Текст книги "История русской семиотики до и после 1917 года"

Автор книги: Георгий Почепцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Якубинский и Поливанов о поэтическом языке 117

и в плоскости диалога). Иногда монологизирование осуществляется благодаря особой интересности, захватываемости своего содержания и вызывает реакцию удивления, когда все сидят и слушают "раскрыв рты" и действительно молчат" (Там же. С.34).

В характеристику монолога Л.П.Якубинский вписывает еще одну черту, пользуясь словами из своей работы 1916 года:

"самый момент некоторого сложного расположения речевого материала играет громадную роль и вводит речевые факты в светлое поле сознания, внимание гораздо легче на них сосредоточивается. Монолог не только подразумевает адекватность выражающих средств данному психическому состоянию, но выдвигает как нечто самостоятельное именно расположение, компонирование речевых единиц. Появляется оценка по поводу чисто речевых отношений: "связно", "складно", "нескладно", "повторяется одно и то же слово на близком расстоянии", "слишком много который", "порядок слов нехорош" и т.д. Здесь речевые отношения становятся определителями, источниками появляющихся в сознании по поводу них самих переживаний" (Там же. С.37).

Возвращаясь к понятию поэтического языка, мы видим, что он оказался выгодным объектом. Убрав из него содержательную сторону, удалось продвинуться на энное число шагов вперед в изучении чисто звуковой стороны.

Нечто сходное можно обнаружить и в случае монолога. Убрав реакцию собеседника, монолог однотипно может концентрироваться на характеристиках "эстетического" порядка:

порядок слов, их повторяемость, стилистическая окраска. Бытовой язык не знает этих понятий, этих ориентиров. Для описания различий бытового/поэтического языков можно также воспользоваться понятиями кратковременной/долговременной памяти. Бытовой язык не в состоянии реагировать на отмеченные характеристики, поскольку работает в режиме кратковременной памяти. Поэтому для него не являются существенными такие явления, как излишняя повторяемость того или иного слова. Долговременный режим выдвигает иные требования. Однако в наших условиях долговременность часто реализуется в виде письма, зрительного канала, хотя это и не является обязательным условием.

Современный театр также пытается реализовать звуковую сторону поэтического языка. П.Брук отмечает: "Слово подобно айсбергу, и идея, концепция в данном случае – лишь по

история до 1917 года 118

верхность, верхушка айсберга. Нами проделано множество экспериментов чисто исследовательского характера, имеющих целью убрать эту верхнюю часть айсберга, то есть преодолеть интеллектуальный компонент слова. И мы обнаружили, что бесконечный объем смысла может быть передан через звучание. Мы играли на древ неперсидском языке, на языках народов Африки. При этом слова в своем чисто поверхностном значении были недоступны зрителям. Но вместе с тем зрители были вынуждены вслушиваться в звучание слов, в те вибрации, которые возникают от произношения, и впечатление оказывалось намного богаче, чем от слова, воспринимаемого только в смысловом содержании" (Брук П. Лекции во МХАТе // Театр. – 1989. – No 4. С.148). То есть различного рода отключение – то ли от смысла, то ли от звука – позволяет более четко представлять реальное функционирование языка. Первые же эксперименты этого рода начались от "заумного языка" начала XX века и теоретического осмысления их создателями ОПОЯЗа.

2.5. О.Э.МАНДЕЛЬШТАМ О СОБЕСЕДНИКЕ

Мы рассматриваем и Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938) в рамках дореволюционного периода, поскольку основная для нас его работа, статья "О собеседнике", принадлежит 1913 году. Это (См.: Мандельштам О.Э. О собеседнике // Аполлон. – 1913. – No 2).

Эта статья важна для нас, поскольку, как мы видим, и лингвистика, и литературоведение, но не семиотика магистральным своим путем посчитали резкое сужение числа существенных элементов, подлежащих рассмотрению. "Собеседник" никак не мог быть принят во внимание. Возможность ориентации на него возникает в известной классификации Р.О.Якобсона лишь в 1960 году (См.: Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика // Структурализм: "за" и "против". – М., 1975).

О.Э. Мандельштам был весь погружен в книжную, символическую культуру даже в своих бытовых наблюдениях, полных совершенно необычных ассоциаций. Приведем только несколько примеров из его книги об Армении (Мандельшам О. Стихотворения. Проза. Записные книжки. Ереван, 1989):

"Ты в каком времени хочешь жить?

Мандельштам о собеседнике 119

– Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном – в "долженствующем быть".

Так мне дышится, так мне нравится... Есть верховая, [басмаческая], конная честь. Оттого-то мне и нравится латинский герундив – этот глагол на коне" (С.59);

"Женские губы, прекрасные в болтовне и скороговорке, не могут дать настоящего понятия..." (С.67);

"Губы его были заметаны шелковой ниткой, и после каждого сказанного слова он как бы накладывал на них шов. Впрочем, никогда не растолковывайте человеку символику его физического облика. Этой бестактности не прощают даже лучшему другу" (С. 71).

Соответственно, О.Мандельштам "порождает" и такое же свое окружение. Так, биолог Б.С.Кузин вспоминает, как случайно познакомился с О.Мандельштамом на Эриванском базаре и пригласил его с женой на следующий день к себе. Б.Кузин продолжает свое повествование классификацией людей на два типа. "Сидячие или лежачие – люди двух принципиально различных категорий. Сам я лежа могу делать только одно -спать. Лежачие же в этом положении часто ведут беседу, даже с гостями, пишут, а уже читают только лежа. Отказываюсь судить, какой образ жизни правильней или лучше. Поделюсь только одним наблюдением. – Лежачие обычно не бывают пунктуальны. Мандельштамы были лежачие. Пришли они на следующее утро, конечно, гораздо позднее назначенного времени" (Кузин Б.С. Об О.Э.Мандельтаме // Там же. С.86).

О.Э.Мандельштам в первом параграфе своей статьи "О собеседнике" заявляет: "Нет ничего более страшного для человека, чем другой человек, которому нет до него никакого дела. Глубокий смысл имеет культурное притворство, вежливость, с помощью которой мы ежеминутно подчеркиваем интерес друг к другу" (Мандельштам О.Э. Слово и культура. – М., 1987. С.48).

На кого направлена поэзия, ради кого она пишется? "В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынского есть два одинаково отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение – "читателя в потомстве" (Там же.С.50).

история до 1917 года 120

Более того, О.Э.Мандельштам вообще вычеркивает современника из числа читателей поэта. "Страх перед конкретным собеседником, слушателем из "эпохи", тем самым "другом в поколеньи", настойчиво преследовал поэтов во все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болел он этим страхом. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества. (...) Ссору Пушкина с чернью можно рассматривать как проявление того антагонизма, который я пытаюсь отметить" (Там же. С. 52).

Заложив именно эту характеристику в основание своей теории, О.Э.Мандельштам пытается построить на ней же разграничение поэтической и прозаической коммуникации. "Разница между литературой и поэзией следующая: литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи. Даже если он пророчествует, он имеет в виду современника будущего. Литератор обязан быть "выше", "превосходнее" общества. Поучение – нерв литературы. Поэтому для литератора необходим пьедестал. Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником. Быть выше своей эпохи, лучше своего общества для него не обязательно. Тот же Франсуа Вийон стоит гораздо ниже среднего нравственного и умственного уровня культуры XV века" (Там же).

С чем связано подобное "отталкивание" собеседника? О.Э.Мандельштам пытается сформулировать свое наблюдение, опираясь на законы коммуникации:

"Если я знаю того, с кем говорю, – я знаю наперед, как отнесется он к тому, что я скажу – что бы я ни сказал, а следовательно, мне не удастся изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью. Расстояние разлуки стирает черты милого человека. Только тогда у меня возникает желание сказать то важное, что я не мог сказать, когда владел его обликом во всей реальной полноте. Я позволю себе сформулировать это наблюдение так: вкус сообщительности обратно пропорционален стремлению заинтересовать его собой. Не об акустике следует заботиться:

она придет сама. Скорее о расстоянии. Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту" (Там же. С.53-54).

Мандельштам о собеседнике 121

Перед нами вновь возникает определенный "деконструктивизм". Если ОПОЯЗ убирал в тень смысловую сторону, выпячивая сущность поэтического языка, то здесь тот же вариант получается избеганием ориентации на собеседника, но уже на смысловом уровне. То есть мы видим практически сходную идею, но только более утонченного порядка. Ведь и в наше время мы с подозрением относимся к произведениям, эксплуатирующим злобу дня.

В 1915 году Н.Радлов написал: "теперь наше искусство боится современности. Мы считаем злободневность очень опасным путем. Может быть, это и так, но бывают минуты, когда "день" становится "историческим днем" и пройти мимо его "злобы" – трусость. Мы привыкли видеть, как современные темы питают суррогат искусства, вся ценность которого именно в злободневности, и боимся запачкать сближением с ним настоящее высокое художество" (Радлов И. Будущая школа живописи // Аполлон. – 1915. -No 1. С. 14-15). Он же подчеркивает следующее: "Пропасть между зрителем и художником, существование которой неоспоримо, образовалась естественно, с тех пор, как в процессе художественного творчества на первый план выступила личность" (Там же. С.16).

В работе "Утро акмеизма" (временем ее создания считается 1912 или 1913 год) О.ЭМандельштам требует вернуть смысл слова: "Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов. И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования" (Мандельштам О.Э. Слово и культура. С.169).

В этой статье есть интересное исправление, сделанное самим О.Э.Мандельштамом, в книге из библиотеки Е.Я.Хазина (см. там же, с.298): "я говорю в сущности сознанием, а не словом" он заменяет на "я говорю в сущности знаками". Целиком эта вполне семиотическая цитата звучит в исправленном виде следующим образом: "Эта реальность в поэзии – слово как таковое. Сейчас, например, излагая свою мысль по возможности в точной, но отнюдь не поэтической форме, я говорю в сущности знаками, а не словом. Глухонемые отлично понимают друг друга, и железнодорожные семафоры выполняют весьма сложное назначение, не прибегая к помощи

история до 1917 года 122

слова. Таким образом, если смысл считать содержанием, все остальное, что есть в слове, приходится считать простым механическим привеском, только затрудняющим быструю передачу мысли. Медленно рождалось "слово как таковое". Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл, Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. Логос требует только равноправия с другими элементами слова" (Там же. С.168).

В "Разговоре о Данте" (написанном в 1933 году, впервые изданном в 1967 году) О.Э.Мандельштам возвращается к проблеме смысла: "Когда мы произносим, например, "солнце", мы не выбрасываем из себя готового смысла -это был бы семантический выкидыш, – но переживаем своеобразный цикл. Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны. Произнося "солнце", мы совершаем как бы огромное путешествие, к которому настолько привыкли, что едем во сне. Поэзия тем и отличается от автоматической речи, что будит нас и встряхивает на середине слова. Тогда оно оказывается гораздо длиннее, чем мы думали, и мы припоминаем, что говорить – значит всегда находиться в дороге" (Там же. С.119).

Рассуждая "О природе слова" (1922), О.Э.Мандельштам выходит на понятие символа: "В эллинистическом понимании символ есть утварь, а потому всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а следовательно, и символом. Спрашивается, нужен ли поэтому сугубый, нарочитый символизм в русской поэзии, не является ли он грехом против эллинистической природы нашего языка, творящего образы, как утварь, на потребу человека? По существу нет никакой разницы между словом и образом. Символ есть уже образ запечатанный; его нельзя трогать, он не пригоден для обихода" (Там же. С.64-65).

Русские символисты, как считал О.Э.Мандельштам, открыв образную природу слова, "запечатали все слова, все образы, предназначив их исключительно для литургического употребления. Получилось крайне неудобно -ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь. Человек больше не хозяин у себя дома. Ему приходится жить не то в церкви, не то в священной роще друидов, хозяйскому глазу человека не

Мандельштам о собеседнике 123

на чем отдохнуть, не на чем успокоиться" (Там же. С.65-66).

Поэтический язык – постоянный объект внимания О.Э. Мандельштама. В "Заметках о поэзии" (1923) он замечает: "Поэтическую речь живит блуждающий, многоосмысленный корень. Множитель корня – согласный звук – показатель его живучести. Слово размножается не гласными, а согласными. Согласные – семя и залог потомства языка. Пониженное языковое сознание – отмирание чувства согласной" (Там же. С.69).

Приведем еще некоторые примеры структурности мышления О.Э.Мандельштама. Он очень показательно в этом плане высказался о В.В.Розанове: "Отношение Розанова к русской литературе самое что ни на есть нелитературное. Литература – явление общественное, филология -явление домашнее, кабинетное. Литература – это лекция, улица; филология -университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. филология – это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках. Самое лениво сказанное слово в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни. Вот почему тяготение Розанова к домашности, столь мощно определившее весь уклад его литературной деятельности, я вывожу из филологической природы его души, которая в неумолимом искании орешка щелкала и лущила свои слова и словечки, оставляя нам только шелуху. Немудрено, что Розанов оказался ненужным и бесплодным писателем" (Там же. С.61).

Или из "Разговора о Данте": "Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования. Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный строк и при ус

история до 1917 года 124

ловии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации" (Там же. С.113).

Мы можем найти такие структурные "сколы" в его прозе:

"Меня всегда интересовал вопрос, откуда берется у буржуа брезгливость и так называемая порядочность. Порядочность – это то, что роднит буржуа с животным. Многие партийцы отдыхают в обществе буржуа по той же причине, почему взрослые нуждаются в общении с розовощекими детьми. Буржуа, конечно, невиннее пролетария, ближе к утробному миру, к младенцу, котенку, ангелу, херувиму. В России очень мало невинных буржуа, и это плохо влияет на пищеварение подлинных революционеров. Надо сохранить буржуазию в ее невинном облике, надо занять ее самодеятельными играми, баюкать на пульмановских рессорах, заворачивать в конверты белоснежного железнодорожного сна" (Мандельштам О.Э. Четвертая проза // Радуга. – 1988. – No 3. С.19).

Л.Я.Гинзбург сохранила для нас облик О.Э Мандельштама в следующих словах: "Люди жертвовали делу жизнью, здоровьем, свободой, карьерой, имуществом. Мандельштамовское юродство – жертва бытовым обликом человека. Это значит – ни одна частица волевого напряжения не истрачена вне поэтической работы. Поэтическая работа так нуждается в самопринуждении поэта; без непрерывного самопринуждения так быстро грубеет и мельчает. Все ушло туда, и в быту остался чудак с нерегулированными желаниями, "сумасшедший" (Гинзбург А.Я. Человек за письменным столом. – Л., 1989. С.144).

В 1934 году О.Э Мандельштама арестовывают за "сталинское стихотворение", начинающееся чисто "коммуникативной" строкой:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

2.6. В.В.РОЗАНОВ КАК СЕМИОТИК-ПРАКТИК

В предыдущем параграфе мы видели характеристику В. В. Розанова, данную О.Э Мандельштамом. Одна из первых

Розанов как семиотик-практик 125

книг В.Б.Шкловского тоже называлась "Розанов" (См.: Шкловский В.Б. Розанов. – Пг., 1921). С чем это связано?

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) оставался непонятым и непонятным при жизни. Каждый его поступок был отягощен таинственностью. Первая его книга – "О понимании" (1886). Им впервые переведена на русский язык "Метафизика" Аристотеля.

И О.Э.Манделъштам, и В.Б.Шкловский, оценивая Б.В.Розанова, говорят одно и то же. Б.В.Розанов домашний по сути текст выносит на уровень литературной коммуникации. "Розанов ввел в литературу новые кухонные темы" (Там же. С.17), – заявляет В.Б.Шкловский. Он считает, что каждая эпоха имеет свой список разрешенных и запрещенных тем ("запрещенных за устарелостью" (Там же. С.9). Б.В.Розанов же впустил в литературу иные темы. Это "тема обыденщины, гимн частной жизни" (Там же. С.27). Такие минивысказывания в одной из книг В.Б.Розанов назвал "эмбрионами". Звучат они по случаю и без случая. Приведем некоторые примеры:

"Русский ленивец нюхает воздух, не пахнет ли где "оппозицией". И, найдя таковую, немедленно пристает к ней и тогда уже окончательно успокаивается, найдя оправдание себе в мире, найдя смысл свой, найдя, в сущности, себе "Царство Небесное". Как же в России не быть оппозиции, если она таким образом всех успокаивает и разрешает тысячи и миллионы личных проблем" (Розанов В.Б. Опавшие листья // Розанов В.В. Сочинения: В 2-х т. -М., 1990. – Т.2. С.354).

"Волновали и притягивали, скорее же очаровывали – груди и беременный живот. Я постоянно хотел видеть весь мир беременным" (Там же. С.355).

Мы видим, что, наряду с принятыми для литературной коммуникации текстами, В.В.Розанов предложил непринятый в этом канале тип текста. Причем эти отрывки постоянно снабжаются дополнительными отсылками типа "За нумизматикой", "На транспаранте", "На извозчике". Они раскрывают контекст написания данных минитекстов. О первом сам В.В.Розанов писал, что при занятых глазах нумизматика оставляет голову работающей и в этот момент он записывает много новых идей. "На транспаранте" – значит на обороте одной из статей, над которой в данный момент работается. И т.д.

история до 1917 года 126

Читатель занимает при этом не самое главное место в подобной коммуникации:

"Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, – можешь и ты не церемониться со мной:

– К черту...

– К черту!" (Розанов В.В. Уединенное // Розанов В.В. Сочинения. – М., 1990. С.26).

Или: "А для чего иметь друга читателя"? Пишу ли я "для читателя"? Нет, пишешь для себя.

– Зачем же печатаете?

– Деньги дают.

Субъективное совпало с внешним обстоятельством.

Так происходит литература. И только" (Там же. С.78).

Тип письма, который избрал В.В.Розанов, допускает лишь краткие формы. Поэтому мы можем привести только подобные высказывания для иллюстрации интересующих нас проблем семиотики и коммуникации.

"Совершенство формы есть преимущество падающих эпох. Когда народ умирает – он оставляет одни формы: это – скелет его духа, его творчества, его движений внутренних и внешних. Республика, монархия – разве это не формы? Трагедия, эпос, "шестистопный ямб" – разве не формы? Не формы -Парфенон, как и девятая симфония? И, наконец, метафизика Платона или Гегеля? И вот почему, еще раз: когда народ оканчивает свое существование -формальная сторона всех им создаваемых вещей приближается к своему завершению" (Розанов В.В. Эмбрионы // Розанов В.В. Религия. Философия. Культура. – М., 1992. С.225).

"Вся тайна православия – в молитве, и тайна быть православным заключается в умении молиться" (Там же. С.230).

"Самая опасная сторона в христианстве XIX века – это то, что оно начинает быть риторическим. Это заметно даже в стиле, даже у третьестепенных писателей. Нет апостолов – есть "галилейские рыбаки"; нет Иисуса Христа -есть "Божественный Учитель" (Там же. С.231).

"Есть люди с великими темами, но без слов; и есть люди с богатыми словами, но которые родились без темы" (Розанов В.В. Новые эмбрионы // Розанов В.В. Религия. Философия. Культура. С.233).

"Первый из людей и ангелов я увидел границу его. А увидеть грани, границы – значит увидеть небожественность. Первый я увидел его небожественность. И не сошел с ума.

Розанов как семиотик-практик 127

Как я не сошел с ума? А может быть, я и сошел с ума" (Розанов В.В. Перед Сахарной // Розанов В.В.Религия. Философия. Культура. С.329).

"Мне и одному хорошо, и со всеми. Я и не одиночка и не общественник. Но когда я один – я полный, а когда со всеми – не полный. Одному мне все-таки лучше" (Розанов В.В. Уединенное // Розанов В.В. Сочинения. С.56).

"Всякое движение души у меня сопровождается выговариванием. И всякое выговаривание я хочу непременно записать. Это – инстинкт. Не из такого ли инстинкта родилась литература (письменная)? Потому что о печати не приходит мысль; и следовательно Гутенберг пришел совсем потом. У нас литература так слилась с печатью, что мы совсем забываем, что она была до печати и, в сущности, вовсе не для опубликования. Литература родилась "про себя" (молча) и для себя; и уже потом стала печататься. Но это – одна техника" (Там же. С. 54).

"В основании мира было две философии: философия человека, которому почему-то хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся – философия выпоротого человека" (Там же. С.58).

"Душа православия – в даре молитвы. Тело его – обряды, культ. Но кто подумал бы, что кроме обрядов в нем нет ничего (Гарнак, дерптец-берлинец) -тот все-таки при всяческом уме не понял бы в нем ничего" (Там же. С.82).

"Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва – где "я не могу"; где "я могу" – нет молитвы" (Розанов В.В. Опавшие листья // Розанов В.В. Сочинения: В 2-х т. – Т.2. С.277).

"Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить" (Там же. С.279).

В.В.Розанов создал свою форму письма, вкладывая в нее все необходимые ему мысли. Она оказалась достаточно новой, и достаточно новым был взгляд В.Б.Шкловского, раскрывшего этот тип письма как прием. Одновременно В.В.Розанов выступает для русского общества того времени в функции З.Фрейда (я подчеркиваю только функциональную близость, подразумевая под ней вынесение на уровень общественного обсуждения проблем пола). Книги этого рода у него сначала печатаются, затем изымаются, а то и не печатаются вовсе, запрещаемые цензурой. Как человек, меняющий список раз

история до 1917 года 128

решенных/запрещенных тем, В.В.Розанов естественным образом вышел на проблемы пола. Только связал он их с весьма значимой для русского общества темой – темой религии. Вот эта связь вдвойне болезненно была воспринята его читателями.

2.7. М.О.ГЕРШЕНЗОН О ДУАЛИСТИЧЕСКИХ СТРУКТУРАХ

Михаил Осипович Гершензон (1869-1925) был скорее историком общественной мысли России, чем историком литературы. И в этой области он избирал фигуры достаточно противоречивые, а не просто неординарные. Бросается в глаза то, что его основные герои как бы уходят из России, то ли во внутреннюю эмиграцию, как П. Я.Чаадаев, то ли во внешнюю, как В.С.Печерин. Идея отстраненности разумного, честного человека от общества его времени, определенный дуализм его существования легла в основу его рассуждений об интеллигенции в сборнике "Вехи" (1909), нашумевшем явлении дореволюционной России. Инициатором создания этого сборника также был М.О. Гершензон.

В своей статье он постоянно подчеркивает раздвоенный характер интеллигенции. "Русский интеллигент – это, прежде всего, человек, с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, т.е. признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности – народ, общество, государство. Нигде в мире общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже три четверти века неподвижно зиждется на признании этого верховного принципа:

думать о своей личности – эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую" (Гершензон М.О. Творческое самосознание // Вехи. Из глубины. – М, 1991. С.73-74).

М.О.Гершензон доводит эту характеристику до предельного возможного состояния, когда заявляет, что "центр жизни переместился в гипертрофированный орган. С первого пробуждения сознательной мысли интеллигент становился рабом политики, только о ней думал, читал и спорил, ее одну искал во всем – в чужой личности, как и в искусстве, и проживал жизнь настоящим узником, не видя Божьего света. Так обра

Гершензон о дуалистических структурах 129

зовался круговорот: чем больше люди уходили в общественность, тем больше калечилось их сознание, а чем больше оно калечилось, тем жаднее оно бросалось на общественность" (Там же. С.84). Я хотел бы подчеркнуть, что это не только и не столько истина теоретическая, поскольку речь идет отнюдь не о древнегреческом обществе, а истина весьма практическая, и практичность ее усугубляется в сильной степени и тем, что данная закономерность в сильной степени применима и к сегодняшнему обществу!

Описывая ситуацию после революционных событий 1905 года, М.О.Гершензон продолжает: "Сонмище больных, изолированное в родной стране, – вот что такое русская интеллигенция. Ни по внутренним своим качествам, ни по внешнему положению она не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено. Что она не могла победить собственными силами, в этом виною не ее малочисленность, а самый характер ее психической силы, которая есть раздвоенность (выделение мое. – Г.П.)" (Там же. С.88).

Естественно, что этот тип раздвоенности отражается и на личной жизни, ее нет как таковой, поскольку измерителем ценностей становится другое, нечто идеалистическое. "Никто не жил, – все делали (или делали вид, что делают) общественное дело. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались свободно ее утехами, но урывками хватали куски и глотали почти не разжевывая, стыдясь и вместе вожделея, как проказливая собака. Это был какой-то странный аскетизм, не отречение от личной чувственной жизни, но отречение от руководства ею. Она шла сама собою, через пень-колоду, угрюмо и судорожно" (Там же. С.82).

Обрисовав эту в достаточной степени современную картину, М.О.Гершензон начинает искать последствия ее не только в области чувственной жизни, что понятно, но в области идеальной, в наших терминах, семиотической. "А в это время сознание, оторванное от своего естественного дела, вело нездоровую, призрачную жизнь. Чем меньше оно тратило энергии на устроение личности, тем деятельнее оно наполняло себя истиной, -всевозможными истинами, нужными и ненужными. Утратив чутье органических потребностей воли, оно не имело собственного русла. Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или

история до 1917 года 130

иной иноземной доктрины? Шеллингизм, гегелианство, сенсимонизм, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авенариус, анархизм, – что ни этап, то иностранное имя. Наше сознание в массе не вырабатывало для себя своих жизненных ценностей и не переоценивало их постепенно, как это было на Западе; поэтому у нас и в помине не было своей, национальной эволюции мысли; в праздной, хотя и святой, жажде истины мы просто хватали то, что каждый раз для себя создавала западная мысль, и носились с этим даром до нового, лучшего подарка" (Там же. С.83).

Эти же характеристики раздвоенности присутствуют и в его разысканиях по конкретным историческим личностям России. Так, в его рассмотрении жизни В.С.Пвчерина, опубликованном в журнале "Научное слово" в 1904 году, в этом журнале он выступал в роли редактора литературного отдела, на первое место выходят эти характеристики раздвоенности. Это и роль французских гувернеров в воспитании русской молодежи. Это и сильная роль идеализации, когда "все благородные чувства людей его времени роковым образом превращались в мечты, лишенные всякого практического значения. Действительно, вся духовная энергия лучшей, идеалистически настроенной части молодежи тратилась на восторженное, прекраснодушное волнение в атмосфере крайне туманного идеализма. Ближайшим образом это явление объясняется, конечно, невыносимым гнетом тогдашней действительности, осуждавшей на полную безнадежность всякое стремление воплотить в жизни даже элементарнейшие запросы развитого общественного самосознания, равно как и скудостью образовательных средств, которые могли бы отвлечь возбужденный ум в сторону философской разработки этих запросов" (Гершвнзон М.О. Печерин // Научное слово. – 1904. – KН.IV. С.72). Кстати, библиотеку В.С.Печерина М.О.Гершензон описывает как библиотеку русского ученого-лингвиста (См.: Гершензон М.О. Печерин // Научное слово. – 1904. – Кн.Х. С.104).

Характеристики раздвоенности (в области не только сознания, но и быта) М.О.Гершензон находит и подчеркивает и в своих описаниях И.В.Киреевского, П.Я.Чаадаева и др. (См.: Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очерки прошлого. – М., 1989) Он цитирует очень симптоматичную фразу П.Я.Чаадаева в передаче А.И.Герцена: "В Москве, гова