Текст книги "Я - истребитель"

Автор книги: Георгий Захаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Когда в эскадрилье начались обязательные парашютные прыжки, я перестал узнавать многих своих друзей: хладнокровные и расчетливые истребители, они менялись в лице, когда надо было решиться шагнуть в пустоту... Некоторые с большим трудом привыкали к дополнительным ремням, лямкам – казалось, что ремни стесняют движения. Один из лучших летчиков эскадрильи Костя Ковтун надевал парашют, как он говорил, "для блезира": карабин на груди не застегивал.

– Какой же смысл летать с парашютом и не застегивать карабин? – однажды спросил я.

– Никакого! – засмеялся Костя. Потом покосился по сторонам и доверительно сообщил: – Ив парашюте никакого смысла. Учились без него, летали без него и дальше так будем летать...

– Ну, а все-таки? – пристал я. – Все равно ты теперь обязан летать с парашютом. Так уж застегивай карабин!

– Пробовал, – отмахнулся Костя. – Сидишь как связанный. Воздуха не хватает...

Костя был человек плотный, даже грузноватый – ему, может быть, лямки и в самом деле мешали, но главное, конечно, заключалось в другом. Надо было преодолеть себя, сбить, так сказать, динамический стереотип.

Со временем так и получилось: парашют стал неотъемлемой и привычной частью экипировки летчика. Но летчик-истребитель вообще к любому новшеству, к любому изменению внутри кабины самолета приспосабливается с большим трудом. Все непривычное на первых порах отвлекает внимание, раздражает, и поэтому летчики разные новшества часто поначалу воспринимают как помеху.

А тогда нам предстояли обязательные тренировочные прыжки. Я вывозил своих товарищей на У-2 и посмеивался: сам-то оставался в самолете, и меня забавляло, с каким напряжением мои друзья выполняли эти прыжки. Ребята, хмуро возражали: "Погоди-погоди, придет и твой черед прыгать"

И черед пришел. Вряд ли мне теперь в жизни придется прыгать с парашютом. Поэтому честно могу сказать, что более неприятного ощущения мне лично испытывать не приходилось. Не знаю, какого цвета было мое лицо, когда я, зажмурившись, бросился вниз головой, как в преисподнюю. Ни спортивного азартa, ни красот плавного спуска на парашюте, которые якобы компенсируют драматический момент свободного падения, я не испытал. В моем первом знакомстве с парашютными прыжками это было ощутить еще труднее, так как меня вместе с парашютом несло прямо на самолеты морского отряда, у которых вращались винты, Я снижался на эти металлические винты с грустными мыслями (удивительно услужливо работает наше воображение в острые моменты бытия!). И, увидев меня, летчики выключили моторы, но винты еще продолжали вращаться. До самого послед– него момента я только и думал: чет или нечет. Где уж там наслаждаться красотой спуска! Приземлился хотя и не очень близко, но терпимо между двумя самолетами...

В общем, сторонником парашютного спорта после своего дебюта я не стал, хотя многие летчики стали находить в прыжках удовольствие и для удовольствия продолжали прыгать и зарабатывать спортивные значки. Я предпочитал возить их на У-2, который был закреплен за моим звеном, готов был посвятить этому все летние вечера, сбрасывая над аэродромом любителей острых ощущений. И, признаюсь, почему-то после передряги с приземлением на парашюте в районе самолетной стоянки морского отряда испытал некоторое удовлетворение, наблюдая за строевой подготовкой наших "морячков".

Именно в день после визита французского министра им выпало проводить эти занятия. А только что прошел сильный летний дождь, аэродром лучился и сиял, покрытый лужами. И летчики морского отряда, старательно обходя эти лужи, бодро маршировали, отрабатывая строевой шаг. И вот возле одной совершенно непроходимой лужи отряд замешкался. Но отступать было нельзя – за строевой подготовкой "морячков" наблюдал сам Астахов. И, понимая, что терять уже нечего, летчики, остервенело размахивая руками, чеканя шаг, ринулись в ту огромную лужу. – Ну вот... попали наконец в свою стихию, – пробормотал комбриг, – форму хоть оправдаете.

К Астахову возвращалось хорошее настроение...

К осени тридцать четвертого года командование бригадой принял новый комбриг – Бахрушин (его младший брат был летчиком в отряде Рычагова). Федор Алексеевич Астахов получил назначение на должность с повышением и простился с бригадой. Последний раз мне пришлось встретиться с Федором Алексеевичем зимой сорок третьего года.

Мне тогда был предоставлен отпуск на десять суток.

Штаб дивизии, которой я командовал, стоял в Козельске– маленьком старинном русском городке, вошедшем в историю своим упорным сопротивлением кочевым ордам во времена монголо-татарского нашествия. За много тысяч километров от Козельска, в Улан-Удэ, жили моя жена и только что родившийся сын. Но разве обернешься поездом за десять суток, если только в один конец при идеальных условиях потребовалась бы минимум неделя?

Я прилетел из Козельска в. Москву и пошел к Астахову. Федор Алексеевич в то время занимал пост начальника Главного управления ГВФ и заместителя командующего авиацией дальнего действия. Увидев меня, он удивленно развел руками:

– О, Захаров! Ты еще жив?

В этом приветствии я сразу узнал своего прежнего комбрига.

– Так точно, товарищ генерал. Жив! -, – Садись, коли так. Рассказывай, что нового. Так-так...

Он долго рассматривал меня, словно давал разгон своей памяти. Потом заговорил. Не знал я, что такая цепкая память у моего бывшего комбрига. За обедом, который принесли в его кабинет, он мне рассказывал о нас – летчиках своей бригады. Он помнил каждого, помнил такие эпизоды из нашей довоенной аэродромной жизни, которые уже давно выветрились из моей памяти. Я и впрямь будто снова попал в безмятежное лето тридцать четвертого года и чуть не забыл, зачем пришел. В конце концов спросил в открытую:

– Товарищ генерал, нет ли у вас оказии на восток?

И обрисовал ситуацию.

– Да-а... – задумчиво протянул Астахов, и взгляд его стал тусклым.

Мне стало неловко, но ведь другого варианта у меня не было.

– Нет, – вяло сказал он, – самолета сейчас нет. Погода трудная...

Это был уже ответ. Я понял, что отпуск пропал, но почувствовал облегчение оттого, что все прояснилось. Возникшая было неловкость прошла. Я снова перевел разговор на прошлое, и Федор Алексеевич оживился.

Наконец Астахов встал, давая понять, что время истекло. Я поднялся, приготовившись распрощаться. Вошел заместитель Астахова с докладом. Федор Алексеевич выслушал его и между делом спросил, что там по расписанию идет в Читу в ближайшие сутки?

Заместитель удивился: ему было хорошо известно, что никаких рейсов в Читу в ближайшие сутки не предвиделось. И еще он знал, что Астахову это тоже известно.

– Забыл, забыл, голубчик! – ласково пробормотал Федор Алексеевич, чему заместитель удивился в высшей степени, но выразил это взглядом, а не словами.

– Идет СИ-47, – твердо сказал Астахов и назвал фамилию летчика.

– С каким грузом, товарищ генерал? – не смог скрыть изумления заместитель.

– А вот это, голубчик, мне совершенно все равно, – невозмутимо отвечал Астахов, – чем нагрузишь – с тем и пойдет. Хоть железным ломом, если в Чите нужен лом. Чтобы к вечеру экипаж был готов.

– Есть, – сказал заместитель, совершенно сбитый с толку таким ходом дела.

– Да... – как бы припомнив что-то, произнес генерал,– когда доложат о готовности к вылету, проследи, чтобы генерала захватили с собой. – Он кивнул в мою сторону. – Ему до Улан-Удэ, по пути, значит. И чтоб через три дня были обратно.

Заместитель вышел. Я принялся благодарить, но Федор Алексеевич будто не слышал.

– Лети, лети, – ворчливо проговорил он. Через несколько дней, повидав семью, я снова был на фронте...

В мирные дни

Однако шел еще 1935 год. Летние месяцы наша эскадрилья проводила в лагерях. На полигоне мы испытывали оружие, учились стрелять. На длинном фале буксировщик таскал парусиновую "морковку"-конус, надутую встречной струёй воздуха, и эту "морковку" требовалось дырявить из пулеметов со всей страстностью, на которую способен летчик-истребитель при виде своего смертельного врага. Стреляли мы и по наземным щитам, но большей частью все-таки по конусу.

Как и всякий серьезный противник, "морковка" обладала изрядной долей коварства. Неопытных летчиков она соблазняла своей доступностью. В самом деле: тащилась она за Р-5 не быстро и послушно – не маневрировала и, конечно, не отстреливалась в ответ, а безропотно принимала каждую атаку. Догоняй, пристраивайся – и бей! К тому же пули у нас были окрашены в разные цвета и оставляли в парусине не только дырки, но и окраску – работа каждого была видна. Атаковать "морковку" строго в хвост возбранялось из соображений безопасности: чего доброго, можно было угодить в буксировщик. Поэтому, атакуя, маневрировать надо было резко, под определенным углом к цели и резко же уходить после атаки, чтобы сам момент сближения с "морковкой" занимал как можно меньше времени. Другими словами, работать надо было с большими перегрузками: чем резче летчик маневрировал, тем больше были перегрузки. Ни крупнокалиберных пулеметов, ни тем более пушек на истребителях тогда не было. Поэтому огонь необходимо было открывать с малой дистанции. Предельная скорость, энергичный маневр – в таких условиях немудрено и промазать или просто не рассчитать да зацепить конус плоскостью, а то и вовсе намотать "морковку" на винт. Такие случаи бывали.

Рычагов обычно учил нас уходить от цели с набором высоты. Его характеру этот маневр импонировал больше других, поскольку позволял сохранять выгодную позицию для повторной атаки. Но вообще было много способов атак. Летчику-истребителю вменялось обладать целым арсеналом боевых маневров.

Я особенно долго отрабатывал атаку снизу. Рассчитать ее, довести действия до автоматизма можно только постоянными и длительными тренировками. Весь смысл здесь в том, чтобы выработать устойчивый навык. Поэтому если постороннему наблюдателю наши ежедневные упражнения могли казаться занятием однообразным, то на самом деле никакого однообразия не было. Наоборот, мы постигали бесчисленное множество вариантов, оттенков даже в ощущениях чисто физических, и в этом заключался смысл нашей профессиональной учебной работы. Мы очень любили летние месяцы в лагерях. Именно тогда мы больше всего летали. И очень скоро я убедился в справедливости одной из проверенных: и никем не опровергнутых истин: кто лучше летает – тот лучше стреляет. Взаимосвязь между умением пилотировать и умением метко стрелять именно такая. Это, кстати, тоже настоятельно внушал нам наш командир Павел Васильевич Рычагов.

Однажды он вернулся из Киева с новостью: нам поручалось испытывать секретное оружие. Тут же были приняты меры по соблюдению секретности.

Вид оружия на первый взгляд никак не соответствовал той суматохе, которая поднялась в связи с испытаниями, Это были маленькие восьмикилограммовые бомбочки, которые подвешивались под плоскостями. Однако, когда мы с ними познакомились поближе, мы их зауважали. Эти авиационные осколочные бомбочки предназначались для борьбы с бомбардировщиками, а новым в них был дистанционный взрыватель.

Дистанцию мы устанавливали сами.

Должно быть, у нас был забавный вид, когда мы занимались подготовкой к бомбометанию: каждый сидел со своей бомбой персонально и закручивал дистанционный механизм, как обычно заводят пружину будильника. Одно звено, например, закручивало бомбы из расчета шестисот метров, другое – тысячи и так далее.

На какой высоте будут идти буксировщики, летчики не знали. Когда они появлялись, мы взлетали, определяли их высоту, а затем поднимались выше – в соответствии с той дистанцией, на которую была рассчитана бомба. Выравняв скорость, держаться старались точно над конусами и сыпали на них наши восьмикилограммовки. Бомба отделяется от самолета, вертушка, которую заводили на земле, начинает раскручиваться в течение расчетного времени, а затем взрыв! Бомбы срабатывали безотказно, к нашему удовольствию, за несколько дней испытаний этими бомбами мы разнесли в лоскуты столько конусов, сколько из пулеметов за целое лето не настреляешь.

Правда, во время войны эти бомбы не применялись. Не знаю, по каким причинам. За пять-шесть предвоенных лет авиация развивалась такими темпами, так расширила свои возможности, что подобные бомбы, судя по всему, потеряли свою эффективность. А может, не столько бомбы, сколько методы борьбы с бомбардировщиками изменились. Во всяком случае, во время войны я ничего не слышал об этих маленьких бомбочках, которые так понравились нам летом тридцать четвертого года. В то же лето чуть раньше, чем бомбы с дистанционным взрывателем, наш отряд испытал еще один вид снаряда. Снаряд хоть и был небольшим, но сразу внушал к себе уважение. Похож он был на короткий заточенный карандаш. У "карандаша" было хвостовое оперение. по полигону поползло непривычное слово – "ракета"...

Под крыльями наших истребителей появились стальные рейки-салазки, и незнакомый снаряд таинственно покоился на этих салазках, несколько видоизменив привычные очертания истребителя.

Взлетали осторожно: самолет, похоже, отяжелел, утратил былую подвижность. Как-никак под крыльями каждого истребителя по восемь "карандашей". Когда снаряд сходил из-под крыла, за ним тянулся огненный хвост, а мощный взрыв извещал о том, что "карандаш" совершил свой путь – результаты можно было не проверять.

Специалисты, присутствовавшие на испытаниях, называли "карандаш" двумя буквами: PC. Когда мы произносили эти буквы вслух, получалось новое слово "эрэс". Точность попадания у этих эрэсов была неважная: мы еще не отработали методику прицеливания, аэродинамические качества самого снаряда, очевидно, не были доведены до желаемого уровня. Но результативность при поражении цели оказалась потрясающей.

Испытания проводились очень быстро. С нас взяли самую строгую подписку о неразглашении всего того, чем мы занимались несколько дней. Забегая вперед, скажу, что эта наша работа не пропала даром. Осенью сорок первого года в небе над Вязьмой я увидел эрэсы в действии. В составе дивизии, которой я в ту пору командовал, некоторое время действовал полк истребителей на ЛаГГ-3. "Лаги" были вооружены пушкой и эрэсами. Эти эрэсы были гораздо внушительнее тех, которые испытывали мы летом тридцать четвертого года. Однажды во время отражения вражеского налета командир полка Николай Акулин на моих глазах атаковал "юнкерс". От попадания эрэса "юнкерс" развалился на куски...

По возвращении из лагерей мы принялись за подготовку к общевойсковым учениям. О масштабах учений ходили самые разноречивые разговоры, но даже по слухам можно было представить грандиозность задуманного. Во-первых, в предстоящих учениях самое широкое участие предоставлялось авиации; во-вторых, сам характер тренировочных полетов показывал нам, в каком большом диапазоне нам придется работать.

Рычагов чуточку волновался. Теперь ему казалось, что до сих пор мы преступно расходовали время и ни к чему не успели всерьез подготовиться. Он находил огрехи в каждом полете, стал придирчив. При малейших ошибках, кажется, готов был прямо по воздуху перенестись в самолет к незадачливому пилоту, чтобы дать взбучку. В кабине своей машины Павел Васильевич так отчаянно жестикулировал, что переводить эти жесты на язык слов не было никакой необходимости.

Но вот начались учения, и все вошло в свою колею. Только сами учения превзошли наши ожидания. Никто до сих. пор не видел ничего подобного!

Основные действия происходили под Житомиром.

Нашей эскадрилье пришлось выполнять на этих маневрах самые разнообразные задачи: обеспечивать сопровождение, связывать "противника" боем, вести разведку, штурмовать. Отрабатывалось взаимодействие разных родов войск.

Впервые для решения оперативно-тактических задач использовался крупный воздушный десант. Мы прикрывали армаду бомбардировщиков ТБ-3. Когда бомбардировщики выбрасывали сотни десантников и небо заполнялось белыми куполами парашютов, невольно забывалось, что это и есть взаимодействие родов войск.

Размах действий на поле боя захватывал не только нас, участников маневров. Крупнейшие телеграфные агентства мира передавали сообщения о ходе учений.

За успешно выполненные задания прямо в ходе учений мы получали благодарности от высшего командования. Комбриг Бахрушин был доволен, но еще больше доволен был командир нашей 109-й эскадрильи Срывкин.

Мы, летчики-истребители, понимали, что на этих учениях нам многое предстоит не столько показывать, сколько доказывать. Поэтому старались изо всех сил. Но в обстановке боевого азарта, конечно, перестарались. Только по истечении многих лет время сняло с нас ту "вину". Впрочем, я расскажу, как было дело.

Очередной для нас день учений начался с полета на разведку. Обнаружить кавалерию "противника" и, если это удастся, штурмовать – такую задачу поставили нашей эскадрилье. Района дислокации кавалерийских частей мы, конечно, не знали, а кавалерийские командиры были предупреждены о том, что их части будет искать авиация. Маскируясь, используя складки местности и лес, конники должны были скрытно сосредоточиться на одном из важных направлений. Поскольку направлений было несколько, нам следовало обшарить местность с учетом всех возможных вариантов кавалерийского прорыва. по сухопутным меркам эта территория считалась достаточно обширной. А в те годы мало кто представлял себе, сколь обнаженным выглядит мир с высоты. Ну и конечно же маскироваться от авиации наземные войска не умели. Между тем радиус действия истребителя И-5 позволял нам осмотреть район значительно больший, чем тот, который намечался. Поэтому задача оказалась не такой уж и сложной: кавалерийский корпус – не отара овец...

Наши разведчики довольно быстро обнаружили направление, на котором сосредоточивались главные силы корпуса. Их авангард подтягивался к переправе через неширокую речку. Двигались они по самой кромке открытого пространства на фоне леса, находились примерно в ста километрах от передовых позиций и, судя по всему, чувствовали себя в полной безопасности. Наверное, кавалеристам казалось, что они в глубоком тылу.

Вскоре после того, как разведчики вернулись с докладом, эскадрилья поотрядно поднялась в воздух. Минут через двадцать – двадцать пять мы были над целью – сотни, а может быть, тысячи всадников скопились у переправы. И мы пошли в атаку!

Если бы штурмовка носила чисто символический характер – покружились бы мы, скажем, на высоте в несколько сот метров, обозначили бы таким образом свое присутствие и ушли, – наверное, инцидент не возник бы. Но мы провели штурмовку по всем правилам, разумеется, с тем лишь отличием от боевой, что наши пулеметные ленты были набиты холостыми патронами.

Азарт, который подхлестывал нас все эти дни, дошел до высшего предела, когда мы увидели сотни конников, с безмятежным любопытством поглядывающих в небо. Они смотрели на нас, как на стаю грачей. И мы поотрядно по всем законам авиационной тактики сделали несколько заходов на бреющем...

Рев моторов наших истребителей в течение нескольких минут превратил обученных кавалерийских лошадей в обезумевший табун. Ни криков, ни лошадиного ржания мы, разумеется, не слышали. После первого же захода лошади стали прыгать через перила моста. К счастью, река была неглубокая, и обошлось без жертв. Но картина была впечатляющей: части кавалерийского корпуса таяли у нас на глазах.

Поработав на совесть, мы возвратились на аэродром, – не сомневаясь, что заслужили самые похвальные слова. Но сильное разочарование постигло нас, едва мы увидели лицо нашего комбрига...

Разгоряченные блистательной победой, мы стояли у своих машин, уже понимая, что на благодарность рассчитывать не приходится. И вот едва комбриг открыл рот, чтобы произнести несомненно яркую речь, на аэродроме показалась машина командира кавалерийского корпуса Криворучко.

Комкор был в страшном гневе.

– Вы не истребители! – объявил он громовым голосом. Мы отяжелели как памятники.

– Вы – хулиганы! – выкрикнул Криворучко в запальчивости. – Я порублю ваши самолеты! Этого наш комэск уже выдержать не мог.

– Самолеты нельзя порубить! – стоя навытяжку, заметил комэск. – Они металлические!

– Тогда поотрубаю винты... – уже остывая, пообещал комкор, и, несмотря на щекотливость ситуации, мы не могли сдержать улыбок.

Однако улыбаться нам расхотелось, как только мы перевели взгляд на своего комбрига. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы при разборе учений действия эскадрильи не были бы признаны правильными...

Юмористическая сторона этих событий впоследствии заняла достойное место в летописи курьезов. Летопись эта, как известно, никогда не пишется, но существует в каждой воинской части как устное дополнение к ее официальной истории. И часто первоначально комическая ситуация мешает правильно увидеть и оценить то, что в действительности произошло. Так было и с нашей лихой штурмовкой – обошлось без взысканий. Нам, конечно, долго еще другие летчики припоминали тот налет на кавалерию. Но если присмотреться к эпизоду повнимательнее, не трудно прийти к примечательному выводу.

Что, в сущности, произошло? При первом более-менее масштабном – пусть эпизодическом, пусть даже случайном! – столкновении выяснилось, что с появлением боевой авиации кавалерия (не больше не меньше) оказалась перед угрозой потери своих ударных качеств. И это в ту пору, когда на вооружении авиации стояли еще тихоходные самолеты с малой огневой мощью! А между тем авиационная техника была перед видимым качественным скачком, между тем в маневрах не участвовали еще крупные танковые соединения – они только создавались. Было над чем задуматься...

Конечно, осенью тридцать пятого года категорических выводов и оценок никто не сделал. Но определенная тенденция, направленность которой выявилась в ходе тех учений, уже обратила на себя внимание наиболее дальновидных руководителей армии.

На новых машинах

Завершался 1935 год. Истребитель И-3, на котором я начал летать в школе командиров звеньев, был заменен улучшенным И-5, деревянные винты на И-5 металлическими. Но все это была "малая универсализация". Пора было заменять этот тип истребителя принципиально новым, и разговоры о новых машинах все чаще стали основной темой наших бесед,

Современный читатель, вероятно, найдет излишними замечания о достоинствах и недостатках такого самолета, как И-3 или И-5. Молодые люди, очевидно, отчетливо представляют орбитальную космическую станцию, но не истребитель начала тридцатых годов. За какие-нибудь четыре десятилетия в авиации сменились эпохи, поколения, поэтому я охотно допускаю, что одно упоминание об истребителе И-3 наводит на мысль об ископаемом периоде. Однако же в 1933 году истребитель И-3, а чуть позднее И-5 находились на вооружении строевых летных частей и были современными по тому времени боевыми машинами. И мы, молодые летчики, гордились тем, что освоили самую передовую технику. Мы шли вровень с авиацией. Жили напряженно, в состоянии непрестанного опьянения своей силой, молодостью. Вчерашние безграмотные, голодные, оборванные дети победившего народа, мы достигли одного из всех мыслимых пределов – научились летать!

С таким редкостным настроением просыпался я каждое утро. Но вот однажды наступил день, когда я, в ту пору без двух минут командир звена, вновь почувствовал себя мальчишкой, школяром...

Я был тогда еще на курсах командиров звеньев.

Прекрасно помню тот воскресный день – ясный и теплый, несмотря на позднюю осень. Полетов в воскресенье у нас не было, и летчики гуляли по авиагородку, а самые закаленные все еще ходили на пляж. И вдруг раздался гул моторов. Гул шел от моря, постепенно нарастая: самолет (а может, их было много – судя по мощному гуду, их должно было быть много) явно приближался к летному полю нашей командирской школы. Летчики искали машину глазами, всех этот гул насторожил ни один из известных нам в ту пору самолетов не мог так гудеть.

И действительно, самолеты – их оказалось два – удивили своими непривычными очертаниями. Подобных машин я раньше никогда не видел и даже не слышал о том, что такие есть, Я знал бипланы с двигателем водяного охлаждения – они были остроносые и имели обтекаемую, сигарообразную, форму фюзеляжа. Эти же два самолета были с тупыми, словно обрубленными, носами, но во всем остальном сильно различались между собой. Один из них все-таки отвечал нашему привычному представлению о самолете: это был биплан, отчетливо просматривались две пары крыльев, шасси. Но другой! Другой поражал воображение: это вообще был какой-то летающий снаряд – одна пара крыльев и... никаких колес! Когда он шел на тебя в лоб со снижением, пара крыльев превращалась в два едва заметных штриха и казалось, что мчится метеор. Два крыла вместо четырех – еще куда ни шло, подумал я тогда. Но как этот "метеор" сядет без шасси?!

После пилотажа над аэродромом самолеты пошли на посадку. Мы кинулись смотреть, как же он будет садиться. К вашему удивлению, после третьего разворота под самолетом появилось шасси, и он благополучно приземлился. Самолетам показали, куда рулить к ангару, и быстро их спрятали: рассмотреть новые машины нам не дали. Я только узнал, что биплан – это И-15. За характерный излом верхнее крыло его уже назвали "чайка". А другой самолет моноплан с убирающимся шасси -это И-16.

Таких машин никто из нас до того дня не видел вообще. Фамилии летчиков нам объявили. И-15 пилотировал Владимир Коккинаки (брат Кости Коккинаки, который передо мной окончил Сталинградскую авиашколу). Фамилию второго летчика, который летал на И-16, я слышал впервые: Валерий Чкалов.

В авиагородке после посадки истребителей только и разговоров было что об этих машинах. Интерес к ним был так велик, что уже на следующий день командование школы устроило встречу слушателей с пилотами. Летчики-испытатели Валерий Чкалов и Владимир Коккинаки очень подробно рассказали нам об особенностях новых самолетов и долго потом отвечали на самые разные вопросы. Особенно заинтересовал всех И-16. Для меня эта встреча, казалось, стала какой-то вехой, от которой я начал отсчет своего пути, Я увидел, как можно летать...

А мы какое-то время продолжали еще работать на И-5. Разговоры о новой технике поутихли, и как же все удивились, когда машины, поразившие наше воображение, запустили в серийное производство. Ведь года не прошло!..

Однако дело обстояло именно так. Истребители И-15 в начале мая тридцать шестого года уже были на нашем аэродроме.

Помнится, эскадрилья в полном составе прибыла в Москву для участия в Первомайском параде. Там мы узнали, что над столицей нам лететь предстоит на новых машинах. Месяц жили под Москвой, беспрерывно тренировались, отрабатывали парадный строй. Мы должны были продемонстрировать безукоризненную слетанность.

И парад удался на славу. Впервые над столицей прошли сотни самолетов новых типов. Это были истребители И-15, И-16, бомбардировщики СБ.

С воздуха праздничной Москвы мы не видели. Возможности посмотреть на город просто не представилось: строй наш был чрезвычайно плотный, и все внимание невольно сосредоточивалось на том, чтобы выдержать свое место в этом строю. Каждый видел только ведущего, а шли поэскадрильно, крыло в крыло. Во главе огромного клина летел летчик-истребитель Петр Пумпур, большой мастер летного дела.

2 мая всех участников парада построили на Центральном аэродроме. Вскоре на летное поле въехали одна за другой несколько легковых машин. Это прибыли Сталин, Ворошилов, Орджоникидзе, Тухачевский, другие выдающиеся государственные деятели и военачальники. Прямо на аэродроме и состоялась беседа руководителей партии и правительства с участниками парада.

Летчики нашей эскадрильи с похвалой отзывались о самолете И-15. Истребитель оказался на редкость прост в управлении, очень маневренный. Мотор на нем стоял сильный, и чувствовалось, что машина обладает многими, еще неизвестными нам возможностями.

Летчики, получившие И-16 и СБ, не меньше нас были довольны своими машинами. Как показал опыт нескольких последовавших за этим лет, бомбардировщик СБ в ту пору не имел себе равных среди своего класса бомбардировщиков, а истребитель И-15 был безусловно лучшим среди всех существовавших истребителей-бипланов. Через несколько дней после памятной встречи на Центральном аэродроме участники парада стали возвращаться в свои части на новых машинах. Наша эскадрилья вылетела в район Киева.

Начинались войсковые испытания истребителя И-15. Испытывали мы боевую машину по всем правилам. Несколько летчиков эскадрильи каждый день работали по строго определенной программе и каждый день открывали в истребителе все новые возможности, новые достоинства. Особенно радовала послушность машины. Расскажу вот такой эпизод.

Я уже заканчивал программу высотных полетов. Перед каждым вылетом с особой тщательностью подгоняю парашют – воспитываю в себе почтение к нему, хотя ощущать под собой туго набитый мешок не очень-то удобно.

Взлетаю, набираю высоту и слежу за прибором: три тысячи метров, четыре, пять... Пять пятьсот, шесть, шесть пятьсот...

Выше семи тысяч метров я еще не поднимался. В течение серии полетов каждый раз прибавлял понемногу, как бы привыкая к новой тысяче метров, и уже знал, что от пяти тысяч работать надо предельно внимательно – все-таки там кислородное голодание. Это я почувствовал в первом же высотном полете. Пилотировать вдруг стало трудно; дыхание участилось, сильно стучало в висках. После полета ощущалась усталость большая, чем обычно, но это все-таки приходило на земле. А в воздухе, откровенно говоря, я не знал, чего опасаться. Подумывал о том, что если высота и таит в себе какую-то опасность, то, вероятно, где-то за пределами десяти тысяч метров. Так что, набрав семь тысяч, выполнил намеченную программу полета, посмотрел вниз и решил напоследок крутануть иммельман. Я ли решил или рука сама привычно потянула ручку управления машиной, но только на мгновение город подо мной исчез, и вот вижу вокруг прозрачный голубой свет, омывающий меня со всех сторон. Потом отчетливо слышу какой-то далекий писк зуммера. Такое впечатление, что этот зуммер от самой земли: прозрачный свет весь переполнен мелодичным звоном. А где же город?.. О! Да он уже надо мной! Кажется, увеличивается... Он падает! Валится прямо на меня! Куда же прыгать из самолета, если город сверху?!

Ничего не вижу. Проваливаюсь... Потом перед глазами полетели цветные круги. Пробую перевести машину в горизонтальный полет – слушается. На какой же я высоте? Около трех тысяч метров... Значит, падал четыре тысячи?!

Захожу на посадку. На аэродроме встречает санитарная машина, врачи. Меня вытаскивают из кабины, снимают шлем, куртку. Кто-то смотрит прямо в глаза, и я вижу внимательные неподвижные зрачки. Голоса и громкие и отдаленные одновременно. И я тоже начинаю отвечать громко – как они разговаривают. Слышу: "Обморок". У меня обморок?.. Пытаюсь встать. Не дают. Говорят: "Сиди". Вот тебе и семь тысяч...