаивалось на мой прежний военный опыт, и вывод, который я для себя сделал, можно было сформулировать в четырех словах – "со дня на день"...

Мы летали тогда немногим больше трех часов. Я часто сажал самолет на любой подходящей площадке, которая могла бы показаться случайной, если бы к самолету тут же не подходил пограничник. Пограничник возникал бесшумно, молча брал под козырек и несколько минут ждал, пока я писал на крыле донесение. Получив донесение, пограничник исчезал, а мы снова поднимались в воздух и, пройдя 3050 километров, снова садились. И снова я писал донесение, а другой пограничник молча ждал и потом, козырнув, бесшумно исчезал. К вечеру таким образом мы долетели до Белостока и приземлились в расположении дивизии Сергея Черных.

В Белостоке заместитель командующего Западным Особым военным округом генерал И. В. Болдин проводил разбор недавно закончившихся учений. Я кратко доложил ему о результатах полета и в тот же вечер на истребителе, предоставленном мне Черных, перелетел в Минск.

Командующий ВВС округа генерал И. И. Копец выслушал мой доклад с тем вниманием, которое свидетельствовало о его давнем и полном ко мне доверии. Поэтому мы тут же отправились с ним на доклад к командующему округом (фронтом). Слушая, генерал армии Д. Г. Павлов поглядывал на меня так, словно видел впервые. У меня возникло чувство неудовлетворенности, когда в конце моего сообщения он, улыбнувшись, спросил, а не преувеличиваю ли я. Интонация командующего откровенно заменяла слово "преувеличивать" на "паниковать" – он явно не принял до конца всего того, что я говорил. Тогда Копец, опередив меня, заявил, что нет никаких оснований брать мой доклад под сомнение, и командующий округом, чтобы сгладить возникшую неловкую паузу, произнес несколько примирительных во тону фраз и поблагодарил за четко выполненное задание. С этим мы и ушли. Спокойствия в моей душе, однако, не было.

Позднее я узнал, что результатом нашей разведки и сообщения командующему был приказ одному из танковых корпусов срочно подтянуться к границе из района летних учений. Но и эта минимальная мера предосторожности запоздала: война застала танковый корпус на марше.

А я на следующий день принялся облетывать полки дивизии, развернутые на летних аэродромах и площадках от Орши до Могилева. 43-я истребительная, которой я командовал, дислоцировалась восточное Минска и в этом отношении, пожалуй, составляла исключение: основные истребительные силы авиации округа располагались на приграничных аэродромах. Так, два мощных аэроузла, на которых были сосредоточены сотни истребителей дивизий С. А. Черных и С. П. Ганичева, находились в западных районах. Еще три истребительные дивизии, предназначенные для прикрытия центра республики и ее столицы, находились в стадии формирования и к началу войны сформироваться так и не успели.

А мы до памятного 22 июня приняли еще ряд мер. Все отпускники были отозваны и вернулись в части, увольнения в субботу и воскресенье я отменил, было увеличено число дежурных звеньев, эскадрилий. Вот, собственно, в те дни я и прилетел на дивизионные курсы командиров звеньев...