Текст книги "Сулла (илл.)"

Автор книги: Георгий Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Когда заиграла музыка, когда танцовщица подняла руки кверху, словно ломая их в горе, когда глаза ее наполнились слезами, а живот задвигался в ритме танца, поэт вздохнул и повалился на ложе, не в состоянии более любоваться ею. Это сверх его сил!

Все жадно смотрели на нее. Пожирали глазами. Сулла точно превратился в изваяние. Он смотрел, сощурив глаза. Затаив дыхание. И никто бы не определил в точности – нравится ему этот танец и эта танцовщица, сотканная из эфира, или нет.

Музыка и танец слились воедино. Эпикед по наущению музыкантов устроил так, что они оказались в тени, и только танцовщица кружилась, вся освещенная яркими светильниками. Точно луна на темном небе в месяц квинтилис.

Наверное, это было великое искусство, если дюжина мужчин с различными вкусами и разных возрастов оказалась во власти его.

А чудо природы – танцовщица продолжала заламывать руки и плавно переставлять ноги так, чтобы живот ее – золотая чаша – оставался все время на свету, все время на виду.

– По-моему, это Восток, – сказал Сулла поэту, не сводя глаз с танцовщицы.

– Самое удивительное, – сказал поэт, – что танцует восточный танец наша, римская девица. Чистокровная. В этом и заключается весь ужас.

– Ужас? – Сулла усмехнулся. – Это – ужас?

– Само по себе – да.

– Не понимаю тебя.

– Это красиво. Не спорю, – сказал поэт. – Но это не наше. Не римское.

– Возможно, – согласился Сулла. Он подумал, что поэт глуп. Очень глуп. Неужели и стихи его столь же глупы? Но вот вопрос: нужен ли поэту ум? А этой красавице, танцующей восточный танец? Может, и ей ум не так уж необходим?..

В это время к Сулле подошел Корнелий Эпикед. Он нагнулся над своим господином и шепнул на ухо:

– Тебя хочет видеть Децим.

– Децим? – Сулла привстал. – Что ему надо?

– Не говорит.

– Он не может подождать до утра?

– Нет. Не может.

Сулла спустился с ложа, разыскал свои сандалии на полу и пошел к двери, нетвердой походкой.

– Децим! – позвал Сулла.

Из темного угла атриума к нему направился центурион. Остановился в двух шагах и замер. Сулла не видел его лица. Не мог понять сразу, с доброй или дурной вестью явился его любимый центурион.

– Говори, – сказал Сулла. – Что там еще стряслось?

– Сульпиций… – начал было Децим.

– Что Сульпиций?! – Сулла схватил солдата за плечи и отвел в сторону, подальше от чужих ушей – туда, за колонну.

Децим помолчал немного, а потом сказал вполголоса:

– Он убит.

– Сульпиций?

– Да, он.

– Кем?

Децим молчал.

– Кем, спрашиваю? – нетерпеливо повторил Сулла.

– Его слугой по имени Гилл.

– Кто тебе сказал об этом, Децим?

– Сам Гилл.

Сулла скрестил руки, прошелся взад и вперед по пустому и гулкому атриуму. Поднял голову кверху: над ним – высоко над ним – сквозь красивые четырехугольные проемы в кровле сверкали холодные звезды. Ему показалось, что они единодушно свидетельствуют о поступке некоего Гилла.

– Когда? – бросил Сулла.

– Совсем недавно.

– Ночью?

– На исходе второй стражи.

– Это достоверно?

– Гилл принес с собою голову. Она там. За порогом.

– Что? – Сулла отошел на шаг. – Нет! Не надо сегодня! Я верю тебе… – Постоял, потер руку об руку, еще раз полюбовался на звезды. – Децим…

– Слушаю, мой господин.

– Децим, ты хочешь побыть с вами? В той комнате знатная музыка и очень дорогая танцовщица.

Децим стоял смирно, послушный, готовый выполнить любой приказ.

– Если только смею… – нерешительно начал центурион.

– В чем дело, Децим?

– Я бы хотел уйти.

Сулла развел руками:

– Я не держу. Ты совершил великое дело. – И снова повторил: – Я не держу.

Децим попятился и вышел из атриума.

Сулла глубоко вздохнул: свежий воздух был очень приятен. И сказал громко той, особенно ярко сияющей звезде:

– А ведь грозился убить меня… И чуть было не убил… Этот Сульпиций…

Махнул рукой и направился к пирующим; эта танцовщица задела душу его и плоть.

8

Днем Сулла совещался со своими военачальниками и друзьями. Недавно в Рим прибыли Долабелла и Торкват. Их мнение высоко ценил Сулла. Поспешил в Рим и Цецилий Метелл Пий из Лигурии.

Сулла очень рад встрече с ними. Обсуждается важный вопрос: когда идти на Восток? Дождаться ли полного умиротворения в Риме или не принимать очень близко к сердцу здешние дела.

Оппозиция здесь была довольно серьезной. Возглавлял ее, притом открыто, Луций Корнелий Цинна. Сам по себе Цинна казался не столь опасным. Но за ним стояли могущественные силы. Выход мог быть таким: или подавить эту силу, или не принимать ее в расчет, то есть делать вид, что не принимаешь в расчет. Долабелла – мужчина в соку, рубака и авантюрист – даже не задумывался: гнать с глаз долой Цинну, пусть занимается своей мышиной возней. От нее ни холодно, ни жарко. Попросту числить его мокрицей. Вот и все! В Риме обожают силу. Здесь ее боготворят. У кого же сила? У Цинны? Нет! У сената? Нет! Вот у кого: у Суллы! Стало быть, из этого надо и исходить.

Сулла спросил у своих соратников безо всяких обиняков: принимать в расчет Цинну или не принимать? Решили единодушно: не принимать! Сулла внес в это решение существенную поправку: не принимать как военную силу, но попытаться переиграть ее политически. Эта формула была не совсем ясна, тем не менее все сошлись на ней. Военные не очень-то почитали политику. Что касается Суллы – он придерживался несколько иного взгляда: не пренебрегать политикой, всемерно использовать ее в своих целях как подкрепление военной силе.

Никакие ухищрения римских политиканов, говоря откровенно, уже не пугали Суллу. Его легионы стоят железным строем. Одолеть их – дело совершенно безнадежное в настоящее время. Но войско живет одной мыслью: Восточным походом. Это надо понимать. Алчущее богатства войско нетерпеливо. Откладывать поход почти невозможно. Сами набегающие, как волны, события, сама ситуация диктуют условия, вернее, подстегивают. Отказ от Восточного похода равносилен гибели, но и промедление тоже опасно. Поэтому не стоит влезать в сенатские дрязги, не стоит окунаться в вонючую политическую жизнь, которой сейчас – грош цена. Солдаты смотрят на Восток. Туда, и только туда надо смотреть и военачальникам, если они желают себе победы…

Долабелла, например, целиком стоял за это. Поддержал Суллу безоговорочно. Он сказал:

– Или мы разобьем Митридата и вернемся со щитом, или мы погибнем. Все равно где: там или здесь!

Долабелла поливал грязью сенат и выживших из ума сенаторов. Если кому-нибудь угодно, он им всем поотрывает головы, как цыплятам, за одну ночь.

– За одну ночь? – серьезно спросил Сулла и задумался.

– Отчего бы и нет? – горячо продолжал Долабелла, блестя черными глазами и почесывая голову пятерней, как грузчик на рынке. – Чего бояться? Народного суда? – Он расхохотался. – Победителей, как известно, не судят. А мнения римских болтунов? Разве они дорого стоят? Болтуны тотчас прикусят язык. Кого бояться, спрашиваю?

Сулла слушал молча и все думал, думал, думал.

Торкват и Пий не во всем соглашались с Долабеллой, чей норов хорошо известен: дай ему власть – и он вырежет всех, кто в чем-либо перечит ему. В том числе кое-кого из своих друзей.

Фронтан и Руф торопили с походом.

Сулла сказал, как бы возражая Долабелле:

– Мы забываем, что живем в республике.

– Почему забываем?

– Твои рецепты смахивают на диктатуру, Долабелла.

– Я не ученый, – проворчал Долабелла. – Меня не интересуют названия. Я не знаю, с чем жрут диктатуру.

– А все-таки, – сказал Сулла, – мы живем не на острове. Над нами сенат и римский народ.

– Что? – расхохотался Долабелла.

Сулла повторил.

– Дорогой Сулла, – сказал Долабелла, – я лучшего мнения о тебе, чем ты сам о себе! При чем здесь сенат и народ?

– Мы часть его, народа. – Сулла, казалось, говорил весьма убежденно.

– Так что с того, что – часть?

Сулла сказал, что Марий, ныне позорно скрывающийся, попытался растоптать республику. И что же? Он наказан за это. Так будет со всяким…

Долабелла перебил Суллу.

– Ерунда! Чепуха! Чушь! – кричал он. – Когда, в какие времена народ правил Римом? Или сенат, скажем?

Сулла пожал плечами.

– Вот видишь, Сулла! У тебя не повернется язык сказать, что народ и сенат когда-нибудь правили. Это все фиговые листочки на греческих статуях!

– Нет, это не так, – слабо возразил Сулла.

– Нет, именно так! – Долабелла обвел всех ликующим взглядом. Понимал, что прав. Подозревал, что понимает это и Сулла. Понимает, но делает вид, что не понимает.

Фронтан не согласен с Долабеллой. Пий тоже. А Долабелла машет на них рукой, – дескать, заткнитесь, у вас в голове туман, недомыслие, наивность!

Сулла набрал в рот воды – молчит. Прислушивается и к тем, и к этим. Пусть болтают – решать придется ему. И никому другому. И тем не менее Долабелла говорит не очень-то глупые вещи. Если порассудить как следует, в его словах есть нечто. Надо бы пораскинуть мозгами на досуге. Он, этот Долабелла, не такой уж дурак, чтобы не считаться с ним. Верно, он способен на все. Но тот, кто не способен ни на что, – пусть тихонько сидит себе дома!

После обеда заявилась депутация сената: три пожилых сенатора. Сулла не знал их имен. Да и не очень домогался близкого знакомства с ними. Он принял сенаторов очень вежливо, усадил их на скамьи – удобные, со спинками. Велел принести фруктов, холодной воды. Однако сенаторы от всего отказались: дали понять, что весьма взволнованы, опечалены, расстроены. И тому подобное…

Сулла догадывался, в чем дело. Вообще говоря, он ждал их. Но почему-то полагал, что явятся они ранним утром. Опоздание приписывал совещаниям, которые наверняка проводились в сенате, прежде чем депутация направится к Сулле.

Начал тот, немножко сутулый, розовощекий старик в великолепной тоге и прекрасной сенаторской обуви. «А я тебя почему-то никогда не слыхал», – подумал Сулла.

Розовощекий сделал глубокий вдох – он, несомненно, волновался – и сказал:

– О Сулла, мы направлены к тебе с единственной целью: выяснить, что известно тебе об убийстве Сульпиция?

Сулла помрачнел. Да, он слышал об этом. Сожалеет о его смерти. Почему? Да потому, что был врагом его, Суллы. Слишком непримиримым. Слишком жестоким. Именно поэтому сожалеет о смерти Сульпиция особенно сильно…

Ибо что скажут в народе? Дескать, Сульпиций был врагом Суллы, дескать, чуть не убил Суллу в свое время, а теперь – когда сила на стороне Суллы – Сульпиций наказан. Кем? Разумеется, Суллой! А кем же еще? В этом заключается самое неприятное, ибо нет ничего пагубнее, чем путь мстительности. Что получится, если стать на этот пагубный путь?

– А вот что, – говорил Сулла сенаторам, – ты мстишь мне, я – тебе, вражда нарастает, как лавина. В этом случае римское общество, Римская республика превратится в стадо враждующих животных. Кто возьмет на себя смелость ввергнуть республику в столь неприглядную анархию? Кто?

Сенаторы единодушно ответили, что никто из здравомыслящих квиритов.

– Верно! Стало быть, убийство Сульпиция в то время, как одержана полная победа над ним и его единомышленниками, – вредная нелепица. Вредная прежде всего для меня. Только болван, только сосунок политический может пойти на столь подлое убийство. Так в чем же в действительности дело?

Сулла рассказал сенаторам все, что знал. Да, ему доложили, что Сульпиций убит. Кто убийца? Его раб. Имя его Гилл. В чем причина убийства? Насколько удалось установить, она в следующем: этот самый Гилл затаил злобу против своего давнишнего господина. Против Сульпиция… Он будет наказан по заслугам! Это мое твердое слово.

Сенаторы поразились:

– Разве он пойман?

Сулла расхохотался.

– Конечно, пойман! Неужели вы думаете, что я могу оставить безнаказанным это преступление?

Сенаторы развели руками: совсем об этом представления никакого не имели, все иначе было передано им.

– Я понимаю, – сказал Сулла, – мои недруги готовы всю вину свалить на меня. Готовы использовать это подлое убийство… Признайтесь, готовы?

Розовощекий соглашается с ним. А тот, который худой и бледный, похожий на состарившуюся ломовую лошадь, говорит:

– Да, свалить на тебя готовы. Но ведь и факты вроде бы на их стороне.

– Факты? – Сулла хохочет. – Какие факты?! Простите меня, сенаторы, разве клевета – это факты? С каких таких пор клевета стала называться фактами?

А третий сенатор – такой толстый, такой жирный, как боров, – поддакивает:

– Да, да, кто-то пустил слух: Сульпиций убит по приказанию Суллы.

Сулла хохочет пуще прежнего: ну, зачем ему смерть Сульпиция? Ну, зачем? Разве он враг самому себе? Видят боги, он одержал верх над врагами республики и сената еще при жизни Сульпиция. Так зачем ему эта смерть, которая на руку лишь его противникам? Зачем?.. Сулла выбрасывает с силой вперед обе руки и спрашивает: зачем? Он заглядывает поочередно в глаза каждому из сенаторов и трагически вопрошает: «Зачем?»

Сенаторы переглядываются и вроде бы тоже спрашивают себя и друг друга: «Зачем?» Они не могут ответить на этот вопрос.

Кажется, Сулла понимает, что это убийство ему теперь невыгодно… Но, с другой стороны, факт остается фактом: Сульпиций убит именно после победы Суллы. Конечно, то обстоятельство, что убийца задержан и что он является слугою Сульпиция, несколько меняет дело.

Сулла заложил руки за спину и стал перед сенаторами. Долго морщился, щурил глаза. Пятна на бледном лице его сделались пунцовыми. Зрачки превратились словно бы в воду.

– Идите и скажите сенату: Сулла накажет убийцу. И не далее как сегодня. Тарпейская скала ждет негодяя. Я не могу допустить, чтобы в Риме, пока я здесь и пока кое-что значу, рабы убивали знатных квиритов. Республиканский Рим будет образцом правопорядка и справедливости.

Сулла позвал Эпикеда. Приказал ему привести Децима.

Центурион явился. Стал почтительно в сторонке. Он был в полном вооружении. В блестящем шлеме. Со всеми нашивками. В левой руке – легкий щит, отливающий медью. Вид этого молодцеватого центуриона не слишком порадовал сенаторов. «Этот способен на все», – подумали они разом, не сговариваясь друг с другом.

Сулла обратился к центуриону:

– Децим, я приказываю тебе в присутствии этих высоких господ: доставь Гилла, убийцу Сульпиция, на Тарпейскую скалу, вручи его палачам и дождись, пока его сбросят со скалы. Мы не можем равнодушно взирать на то, как рабы и слуги подымают меч на своих господ.

– Будет исполнено! – твердо сказал Децим, и у сенаторов не осталось никакого сомнения в том, что все именно так и будет.

– Децим, – продолжал Сулла, – дождись там сенатского магистрата, чтобы он мог удостоверить по всей форме, что негодяй заслуженно наказан. – Потом он попросил сенаторов: – Пришлите, пожалуйста, доверенного к закату солнца. На Тарпейскую скалу.

Сенаторы были ошарашены. Они встали как по команде, поблагодарили Суллу за справедливое решение. Они обещали все сообщить сенату.

Сулла проводил их с почетом до порога. Но вдруг задержался. В дверях. Сенаторы даже вздрогнули. Но Сулла улыбался им радушно, дружески.

– Я бы хотел сообщить сенату еще кое-что, – сказал он мягко. – Вы, разумеется, знаете, что после Сульпиция есть у меня в Риме непримиримый враг. Знатный враг. Могущественный враг. Это Луций Корнелий Цинна.

Сенаторы кивнули; глупо было бы отрицать, что не отрицал даже сам Цинна.

– Так вот, – говорил Сулла, в эту минуту весьма довольный собою, – я желаю, чтобы вместо сбежавшего консула Мария, который бегством сам себя лишил этого высокого звания, был избран другой. А именно: мой заклятый враг Луций Корнелий Цинна.

Греческие поэты любят выражение: как громом пораженный. Об этих римских сенаторах только так и можно было бы сказать. На некоторое время у них даже язык отнялся.

– Как?! – воскликнул сенатор со свинячьей мордой. – Цинну? Луция Корнелия Цинну?

– А почему бы и нет! Я хочу, – объяснил Сулла, – чтобы у меня были сильные противники. Мне нужна оппозиция – понимаете? Я не желаю, чтобы мне смотрели в рот. Чтобы заискивали передо мной. В государстве, в его верховном правлении обязательно должны присутствовать две противоборствующие силы. Такова природа республики, которую мы должны всемерно поддерживать. Ясно ли я выражаюсь?

– О да! – хором ответили сенаторы.

– Поэтому-то я и прошу, чтобы в консулы баллотировался мой кровный враг Цинна. Такова моя просьба к сенату. Далее, я желаю, чтобы Марий был объявлен, как того он заслужил, врагом отечества. Ясно ли я выражаюсь?

– О да! – сказали сенаторы.

– О Сулла! Все, что мы слышали здесь, – удивительно. И мы не сомневаемся в том, что сенат пойдет навстречу твоему желанию.

Сулла был доволен. Очень доволен.

– Я жду решений сената, – сказал он.

Сенаторы сквозь благодушный тон его голоса уловили звон металла: «Я жду решений сената»… Почти что приказ… Однако Сулла покорил их. Все, что сказал Сулла об убийце Сульпиция, и все, что сказал о Цинне, – по меньшей мере удивительно и никак не вяжется с тем, что приходилось слышать о Сулле раньше.

– Очень прошу сенат: избрать консулом Цинну!

И простился с сенаторами.

Те ушли озадаченные. Мнение их о Сулле совершенно переменилось.

А Сулла подозвал Децима и сказал:

– Позаботься о том, чтобы этот Гилл, когда ты приведешь его на скалу, уже ни о чем не мог проговориться.

9

Вскоре после ухода сенаторов Сулла приказал послать глашатая к Цинне и сообщить ему, что с минуты на минуту в гости к нему прибудет Сулла. И чтобы глашатай тут же возвращался и сообщил ответ Цинны.

Дом Цинны находился на противоположном конце Палатина.

Пока глашатай бегал туда и назад, Сулла облачился в новую тогу, надел новую обувь. Приготовили носилки с парчовыми занавесками. Сателлиты заняли свои места. Двенадцать ликторов с фасциями стали впереди шествия. Специальный отряд из преторианской гвардии кольцом окружил носилки.

Пока шли приготовления, вернулся и глашатай; он сообщил, что Цинна ждет Суллу.

Сулла сошел с лестницы, занял свое место в носилках, и его понесли. Лег на подушки и задумался.

Он вспомнил свою молодость. Она не была особенно сладкой. Можно быть знатным, но не очень богатым. Есть вольноотпущенники, которые превосходят богатством и роскошью Юлиев, Корнелиев и прочих патрициев. Служба под началом Мария в Югуртинскую войну – далеко не мед. Все бывало в ту пору: и успех, и неудачи, и награду, и унижения. А как Марий попытался присвоить себе лавры Суллы? Разве Югурту пленил Марий? Да этот Марий просто топтался на одном месте! Если бы не Сулла, тот бы до сих пор сидел в Мавритании…

А чем отплатил Марий? Завистью? Неблагодарностью? Клеветой? И тем, и другим, и третьим. Говорят, Марий спас его, Суллу, от гнева Сульпиция. Верно, спас. Видно, испугался расплаты. Тем хуже для него: расплачиваться все равно придется…

Его объявят врагом отечества. Не очень-то приятное звание. Даже если не удастся изловить Мария, все равно он наплачется где-нибудь на чужбине. А то, что Марий враг отечества, – в этом нет и не может быть сомнения!.. Во всяком случае, для Суллы!..

Вот Сулла на вершине власти. Но мало взять большую власть. Ее надо удержать. Сейчас в этом главная задача. Что такое Цинна? Букашка! Мокрица! Землеройка! И тем не менее Сулла идет к нему как бы на поклон! Ничего, Сулла все стерпит. Так надо. Только так! А кто сомневается в правильности его поступка – тот пусть приходит через год, через годик. Через годочек… И поговорит на эту тему…

Цинна принял Суллу сдержанно.

Цинна высок ростом. Сулле и это в нем не нравится. Цинна благороден лицом. Это настоящий римский патриций. Сразу видно: не обжора, не пьяница, не развратник. Свободно говорит по-гречески. Начитан. Умен. И достаточно энергичен. Нет, хороший, достойный противник. Ничего не скажешь…

– Послушай, Цинна, – говорит Сулла, развалясь в глубоком кресле (это новейшей моды скамья, обитая шелком, под которым – морская трава), – тебя и меня считают непримиримыми врагами…

Цинна слушает молча. С достоинством.

В таблинуме, роскошно обставленном, они одни. На треногом столике из ливанского пахучего кедра – вино и вода, мед и сладкие финики.

– Я – человек реалистический. Это слово нынче модное, но оно мне нравится. – Сулла пригубил вино. – Да, мы с тобою, наверное, враги. Но что значит «враг» в нашей республике? Это человек, который думает иначе, чем ты. Да, да! Неужели из-за того, что мы по-разному смотрим на вещи, должны быть врагами, в прямом смысле этого слова? Нет и тысячу раз нет! – Сулла угрожающе поднял руку. – Враг наш – это грекос. Наш враг – испанец. Наши враги в Малой Азии и на Рейне. Вот где истинный враг!

Сулла ждал, что скажет на это Цинна. Тот кивнул.

– Это так, – подтвердил Цинна тихо.

– Я рад! Я рад! Цинна, мы с тобою расходимся не во всем. Думаю, что в главном – в защите республики и ее законов – мы едины!

Цинна кивнул. Но не так чтобы очень решительно. Эдак слегка. И кивок вроде бы, и не кивок. Согласие и не согласие, Сулла не всегда обращал внимание на подобные мелочи. У него в голове свой ход мыслей… Поэтому и сейчас не обращает…

– Час тому назад, – продолжал Сулла, – я предложил сенату избрать консулом тебя…

Цинна чуть не подпрыгнул от удивления. Чего-чего, но такого он не ожидал от Суллы. Предложить Цинну в консулы? Цинну, своего заведомого врага. Цинна проглотил, как говорят самниты, огромный глоток слюны. От охватывающего его волнения. Все увеличивающегося волнения.

– Сулла, – проговорил он, – ты это серьезно?

– Я? – в свою очередь удивился Сулла. – Как ты можешь?.. Я говорю вполне серьезно. Мало этого, я намерен провести предложение это в жизнь. Со всей настойчивостью!

Цинна с трудом верил своим ушам. «Лгун ты, Сулла, и большой ты хитрец! Что ты задумал? О боги, дайте мне силу и ума побольше, чтобы проникнуть этому негодяю в душу! Чтобы узнать, что на уме у него. Что на сердце у него! Ведь неспроста же явился этот могущественный человек ко мне. А может быть, он уже не у дел? Может, войско изменило ему?»

Однако Цинна не был бы истинным римским патрицием, если бы отверг такое предложение. Напротив, поблагодарил Суллу. Напротив, дружески, сердечно попросил его вечной дружбы, предлагая взамен свою вечную дружбу…

«Что лиса, что змея, заговорила другим языком? – сказал про себя Сулла. – Что же ты задумал? Зачем ты предлагаешь мне свою вечную дружбу? Чтобы тут же, за моей спиной изменить мне?»

Цинне хотелось получше разобраться в побудительных причинах, заставивших Суллу выставить его кандидатуру. Он понимал, притом отлично, что, если Сулла не захочет того, не быть Цинне консулом! Это яснее дня, яснее ясного, как говорят остийские моряки. Разумеется, Цинна нужен Сулле. Но, наверное, и Сулла нужен сейчас Цинне. Можно отвергнуть дружбу Суллы в припадке самолюбия. Можно отказаться от его предложения. Но что же это даст? Разве не найдут другого консула? Жаждущих в Риме всегда предостаточно, – лишь бы избрали!..

Словно бы читая мысли Цинны, Сулла сказал:

– Ты вправе спросить, Цинна, почему Сулла приперся ко мне с таким предложением? С предложением, которое многим покажется неожиданным.

Цинна не скрывал; да, это ему очень хотелось бы знать.

– А потому, Цинна, что нельзя стоять за республику и занимать в то же время позицию диктатора. Потому что – противоестественно. Это мог делать Марий. Позволить себе такую роскошь я не могу. Я желаю упрочить древнеримские традиции. Я желаю следовать дорогой дедов и отцов. И к тому же призываю других, в частности тебя. Если следовать до конца этому благородному принципу, надо безусловно отказаться от кровавой вражды, вызванной причинами политическими. Надо проявлять терпимость в отношении своих противников. Кажется, не я первый говорю это. Перикл следовал тому же принципу. Перикл и наши предки. Я хочу, чтобы такой великий политический, государственный деятель, как Цинна, стоял рядом со мною и спорил со мною. Чтобы в споре этом рождалась истина.

Нет, Цинна не верил своим ушам. Он это так и высказал вслух и заставил Суллу повторить все сначала – слово в слово…

– А теперь ты доволен? – спросил Сулла.

– Да.

– Ты веришь мне?

Нет, все-таки Цинна не верил. Просто не мог поверить. Это было бы сверхъестественно. Неоправданно. Глупо с его стороны. Но не был бы он истинным римским патрицием, если бы не солгал. Он сказал:

– Да, верю.

Сулла протянул ему руку.

Цинна пожал руку. Не веря. Цинично.

Сулла был доволен. Цинна – тоже. Но этот, Цинна, ждал еще чего-то. Не может же быть, чтобы Сулла так, за здорово живешь, бился за кандидатуру Цинны. Возможно, слово «бился» здесь не совсем уместно. Ибо в сенате немало его сторонников. Но, возможно, они остались бы в меньшинстве, если б Сулла не подарил Цинне свою поддержку.

– Теперь, – сказал Сулла, – когда мы поняли друг друга, у меня к тебе большая просьба…

«Я так и знал, – подумал Цинна. – Ну-ка, что ты потребуешь взамен?»

– Слушаю тебя, – сказал Цинна.

– Цинна, ты знаешь мою набожность…

«Нет», – хотел сказать Цинна, а сказал «да».

– Я прошу об одном: мы с тобою подойдем к Тарпейской скале, и ты принесешь мне клятву.

Цинне еще раз за этот вечер пришлось страшно поразиться: клятву?! У Тарпейской скалы?! Зачем?!..

– Я – человек набожный, – повторил Сулла.

– Знаю.

– Я верю клятвам.

– Я должен поклясться, Сулла?

– Да.

– В чем?

– В дружбе.

– А еще?

– В любви к республике.

– А еще?

– Все, Цинна. Этого для меня вполне достаточно.

«Лиса, змея, сволочь, негодяй! Что тебе еще нужно? Клятвы захотел? Подавись ты ею!»

– Готов поклясться, – произнес Цинна.

– Пошли! – сказал Сулла и мигом поднялся с места.

Цинна не был большим политиком. Чаще полагался на свою интуицию. Сама по себе интуиция – вещь хорошая. Как говорят прожженные, изощренные в интригах сенаторы, вещь не вредная. Но не более. Точные сведения, знания, опыт, донесения соглядатаев – вот что всего более ценилось в недрах римского сената. Если говорить о Цинне серьезно как о политике, то следует согласиться с теми, кто считал его человеком ординарным, средним, без особого взлета мысли. Но надо отдать ему должное: Цинна умел постоять за свои убеждения и не часто менял их. Например, его неприязненное отношение к Сулле оставалось почти постоянным на протяжении многих лет.

Цинна внимательно следил за тем, как Сулла поднимается вверх. Лестница римского служебного положения довольно сложна: перепрыгивать со ступеньки на ступеньку, пропуская две или три, – вещь почти невероятная. За этим зорко следят пристрастные глаза магистратов и прочего чиновничества, не говоря уже о самом высоком начальстве. Цинна понимал – хорошо понимал! – что Сулла не простой орешек, что Сулла идет вверх медленно, но верно. Суллу не остановить обычными средствами. Цинна это давно угадал. Был момент – великолепный момент! – когда Марий мог легко избавиться от Суллы. Но Марий оказался мягкотелым, порядочным, что ли: он не дал Сульпицию расправиться с Суллой. И Марий прогадал. И Марий проиграл. Марий потерпел сокрушительное поражение. И Сулла не допустит подобной ошибки в отношении своих врагов – мнимых и настоящих.

Надвигается нечто, и это нечто перевернет вверх дном всю жизнь Рима. Надвигается глыба, которая подомнет все живое. Набирает скорость лавина, как в Альпах. Она будет хоронить людей не выборочно, но скопом, целыми тысячами. Боги посылают на Италийскую землю серп, который скосит многое и многих.

Но ежели спросить Цинну, на чем основывает эти свои мрачные прогнозы, – едва ли ответил бы он убедительным образом. Какие доказательства? Почти никаких! Какие показания свидетелей могут обличить в Сулле человека, идущего к единовластию, единодержавию? Таковых нет и в помине! В чем же, в таком случае, дело? Откуда темные предчувствия? Была ли призвана на помощь мантика? Нет! Может, были проведены соответствующие ауспиции? Нет! Просто так кажется Цинне. Но мало ли что кому кажется! Это не закон для политиков.

И все-таки Цинна не переставал повторять в последнее время сакраментальное: «Что-то будет».

«Что же будет?» – спрашивали его. Он отвечал: «Что-то будет». Судя по тону, это «что-то» было весьма скверным. И весь вид Цинны – печальный, словно на похоронах близкого человека, – подтверждал глубокое волнение, его озабоченность, которая вскоре передалась родным, ближайшим друзьям. «Что-то будет»… Но что? Лавина задавит римлян? Глыба свалится с небес?.. Что же будет?

Идя на какую-то – не очень добросовестную, по-видимому, сделку с Суллой, Цинна воображал, что, возможно, сам явится тем небольшим камнем, который удержит глыбу. Убери камень – и глыба сорвется и покатится по склону горы. Камень в этом случае – вещь немаловажная.

Клятва на Тарпейской скале имела свой зловещий смысл. Клятва у черты! За чертою – смерть. Чья? Известна чья – его, Цинны. Довольно-таки изощренно. Граничит с открытой угрозой. Да куда там; ничем не прикрытая угроза! Вот так вернее!

Цинна посмотрел с обрыва вниз, и ему стало не по себе: сколько людей – виновных и невинных – нашло здесь свой конец! Беспощадна Тарпейская скала. Внизу, у ее подножия, – острые камни. Они не дадут приговоренному к смерти продлить мгновения земной жизни. Свалился со скалы – гибель верная! Вот куда привел его этот Сулла.

«Он может позволить себе все, что угодно, – подумал Цинна. – Не побрезгует даже предательским ударом…»

Они стояли вдвоем. Никого поблизости. Их люди – в отдалении. Никто не сможет услышать слов клятвы. Только боги…

– Цинна, – торжественно начал Сулла. Мозаика на его лице обозначилась так ярко, что казалась специально раскрашенной. – Цинна! Перед лицом этой страшной пропасти, которая означает Смерть, хочу повторить свое обещание: всеми силами буду добиваться твоего избрания в консулы. Причину, почему я действую так, а не иначе, я тебе уже объяснил. Прошу только одного – клятвы верности. Не сообщничества, но лояльности в отношении меня. Ты можешь словесно изобличать все мои промахи. Но не предпринимай против меня тайных враждебных действий.

– Только и всего? – спросил Цинна, который все более и более дивился этой невиданной и странной церемонии.«И кто только ему внушил ее?» – спрашивал он себя.

– Только и всего, – ответил Сулла.

Цинна сказал:

– Допустим, Сулла, на одну минуту допустим… Ну, скажем, возьму и откажусь принести клятву… Что тогда?

Сулла спокойно, очень спокойно, с достоинством ответил ему:

– Ничего… Тогда ничего. Тебя просто не выберут в консулы… Такой случай, которым я предлагаю тебе воспользоваться, бывает только раз в жизни. А ты уже не молод, мой дорогой Цинна. Седина пробивается на висках. И не только на висках. Поклянись мне и повтори эту клятву на людях. При свидетелях.

Эта прямота, как ни говори, достойна уважения. В ней нечто такое, что не может не вызвать невольного уважения. Даже к такому человеку, как Сулла. И Цинна сказал:

– Я согласен.

– Вот за это спасибо тебе! – Сулла продолжал в торжественном, нарочито приподнятом тоне: – Я мог пригласить великого понтифика прямо сюда. Или кого-либо из понтификов, дабы придать оттенок божественности нашему договору, твоей клятве. В конце концов, мы сами могли пойти в храм к великому понтифику. Но я полагаю, что уговор двух мужей на этой скале не нуждается в особом освящении. Это место достаточно священно и достаточно мрачно, чтобы требовалось еще что-либо дополнительное.