Текст книги "Сулла (илл.)"

Автор книги: Георгий Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

11

К о р и н н а. Это ты, Децим?

Д е ц и м. Я, дорогая.

К о р и н н а. Поздно уже. Темно совсем. Сиди, сиди там, не прыгай.

Д е ц и м. Я же на мгновение. Чтобы взглянуть на мою ненаглядную…

К о р и н н а. Это я – ненаглядная?

Д е ц и м. А кто же еще?

К о р и н н а. Лестно. Твоя любовь прямолинейна, словно гипотенуза в треугольнике Пифагора.

Д е ц и м. Чего? Я не пойму ученой премудрости. И модные словечки не для моего уха.

К о р и н н а. Ты просто не расслышал. Это потому, что ты сидишь на ограде.

Д е ц и м ( укоризненно). Ты же сама запретила прыгать в сад.

К о р и н н а. Это верно.

Д е ц и м. Может, не приду к тебе больше…

К о р и н н а ( едва скрывая радость). Правда?

Д е ц и м ( огорченно). Да, Коринна. Ведь я воин все-таки, и мое место на поле боя. Мы уходим на Восток. Нас ведет великий Сулла. И мы победим!

К о р и н н а. Не кричи так громко, Децим. Ведь ты не в военном лагере.

Д е ц и м ( виновато). Это верно. Но, Коринна, привычка… Понимаешь? Привычка.

К о р и н н а ( вздохнув). Понимаю.

Д е ц и м. Не сегодня-завтра мы уйдем…

К о р и н н а ( равнодушно). Куда?

Д е ц и м. Это военная тайна. Но, вероятно, сначала в Брундизий. Оттуда отплывем в Диррахиум. А вот что будет после – настоящий секрет. Я и сам того не знаю.

К о р и н н а ( зевая). Я буду вспоминать тебя…

Д е ц и м ( разочарованно). Ты зеваешь, Коринна?

К о р и н н а. Извини меня. Я дурно спала ночь.

Д е ц и м ( с тайной надеждой). Думала?

К о р и н н а. Да.

Д е ц и м ( умоляюще). О ком, Коринна? Ну, о ком?

К о р и н н а ( помолчав). О нас с тобою.

Д е ц и м. Эвоэ! Я так и подумал.

К о р и н н а. О том, что ты уйдешь очень скоро. Далеко, далеко.

Д е ц и м ( решительно). Но я вернусь. С победой! Со щитом! Я женюсь на тебе! Ты будешь моей! ( Вдруг свалился со стены.)

К о р и н н а. Децим!

Д е ц и м. Ох!

К о р и н н а. Ты жив?

Д е ц и м. Кажется. ( Охнув, снова взобрался на каменную ограду.) Я просто так не умру, Коринна. Вот увидишь, я вернусь! Но берегись: изменишь – убью тебя и его! Поразмышляй над моими словами. Времени у тебя будет вдоволь.

К о р и н н а ( устало). Хорошо.

Д е ц и м. А теперь – прощай!

К о р и н н а. Будь храбр. Не бойся врага. Иди первым в атаку! Думай обо мне! Пригнись, я поцелую тебя на прощанье. ( Целует его.)

Д е ц и м ( растроганно). Прощай! Лучшего напутствия я и не ожидал! До встречи на этом же месте!

12

Консулом был избран Луций Корнелий Цинна. Сулла горячо поздравил его. Чем поразил римлян. Как своих друзей, так и недругов. Мало осведомленных во всех подробностях взаимоотношений Цинны и Суллы. Как друзья, так и враги полководца удивлены великодушием его. А враги, скорее, подавлены: уж очень ловким оказался этот Сулла. Сущим болваном выглядит во всей этой истории Цинна. Неужели он не понимает, что играет на руку Сулле, своему врагу? Это просто удивительно, непостижимо. Какая безнравственность! Какое падение чести! Какой союз добра и зла!

Все это людям здравомыслящим казалось противоестественным. Еще бы! Друг другу подали руки заклятые враги! На какой основе состоялось примирение, ежели оно вообще состоялось? Правда, второй консул будто бы неплохо относится к Сулле, даже сочувствует ему во многом, готов идти с ним в ногу. Но разве это выход из положения? Противоборствующий Цинна – большая политическая сила.

Сулла, почти год исполнявший обязанности консула, не выставил своей кандидатуры по вполне понятным причинам: он, скорее всего, не был бы избран. То, что его племянник Ноний и друг его Сервий провалились на выборах в магистратуру, послужило ему предостережением. И он сделал из этого соответствующие выводы. А в магистратуру прошли его откровенные, хотя и не столь заметные, как Цинна, враги. Вот их имена, ныне почти забытые: Кандид Секунд и Гней Север.

В этих условиях, разумеется, не стоило выдвигать себя в консулы. Оставалось довольствоваться званием проконсула и главнокомандующего Восточной армией. Последнее было важнее всех римских званий, вместе взятых.

Он сделал, что мог: протянул руку Цинне, знаменуя время примирений, одобрил избрание Секунда и Севера, всячески подчеркивая этим свои симпатии республиканскому Риму. Что еще требовалось от него? Примирение с Марием? Это совершенно невозможно. Марий должен исчезнуть с земли Италийской!

Достигнута ли нейтрализация сената? По-видимому, да. Сенат послушно произвел Мария во «враги отечества».

Сенат утвердил Суллу командующим Восточной армией (совершенная формальность, но она все-таки необходима Сулле). В сенате тоже не дураки, они отлично понимают, что оптиматы стеною стоят за Суллу. Иметь дело с Суллой – значит иметь дело со знатью, с самыми богатыми людьми Рима…

А теперь вопрос о Цинне. В глубине души Сулла не верит Цинне ни на столечко. Не доверяет ему. Но другого выхода нет. Клятва на скале, ежели есть хоть капля совести у Цинны, кое к чему обязывает. Боги, наверное, оценят все это и примут со своей стороны меры и не оставят своей благостью Суллу и его вооруженные силы.

Ауспиция Постумия выглядела блестяще: только на Восток, который сулит полководцу победу и триумф! Сулла очень подробно выспрашивал Постумия. Одно неблагоприятное слово, и Сулла отложил бы на некоторое время свой поход. Но ауспиция была блестящей как по форме, так и по сути своей. Даже с точки зрения самого заядлого пессимиста.

Постумий на этот раз оказался предельно точным в выражениях. Почти никаких двусмысленностей. Напротив, слова только о победе, слова о триумфе, о богатстве, о злате и серебре. Большая кровь… Реки крови… Море крови… Правда, не сказано какой: вражеской или вообще крови? Но, в конце концов, какую играет роль река или море? Важен результат. А он, по всей видимости, будет хорошим. А потери? Что такое потери? Рим за одну ночь восполнит их значительную часть. Не говоря уже о всей республике. Это не предмет истинных забот. Главное – побольше оружия, больше продовольствия и денег!

Буфтомий, независимо от Постумия, подтвердил благоприятный исход войны. Этот был более сдержан в своих выражениях. Ясно одно: пора собираться! Оставаться в Риме незачем и не к чему. Все, что можно было совершить в Риме, – совершено.

В своих «Воспоминаниях» Луций Корнелий Сулла писал:

«В то время я не мог поступить иначе. Я мог бы пойти и на другие унижения. Ради того, чтобы достичь главной цели своей. Ради того, чтобы унизить после всех моих недругов. «Мы ждем от тебя беспощадных действий в соответствии с твоей силой, твоей великой мощью, а ты унижаешь себя и тем самым унижаешь нас», – говорили мне многие мои друзья из знатных и родовитых римлян. Я полагал тогда, полагаю и сейчас, находясь на своей вилле в Кампанье, что поступил правильно. Кто знает, что было бы, если бы заартачился, заупрямился, словно осел, и поссорился с Цинной? Представляю себе примерный ход событий: вполне возможно, что Цинну все равно избрали бы – вопреки моему противодействию, – как избрали Секунда и Севера в пику мне. И что бы я тогда выгадал? Разве не ясно, что я оказался бы в проигрыше? Даже то, что случилось между мной и Цинной позже, не переубедит меня во мнении, что я был совершенно прав, поступая так, как поступил. Мне надо было думать о походе, мне надо было формировать войско, собирать корабли для переброски армии в Малую Азию, накапливать в городе Брундизий продовольствие, оружие запасное и прочее. И в то же время вести дурацкую интригу с сенатом, который не переспоришь, ссориться с Цинной и тому подобное – выглядело бы совершенно по-мальчишески. Я бы не жил сейчас на покое здесь, в Кампанье, по существу держа в руках всю власть, если бы не последовал велению своих чувств!..»

Так писал Сулла в утраченных «Воспоминаниях», от которых сохранились лишь фрагменты, цитируемые более поздними авторами.

Можно усомниться в достоверности цитаты, но нельзя не признать того, что Сулла никогда не раскаивался в том, как действовал в Риме, когда вошел в него победителем, и до того дня, когда покинул его и направился в город Брундизий для войны на Востоке.

Поглощенный организацией похода, Сулла все время вмешивался в политическую жизнь через своих многочисленных друзей-оптиматов. И тем не менее она не всегда складывалась в его пользу. Нельзя сказать, что это очень угнетало его, но часто все же нервировало. Однако внешне он не выказывал никакого беспокойства.

Как-то Эпикед сказал ему перед сном:

– Не кажется ли тебе, что некие люди теряют совесть?

– Да, теряют.

– И ты молча взираешь на это?

– Как видишь, Эпикед. А что посоветуешь ты?

Эпикед постелил постель и молча стал в угол. Господин велел сесть. Но тот наотрез отказался:

– Я постою, господин мой.

Он сказал:

– Все умные люди твердят, что тебе не следует ввязываться в дрязги римских политиканов. Человек, имеющий под своим началом такое войско, как твое, не должен опускаться до разговоров с этими болтунами. У тебя – свое дело. Настоящее. Большое. А у этих болтунов за душою – ничего. Вот они и чешут себе языки. От нечего делать.

Формально это не совет. Просто личное мнение слуги. А по существу?..

Сулла не нуждался в чужом мнении: хотя он все знал и все понимал сам, тем не менее человеческое любопытство кое-что требовало и для себя…

– Эпикед, представь себе… Представь себе, что сенат вынесет против меня решение…

– И что же?

– Сделать вид, что ничего не случилось?

– Да.

– И уйти за море?

– Да.

– А меня здесь будут чернить?

– Возможно.

– Поливать грязью?..

– Не ты первый, не ты последний.

Часть третья
Снова на Рим

1

Весна шестьсот семьдесят первого года от основания Рима, или восемьдесят третьего года до рождества Христова. Четвертый день до мартовских нон…

Сулла плывет на огромной пентере. Адриатическое море спокойно. Оно, можно сказать, уже позади. Впереди маячит Италийская земля. Италийское небо над нею. И город Брундизий встает, овеянный весной, словно город детской мечты.

Четыре года тоже позади, как и Адриатическое море. Все эти годы – с тех пор, как Сулла оставил Рим, своих друзей и врагов, своих льстецов и хулителей, – удача сопутствовала ему. Таким же удачным оказался и этот морской переход после множества сухопутных битв. Плыли сотни трирем – целая армада.

Он смело мог явиться в Рим во всем блеске и сообщить сенату, что Митридат посрамлен, что приобретены новые союзники, новые города, разрушены многие вражеские крепости и захвачено много ценностей – много талантов в золоте и серебре.

Он стал старше на четыре с лишним года. Почти на пять лет. Поседел, новые морщины на лбу. Немало сил положил на эту войну с Митридатом. Разве не могут гордиться римляне победами Суллы при Херонесе и под Орхоменом? Разве не решили эти два сражения судьбу всего Восточного похода?.. Суллу вполне могли бы встретить с триумфом на Марсовом поле. От этого не убудет римского сената. Напротив, может быть, кое-что и прибавится…

Отчет о Восточном походе составлен. Он диктовал его на ходу – не до писанины было. В отчете голая правда – в этом его достоинство. Что касается слога – любой сенатор-болтун напишет не хуже. А может быть, лучше. Слог – дело вкуса, в конце концов. Разве дело в нем? Сулла утверждает: человек, прежде всего, – это его дело. Что в красивости слога? Что в каллиграфии? Дело, содеянное умом, – вот это дело! Оно и камень переживет, как говорят каппадокийцы. И очень верно говорят.

Правда, Корнелий Эпикед, который, к слову говоря, тоже постарел на пять лет, не совсем согласен в этом вопросе с господином. Был меж ними как-то такой разговор. Эпикед сказал:

– Почему ты с такой гордостью говоришь о том, что слог твой не изящен? Ты вроде бы гордишься этим…

На что Сулла ответил:

– Разве я не прав? Важно, что написано, а не как написано.

Слуга возразил:

– Не совсем так. Хорошо, когда между ними гармония.

– Я не поэт! – огрызнулся Сулла.

– В этом я совершенно с тобой согласен. Но зачем же хвастать корявым слогом? Другое дело, если ты, показав образцы письменного искусства, вдруг, за неимением времени, сочинил не очень изящное. В этом случае тебя никто не осудит. Даже язык не повернется, чтобы упрекнуть тебя.

Сулла вез с собою библиотеку философа Апелликона, которая содержала сочинения Аристотеля и Феофраста. Разве привлекла его красивость слога? Пусть ответит Эпикед: красивость слога привлекла?

– Наверное, не красивость. Но эта сторона очень, очень привлекательна. Не менее важна, во всяком случае.

Сулла поднял руку, протестуя.

– Неправда! – горячо сказал он. – Главное – в мысли! Я могу с нею не соглашаться. Могу спорить с нею. Но главное – все-таки мысль. Только ради нее везу с собой это бремя образованности. А красивость? Я могу и без нее.

Эпикед сказал:

– Есть крепкая связь между мыслью и слогом, которым она изложена. А это бремя образованности – списки эти – досталось тебе очень легко. В Греции образованных людей – всего горстка. Одни неучи. Жалкие пастухи! Они не понимают, что отдают.

– Я бы все равно взял, Эпикед.

– Никогда! Народ, который ценит образованность, не уступит сочинения Аристотеля так просто. Я не уверен, что в Греции остались еще списки.

Сулла был очень доволен собой.

– Верно, – говорил он, – я приобрел нечто великое. Я отдам эти свитки какому-нибудь грамматику в Риме – пускай себе копается.

Рабу хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Я полагаю так: если не обладаешь слогом – не хули его, не принижай его значение.

Сулла махнул рукой…

Когда-нибудь он, Сулла, покажет, каков у него слог. Надо думать, не уступит самым ученым грекосам. Они, конечно, не перевелись еще – этот Эпикед немножко передергивает.

В данном случае, что есть отчет? Сухое, может быть, даже скучноватое изложение фактов. А факты должны говорить сами за себя…

Сулле приходилось бороться с неодолимым желанием разгромить своих римских врагов любою ценой. Но увязнуть в Риме – значит увязнуть вообще и растерять доверие войска, которое жаждет несметных богатств Митридата.

Все были уверены, – я говорю о войске, – что Сулла победит. Поэтому обмануть войско, отказаться от своего обещания повести его в поход на Восток Сулла не имел права. Тут дело не столько в чести, сколько в расчете. Восток открывал путь к упрочению власти Суллы в Риме. Потом, после победоносного похода, можно поговорить со всеми этими циннами и северами на другом языке.

Сулла настоял на том, чтобы был испрошен еще один совет у богов. На этот раз дело поручалось авгурам. По небесным светилам, по положению Зодиака они предскажут исход войны в Малой Азии. Как это ни удивительно – предсказание авгуров тоже оказалось благоприятным.

Долабелла, Фронтан, Руф и другие военачальники считали вопрос решенным. И тем не менее Сулла не спешил. То есть он готовился, но готовился неторопливо, основательно. И это злило нетерпеливых. В бой, все рвались в бой! Со стороны могло показаться, что ни один из воинства Суллы не будет убит или тяжело ранен. Столь велико желание биться, биться, биться с Митридатом!

Когорты стягивались к порту Брундизий, что на юге Италийской земли. Сюда же приплывали триремы. Их число уже перевалило за пятьсот и с каждым днем все увеличивалось. Отсюда, из Брундизия, предстояло плыть через Адриатическое море и высадиться в Диррахиуме. Это был обычный путь для тех, кто желал переправиться с Апеннинского полуострова в Иллирию или Фракию. Дальше лежал прямой путь в Афины или Малую Азию через Геллеспонт.

К Сулле приходили донесения от военных трибунов; как видно, сборы шли довольно-таки гладко. Сказывалась дисциплина великого римского воинства. Страх перед децимацией и огромное службистское рвение к наградам делали свое дело безошибочно. Все, все говорило о том, что скоро, скоро Сулла почти отбудет в Брундизий. Там его ждало войско, готовое погрузиться на боевые корабли.

Вдруг, перед самым отъездом из Рима, Суллу огорошил Фронтан. Он принес с Капитолия потрясающую новость: Цинна требует суда над Суллой, обвиняя того в игнорировании решений и воли сената. И еще в чем-то. Уже выделен суд, на который послезавтра вызывается в качестве обвиняемого Сулла. Не кто иной!

«Игнорировал решения?» Конечно, игнорировал! На то он и Сулла, а не какой-нибудь безродный вольноотпущенник или болтун популяр.

Сулла оцепенел. Он привык ко всему. Он ждал всего. Но не такого вероломства. Первое побуждение: отрубить голову Цинне и выставить ее на форум на всеобщее обозрение. Потом, несколько придя в себя, сказал равнодушно:

– Плевал на них с высокого дерева! Давайте собираться в путь-дорогу.

И попросил Децима передать привет одной молоденькой девице, которая отменно забавляла его всю последнюю неделю.

Очень точно написал обо всем этом Плутарх: Цинна «приготовил все, чтобы возбудить против Суллы судебное преследование, и выставил в качестве обвинителя Виргиния, одного из народных трибунов. Но Сулла оставил без внимания и обвинителя и суд и поспешил в поход против Митридата».

Прислушиваясь к барабану, на котором рослый раб отбивал ритм для гребцов, Сулла представлял себе, что скажут эти сенатские крючкотворы, читая свитки о Восточном походе. В них изложено буквально все, со скрупулезной точностью, начиная со дня отплытия из Брундизия, когда в первый же день во время шторма внезапно было потеряно пять кораблей, и до тех самых мартовских календ, когда войско Суллы вот-вот пристанет к Италийской земле.

Сулле не пришлось кривить душой или подтасовывать факты. Верно же говорят: победителей не судят! Какие бы мелкие ошибки ни были допущены, результат – общий итог – сам говорит за себя.

Ни одно сражение, которое дал Сулла, не посрамило римского оружия. Очень часто приходилось биться с превосходящими силами. Вообще говоря, если бы Митридат был воистину большим (о великом нечего и заикаться) полководцем, то он сумел бы поставить Суллу в критическое, а может быть, и вовсе в безвыходное положение. Кому было легче собрать войско – Сулле или Митридату, к которому «в гости» заявился римлянин? Даже младенец скажет – кому. Стратегу не пристало отвечать на этот вопрос: уж слишком он ясен…

Сулла стоит на высоком помосте. Ветер треплет его тогу, специально добытую для торжественного вступления на землю Брундизия…

Оставим все в стороне, – достаточно проанализировать три момента похода: осаду Афин, заключение мира с Митридатом и столкновение с римлянами, если так можно назвать встречу с войском Фимбрия. Последнее требует особого объяснения, особого рассмотрения, что ли, ввиду своей необычности. Ибо это было, или могло быть, столкновением со своими соотечественниками, пришедшими не на помощь, а чтобы помешать. Но даже и это мягко, слишком мягко сказано. Консулы Цинна и Карбон не придумали ничего, решительно ничего лучшего, как послать этого жалкого Фимбрия и коварно ударить по войскам Суллы. (А до этого столь же подлую попытку сделал консул Флакк.)

Афины, этот некогда величайший город, оказал Сулле упорное сопротивление. Это было просто удивительно: на что надеялись эти, глупые, эти поглупевшие афиняне, предводительствуемые тираном Аристионом, самонадеянным и жестоким?

По-видимому, Аристион и его приближенные полагали, что само слово «Афины» произведет на римлян устрашающее впечатление. Возможно, так оно и было бы лет триста – четыреста тому назад. Но сейчас? В это время? Разве не сумасшествие запираться в городских стенах и пытаться диктовать – ужасное нахальство! – какие-то условия самому Сулле, римскому полководцу!

В Киликии существует хорошее выражение, когда желают выставить кого-нибудь на всеобщее осмеяние. Там говорят так: «Этот человек воистину сильнее зеленой лягушки». (Такие лягушки в Азии отличаются особой голосистостью.) Сулла с полным правом обозвал Аристиона негодяем, который «не считается со страданиями обреченных горожан».

Осада и взятие Афин, несомненно, будут достойно описаны в «Воспоминаниях». Пусть историки, размышлял Сулла, кропают на пергаменте что угодно. Это их ума дело. Это их занятие. Их забота. Истинная оценка всему происшедшему будет дана им, Суллой, и только им. Ибо только таким путем можно противопоставить правду различным кривотолкам. Например, не далее как вчера Эпикед передавал болтовню о том, что якобы проход в Афинской стене, то есть слабое место, случайно открыли некие старики. Сулла долго смеялся и обещал написать все, как было. Во-первых, не старики указали слабое место, а его нашел, его определил сам Сулла. И нечего тут громоздить одну чепуху на другую. Объезжая городскую стену, Сулла увидел уязвимое место в обороне, которого не заметили ни Фронтан, ни Руф. И приказал направить основную силу именно сюда. Но посоветовал предварительно скрытно сосредоточить войско в роще, на берегу Кефиса, и оттуда ударить по стене. Однако этого было недостаточно. Следовало отвлечь внимание афинян. Не стоило особого труда организовать ложный приступ. Вот каким образом – и никаким иным было найдено слабое место в обороне афинян и пробита брешь. Надо полагать, что сенаторы, читая это место в отчете, воздадут должное Сулле, а ежели сочтут это не вполне убедительным – пусть пеняют на себя! Разговор с такими может произойти довольно-таки крутой. Но с этим еще надо повременить…

Брундизий все ближе и ближе. Кажется, ничего не изменилось за четыре года: те же кипарисы, та же гавань и беленькие домики на берегу. Та же зеленовато-голубая вода.

Инстинкт подсказывал Сулле принять некоторые меры предосторожности: все-таки целая армада, все-таки – армия на ней, хотя она не столь уж многочисленна: за четыре года убыль весьма ощутима.

Римские полководцы, которые на берегу, и сенат, который в Риме, не всегда понятны для постороннего. В них есть некоторая таинственность, как в том сфинксе, который близ Мемфиса в Египте. Сулла приписывает эту видимую простым глазом, без финикийского кристалла, таинственность идиотизму сенаторов, который они кое-как пытаются прикрыть. На это у них хватает ума. Есть в Риме еще одна категория магистратов-чиновников, которую не мешает при случае проучить. Речь о народных трибунах. Хотя они вроде бы выборные, но от этого они не менее вредные, чем сенаторы. Пожалуй, даже более вредные! Будь на то воля Суллы, – а ежели соизволят боги, будет на то его воля! – трибунов разогнал бы в двадцать четыре часа. И не посмотрел бы Сулла на традиции! Эти подлецы всю жизнь гадили Сулле. Ссылаясь на свою избираемость. На волеизъявление народа. На связь с народом. Эту шантрапу следует разогнать. Непременно разогнать. Дали бы только боги утвердиться в Риме!..

Сулла приказал морским военачальникам бросить якоря на рейде и ни в коем случае не пускать солдат на берег. Может случиться, что они поплывут дальше. А куда дальше – об этом сообщит в свое время.

Ближе всех к берегу подошла пентера Суллы. Остальные корабли почтительно выстраивались за его кормою на приличном расстоянии. Была приготовлена фелюга для сообщения с берегом, который казался пустынным. А ведь был уже четвертый час утра! Это весьма и весьма подозрительно…

Сулла снова возвращается к мыслям о завершенном походе…

Второй важный момент – встреча с Митридатом и заключение мира. С точки зрения самого Суллы, все здесь обстояло прекрасно: искусный разговор, хорошие условия для победителя, то есть для Рима, унижение побежденного и обеспечение стабильности в Азии.

Однако, по мнению сенаторов, – и это известно Сулле, – все обстояло наоборот: сговор с Митридатом, сохранение военного преимущества Суллы с расчетом на междоусобицу италийских народов, шантаж Рима. То есть налицо все условия для обвинения проконсула Суллы в предательстве. Во время похода интриги против Суллы исходили от консулов Цинны, Флакка, Карбона и прочих недобитых марианцев. После смерти Флакка Карбон продолжал черное дело против единомышленников Суллы. Цинна и Карбон оказались во главе всех сил, противостоящих проконсулу. Это они оснастили и послали в Грецию армию Фимбрия для того, чтобы погубить не Митридата, – о нет! – но Суллу. Таков тот предел, до которого докатились эти деятели в Риме…

Как-то ночью, беседуя с Эпикедом, Сулла разразился грубой бранью против этих господ. Он был немного пьян. Говорил яро. Стучал по столу кулаками. Словом, вел себя, как лев в клетке, доведенный до исступления.

Эпикед слушал с мрачной снисходительностью. Казалось, все это он уже знал и все предвидел. Более того: у него готов ответ на все недоуменные вопросы Суллы. Однако молчал до поры. Давал выговориться и господину, выгореть его страстям. В припадке бешенства Сулла клял себя за то, что не разделался с этими господами в Риме и поверил Цинне. Подлюга, наверное, думает, что обвел вокруг пальца Суллу. Черная бездна, казалось, разверзлась у самых ног полководца. И он слышал голоса, завлекающие в бездну, слышал явственно довольное похихикиванье сенаторов. Что же? – кое-чего они добились. Но ведь все впереди! Понимают они, что все впереди, или не понимают? Может, они полагают, что Сулла оглох, ослеп? Разве не работают на Суллу добровольные и платные соглядатаи?..

– Гляжу на тебя, – сказал Эпикед, – и диву даюсь.

Сулла разом остыл. Как-то обмяк. Пропала вся воинственность. Хлебнул вина так поспешно, что поперхнулся. Уставился на слугу недоумевающим взглядом.

– Да, да, – продолжал Эпикед, – диву даюсь.

– Почему?

– Очень просто! Ты давно должен был понять, что те, кто верховодит сейчас в Риме, завидуют тебе. Они готовы с удовольствием вырыть для тебя могилу. И даже похоронить с большими почестями. Лишь бы избавиться…

– Это я знаю и без тебя.

– Что же с того, что знаешь?

– По-твоему, я должен был действовать в открытую с самого начала?

– Почему бы и нет?

– Гм… а я полагал, что ты понимаешь меня.

– Дело не во мне, мой господин.

– А в ком же?

– В тебе! – повышая голос, сказал Эпикед. – В тебе.

– Дальше. Я слушаю.

Слуга молчал. Он разрешил себе отхлебнуть вина. Впрочем, к этому всегда понуждал его Сулла. Полководцу требовался полуночный собутыльник. Эпикед сказал:

– Наверное, ты ошибся.

– В чем? – Сулла пил, пил, пил. Как лошадь, приникшая губами к холодному роднику в жаркую пору.

– Ошибка наша такая: прежде чем уходить на Восток, надо было кончать с марианцами. Разом. Беспощадно. Громоподобно. Молниеносно. Кроваво.

– Как? – едва выговорил Сулла.

– Я же сказал – как. Могу повторить. Разом. Молниеносно. Беспощадно. Кроваво.

– Не очень понимаю… – У Суллы нервно заходил кадык.

Слуга уселся напротив. Вытянул правую руку, собрал пальцы так, словно взял щепотку соли.

– Я понял, Сулла, – жестко выговорил слуга. – Мы промахнулись.

– Да?

– Определенно. Непростительную допустили ошибку.

– Ты в этом уверен?

– Да.

– Исправить возможно ли?

Слуга не торопился с ответом. Как говорят римские кутилы, сначала надо выхлебать урну вина, а потом уж соображать, что и как. По всей вероятности, это и решил проделать Эпикед.

– Закусывай, – предложил Сулла.

– Обойдусь.

– Напьешься.

– Наплевать!

– Я хочу услышать ответ. Вразумительный. Трезвый.

– За этим дело не станет.

Сулла жевал оливы. Обгладывал каждую косточку, словно кость пулярки, отшвыривал куда попало – не до них сейчас.

– Ну?

Эпикед молчит и пьет. Пьет и молчит. Он ничего не скажет, пока сам не сочтет, что настала для этого пора.

– Думаешь? – беззлобно спросил Сулла.

– Думаю…

– Ну, думай, думай!

Корабль покачивало: с киля на корму, с борта на борт. Каюта полководца отделана красным и черным деревом, медью и оловянными планками, которые выглядят почище серебряных.

– Все, – объявил Эпикед и отставил чашу.

– Что – все? – спросил Сулла.

– Хочу высказаться.

– Слушаю.

Слуга приблизился. Проговорил очень тихо:

– В тебе есть кровь, великий Сулла?

– Кровь? Думаю, что да.

– И шея?

– И шея.

– И голова, Сулла, есть на плечах? Да?

– Есть голова.

Эпикед придвинулся так, что чуть не касался носа Суллы своим носом.

– Кровь можно выпустить. Правда?

– Да, Эпикед, при желании можно.

– Набросить петлю на шею можно?

– Да, можно, Эпикед.

– Сулла, а голову раздробить дубиной можно?

– Разумеется.

– Она же у тебя не медная.

Сулла постучал себя по голове, как по спелому арбузу. Сказал:

– Нет, не медная. Обыкновенная.

– Я так и думал. – Эпикед усмехнулся.

– Дальше…

– В Риме, как видно, полагают, что тебе можно и кровь выпустить и голову раздробить.

– Возможно, Эпикед.

– Теперь я задам тебе один вопрос, Сулла, и не торопись отвечать на него. Подумай прежде. Обмозгуй, как говорится.

– Обещаю.

– Вопрос такой: если выпустить кровь народным трибунам и кое-кому из сенаторов, раздробить головы видным марианцам и их прихлебателям, – что будет?

– Что будет?

– Не торопись, Сулла. Ответишь завтра. Послезавтра. Через неделю.

– Что будет? – Сулла выпятил нижнюю губу. Глубоко вздохнул. Сощурил глаза.

– Не спеши с ответом.

– Что будет? – вопросил Сулла. Ему от нахлынувшего гнева недоставало воздуха. – Что будет?

Слуга поднял руку, прося не спешить.

– Что будет? – Сулла изменился в лице.

А слуга снова обратился к вину. Вроде бы даже не слушал своего господина. Ему вроде бы безразлично, что скажет он, что ответит ему, Эпикеду.

Сулла сжимал кулаки. Косточки на кулаках побелели. И заскрежетал зубами,. Словно шакал пустыни.

– Не торопись, Сулла…

– Теперь слушай, Эпикед. – Сулла поднял кулаки. – Ты узнаешь все. Церемониям приходит конец. Если позволят боги и я снова окажусь в Риме, я… – Сулла вытянул правую руку, разжал кулак и снова сжал его. И с такой силой, точно собирался выжать воду из камня. – Вот так, Эпикед, вот так, Эпикед!..

И не отпускал цепких пальцев. А косточки на тыльной стороне руки из белых стали синими.

Эпикед все понял.

– Я их задушу, как цыплят, – прохрипел Сулла.

– Ох-хо-хо!

– Я выпущу кровь, как из ягнят…

– Э-гей! Э-гей! – подбадривал слуга, точно скифского наездника.

– Я совью из них один большой канат. И к его концу прикреплю якорь своей пентеры.

– Го-го-го! – гоготал слуга, хотя казалось, что он не смеется. Лицо его продолжало хранить печать мрачного созерцания. Щербатые щеки не двигались. Застыли.

– Послушай! – Сулла схватился за подлокотники своего кресла. – Знаешь что?.. Эпикед, я сделаю из них месиво. Вот возьму сведу их вместе, и мои центурионы с солдатами приготовят паштет. Но не из соловьиных языков и не из гусиной печенки, а из этих сенаторов, народных трибунов и прочих проституток с Капитолия!

…Сулла, стоя на капитанском помосте, был очень доволен ночной беседой с Эпикедом. Его недруги непременно получат то, что заслужили. Разумеется, в рамках республиканских традиций…

И снова полководец возвращается к памятной записке, подготовленной для сената. Так вот, значит, встреча с Митридатом. Ее пытаются охаять. Преуменьшить ее результаты. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится…

Встреча с Митридатом произошла на берегу Геллеспонта близ города Дарданы. Отсюда до развалин древней Трои – рукой подать. Римские триремы стояли у самого берега. На азиатском берегу высадилось несколько когорт. А на том, на другом берегу маячили знамена новых, идущих с севера когорт. И это видел Митридат, прибывший с многочисленной, великолепной свитой. Тысячи его гоплитов стояли наготове. Знаменитая конница Митридата выстроилась за спиною гоплитов. Словом, зрелище удивительное…