Текст книги "История русской семиотики до и после 1917 года"

Автор книги: Георгий Почепцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Г. Культурный – Россия всегда была "больна" культурой, философией, отдавая им преувеличенное значение. Значимость писателя в ней всегда выше, чем где бы то ни было еще. Это же касается режиссера, ученого, которые всегда в этих условиях смещаются на позиции философа. Россия порождала и читала тексты в гораздо больших объемах, чем другие страны. Если это не реальность, а культурный миф, это столь же важно. Даже находясь в заключении, люди писали книги семиотически сложные, как это произошло, к примеру, с Д.Андреевым, В.Париным и Л.Раковым, чей "Новейший Плутарх", описывающий биографии воображаемых великих людей, увидел свет только в 1991 г. (Андреев Д., Парин В., Раков Л. Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен. М., 1991).

Д. Еретический – для советского периода значимым становится уход в семиотику как вариант "внутренней эмиграции", о чем достаточно активно вспоминают многие главные деятели того времени (ср. Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; а также: Жолковский А.К. Заметки бывшего пред-пост-структуралиста // "Литературное обозрение", 1991, No 10; его же. Структурализм ходил в рваных джинсах // "Независимая газета", 1991, 23 окт.).

Е. Личностный – ученый в России все принимает ближе к сердцу, не отделяя философию от жизни. Как пишет А. Пятигорский: "Русский философ, если взять его как "тип мышления" прямо противоположен экзистенциалисту по типу своей ошибки. Русский философ непрерывно анализирует прошлое, но делает это с таким чувством, как будто он (и его друзья) натворил в этом прошлом что-то ужасное и ожидает за это не менее ужасной кары в настоящем и бли

формальное направление 298

жайшем будущем" (.Пятигорский A.M. Философия одного переулка. М., 1992. С.84-85).

Историю русской семиотики мы можем представить в виде трех последовательных периодов, последним из которых становится московско-тартуская школа, завершенная смертью Ю.Лотмана и эмиграцией ее главных участников.

Если первый период русской семиотики (до 1917 года) мы можем метафорически представить себе как "корни" будущего дерева, то второй период до 1953 г. (т.е. до смерти Сталина как определенного завершения тоталитарного функционирования науки) мы можем обозначить как "ствол". И действительно, именно здесь оказались самые сильные фигуры. Сегодня в связи с каждым из них создаются центры (особенно это касается фигуры М.Бахтина), издаются продолжающиеся серии трудов, мы еще получили даже не все тексты из того, что было написано (часто в очень короткий срок) и было оборвано системой.

Реально эти фигуры были сформированы в дореволюционный период, имея возможность нормального интеллектуального роста в рамках единого мира без последующей строгой отгороженности от всех, свойственной тоталитарному развитию. Достаточно упомянуть такие имена, как П.Флоренский или М.Бахтин, Г.Шпет или Л.Карсавин, Ю.Тынянов или С.Эйзенштейн... Этим без преувеличения гигантам было тесно как в рамках одной из областей знания, так и в рамках сталинской системы. И рано или поздно практически каждый из них попадал в жернова репрессивного механизма. Особенно болезненно протекала их интеллектуальная жизнь еще и в силу специфики их профессии – они были гуманитариями. Для физиков, математиков и других естественников государство предоставляло определенные поблажки и привилегии, видя в них поддержку промышленного и военного потенциала страны. Правда, если они не пытались заглянуть за запретную дверь – в мир за пределами их специальности. Гуманитарии были лишены такой заботы, им следовало выкарабкиваться самостоятельно. Такое пренебрежение гуманитарной наукой сохраняется все время, к примеру, в бюджете Академии наук все академические институты занимают три процента средств. Хотя с другой стороны, именно гуманитарная наука постоянно находится под самым неусыпным контролем, где каждый текст многократно выверяется и вычитывается, создавая ощущение постоянного и

формалисты в литературе и в жизни 299

неусыпного внимания, которое мало способствует пробуждению творческой активности. Но таких парадоксов слишком много в истории советской власти, чтобы пытаться найти на них ответы.

Сегодня часто возникает еще один вопрос, как же тогда жила интеллигенция в условиях всеохватывающего страха и репрессий. Видела и реагировала или не видела и не реагировала – вот этот моральный комплекс. Как писала в своих воспоминаниях Лидия Гинзбург, люди старались психологически закрыться, как бы не замечать происходящего. Эта "психологическая защита" понятна, ибо замечая, ты должен реагировать. Реагируя, ты кладешь голову на плаху.

И последнее, этот период строгий по жестокости в бытовом плане породил классического уровня тексты в творческом плане, задал высокую планку русской гуманитарной мысли того времени. Жизнь разума и жизнь телесная здесь резко расходились. А может, и взлеты эти возникли из-за невозможности определить себя в реальной жизни. Как следствие, люди уходили в виртуальную реальность. Чистый лист бумаги, заполняемый строчками, спасал от сумасшествия, от ощущения живой смерти. Причем и тут была определенная сложность. В.Каверин писал метафорически о дыме, стоящем тогда над домами, от сжигаемых личных архивов, ведь каждая строчка могла быть реинтерпретирована по-иному. Меньше страдали в этой ситуации люди физического труда, ибо умственный труд всегда оставляет массу следов для всеохватывающих глаз и ушей власти. Сама профессия этих людей вступала в противоречие с типом жизни. Поэтому творчество иногда приобретало искривленный вид: взлеты нереализованных симфоний могли проявиться в песне, славящей Сталина и партию. Не в этом ли заложен ответ на вопрос об определенном высоком уровне пропагандистского искусства того времени. Гениальный математик всегда справится с задачей более элементарного уровня.

Чем дальше от нас, тем непонятнее кажется нам тот мир. Но люди его становятся для нас все ближе и ближе. Их разум все-таки победил тоталитарную систему, ибо их тексты и сегодня с нами, а система доживает последние дни.

ЭПИЛОГ, ИЛИ ИСТОРИЯ ПОСЛЕ ИСТОРИИ.

СЕМИОТИКА ПОВЕДЕНИЯ И ДРУГИЕ ИДЕИ ЮРИЯ ЛОТМАНА

Юрий Лотман (1922-1993) – профессор Тартуского университета, начинал свой путь в качестве театрального критика в Ленинграде. В период борьбы с космополитами он уехал в Эстонию, там был создан центр семиотики в бывшем Советском Союзе (благодаря определенному либерализму тогдашнего местного руководства). "Труды по знаковым системам", которые издавались как ученые записки Тартуского университета, сыграли большую роль в становлении и развитии семиотики в СССР. Сегодня Александр Жолковский так вспоминает этот период:

"Структурализм в русской советской культуре был всегда какой-то экстремистской и маргинальной – западнической – вещью. Борис Михайлович Гаспаров писал, что движение в Тарту было для нас своего рода предэмиграцией, как территориальной, так и культурной – на географическую периферию и из обычных наук в семиотику, – и оказалось для многих просто трамплином в эмиграцию" ("Независимая газета", 1991, 23 окт.). Одновременно Борис Успенский подчеркивает, в отличие от А.Жолковского, русскую культурную традицию: "Ю.Лотман учился у Гуковского, Жирмунского, Проппа. Вместе с тем, мы непосредственно общались с Р.О.Якобсоном, П.Г.Богатыревым, М.М.Бахтиным. П.Г.Богатырев до самой своей смерти был непременным участником наших конференций и занятий. Р.О.Якобсон принимал участие в одной из тартуских летних школ (в 1966 г. мы справляли его 70-летие) и пристально следил за нашими занятиями. М.М.Бахтин не мог принимать участия в наших встречах (у него не было ноги, и он был практически немобилен), но живо интересовался нашими работами" (Успенский Б.А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С.268). И действительно, первые работы Ю.Лотмана в сильной степени построены на развитии идей русской формальной школы. Но для нас представляет интерес политическая семиотика в работах Ю.Лотмана, поэтому мы сужаем спектр нашего рассмотрения после некоторого введения в общую проблематику трудов Юрия Лотмана.

Юрий Лотман относится с достаточной долей критичности к модели коммуникации Р. Якобсона, как бы считая ее

семиотика поведения и другие идеи Лотмана 301

излишне "технизированной" (Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". М., 1975). Особой критики при этом заслуживает понятие "код" у Р. Якобсона. Мнение Ю.Лотмана таково, что язык – это код плюс его история. Он пишет: "Фактически подмена термина "язык" термином "код" совсем не так безопасна, как кажется. Термин "код" несет представление о структуре только что созданной, искусственной и введенной мгновенной договоренностью. Код не подразумевает истории, т.е. психологически он ориентирует нас на искусственный язык, который и предполагается идеальной моделью языка вообще" (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.13).

Юрий Лотман в своей модели коммуникации отвечает в числе других вопросов и на такой: каким образом удается в принципе порождать новое сообщение. "Новыми сообщениями мы будем называть такие, которые не возникают в результате однозначных преобразований и, следовательно, не могут быть автоматически выведены из некоторого исходного текста путем приложения к нему заранее заданных правил трансформации" (Лотман Ю.М. Феномен культуры // Семиотика культуры. Труды по знаковым системам. Вып. X. Уч. зап. Тарт. ун-та, вып. 463. Тарту, 1978. С.4). Отсюда и следует его основополагающая идея, что знаковая (семиотическая) коммуникация представляет собой связь между автономными единицами. Если они совпадают, то ничего нового между ними возникнуть не может. Продолжая эту идею несовпадения, Ю.Лотман говорит: "неадекватность агентов коммуникации превращает сам этот факт из пассивной передачи в конфликтную игру, в ходе которой каждая сторона стремится перестроить семиотический мир противоположной по своему образцу и одновременно заинтересована в сохранении своеобразия своего контрагента" (Лотман ЮМ. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума. Предварительная публикация. М., 1977. С.13). Отсюда следует и новизна понимания текста не как изолированного и стабильного, не как константы. В понятие текста вводятся создатель и его аудитория, и их представления о тексте могут не совпадать по своим объемам (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 179).

В своих первых работах Ю.Лотман закладывает в свое понимание художественной коммуникации идеи русских формалистов (В.Шкловского и др.), а именно соотношение

эпилог 302

автоматизма и информативности. В этом плане Борис Томашевский разграничивал речь художественную и речь практическую. В речи художественной присутствует установка на выражение, форму, которой нет в речи обыденной (Томашевский Б. Теория литературы. Поэтика. М.-Л., 1927. С.9). У Ю.Лотмана это формулируется следующим образом, уже учитывающим динамический аспект подобного противопоставления. "Для того чтобы общая структура текста сохраняла информативность, она должна постоянно выводиться из состояния автоматизма, которое присуще нехудожественным структурам. Однако одновременно работает и противоположная тенденция: только элементы, поставленные в определенные предсказываемые последовательности, могут выполнять роль коммуникативных систем. Таким образом, в структуре художественного текста одновременно работают два противоположных механизма: один стремится все элементы текста подчинить системе, превратить их в автоматизированную грамматику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой – разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру носителем информации" (Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970. С.95).

В свое разграничение фольклорного искусства от нефольклорного (подробнее см. следующий раздел) Ю.Лотман вписывает еще одну интересную коммуникативную черту. Теперь речь идет о ритуальной коммуникации. В прошлом человек мог всю жизнь читать одну книгу ("Библию"), сегодняшний человек строит свой информационный поток по-другому – он наращивает число текстов. Ю.Лотман интерпретирует эти два варианта коммуникации как получение извне (набор текстов) и получение изнутри (Библия).

"Можно рассматривать два случая увеличения информации, которой владеет какой-либо индивид или коллектив. Один – получение извне. В этом случае информация вырабатывается где-то на стороне и в константном объеме передается получателю. Второй – строится иначе: извне получается лишь определенная часть информации, которая играет роль возбудителя, вызывающего возрастание информации внутри сознания получателя" (Лотман Ю.М. Каноническое искусство как информационный парадокс // Проблемы канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973. С.18-19).

семиотика поведения и другие идеи Лотмана 303

Имеется в виду чтение и размышление над прочитанным.Лотман разъясняет: "Получатель фольклорного (а также и средневекового) художественного сообщения лишь поставлен в благоприятные условия для того, чтобы прислушаться к самому себе. Он не только слушатель, но и творец. С этим и связано то, что столь каноническая система не теряет способности быть информационно активной" (С. 19). В другой своей работе он разделяет эти два процесса как процесс "Я

– ОН" и процесс "Я – Я". "Если коммуникативная система "Я – ОН" обеспечивает лишь передачу некоторого константного объема информации, то в канале "Я – Я" происходит ее качественная трансформация, которая переводит к перестройке самого этого "Я" (.Лотман ЮМ. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. Вып. VI. Уч. зап. Тарт. ун-та. Вып. 308. Тарту, 1973. С.229). Система "Я – Я" начинает работать, когда извне включаются добавочные коды, меняющие контекстную ситуацию. В качестве примера он приводит воздействие мерных звуков (стук колес, ритмическая музыка) на внутренний монолог человека.

Ю.Лотман разграничивает бинарные и тернарные системы культуры (Лотман Ю.М. Культуры и взрыв. М., 1992). Если "взрыв" в рамках тернарной системы сохраняет определенные ценности, перемещая их с периферии в центр системы, то в рамках нашей бинарной системы этого не происходит. Взрыв в этом случае охватывает все. "Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах – их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества" (С.258).

Особый статус визуального языка, а именно – киноязыка

– также был предметом исследования Юрия Лотмана. Если в работе "Культура и взрыв" он говорит об искусстве как о наиболее разработанном пространстве воображаемой реальности, то в своих работах о кино он скорее говорит об ограничениях, накладываемых на этот вид реальности. Так, он отмечает, что кино знает только настоящее время (Лотман Ю. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. М., 1973. – С. 16). Разграничивая "текст, который может быть ложным" и "текст, который не может быть ложным", он говорит о фотографии как тексте наибольшей достоверности в общей системе текстов культуры начала XX века. Искусство кино движется в рамках открытий, призванных изгнать автома

эпилог 304

тизм такого рода. К примеру, такие советские режиссеры, как С.Эйзенштейн и др. в эпоху возникновения звукового кино отстаивали тезис о том, что сочетание зрительного и звукового образов должно быть не автоматическим, а мотивированным.

Еще одной особенностью кино, отмечаемой Ю.Лотманом, является подвижность точки зрения. Если в случае нарисованной картины позиция, избранная художником, остается неизменной, то в случае кино ситуация иная. "Кино – единственный вид зрительного искусства, в котором точка зрения обладает подвижностью и поэтому получает важную роль в построении языка этого искусства" (Лотман Ю; Цивъян Ю. Диалог с экраном. Таллинн, 1994. С.59).

Юрий Лотман сделал очень многое для развития коммуникативных идей на территории бывшего Советского Союза. Одним из недостатков, предлагаемых им построений, была ориентация на художественную коммуникацию. Значительно меньше внимания он уделял иным контекстам использования языка, принимая за универсальный механизм особенности именно художественных кодов.

В своем объемном труде, увидевшем свет уже после смерти автора (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). Спб., 1994), Ю.Лотман рассматривает достаточно подробно различные варианты текста поведения, подходя к нему как к семиотическому феномену. Он начинает свое рассмотрение с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение. Первым в этом списке стоит понятие "чина". "Без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имевший чина, показался бы чем-то вроде белой вороны" (Там же. С.28). Недоросль такой-то – это как раз человек, не имеющий чина. По чинам разносили блюда на званых обедах, и завершающие этот список люди могли увидеть лишь пустые тарелки. "Чин пишущего и того, к кому он обращался, определял ритуал и форму письма" (Там же. С.31). Чин определял не реальные, а как бы семиотические свойства человека – "его место в иерархии" (Там же. С. 33).

Следующим порядком, определяющим жизнь, была система орденов, введенная Петром I. "Общий смысл проведенной Петром перемены состоял в том, что вместо награды-вещи появилась награда-знак. Если прежде награда со

семиотика поведения и другие идеи Лотмана 305

стояла в том, что человека жаловали ценными предметами, то теперь он награждался знаком, имевшим лишь условную ценность в системе государственных отличий" (Там же. С. 34), то есть перед нами проходит явная семиотизация действительности.

Это же касается и мундиров: "Все изменения мундиров подписывались лично императором, и у Павла, Александра I и Николая I, а также у брата Александра и Николая великого князя Константина Павловича эти занятия превратились в настоящую "мундироманию" (Там же. С.33). Еще одной иерархией была система знатности. Каждая из этих систем стремилась к автономному существованию, но ее одерживали. Так и система знатности: "По мере усиления независимости дворянства оно начало все более тяготиться двумя основными принципами петровской концепции службы: обязательностью ее и возможностью для недворянина становиться дворянином по чину и службе" (Там же. С. 39), то есть вызывает неприятие как раз нарушение, автономного существования системы знатности, вытекающее из пересечения ее с государственной службой.

Ю.Лотман прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Так, он обращает свое и наше внимание на явление "русского дендизма". "Искусство дендизма создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной "поэзии утонченного костюма". Костюм – внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность" (Там же. С.125). Что же попадает в суть дендизма? "Именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди" (Там же. С. 127).

Рассматривая возможное пересечение поведения денди и политического либерализма в случае П.А.Чаадаева или кн.П.А.Вяземского, Ю.Лотман все же считает дендизм поведением, а не идеологией, поскольку он ограничен узкой сферой быта. Он называет и другие примеры подобного пересечения: "Именно эта двуликость сделалась характерной чертой странного симбиоза дендизма и петербургской бюрократии. Английские привычки бытового поведения, манеры стареющего денди, равно как и порядочность в границах николаевского режима, – таков будет путь Блудова и Дашкова. "Русского денди" Воронцова ждала судьба главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, наместника Кавказа,

эпилог 306

генерал-фельдмаршала и светлейшего князя. У Чаадаева же – совсем другая судьба – официальное объявление сумасшедшим. Бунтарский байронизм Лермонтова будет уже не умещаться в границах дендизма, хотя, отраженный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в прошлое, родовую связь" (Там же. С.134-135).

Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: "Примеры того, как люди конца XVIII – начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны" (Там же. С.183). Это также является отражением сильной семиотизации жизни той эпохи. Причем тексты, которые сами подражали жизни (а это Гоголь, Толстой, Достоевский), не вызывали читательского подражания.

Следует отметить, что здесь перед нами строится в сильной степени системный мир. "Дворянский быт XVIII – начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей ("служба – отставка", "жизнь в столице – жизнь в поместье", "Петербург – Москва", "служба военная – служба статская", "гвардия – армия" и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в "час пирушки холостой" (Пушкин)" (Там же. С.189).

Разные варианты коллективного поведения людей определяли биографии и стили поведения. Так, бой упрощал формы общения, отменяя общественную иерархию. "Где, кроме аустерлицкого поля, младший офицер мог увидеть плачущего императора? Кроме того, атомы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее на своих орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком общественной жизни. Тот "случай", который позволял миновать средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в XVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале XIX века вызвал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту" (Там же. С.192).

Другим вариантом коллективного поведения является парад, и тут анализ Юрия Лотмана мы можем перенести на сегодняшнюю действительность. "Парад был прямой проти

семиотика поведения и другие идеи Лотмана 307

воположностью – он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом" (Там же. С.193). Анализируя ситуацию "Павел I на параде", Ю.Лотман пишет: "Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке. Высший критерий красоты – "стройность", то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: "Чем это кончится?" – и в балете, и на параде приобретает второстепенное значение" (Там же. С.194).

Эта работа, по нашему мнению, выросла из ранней работы Ю.Лотмана по бытовому поведению декабристов. Здесь снова проявляется в сильной степени системный характер данного исследования. "Показательно не только то, как мог себя вести декабрист, но и то, как он не мог себя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры" (Там же. С. 332). Личный опыт офицеров сделал из декабристов людей действия: "Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения – например, Н.Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия" (Там же. С. 333).

Поведение декабристов строится на столкновении двух различных канонов. С одной стороны, они усвоили нормы европейской культуры, с другой, с ними было помещичье хозяйство, служба. "Именно такая плюралистичность поведения, возможность выбора стилей поведения в зависимости от ситуации, двойственность, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, характеризовала русского передового человека начала XIX века" (Там же. С.335). На этом фоне и происходила реализация текстов нового поведения. "Прежде всего отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное употребление. Фамусов имел основание сказать, что Чацкий "говорит как пишет" (Там же. С.335).

эпилог 308

Одним из объяснений отличного поведения этих людей, с нашей точки зрения, может быть элемент их раннего взросления, которое прошло в рамках иной культуры. Косвенным подтверждением этого может служить следующая характеристика. "Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Завалишин характерно подчеркивал, что он "был всегда серьезным" и даже в детстве "никогда не играл". Столь же отрицательным было отношение декабристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения" (Там же. С. 336).

Сильная семиотичность поведения декабристов заставила их с помощью единых правил порождать как вербальные, так и невербальные тексты. "Единство стиля" в поведении декабриста имело своеобразную особенность – общую "литературность" поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. Это, с одной стороны, приводило к увеличению роли жестов в бытовом поведении. (Жест – действие или поступок, имеющий не столько практическую направленность, сколько некоторое значение; жест – всегда знак и символ. Поэтому всякое действие на сцене, включая и действие, имитирующее полную освобожденность от театральности, полную естественность – есть жест; значение его – замысел автора. И наоборот: жестовое поведение всегда в той или иной степени кажется театрализованным.) С этой точки зрения бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя" (Там же. С.338).

Системный характер этого поведения меняет для Юрия Лотмана привычное соотношение между словом и делом. "Литературность" и "театральность" практического, будничного поведения приводила к перемещению привычных смысловых связей. В обычной жизни слово вызывает поступок:

сказанное словами получает реальное завершение в действии. В жизненном поведении декабриста, как на сцене, порядок оказывается противоположным: поступок как практическое действие увеличивался Словом – его итогом, оценкой, раскрытием его символического смысла. То, что сделано, но осталось не названным в теоретической декламации, в записи историка или каком-либо еще тексте, – пропало для памяти потомства и как бы не существует. В жизни слово существует, если влечет за собой действие, – в воззрениях

семиотика поведения и другие идеи Лотмана 309

декабриста поступок существует, если увенчивается Словом" (Там же. С.338).

Системность же требовала соотношения образцов поведения с образцами, заданными контекстом. Юрий Лотман строит следующую иерархию: жест -поступок – поведенческий текст. Если жест и поступок получали смысл, соотносясь со словом, то "любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если ее можно было прояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Цезаря и подвиг Катона, пророк, обличающий и проповедующий, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний сюжет был создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся с Андромахой, – таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков. Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное)" (Там же. С.343). То есть мир символический здесь задавал границы и нормы мира реального, даже превалируя над ними.

И последняя особенность того периода: этот тип поведения входил во все виды человеческого поведения и отношений. "Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям. Все участники политической жизни были включены и в какие-либо прочные внеполитические связи. Они были родственниками, однополчанами, товарищами по учебным заведениям, участвовали в одних сражениях или просто оказывались близкими знакомыми" (Там же. С. 371-378). Интересно, что они ощущали значимость своего поведения для истории: "Чувство политической значимости всего своего поведения заменилось в Сибири, в эпоху, когда историзм стал ведущей идеей времени, чувством значимости исторической" (Там же. С.381).

Обратим теперь внимание на некоторые другие семиотические. идеи Юрия Лотмана. Выделив в качестве двух базовых семиотических сфер сигнификацию и коммуникацию,

эпилог 310

У.Эко (Eco U. A theory of semiotics. Bloomington-London, 1976) оставил вне внимания третью сферу – динамику, под которой следует понимать законы смены моделей сигнификации и коммуникации как в одно время, так и в разные исторические периоды. Это не просто диахронический аспект, поскольку в динамике получает освещение также соотношение и взаимозависимость разных систем сигнификации и коммуникации в одном синхроническом срезе. В качестве примера можно привести сопоставление освещения одного и того же события разными каналами массовой коммуникации (радио, ТВ, печать), отображение его в литературе, перенос данного сюжета в кинотекст и под. Это как бы проблема семиотического перевода, проблема семиотической трансформации, когда имеет место сохранение одних структурных элементов при изменении других.

Свою концепцию динамического аспекта семиотики Ю.Лотман предлагает в работе "Культура и взрыв". "Язык – это код плюс его история", – пишет он, отвергая уже ставшее традиционным структуралистское рассмотрение языка только как кода (Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С.13).

Подобные динамические аспекты всегда были в поле внимания русского формализма (Тынянов Ю.Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Эйхенбаум Б. Литературный быт // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987; Even-Zohar I. Polysystem studies // "Poetics Today", vol.11, 1990, No1, p. 11).

Впервые основные идеи своей концепции Ю.Лотман предложил в препринте "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума" (Лотман Ю.М. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума (Предварительная публикация). М., 1977). Здесь он подчеркивал значимость многообразия индивидуальностей для общества, поскольку наличие разных людей позволяет предлагать не одно решение, а разные варианты его, что особенно важно в ситуации неопределенности, в которых живет человеческое общество. В те годы эти слова звучали особенно необычно в условиях принципиального занижения индивидуального, личностного начала, характерного для тоталитарного общества.