Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"
Автор книги: Георгий Венус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
– О чем это вы, Костя? – спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
– Влади-миир кня-ааазь!..– устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
– Костя, о чем вы?
– Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
– Тише!.. Вначале было... Но тише...– слышите?.. Вначале было слово... и слово было у Бога, и слово было Бог...– Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми.– И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть... и разве Бог не может отвести норд-оста?
С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
– Влади-мииир кня-ааазь! – утопал в тишине голос за стеною.
Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который – "Да пойми ж, Костя!" – мешает пароходному сообщению по Черному морю.
– ...И слово было у Бога, и слово было Бог,– убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя.– И всё...
А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
Прошло около двух недель.
Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
– Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов,– подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
– Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество,голос его стал торжественным,– государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне... доверить... воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти,– он кивнул на дверь,– эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне,– на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся,– даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
– Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? – подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
– Ваше высокоблагородие, а не полко... Я отошел.
– ...Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество...
Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
– Хотите погулять, поручик? – подойдя, спросила меня сестра фон Нельке.– Вам разрешено. Хотите?..
Когда я вышел за дверь, по коридору – по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
– Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! – кричал, смеясь, санитар.– Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
– В-васточные сладости! Рахат-лукум! – Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
– Халва! – и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: – КАхетински есть! ГАспадин офицер.
По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры-фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: "Ну что, поверну?"
– Юрка, да ты ли?
– Марк! Откуда?..
На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
– ...Дей-стви-тель-но! . Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
– Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю... нового назначения жду... Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
– Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так...
Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
– И что это, Марк... вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра... вторая... третья...
Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
– Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим... все, что нужно... Два грамма... Пожалуй, на два хватит... Э-эх!..
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
"Взять бы его,– думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем.– Взять бы его!.. да с его кокаином..."
Потом я обратился к дежурной сестре.
– Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
– Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана... В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы...
...И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было...
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед – вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана,
четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже – отрывок из Блока:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна...
Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
– Го-осподи! – вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.
Я тоже зевнул. Опустил тетрадь на одеяло. Из тетради выпала какая-то фотография. Фотография соскользнула на пол. Я поднял ее и вдруг увидел чуть-чуть раскосые, знакомые глаза Ксаны Константиновны.
"Моему милому и дорогому брату Косте,– прочел я под фотографией.Черноглазому галчонку с крыльями сокола. Ксана".
...Опять зевнул санитар.
– Чтоб новокорсунские да подкачали! – бредил вахмистр-паралитик.
– Ва-ше им-пе-ра-тор-ско-е ве-ли-че-ство...
Я вложил фотографию в тетрадь и осторожно положил ее на столик.
Ночь была безнадежно долгая...
– Хорошо, я передам главному врачу. Как хотите!.. Но комиссия будет только дня через четыре.
Потом сестра фон Нельке подошла ко мне снова.
– Вы, кажется, просили... Хотите, я сегодня проведу вас к буйным? Вам все еще интересно? Больные пили чай. Я встал и пошел за сестрой.
На полу палаты для буйных кружился живой клубок голых человеческих тел. Завидя сестру, санитар быстро вскочил с табурета, подбежал к больным и, взмахнув кулаком, гаркнул на всю палату:
– Вы-ы!
Клубок тел сразу рассыпался. Первым с пола вскочил вольноопределяющийся-марковец. За ним – другие.
Разбежавшись во все стороны и вспрыгнув на койки, они быстро, как по команде, повернули к нам злые и улыбающиеся, одинаково оскаленные лица.
На полу остался лишь рослый красивый больной с густой рыжею бородою. Нога у него была ампутирована. Все еще перевязанный обрубок медленно подымался и опускался, точно подобострастно кланяясь санитару.
– Ползи! – крикнул санитар.
Но больной поднял на него глаза, выправил волосатое тело и вдруг, ударив о грудь кулаком, стал быстро повторять, гордо повышая уже знакомый мне певучий голос:
– Влади-мииир кня-ааазь! Влади-мииир кня-ааазь! – А обрубок его ноги кланялся подобострастно...
– ...а где запастись? Вот и сидят голые. Но идемте в женское. Я покажу вам наших бывших сестер. И мы пошли вверх по лестнице.
– ...И он подошел... И он сказал... Берта! – сказал: Берта!! – сказал: Бер-та!!! – сказал...
А другая, тоже бритая, тыкая в стену указательным пальцем:
– Покажите мне, покажите мне, покажите мне!..
– Не можешь?! Уже не можешь?! – кричала с койки третья, яростно раздвигая промежность ладонями.– Не можешь?! – Тяжелые, круглые ее груди плескались и колыхались.– Уже не можешь?!..
И вдруг поток диких ругательств хлынул и закружился по палате.
Я быстро отступил к дверям.
Женские голоса за дверью все еще звенели. Поджидая сестру, я подошел к окну.
За окном, опрокинув гроба возле деревянного домика, из всех улочек и переулков выезжали на площадь все новые и новые обозы.
– Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs,– сказала, выходя из палаты, сестра фон Нельке.– Вы понимаете по-французски?..
Хотелось назад. В палату № 2. Лечь. Уйти с головой под подушку...
– Последние дни... Да, чувствуется!..– сказал навестивший меня Ващенко.– Зайдем, что ли, ко мне. Жена нездорова... И тревога... И боюсь чего-то... И кокаина нет... Зайдем?
Я удивился.
– Ты женат, Марк?
– А как же!.. Давно уж...
Ващенко жил сейчас же за кладбищем.
В комнате у него было пусто. Стол. Венский стул с просиженным, соломенным сиденьем. На кровати, лицом вниз, лежала жена Марка, молодая женщина с шапкой золотых, путаных волос.
Когда мы вошли, она даже не приподнялась.
– Марк, ты?
– Я, Варя...
Варя подняла голову. Лицо ее было заплакано.
– Что случилось? – шепотом спросил я Марка. Но Варя меня услыхала.
– А вам какое дело? – крикнула она.– Это еще кто?.. Марк!..
Я смутился.
– Ах, Варя, офицер это...
Варя повернулась ко мне спиной.
Марк сидел на краю стула и, положив руку на стол, барабанил пальцами.
Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.
Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую... Наконец, встал.
– Пойду.
– Иди!..– крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.
– Не сердись!..– Он положил руку на мое плечо.– Видишь ли... жена расстроена... Уж ты, знаешь... прости. Видишь ли... отца у ней... выпороли...
– Выпороли? Отца? Кто?..
Марк опустил руку и взял меня за пояс.
– Эх!.. Ну, понимаешь... она из крестьян. Отец у ней – мужик... Самый настоящий... Да к тому же...– ну как тебе сказать?..– он понизил голос до шепота.– Ну, из большевиствующих, что ли... Понимаешь?.. Ну вот... Ну вот и накрыли... И перед всем селом... Земляка она встретила. Ставропольского...
На минуту Марк замолчал.
– А она... весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! – вдруг закричал он.– Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..
Я дал ему несколько пестрых бумажек.
На улицах было тревожно. В темноте на всех углах толпились офицеры.
– Платнировская взята... Это правда?
– Говорят, уже и Пластуновская.
– И сами!.. Сами виноваты! – истерически взвизгнул в толпе чей-то женский голос.– Оставьте!.. Я имею право! Оставьте!.. Я жена офицера. Я... я!..
Из-за кладбища налетел ветер. Ветер смял ее слова.
– Значит, эвакуировать будете, сестра Нельке? – спросил я на следующее утро.– А когда?
– Распоряжение еще не приходило... Но очень скоро!..
Чтоб чем-нибудь убить тревожный день, я еще с утра пошел к Марку.
Марк сидел на подоконнике. На кровати, как и в первый раз, спиной кверху лежала Варя.
Глаза Марка были широко открыты. Зрачки расширены. Он был вновь под кокаином.
– Бои идут под станцией Динской. Что делать думаешь, Марк?
Марк смотрел через мое плечо.
– Слушай, дай деньги...
– Вы! – закричала с кровати Варя.– Ни копейки не давайте!.. Я три дня... три дня... А этот... этот... Марк быстро ко мне пригнулся.
– ...ей хлеба, а мне...
– Не смей! Варя вскочила.
– Не смейте! – крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.
Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.
"Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!.." – думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.
"Отдам и сейчас же пойду..."
На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.
– Марк! Марк!
Но Марк уже был за дверью.
Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.
Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.
– Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли... Господи!.. Пронюхает!.. Всё... всё пронюхал!..– Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.
– У-нес!.. У-унес!..– уже тихо всхлипывала она.– Последнего лишил... на улицу выйти... продаться...
Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища...
В палате меня встретил Костя.
– Не слово, а сила... Не мы, а Бог...
– И вот его императорское величество...– Полковник поднял голову.– Так точно!.. А в это время... К церемониальному маршу!..– вдруг закричал он.Поротно!.. На одного линейного дистанцию... Первая ро...
– На минутку! – позвал меня ординатор, остановившись в дверях.Слушайте... Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров – нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..
За окном ползли густые сумерки.
"Только попрощаюсь! – думал я, опять подымаясь к комнате Марка.– Вот и конец!.."
На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.
– Левой, твою мать!., левой, говорю... в горло! – кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.
– Можно войти?
Никто из комнаты Марка мне не ответил.
– Можно?
Опять молчание.
Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.
На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты...
"Прощайте, Ксана! – писал я ночью в тетради Кости.– Прощайте еще раз... Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
Помните, Ксана,– "Я много думаю... Я не могу не думать..." Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая... Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..
Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том,– кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?
Завтра мы отходим за Кубань.
Прощай, Ксана.
А отчего ваша мать в Крыму?.."
За окном светало.
Вечером следующего дня санитарный поезд 1-го Сибирского хирургического отряда медленно отходил от Екатеринодара.
Не доходя до Кубани, перед самым мостом, он остановился. Я высунул из окна голову и долго глядел в темноту.
В три-четыре ряда к мосту тянулись обозы беженцев и войсковых частей. За ними, играя далекими огнями, молчал Екатеринодар. Над Екатеринодаром проходили низкие черные тучи. Они ползли на нас, все ближе и ближе,– а мне казалось, Екатеринодар под ними все глубже и глубже опускается вниз...
НОВОРОССИЙСК
Третий день бушевал над Новороссийском норд-ост.
Длинные, сине-черные волны на Главном рейде бежали вдоль берега, взбрасывая вверх оторванные от пристани бревна и доски. Бревна становились на дыбы и, ударяясь друг о друга, гремели, как далекие орудия. За рейдом море казалось белым. Морская даль гудела.
Мы вышли из вагона и пошли к горам, по направлению к цементному заводу.
Под стеной завода, укрывшись от ветра, длинноногие солдаты-англичане играли в футбол. Под голом, согнув голые колени, метался голкипер. За ним стояли офицеры. Покуривая трубки, они спокойно наблюдали за игрой.
– Нет! Пойдем к морю,– сказал я.– Там все же – свои...
На пристани, обступив караул из добровольцев, толпились кубанские и донские казаки.
– По приказанию генерала Ку-те-по-ва! – кричал караульный начальник, офицер-корниловец, прикладом винтовки сдерживая наседающих на него казаков.
– Не хотели воевать? К матери теперь! К ма...
– Пусти, говорю, к пароходу! Генерал Сидорин, говорю...– кричал старый казак-гундоровец... Борода его трепалась под ветром. Шинель взлетела вверх. Под сапоги яркой, красной лентой бежали лампасы.
– Не пустишь? Пущать не ведено? – все ближе и ближе подступал он к корниловцу.– Не пу-у-у-стишь?
Побросав на пристани седла, остальные донцы по-бабьи растерянно размахивали руками.
– Да разве не вместе сражались?!..
– Не одну, что ль, кровь проливали?!
– А на Касторной? Забыл?.. А под Луганском?..
– Подождите! – грозил кулаком гундоровец, уже отступивший под ударом винтовки.– Подождите! Вот заявятся наши части... Заявятся вот с фронта!..
– Осади-и!..
А на рейде, пока еще на якорях, качались пароходы, уже нагруженные беженцами. В стороне от них, около нефтяных пристаней, окруженный миноносцами, неподвижно, точно вросший в воду, стоял английский броненосец "Император Индии". Дальше, почти на черте синего рейда и седого вспененного моря, дымил французский "Жан-Жак Руссо". Мимо него, ныряя, как легкая шлюпка, выходил в море наш маленький узконосый "Дон".
– Этот кого погрузил? – спросил я идущего со мной поручика-алексеевца.
Алексеевец пожал плечами.
За мостом над железнодорожными путями подымалось солнце. Подымаясь, оно цеплялось за крыши вагонов. Вагоны на путях стояли бесконечными рядами. Паровозы первых поездов упирались в море. Последние поезда, как рассказывали вновь прибывающие беженцы, стояли под станцией Тоннельной.
– И всё новые и новые прут! – еще утром сказал нам молодой ефрейтор сводно-партизанского отряда.– Так к вечеру, пожалуй, до Крымской дотянутся!..
Вдоль вагонов серою, унылой цепью медленно тянулись казаки, офицеры, солдаты и беженцы.
– Господа, а где сейчас противник? – спросил группу офицеров мой сосед по вагону, раненный в голову капитан-артиллерист с бронепоезда "Князь Пожарский".
Ему никто не ответил. Цепь тянулась и тянулась дальше. На берегу она расползалась в обе стороны. Густой гул тысячи голосов уже доносился к нам с берега, заглушая тяжелые вздохи ворочающегося под ветром моря.
Солнце поднялось над мостом и остановилось.
– Не время ли? – спросил капитан-артиллерист.
– Пожалуй!
Мы зашли за вагон и сели обедать. Ветер сюда не забегал. Он бежал над крышами, и над крышами швырял песок.
– А ну! – И я встряхнул котелок.– Придвигайся! Камса была покрыта рыжими кристаллами соли. Горечь стягивала рот.
– Гадость какая! Черт!..– плевался капитан-артиллерист.– И хлеба ни крошки...
– Смотрите, господа! – вдруг поднял голову поручик-алексеевец.– Ах, сволочь какая!..
В пяти шагах от нас, прислонясь к вагону соседнего состава, стоял английский солдат. Он держал в руках большой толстый ломоть белого хлеба, густо смазанный медом. Крутые челюсти англичанина мерно двигались.
– Харю как вздуло, ишь дьявол!..– а всё ему мало!
– Пирожное... скажу я вам!
– Не нашей жратве под стать!..
Англичанин повернул голову, улыбнулся, подошел и, заглянув в наш котелок, не торопясь опустил в карман руку.
Мы смотрели на него исподлобья.
А англичанин тем временем достал перочинный ножик, спокойно открыл его и, отрезав надкусанный край, протянул нам ломоть, вновь улыбнувшись. На его пальцы желтыми капельками стекал мед.
Мы как-то сразу опустили глаза, потом сразу встали и вошли в вагон.
Котелок за нами опрокинулся. Несколько рыбок покатились по песку.
К вечеру на следующий день мы сидели в вагоне. На верхней полке горел огарок. Стеарин капал на скамейку. Я ловил на рубахе вновь появившихся вшей и, задумавшись о чем-то, топил их в еще не застывшем стеарине.
Но вот в вагон вбежал поручик-алексеевец.
– Господа, в город фронтовики входят. Может быть, идут и наши полки. Господа, айда в город!
Мы побежали.
Наползая друг на друга, точно льдины на весенней реке, на Серебряковскую улицу въезжали подводы.
– Сво-ра-чи-ва-ай!..
– Да куда?.. Черт! – кричал кто-то с крайней телеги.
– Сво-ра-чи...
Но телега уже опрокинулась. На нее, рванувшись вверх, налетела вторая.
– Эй, поручик!.. Поручик Зубов!..
Испуганная сестра, с двух сторон сдавленная тачанками, махала рукой.
– По-ру-чик Зу-бов!..
– Прыгайте, прыгайте!..
...Лошади хрипели. Мы стояли на панели, прижавшись к мокрым стенам.
В город входили не фронтовики. Это были обозы с офицерскими семьями, беженцами и дезертировавшими с фронта частями, обогнанные нами еще на мосту под Екатеринодаром.
Паника в городе росла. Часам к восьми вечера она докатилась и до санитарных поездов.
– Ах, так!
Капитан-артиллерист встал и подошел к дверям вагона.
– Так! Эта сволочь не знает?.. Хорошо! Я сейчас же пойду. Я добьюсь. Я спрошу самого заведующего эвакуацией. Я пойду к генералу Карпову.
– Идите, капитан!
– Капитан, узнайте!
– Капитан!
– Господин капитан!.. Больные и раненые тянулись к окнам. За окнами было темно. Только высоко в небе ныряли быстрые лучи прожектора. Где-то вдали стреляли. Над рейдом метались пароходные гудки.
– Господин капитан!.. Слышите, господин капитан?.. Уходят!.. Уже уходят!.. Господин капитан!..
– Бро-са-а-ют!
...Я вышел из вагона вместе с капитаном. Подползая под соседними составами, мы быстро вышли на дорогу в город.
– Говорят, Деникин и Сидорин, как псы, грызутся,– рассказывал мне капитан.– Деникин, говорят, донцам один только пароход предоставил. Ну-у-у знаете, поручик, раз целую армию бросают,– нас, битый хлам, и сам бог велит! Черт дери,– довоевались, поручик!
– Бра-атцы! Продают! Продают, братцы!.. Станичники! – кричал в темноте казак, зачем-то обхвативший руками телеграфный столб возле дороги.– Сперва все силы повынимали... нами же, братцы, куражились, а теперь, бра-а-тцы... А те, которые с чемоданами... С чемоданами которые..
Кувыркаясь в проводах, над столбом звенел ветер. По дороге, мимо столба, мчались всадники.
– Стани-и-и...
– Ну, хорошо, я пойду!
И, пройдя несколько улиц, я оставил капитана и опять пошел к санитарному поезду.
В горах за городом шли бои с зелеными. В городе тоже стреляли. По улицам бежали офицеры, солдаты и казаки. Согнув спины, они тащили тяжелые кипы мануфактуры. Кипы разворачивались, и длинные черные полосы материи яростно бились под ветром.
– Вы с фронта? – схватил я за шинель какого-то бегущего офицера.Послушайте! Эй!..
Офицер остановился и бессмысленно на меня посмотрел. Слова мои рвал ветер. Я наклонился.
– Послушайте, где дроздовцы? Вы не... вы не слыхали?.. Офицер качнулся вперед и дохнул мне в лицо горячим и терпким запахом спирта.
– Послушайте!
Но офицер вновь качнулся. Качнувшись, взбросил вверх руку. Отскочить я не успел. Падая, он ударил меня по лицу.
Я повернулся и пошел. Уже быстрее. Потом побежал.
В городе громили винные склады. А с гор, все еще отстреливаясь, уже спускались строевые части.
Когда я вернулся к вокзалу, вдоль вагонов нашего санитарного поезда шли черные фигуры больных и раненых. Двери всех вагонов были открыты и бились под ветром.
– Поручик, идите скорей! А где капитан? – крикнул мне из темноты кто-то.– Ведь не успеет!.. О, господи, ведь останется!..
– Да иди, не задерживай!..
Над черными фигурами медленно ползла темнота...
Отлогими концами хлестали о берег бегущие вдоль рейда волны.
Небольшой пароход "Екатеринодар" качало и подбрасывало. Подбрасывало и узкий – в три доски – мостик, брошенный с "Екатеринодара" на пристань.
– Сперва носилочных!.. Господа, порядок!.. По-ря-док!..– надрываясь под ветром, кричал главный врач нашего поезда.
На берегу, охраняя пристань, стояли юнкера Донского военного училища. За ними чернела толпа.
– Не напирать!..
– Стрелять будем!.
– ...твою мать! Приказано!..
И вдруг средь молодых, сильных голосов запрыгал старчески-дребезжащий:
– Прикладом?.. Прикладом, молокосос?.. Меня?.. Полковника?..
Рассыпавшись цепью, юнкера двинулись вперед. Толпа отступила.
– Все равно! Все равно теперь!.. Р-раз!..
Чья-то шашка полетела в море.
– Господа офицеры! Господа офицеры!..
– Честь, твою мать!.. Честь!.. Пощечина. Крик. Стрельба. Ветер...
...Порвав цепь юнкеров, мимо пристани промчались расседланные лошади. Высокий верблюд, черный на фоне неба, поднял по-птичьи голову и, плавно качаясь, пошел дальше. Вдруг калмык изо всех сил стал рвать поводья. Но верблюд остановился. Мимо него прошли три танка. Вот танки свернули к морю. На мгновенье остановились, потом вновь двинулись вперед и, медленно, точно ощупью найдя отлогий спуск, пошли по отмели в воду. Над танками, гулко ударившись о горбатую броню, кувырнулись волны. Кувырнувшись, они вновь выпрямились и побежали дальше, такие же пологие и ровные...
Носилочных уже внесли на "Екатеринодар". Прошли и с костылями.
– Держитесь! – кричал мне кто-то с палубы.
– Прыгай! – кричали с берега.
Мостик подо мной рвануло. Я спрыгнул на мокрые доски палубы и обернулся.
Поручика-алексеевца за мной уже не было. Норд-ост крепчал...
Ночью с 12 на 13 марта "Екатеринодар" вышел в море. Свидетелем "13 марта" в Новороссийске я не был.
...Когда 13-го под утро я выполз из трюма, над кормой "Екатеринодара" всплывала заря.
– Нет, не на Константинополь! – сказал я ефрейтору сводно-партизанекого отряда.– На запад... В Крым, значит!..
Винт за кормою гудел. Быстрыми петлями кружился над мачтой ветер.
ЧАСТЬ III
(апрель 1920 -октябрь 1920)
Над Севастополем плескалось весеннее солнце. Токарь Баранов сошел по лестнице. На дворе остановился и, подойдя к окну, кивнул подпоручику Морозову.
Подпоручик Морозов сидел на подоконнике. Рука его все еще была подвязана. Лицо осунулось. "Два сапога – пара!" – говорили про нас товарищи-офицеры. "Кащей Бессмертный и Бессмертный Кащей! Тень на плетень!.."
– Ну а насчет английского ультиматума как? Не слышно о перемирии?..спросил токарь, положив локти на подоконник.
– Нет, опять не слышно...
– Та-ак!..– Токарь вздохнул.– Ну, я пойду! – И, надвинув картуз на брови, отошел от окна.
Я стоял тут же в комнате. Курил махорку, пытаясь припомнить, с кем из солдат и офицеров брошенного в Новороссийске батальона 3-го Дроздовского полка был я знаком. Некоторых припомнил. Загарова, подпоручика... Вольноопределяющегося Лемке... Капитана Перевозникова...
– Расстреляют, как вы думаете?..
...Токарь скрылся за воротами. В воротах показался ротный писарь. Писарь остановился и, беседуя с кем-то, повернулся к нам спиной.
– Скоро и роты придут, Николай Васильевич.
– Да, скоро...
Ни я, ни подпоручик Морозов на ученье еще не выходили.
– Черт возьми!..
– Брось чертыхаться! .– И, помолчав, подпоручик Морозов вновь вернулся к давно прерванной беседе. ...– Те, очевидно, кто командованье примет.
– А кто примет?.. Как ты думаешь?..
– А разберешься?..
К окну подошел писарь. Протянул надвое сложенный приказ по полку. Подпоручик Морозов одной рукой неловко его развернул и вдруг стал расправлять, положив на подоконник.
"Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим вооруженными силами Юга России. Всем, честно шедшим со мной в тяжкой борьбе,– низкий поклон. Господи, дай победу армии, спаси Россию..."
Над Севастополем плескалось весеннее солнце. С этого дня ни токарь Баранов, ни солдаты о перемирии больше не спрашивали.
ПАСХА В СЕВАСТОПОЛЕ
– На кого черта куличи!.. Вино и водка...
– А у нас, господа, не только куличи, но и сырная пасха будет.
В комнате было накурено. Подпоручик Басов, взводный 3-го взвода, поручик Науменко, взводный 4-го, мой заместитель подпоручик Виникеев и заместитель подпоручика Морозова штабс-капитан Пчелин играли в карты. Поручик Злобин, командир 5-й роты, наблюдал за игрой.
– Ну, а как же капитан Карнаоппулло? Без сладкого?..
– Всем не угодишь!.. И так денег мало,– на водку. Дождь бил в окно. Над нами, в мастерской токаря Баранова, пели солдаты.
– Да к черту, наконец, ваши карты! И, сбросив на ходу насквозь промокшую шинель, подпоручик Ивановский сел прямо на стол.
– Господа!..
– Подожди!..– вбежал за ним поручик Матусевич, тоже 7-й роты.– Подожди ты!.. По порядку!.. Я расскажу...
– Ну, конечно!.. Девчонки там разные, ножки, панталончики...– через минуту уже рассказывал он.– Буржуи хлопают... Мы хлопаем... Браво!.. Потом этот самый вышел,– Павел Троицкий. Морда – что лимон. Хохот. Буржуи хлопать. Мы хлопать. "Павлуша!.. Павлуша!.." А Троицкий – поклоны. Направо – поклон, налево – поклон. "Павлуша!.. Павлуша!.." Тут Павлуша этот самый подбородок вперед вытянул, рожу идиотскую склеил и начал насчет России прохаживаться. Шесть уездов, говорит, вот вам и вся "Неделимая". Утром выйдешь, к полдню – море... Повернешь – опять море... И делить, говорит, нечего!.. И все в этом роде. И все в стихах... Буржуи хлопать. Мы: "Стой, стерва!.. Ты сперва повоюй, твою мать в корюшку" – и свистеть, свистеть... А Ивановский – на кресло. Да наганом – на толпу. Ну, конечно,врассыпную!.. А он – раз! раз!..– осечки. Раз!.. Я его за руку. "Да он не заряжен!" – орет кто-то. Троицкий, что ли... "Так и по большевикам бьете, господа офицеры?.."
– Ты! Наган бы лучше чистил! Подпоручик Виникеев встал.
– Позоришь только, гороховый шут!..
* * *
...В ночь под Пасху на улицах Севастополя густо гулял народ. Над Малаховым курганом мигали низкие звезды, мелкие, как песок. Звезды над городом не мигали. Круглые и спокойные, они только изредко опускались за тучи. Тучи бежали быстро. Быстро за ветром уплывал с колоколен и веселый пасхальный звон.
– Тыл живуч и неизменен,– говорил мне подпоручик Морозов, вышедший со мной на улицу.– Неделя паники... Пригнет голову, как под наганом Ивановского, и вновь лоснится довольной харей...
Я перебил его.
– Николай Васильевич, а пить сегодня будешь?
– Не знаю... А хочется...– не пить, а головой куда,– в пропасть!..
...Прошел, качаясь, пьяный корнет. Одна шпора его звенела. Другой на сапоге не было.
А из церкви на Чесменской выходили толпы народа. Нас захлестнуло и повлекло вниз по улице.
– "Христос во-скресе из мерт-вых",– вполголоса пела какая-то девица, помахивая мятым нарциссом.
– "Смер-тию сме-ерть..." – подтягивал ее спутник-студент, влюбленно на нее поглядывая.
– Христос воскресе! Ну, а воистину?.. Ну что же?..– упрямым басом повторял кто-то за нами.
– Ах, вам бы целоваться только!.. Бас сердился:
– А вам без прелюдий, так сказать?.. Да в кровать прямо!..
– Нахал!
Но в женском голосе не было ни злобы, ни раздраженья.
– Поручик хочет.
– "Мадам хохочет..." – запел, засмеявшись, третий голос.
