355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Гулиа » Сулла (илл.) » Текст книги (страница 8)
Сулла (илл.)
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 21:47

Текст книги "Сулла (илл.)"


Автор книги: Георгий Гулиа



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

2

Сулла находился в городе. Он продвигался со своим войском по узким вонючим улицам Рима. Всех, кто встречал их с мечом, – уничтожали. На небольших, замусоренных площадях завязывались кровопролитные бои.

Сулла лично возглавлял центр отряда. Шагал через густонаселенные места меж Авентином и Целием. И надеялся, достигнув Большого цирка, атаковать Палатин с юга и соединиться на том, на северном склоне холма с отрядом Руфа. Левый фланг его войска, огибая Авентин, пытался прорваться к берегам Тибра, а правый фланг через Целийский холм наступал в направлении Эсквилина.

Римские граждане не встречали Суллу с цветами и лавровыми венками. Напротив, сопротивление их казалось хотя и разрозненным, но столь единодушным, что Сулла поражался до крайности. И чуть не усомнился в ауспиции, которая была проведена Постумием не далее как сутки тому назад. Неужели за это время что-нибудь изменилось в царственной воле богов? Неужели военное счастье, которое никогда не поворачивалось спиною к Сулле, изменит сейчас?

Он с бешенством наблюдал за тем, как из высоченных римских зданий лились помои на головы его воинов, как бросали сверху булыжники, а женщины сыпали отборными ругательствами и грозили кулаками. Сулла не верил ни глазам своим, ни ушам. Что им надо, этим римлянам? Неужели Марий озолотил их?

К полудню продвижение войска в центре задержалось. Не удалось продвинуться ни на шаг. Никаких известий ни от Руфа, ни от Фронтана все еще не приходило. Молчал и Децим. Ничего хорошего во всем этом усмотреть нельзя. И Сулла требовал одного: вперед во что бы то ни стало!

Наконец он отдал приказ растопить несколько котлов смолы и приготовить огня на походной телеге.

– Делайте то, что делаю я! – крикнул Сулла.

Он выхватил лук и стрелу из рук своего сателлита, окунул конец стрелы в смолу, поджег ее на огне и запустил вверх. Прямо на крышу ближайшего дома. Горящая стрела взмыла вверх и, описав плавную дугу, упала на кровлю.

Сулла выпустил еще одну стрелу. Его примеру последовали воины.

– Злодеи! – кричали горожане. – Что вы делаете? Это же не Карфаген!

– Изверги! – доносилось с верхних этажей.

Сулла посмеивался.

– Кто не уверен в своем мужестве, – сказал Сулла солдатам, – тот может заткнуть свои уши, чтобы не слышать этого кошачьего визга.

Уже пылали дома. Горел целый квартал. А стрелы все летели и летели. И горожане поняли, с кем они имеют дело, пыл их немного поостыл.

– Действовать без пощады! – приказал Сулла.

И этот его приказ выполнялся неукоснительно. Столичные жители увидели и испытали на своей шкуре, сколь дисциплинированно и сколь беспощадно римское воинство. Горожане убедились на собственной шкуре, что значит римская железная когорта, возглавляемая полководцем, который не видит перед собой ничего, кроме своей цели, и глух к мольбам.

Женские крики, детский плач, проклятия мужчин смещались с густым дымом, который стлался по римским улицам. А Сулла все приказывал не жалеть стрел, не жалеть смолы для негодяев, посмевших преградить ему дорогу.

– Все проклятия этой черни я принимаю на себя, – сказал Сулла, улыбаясь. – Продолжайте свое дело! Не жалеть никого! Двигаться вперед!

После столь категоричных приказов войско удваивало свое рвение. Закованное в железо, не знающее пощады, послушное воле полководца…

Маркитанты разносили хлеб и оливы, давали воинам хлебнуть вина из глиняных бутылей. За дополнительную плату можно было получить еще по доброй кружке красного. Сулла отказался от еды – в горло не проходил кусок: от напряжения, от волнения. Зато сосуд с фалернским один из сателлитов все время держал наготове: Сулла много пил.

Его очень беспокоило молчание Фронтана и Руфа. Кто-то из горожан пустил слух, что на Марсовом поле казнили всех бунтовщиков, что сенат объявил большую награду за голову Суллы – чуть ли не миллион сестерциев.

А дома горели. Рушились. Люди в страхе бежали к центру – Палатину и Капитолию. Войска теперь снова продвигались вперед, оставляя позади смерть, разрушения, пожары.

Сулла ежеминутно принимал донесения: такие-то когорты переместились туда-то на сто шагов, такие-то стоят на месте, в таких-то много раненых, а в такой-то убит начальник. И так далее, и так далее…

А ведь ждал он только одного донесения: Марий пойман, сенат ждет Суллу! Иное ничего не устраивало, а, наоборот, вызывало приступ бешенства.

Выслушав одного ординарца, он спросил:

– Кто тебя послал ко мне?

– Фавстик Секунд, мой начальник.

– Где он?

– Он бьется у стен вон того дома.

– У того, у четырехъярусного? – спросил Сулла.

– Да, у того самого.

Сулла подумал. И сказал медленно и тихо:

– Беги и скажи ему, что ежели через полчаса этот дом не превратится в руины и ваш отряд не продвинется вперед, – пусть шлет мне свою голову. На блюде.

– Голову? – спросил солдат.

– Да, только свою.

– Где же блюдо? – поинтересовался солдат, который отлично понимал, что приказ придется выполнять в буквальном смысле.

Сулла обратился к своим сателлитам:

– Где это оловянное блюдо?

– Из-под фруктов которое?

– Да. Оно самое!

Ему принесли блюдо с локоть в диаметре. И он передал это блюдо солдату.

– А меч, надеюсь, у тебя найдется, – сказал Сулла.

Солдат убежал к своему начальнику с приказанием полководца.

Через полчаса пылающий дом оказался в тылу отряда Фавстика Секунда, о чем сообщил полководцу все тот же ординарец.

– Значит, продвинулись? – спросил Сулла, щуря глаза и складывая губы в узкую ленту.

– Так точно!

– И намного вы продвинулись?

– На сто шагов.

– Неплохо.

– Приказано передать, великий полководец, что половина отряда погибла в бою.

Сулла удивился:

– И это приказано передать мне? Зачем?

– Не знаю, – произнес солдат.

– Наверное, твой начальник спутал меня с писцом, – сказал Сулла.

Он отдавал все новые приказы. Медленно, но верно продвигался вперед…

3

Рим был взят. Три дня убирали на улицах трупы. Три дня гасили пожары.

На четвертый день Сулла выступил в сенате. На заседании в храме Беллоны. Что на Марсовом поле.

Сенаторы встретили полководца гробовым молчанием. Впрочем, Сулла не обратил на это ровным счетом никакого внимания. Его окружали соратники. Вокруг храма расположился манипул, которым командовал Децим. В цирке Фламиния, что рядом с храмом, были размещены несколько когорт. Все это предпринималось под предлогом защиты жизни сенаторов.

Сулла хотел казаться обаятельным. Раскланивался направо и налево. Кивал своим знакомым. В нем исчезла надменность. Это был не победитель, но римлянин, явившийся в сенат, чтобы держать речь перед отцами отечества. Взошел на кафедру просто и поправил складки на тоге. Откашлялся. Улыбнулся кому-то.

Нет, это не был заносчивый победитель. Он казался мягким. Даже кротким. Словно бы никогда не давал приказа убивать римлян и жечь римские кварталы. Сулла пришел сюда, в сенат, с твердым намерением дать отчет о своих действиях высшему органу республики.

Холодный прием не обескуражил Суллу, ибо это следовало предвидеть. И он предвидел. Было бы смешно, если бы сенаторы, запрещавшие вчера атаковать Рим, встречали его нынче восторженно. Сказать по правде, Сулла не ждал этого, он вовсе не желал дешевых почестей. Он был уверен, что вполне обойдется без всего этого. Все его помыслы, все мечты направлены в совершенно другую сторону – на Восток, к армии Митридата. Здесь, в Риме, делать Сулле теперь уже нечего. Каждый лишний день, проведенный в Риме, – пустая трата времени.

Он всматривался в сумрачные лица сенаторов. Искал ответной улыбки на них. Хотя бы подобия улыбки. Неужели нет ни единого друга среди этих трех сотен прожженных политиков? Ведь были же, были! Неужели захват Рима так обозлил их? Ну что ж, не отыщутся друзья – тоже неважно. Была бы сила – друзья найдутся, приползут на полусогнутых ногах… И тем не менее, как всякий человек, он искал поддержки. Но все старания были тщетны.

Сулла начал свою речь, которую старательно записывали поочередно два семейографа – личный и сенатский.

Сулла сказал:

– О великие сенаторы! Нет большей чести для любого государственного деятеля, для любого полководца, чем выступать перед вами – воплощением мудрости римского народа. Стоять здесь, на этой кафедре, столь же лестно, сколь и ответственно. Ибо нет собрания во всем мире более авторитетного и многомудрого, нежели римский сенат.

Надо отдать Сулле должное: не будучи сильным оратором, мысли свои он выражал просто и ясно. И в случае нужды мог затуманить истинный смысл витиеватыми сентенциями. Чему-чему, но этому он выучился-таки в Риме!

Воздав должное уму и опыту сенаторов, которых презирал всей душою, Сулла говорил:

– Я глубоко тронут приемом, который оказан вами. Этот прием исключает позерство, актерскую наигранную горячность с вашей стороны. Это – прием мужей, озабоченных положением дел в отечестве. Не понять вас, не посочувствовать бремени, лежащему на вас, – значит уподобиться мулу, который не видит ничего дальше своего носа.

В Риме рассказывали, что некоторые сенаторы, слушавшие эту речь, несколько переменились во мнении относительно Суллы. Один из них сказал: «Воистину страх – плохой советчик. Многие говорили, что Сулла прикажет разогнать сенат, что против каждого сенатора у него наготове десять солдат, коим приказано искрошить любого. На самом же деле все оказалось и проще и милее».

Другой сенатор сообщал в письме своей семье, заблаговременно выехавшей из Рима на виллу в Кампанье: «Выступал Сулла. Совсем недавно еще он жег городские дома, целые кварталы обратились в пепелища, а нынче поразил нас добросердечием и, я бы сказал, некоторой мудростью, в коей отказывали ему все его враги и, в первую очередь, Марий».

Действительно, после первых слов Суллы сенаторы вроде бы с облегчением вздохнули. Во всяком случае, спала пелена полной отчужденности и открытой ненависти. Сенаторы подумали: «Может быть, боги не оставят совсем без ума этого человека?»

Между тем Сулла, понемногу вдохновляясь, продолжал свою речь:

– Я появился в Риме вовсе не для того, чтобы присвоить власть, принадлежащую сенату. Напротив, я твердо намерен искоренить тиранию Мария. И любую тиранию вообще. Ибо невозможно представить себе нашу республику, которую народ пестовал веками, без широкой демократии, без народовластия, говоря нашим языком, без сената, без его решающей роли во всей жизни Рима, всей республики. Так думаю я, сенаторы. Вот почему я здесь, и здесь мое войско, которое всецело принадлежит сенату и будет выполнять только волю сената. Я это торжественно подтверждаю клятвою перед богами!

Сенаторы зашевелились. Их черствые души чуточку смягчились. Наконец-то растаял ледок, покрывавший сердца сенаторов. Послышалось шарканье ног, зашуршали тоги – это сенаторы поворачивались друг к другу, обменивались тайными знаками и взглядами.

И это не ускользнуло от острых глаз Суллы. Он предугадал, какое действие возымеют его слова. Он целился из лука мудрости довольно точно. Стрелы его летели безошибочно. И попали в цель. Восторга еще не было. Но в воздухе уже витало нечто, что сулило оратору некоторый успех.

– Я понимаю, – продолжал Сулла, делая вид, что не замечает каких-либо перемен в настроении сенаторов, – Марий для некоторых из вас был высоким образцом квирита. Иные – я вполне это допускаю – даже любили его. Отчего бы и нет! Я тоже, будучи у него легатом в Мавритании, любил и уважал его. Мало его знал, но уважал. Этого не вычеркнешь из жизни, подобно неудачной фразе в любовном письме. Нет, сенаторы, я понимаю тех, кто привержен Марию. В конце концов, Марий не один год существует среди нас. Верно, он не раз избирался консулом. А это кое-что да значит!

Многие порадовались этим словам. Выражение лиц изменилось. Сенаторы уже не глядели на Суллу словно волки. Погода здесь менялась на глазах у всех присутствовавших при этом. Если все еще не было слышно приветственных возгласов, то следует иметь в виду, что речь еще не окончена. Семейографы работают в поте лица своего, торопятся за Суллой, который говорит, все говорит…

– Сенаторы! – Сулла поднял правую руку, точно хотел дотронуться до потолка. – Мы скорбим о жертвах, которые понесены с обеих сторон, о разрушениях! Ведь речь идет о Риме, о нашей с вами республике, о нашем с вами народе!.. Я думаю обо всем этом, и мне порою делается очень грустно, очень тяжко на душе… Нужно, чтоб жертвы эти не оказались напрасными. Я очень хотел бы, чтобы вы поверили моим словам. Я хотел бы, – подчеркиваю это. Но не требую этого от вас. Ибо надо верить не словам, но делам. Когда дело мое будет у всех на виду, когда вы увидите, что торжествует республика, а не Марий и не Сулла или еще кто-либо другой, – тогда и скажите мне, что вы думаете обо мне, о моих словах, о моих действиях… Итак, первое наше слово и действие должно быть обращено в защиту республики, в защиту наших традиций. Невозможно отбрасывать в сторону наше шестивековое развитие и насаждать тиранию в государстве, которое всегда презирало диктатуру, тиранию. Если греки в свое время придумали демократию, то они же выдумали и тиранию. Они испытали и то и другое. Но где же эти греки? Где их государство? Они превратились в жалких грекосов, а государственность их растоптана врагами. Причем главными врагами своей государственности явились не кто иные, как они сами, греки. Вот вам, сенаторы, парадокс: народ, сгубивший сам себя! Но…

Здесь Сулла сделал долгую паузу. Он скрестил руки на груди и словно бы задумался. Это «но» на мгновение озадачило сенаторов. Через это «но» не так-то просто перейти и самому оратору, ибо не было это слово обычным. То, что следовало за ним, должно было окончательно убедить сенаторов в том, что они глубоко заблуждались. Это надо было сделать не далее как через минуту… Никак не далее!

– Но Рим – не Греция. Не для того жили и боролись наши предки в течение шести столетий, чтобы на шею римскому народу уселся некий диктатор – будь то Марий или кто-либо другой. Власть в Риме принадлежит сенату, и только сенату!

Растопил, наконец-то растопил Сулла холодные сердца сенаторов. Одобрительные возгласы послышались то здесь, то там. Отцы отечества зашевелились: им были приятны эти слова. А почему бы, собственно, и нет? Разве они не были людьми? Разве тоги, отороченные пурпурными лентами, и сенаторские башмаки делали их какими-нибудь особенными? Между прочим, все человеческое оставалось с ними, ничто им не было чуждо, и дворцы на Палатине не превращали их в богов. Лучше всех, пожалуй, знал это Сулла. И, зная это, просто презирал их. Сколько бы ни пыжились эти так называемые отцы так называемого отечества, они оставались посредственностями – в этом Сулла совершенно был уверен. Глядя на них с высоты сенатской трибуны, он как бы читал на лицах их дурацкие письмена, начертанные невидимой рукой невидимой краской. Можно поражаться одному, как это они правят Римом? Разве это не сплошной самообман? Кто поверит, что это сборище толстых, толстенных, архитолстых, жирных, лысеющих и облысевших мужчин и впрямь правит Римом! Однако самообольщение подчас бывает бальзамом: пусть думают они, что правят Римом, вовсе не надо их в этом разубеждать. Напротив, стоит укрепить их в этом мнении. Надо дать им почувствовать величие их власти, их значение во всей вселенной. Сулла едва скрывал презрение к этой кучке лентяев, которые лучшим местом времяпрепровождения считали бальнеумы, бассейны с горячей и холодной водой и невыносимые парилки…

– О сенаторы! С горьким чувством придется мне поведать вам, что Марий, вознамерившийся пробраться в диктаторы, как нам стало известно, сбежал самым позорным образом. Это точное, вполне достоверное сведение. Вместо того чтобы явиться сюда, к вам, и в честном споре доказать свою правоту, он, переодевшись в одеяние восточного купца, приклеив себе бороду, бежал из города. Да, да, бежал, как комедиант! А ведь ему доверяли консульскую власть!

Сообщение Суллы действительно поразило сенаторов. Одни из них сразу поверили, другие – нет. «Неужели, – спрашивали себя эти, последние, – Марий мог так унизиться? Неужели не хватило у него смелости явиться под покровительство сената и выступить в сенате?»

Сулла говорил:

– Нам не надо ничего. А желали мы только одного – услышать здесь голос Мария, спросить у него: зачем ему понадобился диктаторский пост? Разве римские законы не дают достаточно прав действовать смело, высказываться смело, смело бороться за свои убеждения? Нет, сенаторы, не это ему надо было! Он помышлял совсем о другом. Ему нужна была власть, он был опьянен ею. Я понял бы его, если бы у него вовсе не было власти, если бы его, консула, лишили возможности исполнять свои обязанности. Я понял бы, если бы молодость и тщеславие толкали его на захват всей власти. Впрочем, наверно, и старости свойственно тщеславие, неумеренное властолюбие. Вкус власти, однажды испытанной, не дает уже покоя всю жизнь. Но ведь всему есть предел! И седина должна сдерживать необузданную страсть, а не разжигать ее. Марий своим позорным бегством, своим переодеванием окончательно лишил себя всяческого уважения римского народа. Теперь остается ждать развязки, и она не столь уж далека.

Это мрачное предсказание сенат воспринял не без содрогания. Сулла произнес эти слова бесстрастным голосом. И тем большее впечатление произвели они.

Далее Сулла перешел к ближайшим целям римской политической и военной жизни. Он. Сулла, мечтает о людях воистину сильной воли и мудрости, о людях, которые будут избраны консулами и магистратами. Ибо надо иметь сильную оппозицию, действенную оппозицию, чтобы противостоять ее критике и вести государственное дело по правильному руслу. Сотоварищи слабые, рыхлые, лишенные горячей мысли – всегда неприятный груз для государственного деятеля. Сотоварищи сильные духом, сильные телом, имеющие собственные глаза и уши – всегда благо для государственного деятеля. Учитывая это, Сулла призывает избирать на высокие должности испытанных людей, если угодно, настоящих врагов Суллы. Это необходимо для блага республики.

Что же до военных дел – они предельно ясны: разгром Митридата неминуем, если Рим возьмется за дело как следует. Необходимо повести войско на Восток. Войско имеется. Его следует укомплектовать, экипировать должным образом и напутствовать добрым словом.

Оратор не называл имени полководца. Все понимали, что им будет Сулла. Единственно, что надлежит срочно исполнить, – это щедро открыть сундуки государственной казны для военного похода в Малую Азию. Все же прочее – забота самого Суллы и его войска. Они не уронят чести римского оружия…

В заключение Сулла еще раз пропел дифирамб в честь Римской республики. Еще и еще раз заклеймил всяческую диктатуру и любых диктаторов. Всех мастей…

– О сенаторы! – воскликнул Сулла осипшим голосом. – Я клянусь вам, что не устану работать ради нашей дружбы. Я клянусь вам, что войско мое выполнит любое постановление сената и останется верным республике!

Он закончил свою речь. Сенаторы приветствовали его если не очень бурно, то, во всяком случае, вполне пристойно с точки зрения сенатских традиций.

Сулла сошел с трибуны, направился к своим друзьям. Его приветствовал Фронтан.

– Эти господа, кажется, довольны, – сказал полководец тихо. – Идем-ка отсюда поскорее – нам надо заняться настоящим делом.

И он покинул храм Беллоны.

4

С Децимом состоялся крутой разговор. Сулла знать ничего не желал: как это могло случиться, что удрал старикашка Марий? Как он провел Децима?

Объяснения центуриона ничего, собственно, не объясняли. Да и что можно объяснить?

– Он удрал из-под твоего носа, – сказал Сулла.

– Мы осматривали все дома… Мы рыскали по дворам, словно голодные звери, – говорил Децим, глотая горькую слюну.

Сулла криво усмехнулся:

– Это все – сказки для детей!

Децим не смел возражать.

– Идиотские россказни для несмышленышей!

Децим глотал, все глотал слюну.

– Ты эти песни пой своим шлюхам!

Слышишь? Децим опускал голову все ниже и ниже.

– Как же это он все-таки улизнул? – Сулла стал против Децима, горячо задышал ему в лицо. Центурион мысленно прощался с жизнью.

Децим попытался кое-как связать слова:

– Значит, так, я вошел в один дом. Это после многих домов. Значит, мне говорят так: кого ищешь? Я, значит, говорю так: нужен один человек… Мне, значит, говорят: может, Марий? Откуда знаете, спрашиваю? Они говорят: он удрал, говорят. Его видели, говорят, вчера вечером, а нынче, говорят, он где-нибудь в Этрурии или еще дальше. И я тут же доложил тебе…

Сулла скрежетал зубами, дважды замахивался рукой на своего солдата, но не ударил. И, злорадно улыбаясь, учинял излюбленный допрос.

– Кто ты, Децим? Отвечай мне!

– Свинья, мой господин.

– А еще?

– Болван!

– Мало!

– Каракатица вонючая.

– Мало!

– Падаль! Падаль я! Издохший осел!

Сулла улыбнулся, погрозил пальцем:

– Осел да еще издохший? Ты верно изобразил себя, на этот раз прощаю.

Он налил вина себе и Дециму. Центурион перевел дух. Смахнул капли холодного пота с кончика носа, со лба, с подбородка.

– Будь здоров, Децим!

Децим улыбнулся. Подобострастно. Как самый преданный слуга, как собака, охраняющая двор.

– Выпьем по второй, – предложил Сулла.

Вино было терпкое, прохладное. Отдавало виноградными косточками. Децим был голоден, поискал глазами: нет ли чего на столе?

Сулла налил еще, выпил сам, заставил пить Децима. А солдату не до вина, хотя бы кусочек сухого хлеба в рот. И в эту самую минуту Эпикед внес огромное глиняное блюдо с отварными телячьими сердцами. Мясо дымилось. И хлеб был совсем свежий. Подрумяненный.

– Садись, – приказал Сулла Дециму. – Ешь и слушай, что скажу.

Сулла положил себе целое телячье сердце, разрезал его пополам, поделился мясом со своим центурионом. Он любил Децима особенной любовью: ему одному прощал то, чего не прощал никому. Децим был собакой, мулом и кошкой в одно и то же время. Более всего любил Сулла кошек, собак и мулов. А прочее все живое – презирал. И не столько презирал, сколько ни во что не ставил. Что человек, что былинка – одно и то же! Никто не учил его этому. В Сулле это родилось вместе с ним, в один и тот же день. Никто не возбуждал в нем гнева против людей. Гнев умещался в нем так же естественно, как сердце. И это лучше всех знал Децим. А может, и Эпикед.

– Децим, – сказал Сулла, глядя куда-то в сторону, – с этим Марием ты дал маху. И судьями тебе будут боги!

Центурион перестал жевать. Весь обратился в слух. Наклонил голову набок в знак особого внимания.

– Они тебя накажут в той мере, в какой ты это заслужил. И ты не откупишься ничем. Это уж поверь мне!

Децим не дышал. Положил руки на стол, точно хватался за него, чтобы не утонуть, чтобы не унесло его быстриной.

Сулла побарабанил пальцами, бросил на него косой взгляд. Точно целился в него из лука. Не просто глядел, но изучающе. А что, собственно, изучал? Разве не ясен этот центурион? Разве не есть он самый законченный и с военной точки зрения самый удобный тип солдата? Внимает начальству, исполняет приказы в точности, не знает пощады к врагу. Что же еще требуется от центуриона?..

– Децим, – мрачно произнес Сулла, и по спине центуриона снова побежали мурашки, – скажу тебе нечто, и ты запомни это. Запомни и доподлинно исполни.

Солдат смотрел прямо в зрачки своему начальнику. Он готов на все. Он исполнит приказание в точности. Немедленно. Беспощадно. Если даже речь пойдет о родном его отце.

– Есть тут некий народный трибун. Есть, к сожалению, такая должность. Она до сих пор сохранилась в Риме. Это прибежище для бездельников. Это придумали некогда лентяи. Но об этом после. Одного из таких трибунов звать Сульпиций. Это – изверг. Это – убийца, каких не видел свет. Попадись ты ему, и он прикажет истолочь тебя в порошок. Ты понял, – в порошок?

– Да, понял.

– Он и меня готов сожрать. Словно удав кролика. Ты меня понял?

– Да, понял.

– Сульпиций – это правая рука Мария.

– …Правая рука, – прошептал центурион, не сводя глаз со своего начальника.

– Сульпиций – не только правая рука. Но и зачинатель всего гадкого в Риме. Он хотел убить меня во что бы то ни стало.

Центурион схватился за рукоять меча.

– Он окружил меня своими ищейками. Это было перед тем, как я прибыл в Нолу.

Децим прорычал что-то нечленораздельное. Точно собака, посаженная на цепь.

– Да, Децим, и чуть было не прирезал меня. Я был один, а их было пятьдесят, сто. А может, и больше!.. Я рассказывал вам об этом, когда прискакал из Рима в Нолу. Чудо спасло меня тогда. Ты помнишь это, Децим?

– Да, – сказал солдат.

– Децим, я приказываю тебе найти этого народного трибуна Сульпиция. Он, говорят, скрывается где-то в Риме. Возможно, даже на Палатине. Впрочем, не обязательно на Палатине. Если он скрывается, значит, у него имеются доверенные люди. Может, рабы доверенные. Лучше всего действовать через рабов. Пообещай им свободу, деньги, девиц, виллы. Что угодно обещай, но найди этого изверга. Найди его или добудь его голову и покажи мне ее. Ты понял?

– Понял.

– Послушай, Децим, делай все тайно. Не привлекай к этому делу лишних людей. Деньги тебе выдаст Эпикед. Послушай, Децим, ты должен добыть мне эту голову.

Центурион встал, выбросил вперед правую руку и провозгласил:

– Клянусь!

Потом пригубил вино и сказал:

– Пусть это вино станет для меня ядом, если я не выполню твоего приказа!

– Садись, – сказал ему Сулла. – Садись и жри себе на здоровье.

И трапеза продолжалась.

Они сидели в небольшой комнате, дверь которой выходила в атриум. Светильники ярко горели. Центурион дожевывал еду, запивал ее быстрыми, маленькими глотками вина. Он явно торопился. Наспех проглотив мясо и кусок хлеба, Децим встал, вытянулся.

– Иду выполнять приказ.

– Иди.

Солдат выбежал.

Сулла позвал Эпикеда. Он показался из-за колонны. И словно чем-то встревожен.

– Что с тобой, Эпикед?

– Ничего, господин.

– Врешь. Посмотри мне в глаза.

Эпикед вскинул черные-черные и грустные-грустные глаза.

– Болен?

– Нет.

– Плохие известия?

– Нет.

– Влюблен?

– Да.

Сулла оживился:

– Ого, влюблен! В кого же, ежели не секрет?

Эпикед таинственно улыбнулся.

Сулла сказал:

– Не надо. Не говори. Любовь любит тайны. Нет истинной любви без тайны.

– Знаю, – проговорил влюбленный слуга.

Сулла заинтересовался. Значит, Эпикед влюблен. Забавно! Такой серьезный, такой уравновешенный и вдруг – влюблен, И он задал – в который уже раз – вопрос:

– Скажи мне, Эпикед, ты не боишься женщин?

– Не знаю.

– Нет, ты мне отвечай прямо!

– Не знаю, господин.

Сулла смеялся: вот тебе и раз, боится женщин – это наверняка, – а сам влюблен! Как же это так?

– Слушай, Эпикед, а ты знаешь, что с ними делать?

– С кем, господин?

– С женщинами.

Эпикед растерянно моргал глазами.

– Ну, ну, подумай.

Слуга пожал плечами.

– Ладно, – сказал Сулла, – этому тебя научит Децим. Ты признайся мне в одном: она молода?

– Да, – прошептал слуга, краснея.

– Ну, сколько ей лет? Двадцать?

– Да.

– О боги! Как это занятно! – Сулла потирал от удовольствия руки. – Вдова? Разведенная? Девица?

Эпикед молчал. Сулла сказал:

– Ладно, не говори. Любовь любит тайны… Но запомни: если буду нужен – я с тобой. Мои деньги – твои. Мой дом – твой. Надейся на меня во всем!

Эпикед молча поцеловал руку своего господина. А господин продолжал рассыпать свои щедроты:

– Все, что пожелаешь, будет твоим. Слышишь?

– Слышу.

– Присмотри любой дом на Палатине.

– Спасибо.

– Если кто обидит – скажи мне.

– Спасибо.

Сулла прищурился:

– И при случае покажи мне ее. Если откажет, – не будет ей пощады. Слышишь?

– Слышу, господин мой.

– А теперь… – Сулла ударил себя кулаком в грудь, – а теперь зови сюда моих друзей. Где они?

– Актеры, господин мой?

– Разумеется.

Эпикед вышел и привел с собою трех актеров. С ними были девицы: одна толстушка, а две другие – помоложе – высокие и худые. Каждой из них не было и тридцати. Этакие столичные красотки, причесанные, надушенные и накрашенные по самой последней моде.

– Э! – радостно воскликнул Сулла, раскрывая объятия. – Кого я вижу? Все мои старые друзья! Дорогой Ферекид, нестареющий, неунывающий, по-прежнему забывающий свои роли! А вот и Гортензий – милый, пухленький мальчик! Милый Тукеа, который никак не может подрасти.

Говоря это, Сулла обнял каждого из актеров. Облобызал их. Потрепал за плечи. И застыл перед женщинами, ибо видел их впервые в жизни. Впрочем, Сулла пытался припомнить: не встречал ли девиц где-нибудь и когда-нибудь? И чистосердечно признался:

– Не знаком. Не видел. Не целовал. Не спал.

Толстушка успела шепнуть своим подружкам, что этот старичок довольно мил и что напрасно болтают о нем всякую всячину.

– Могу ли я познакомиться с красотками?. – спросил Сулла актеров.

– О да! – сказал Ферекид.

Сулла чмокнул в губы каждую из девиц – и знакомство таким образом состоялось. Он успел при этом пощупать груди.

– А теперь я их представлю, – сказал Ферекид, лысоватый мужчина лет пятидесяти. – Вот эта, похожая на римский подрумяненный хлеб, – милейшая Атицилла. Она требует, чтобы за нею ухаживали долго, долго. – Ферекид посерьезнел до крайней степени. И внушительно произнес: – Она никогда не отдается раньше второй стражи…

Атицилла хихикнула, сбросила с себя легкий шелковый плащ и осталась в одной розовой тунике без рукавов.

– А эта, – продолжал актер, делая вид, что сообщает сугубый секрет, – Перегрина. Моя любимая, очаровательная Перегрина. Она слишком скромна. Она слишком недоступна… – И вдруг актер застыл. Онемел.

Перегрина одним резким движением рук сорвала с себя тунику, и Сулла увидел прекрасное тело на исходе двадцать пятой осени. И увидел те самые груди, которые на ощупь показались двумя неспелыми кампанскими грушами.

– Похвальная скромность, – сказал Сулла, едва касаясь губами холодных сосков Перегрины. Она смотрела на него из-под длиннющих ресниц столь вызывающе, что Сулла на мгновение оробел. Оробев, он мысленно похвалил себя за то, что все еще способен робеть перед девицей.

– А третья красотка пусть представится сама, – сказал актер. – Я устал.

– Галла, – сказала девица. – Я просто Галла. Меня зовут подруги Галла-девственница.

– Ха-ха-ха, – захохотали актеры. – Это правда. Так ее зовут. За одно ее очаровательное качество!

Сулла подошел к ней, почтительно взял ее руку, погладил ладонью. Он не спускал с нее глаз. Эта римская куртизанка могла поспорить красотою с самою Юноной или греческой Афродитой. Все, как говорится, было при ней: и головка, и шея, и груди, и широкие бедра, и высокие ноги.

– Девственница? – сказал Сулла. – Деточка, это не самое худшее прозвище. Не стесняйся его.

– И не думаю! – смело сказала Галла. – Но ты у меня будешь первый… Клянусь богами!

И рассмеялась. И зубы у нее светились, точно стекло на лунном свету.

– Да, – подтвердила Перегрина, – ты будешь первый… Сегодня, разумеется.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю