Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"

Автор книги: Георгий Венус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Понимаю и отвечаю. Конечно!.. Ведь непосредственно за нами красных еще нет. Итак, капитан?

В досаде капитан развел руками. Я отвернулся.

На станции толпились корниловцы 1-го полка.

– Поручик! – уговаривал меня какой-то офицер с выпавшими звездочками на погонах.– Отдайте пулеметы нашему полку. Под расписку, поручик... Конечно, под расписку... Не все ли равно? Ведь дроздовцы еще до Харькова свернули на Мерефу и пошли по линии Южной дороги. Искать их на Северо-Донецкой? Ах, так?.. Бросьте, поручик!.. Теперь?.. Теперь пробираться на Южную? Сны весны, поручик, какая ерунда!.. Вы, кажется, не в курсе... А смотрите,– и корниловец показал на бронепоезд и на наш маленький, упершийся в него паровоз,– действительно, вы связываете действия "Казака". Ваше еще счастье, что он не сбил вас, когда вы подъезжали. Мы и так на вокзал повысыпали: это еще кто прет? Ведь "Казак" вышел последним. Отдайте пулеметы, а ваш ковчег Ноев...

Но я не сдавался.

– Дроздовцы, господин поручик, полку своему не изменники! – подошел к корниловцу черный от угля и масла Лехин.– Мы, господин поручик, из-под самых...

– Сбросить их – и кончено! – глухо говорили корниловцы в кольце вокруг нас.

– Бабу везут!..

– Ишь, бардак на колесах!..

– Дро-о-здовцы!

С обеих сторон путей уже подымался едкий зимний туман. В окне вокзала зажгли свет. Потом свет вновь пропал. Очевидно, окно завесили.

Рассерженный упрямством капитана, я молча курил папиросу.

– Поручик, на пару слов! – кивнул мне вдруг какой-то штабс-капитан, со значком "Ледяного похода".

– С великим удовольствием.

– Так вот, слушайте...

И он отвел меня в сторону.

Вскоре в мою теплушку грузили мешки с сахаром. Потом подвели двух волов. Долго, гикая и крутя хвосты, подымали их по качающимся доскам. Доски разъезжались.

– Не верю, что полковые...– сказал я Ксане, сдвигая пулеметы в один угол теплушки.– Ну, да все равно! Но что вы скажете про это соседство!

Ксана ничего не ответила. Обернулся Едоков.

– Ничего, господин поручик! Они нам заместо печей будут. Ведь теплом дышат... Эх вы, ми-и-и-лые!

Опустив до копыт морду, в теплушку подымался уже и второй вол. Едоков тянул его за петлю, брошенную на крутые выгнутые рога.

– Эх ты-и! Ми-и-и...

Корниловец-первопоходник торопился. Торопился и начальник бронепоезда, с которым, как первопоходник и обещал, ни споров, ни прений больше не было.

Через полчаса мы тронулись. "Казак" шел перед нами. На следующей станции нам удалось разъехаться.

"Казак" пошел назад.

Лехина на паровозе сменил Едоков. Едокова – Акимов.

– Мороз, господин поручик. И ветер...

– Теперь я пойду,– сказала Ксана, взявшись за мою винтовку.

– Куда это?.. Нет уж, простите! – И я осторожно забрал у ней винтовку.

Было темно. В темноте я видел, как вкруг лба Ксаны бились освободившиеся из-под шапочки волосы. Ксана стояла, прислонившись к ребру открытых дверей, и смотрела на бегущие черно-синие, снежные дали.

Мы приближались к Змиеву.

В Змиеве стояло несколько поездов с беженцами. Пути были забиты. Мы дожидались раскупорки уже второй день.

Холодное тихое утро сползало с насыпи. Я только что умылся и вытирал лицо черным от грязи полотенцем.

– Поручик, дайте-ка! – И, взяв из рук моих полотенце, Ксана пошла куда-то вдоль насыпи.

– Ксана Константиновна! Куда?..

Она обернулась и только махнула мне рукой.

– Девчонку эту лапать я запрещаю! – сказал я, вновь влезая в теплушку.– Эх вы, кобельки сучьи! А ну, кто этой ночью к ней пробирался?

– Не мы это, господин поручик! – Едоков показал глазами на капитана-первопоходника.– Не наша каша и ложка не нам.

Я щелкнул пальцем о кобуру нагана.

– Кто бы ни лапал – расправлюсь! Поняли? Капитан, стеливший под волами свежую солому, посмотрел на меня и улыбнулся. Минуты три мы молчали.

– Кто из вас этой ночью ко мне в мешки лазил? – вдруг спросил он, стряхивая грязь с ладоней. Щелкнул пальцем о кобуру. Улыбнулся.

Я уже вылезал из теплушки.

– Капитан! – болтая в воздухе ногами, ответил я ему.– Вы можете сегодня же разгружаться... Вас не держат...

Капитан промолчал.

Серый полдень висел над далекими крышами Змиева. Я шел с Ксаной вдоль беженского эшелона. Двери теплушек были закрыты. Сквозь пробитые стены торчали косые трубы. Трубы дымили.

– Может быть, выменять мою шапочку?

– Оставьте, Ксана Константиновна! – сказал я, твердо решив этой же ночью выкрасть у капитана-первопоходника немного сахару и обменять его на хлеб.– Я что-нибудь да надумаю. Подождите!

Под теплушками эшелона валялась картофельная шелуха. Тощий пес под колесами лизал банку из-под "Corned 'Beef'a".* Банка скользила по замерзшим шпалам.

Когда, наконец, мы подошли к последней теплушке эшелона, Ксана раздвинула двери, ухватилась за пол теплушки, поднялась на мускулах и быстро вскочила в вагон. Я последовал за нею.

В теплушке было дымно и жарко. На чемоданах из красной и желтой кожи, друг возле друга, молчаливые и серьезные, как ученики в школе, сидели беженцы – мужчины и женщины. Разложив на прикрытых салфетками коленях хлеб и сало, беженцы завтракали. Посреди теплушки коптела печь. Над ней висело мое полотенце – уже выстиранное.

– Добрый день!

– Закройте двери! – сердито пробасил вместо ответа какой-то мужчина в меховой, высокой шапке и вдруг закашлялся, очевидно от дыма. Кусок сала с его колен упал на пол.

– Подождите!.. Ну что, высохло?

И, взяв мое полотенце, Ксана вновь соскочила на насыпь.

– Душно там! Господи, как душно!.. Она глубоко дышала, положив ладони на маленькие круглые груди. Вдруг обернулась.

– Знаете!.. Это, конечно, глупо... Но я так боялась, что вы там... просить будете... Я засмеялся.

– У сволочей?.. Ждите!..

–

* Название мясных консервов (англ.).

* * *

– Капитан мажет, ядри его в корень. Видно, далеко ехать собирается! встретил нас за вагонами ефрейтор Лехин.– Мешок сахару подарил. Ну, теперь лафа, господин поручик!.. Едоков уже и в деревню побег. За хлебом...

Через час мы ели хлеб со сметаной. Вечером вновь двинулись в путь.

Было темно. Колеса торопливо стучали. Над головой медленно и лениво жевали волы.

– Мама ничего не говорит .. Только плачет...– вполголоса рассказывала мне Ксана.– Товарищи Жоржа говорят: надо мстить за поруганную интеллигенцию; через войну к миру,– говорит Жорж. Ну, а Костя... Погоны, шашка, шпоры. .

Много ли мальчику нужно! Ему кивни только! Ведь Костя на целых полтора года моложе меня. Для него Деникин и Фенимор Купер – одно и то же. Вы понимаете, поручик? В темноте я Ксаны не видел. Не видя ее, мне трудно было следить за ее словами. Мысли почему-то путались.

– Если б папу не расстреляли,– продолжала Ксана,– мне было бы гораздо легче во всем этом разобраться... А так?.. А ведь я много думаю, поручик! Папа, братья – вы понимаете?.. Я не могу не думать!.. Одни – это красные, но они проходят мимо нас, стороной. А если и останавливаются, то только для того, чтобы вырвать кого-нибудь из наших близких. Как же могу я подойти к ним и узнать, куда они идут? Другие – это вы... Но вас тысячи, и все вы разные... Потому мне кажется: вы никуда не идете. Только топчетесь... За что же ухватиться, поручик? С одной стороны – (кто себе враг?) – ведь папу расстреляли!.. С другой...– я видела виселицы... Их было двенадцать штук... Кто себе враг! – подумала я тогда про красных. Но они меня не подпустили. На дороге к ним лежит труп моего папы... И вы не подпускаете... Тоже... Между вами и мной – виселицы... Итак, нужно отступать... Но куда отступать, поручик?

Ксана замолчала.

– Вы слышите? Вам не смешно?

– Говорите! – кутаясь в шинель, сказал я тихо.– Где там смеяться!..

Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.

– И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева,– наконец снова дошли до меня ее слова,– приходится решать другие... и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив...

Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.

– Ксана! – сказал я, очнувшись.

Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.

И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!

– Ксана!

Я вынул папиросы. Достал спички.

– Ксана!..

Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.

Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. "Неужели я заболел?" – подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.

...Медленно жевали волы. Где-то под ними храпел капитан-первопоходник.

– Вы нездоровы, поручик?

– Ерунда, Ксения!.. Знобит...

Рука Ксаны отыскала мою голову и в темноте ласково ее гладила...

– Знамо дело от кого едут, а куда вот – и неизвестно!..

– Как жизнь-то искроили,– а!

Второй солдат выплеснул из котелка белый застывший борщ.

– То есть, до самого, как говорят, до основания!

На Изюмском вокзале стояли 5 беженских поездов и эшелонов 3-го Корниловского полка.

Грязные, поросшие бородой корниловцы сидели возле теплушек и, разложив на снегу снятые гимнастерки и френчи, давили вшей.

Рядом с корниловцами, на другой стороне скользкого от замерзших нечистот коридора, стоял эшелон курских беженцев.

– Лиза!.. Господи, неужели ты не понимаешь!.. Лиза! Ведь не до удобств теперь!..

– Серж!.. Мой Серж!.. Я больше не могу! Не могу-у! Я шел к начальнику станции.

– Господи!.. За что? – опять приглушенно донеслось из-за дверей закрытой теплушки.– Господи!.. О, наша несчастная, многострадальная, русская интеллигенция!..

– Ти-ли-бом, ти-ли-бом, повстречался я с жидком! – пел какой-то молодой корниловец, растягивая разбитую и трепаную гармонь.

...А на станции – в залах – лежали больные. Воздух в залах был сперт и душен. В разбитые окна дуло.

– Эй, ноги!.. Сторонись, ошпарю!

– На полатях, что ль?..

– Господи!..

– Твою мать, вдарю!..

И тут же, сквозь стон, крик и ругань – бесконечно долгое:

– Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ить!..

* * *

– Ксения, к вечеру мы будем в Лимане. Счастливо. Не поминайте...

– Ти-ли-бом...

– Мы, Ксения, двинем на Славянск. Оттуда на Лозовую. Думаю, на Лозовой мы найдем дроздовцев.

– Ти-ли, ти-ли, ти-ли бом...

– Едоков, да подсоби же! – У меня уже не было сил без помощи взобраться в теплушку.

– Поручик, я не могу бросить вас так... в таком состоянии.

– Глупости, Ксения!

– ...тили-бом,– оказался военком!.. ...Ухватив меня под мышки, Лехин и Едоков подымали меня в теплушку.

– Понимаю, голубчики, понимаю!.. Как не понять!.. Да много теперь сахару этого!.. Все везут!.. Нам бы сатину, голубчики, аль ситцу... Дорого теперь хлеб-то!..

И снова поезд отходил от станции, волоча вдоль снежных канав полосы взрытого ветром дыма.

Наша теплушка шла в хвосте корниловского эшелона. Паровоз мы бросили нечем было топить. Машиниста отпустили.

Над крышей теплушки бежал ветер. Один из волов выдавил рогами прогнившую доску стены. Сквозь пробоину валил сухой мелкий снег.

Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.

– Поручик, я не оставлю вас...

Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.

– Не оставлю... никогда!..

За дверью бежали снежные дали... "Ксана!..– думал я.– Ксана!.. Милая!.."

...А в Лимане мы расстались...

Когда Ксана ушла, капитан-первопоходник вдруг очень обеспокоился моим здоровьем.

– Нет, поручик, здесь вы лежать не можете... Дует, снег... А у вас тиф... я знаю... Я устрою вас в теплушке с печкою. Хотите? Переговорю с капитаном Мещерским,– мой хороший знакомый,– вмиг... Хотите?

Он ушел, и вскоре меня отвели в одну из теплушек корниловского эшелона.

– А за пулеметы не извольте беспокоиться, господин поручик,– уходя назад в нашу теплушку, сказал мне Едоков.– Ну, значит, до следующей станции. Изведывать будем...

Корниловцы играли в карты.

Умирают туберозы

На моем столе.

Звезды падают как сле-езы

В дымно-синей мгле...

мягким баритоном пел штабс-капитан Мещерский, бравый корниловец, с черепом на рукаве гимнастерки. Наконец эшелон рвануло...

НОЧЬ В СЛАВЯНСКЕ

– Несите! На вокзале не может не быть летучего отряда. Но скорей, не останьтесь, эшелон сейчас идет...– И, подойдя к двери теплушки, штабс-капитан Мещерский быстро ее раздвинул.

– Ну!.. И этого...

Поручик Бобрик, лежащий рядом со мною марковец, протяжно и глухо застонал.

Была ночь...

Когда меня несли на вокзал, звезды в небе – много звезд – кружились в глазах красными шариками. Руки свисали вниз. Кисти болтались. Два раза – за разом раз,– точно о тяжелые мертвые струны, ударились, отскочили и вновь ударились о что-то холодное.

– Осторожно, рельсы! – сказал первый солдат.

– Вижу,– сказал второй. – Эх, и ночь же!..

И вот красные шарики куда-то укатились – вдруг, внезапно, точно стрелки, сбежавшие под гору. Над глазами закачался желтый круг. "Лампочка..." – подумал я и почувствовал – вдруг, сразу: больше не качаюсь...

Меня положили на пол.

– Никаких летучек нет! – сказал первый солдат. "Ефрейтор Филимонов говорит",– узнал я голос вестового штабс-капитана Мещерского.

– Ну да ладно! – сказал второй.– Пусть полежит, Идем!

"Филимонов! Эй, Филимонов!!" – хотел крикнуть я, сразу поняв: меня бросают... здесь я умру!..– но ни крикнуть, ни сказать, даже шепотом: "Филимонов, эй, Филимонов!" – я не смог...

Только поднял голову. Две солдатских спины уходили за дверь. За дверью качалась ночь. В ночи качались звезды.

– Эй, Филимонов! – крикнул я наконец и сразу же лишился сил. Голова ударилась о пол. Желтый кружок над дверью – красными, двойными, тройными кругами – вниз, кверху – во все стороны расползся по темноте...

...Потом принесли поручика Бобрика. Положили рядом со мной. Говорить я не мог, не мог также и приподняться. Но видел, кажется, все и уже все ясно и отчетливо понимал.

Солдаты ушли.

По стенам ползла ночь. Мне казалось, тени скребут известь стен, и известь осыпается.

"Надо встать!..– решил я.– Надо ползти к своим... в теплушку..."

Уперся о ладони. Но ладони поскользнулись, разъехались. Я стал падать – ниже... ниже... ниже...

Когда я вновь открыл глаза, в зал, крадучись и озираясь на дверь, вошел Филимонов. Над поручиком Бобриком он наклонился.

– Не умер, но все одно помирает! – сказал он кому-то и взял поручика за ногу.

На мне были сапоги дырявые, и воровать их не стоило.

* * *

...– Мама, ты знаешь?.. Мама, не я, другой это!.. Не нужно, пройдем мимо!..– И вдруг, громко: – От-де-ле-ние!..– так бредил поручик Бобрик.

"Встану!.. Нет, нужно встать!.." – думал я, подползая к стене. Поднял руки...

Стена возле меня грузно качалась.

Молодой рыжеусый поручик вертел в руках корниловскую фуражку. Волновался.

– Извольте воевать с большевиками, когда чуть ли не в каждом нашем солдате сидит большевик! Я удивленно взглянул на поручика.

– В корниловце?

– Ну да, в корниловце! Двух часовых приставили. К машинисту. Двух. А они оба – и у всех под носом – с машинистом вместе как в воду канули!

...Рыжеусый поручик уже раз десять приоткрывал дверь теплушки.

– А ну, что слышно?..

Сквозь щель дверей дул ветер. Язычок свечи на полу пригибался и бился, как в поле флажок линейного. Солдаты, раскинув руки, тяжело и хрипло дышали.

– А ну, что слышно?..

Но в темноте, за дверью теплушки, слышно ничего не было.

...Когда часа полтора тому назад мне удалось, наконец, подняться и выйти на перрон, эшелон корниловцев все еще готовился к отбытию.

"Славянск" – прочел я над станцией и, медленно спустившись на пути, пошел, качаясь, к эшелону.

Но нашей теплушки в составе эшелона уже не было. Я просунул голову в дверь ближайшего вагона.

– Скажите, здесь дроздовцы были... с пулеметами?.. Рыжеусый поручик, гревший руки над круглой печуркой, небрежно мне козырнул.

– Были, но остались в Лимане... С волами, кажется?..

– И с волами... Да... А зачем остались? Послушайте? Рыжеусый поручик развел руками:

– А я знаю? – Потом наклонился ко мне. Взглянул в самое лицо.Э-э-э!.. Да вы больны, поручик?

– Я залезу к вам... Можно?

– Залезайте!..

..."Все равно! – решил я.– Пусть давятся!"

В углу теплушки не дуло. Мне было тепло. Вылезать из-под шинели не хотелось.

"Все равно... Черт с ним!.. И с наганом... И с Мещерским... И с Филимоновым..."

На мне не было ни пояса, ни нагана.

* * *

– Черт дери! Извольте воевать с большевиками, когда в каждом...

Рыжеусый поручик сидел на "Максимке". В ногах у него уже догорела свеча. Солдаты все еще спали.

Но вот пламя свечи упало набок и тревожно забилось. На уровне пола, в дверях, вдруг с вихрем распахнувшихся, выросла чья-то голова в густой папахе из заячьего меха.

– Здравия желаю, господин полковник!

– Слушайте!

Очевидно, полковник встал на носки,– голова его поднялась над уровнем пола.

– Вы студент?

Привстал и рыжеусый поручик.

– Так точно!

– Путеец?

– Так точно!

– Практикантом ездили?

– Раза три приходилось!

– Отлично! Отправляйтесь немедленно к командиру полка и заявитесь.

– Но, господин полковник, я давно уж... Но заячья папаха полковника уже качнулась за дверью.

– Не можем стоять, поручик! Промедление смерти подобно! Как-нибудь, а ехать нужно! – из темноты прогудел его голос.

– Значит, вы едете?

– Едем.

– Прощайте! Я должен поджидать своих!

И, все еще шатаясь, я медленно пошел к вокзалу.

Над вокзалом тянулась узкая полоска зимней зари.

Последний путь, по счету четвертый, находился далеко от вокзала.

Утро долго не прояснялось, и корниловцы, бродившие около эшелона, казались мне серыми пятнами.

Вдоль вагонов, по песку, присыпанному мелким снегом, текло утро. Оно переползало через пустые поезда, угрюмо стоявшие на первом, втором и третьем путях; в желтых снежных полях за путями расползалось, сгребая тени из-под круглых, как курганы, сугробов. Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели рыжие тучи.

На платформах было пусто. Около дверей валялась брошенная шинель. В зале 3-го класса, обвешанном плакатами ОСВАГа, лежали солдаты. Над дверью качалась электрическая лампочка. Лампочка горела, но уже не светила.

Среди тифозных, ближайшим к дверям, лежал поручик Бобрик.

Поручик Бобрик все еще бредил.

...Уже не серое – желтое ползло над шинелью в дверях утро. Пробежавший ветер открыл дверь. Побежал вдоль платформы. За платформой стояли поезда. Паровоз корни-ловского эшелона уже дымил, и уже не бродили – бегали возле красных теплушек солдаты.

И вот через шинель в дверях – утру навстречу – пополз на платформу поручик Бобрик.

...Пути и еще пути.

Очевидно, поручик Бобрик не видел поезда, около которого суетились корниловцы. Поручик Бобрик, очевидно, ничего не видел: ему на самые брови сполз козырек бело-черной фуражки.

Пути и еще пути...

– Эй, сюда! – крикнул я хрипло.

Прошел железнодорожник. Скрылся. Прошел солдат.

– ...твою мать! Холодно! – скрылся...

– Эй, сюда!

Мелкий снег побежал по доскам платформы. Замел следы солдата и железнодорожника.

Добравшись до четвертых путей, поручик Бобрик медленно опустился на бок, потом опрокинулся на спину, дернулся и замер.

...Падал снег. Снежинка, прилипшая к губам поручика Бобрика, не таяла. Не таяла и снежинка на его ресницах.

По рельсам, на которых лежал поручик Бобрик, медленно шел поезд. Паровоз вел рыжеусый поручик. Я видел, как поручик задергал плечами и перегнулся вперед.

Потом он вновь выпрямился.

...И поезд прошел.

Мороз крепчал. Я лежал в уборной. Там было теплее. К полдню на квадратное окно уборной легли лучи солнца. Потом на стекло набежал оранжевый дым.

Я вышел на платформу.

К Славянску подошел эшелон с курскими беженцами.

– Господин поручик! Господин поручик!

– Лехин?

За Лехиным, размахивая котелком, бежал Едоков.

* * *

– И шумели ж мы, господин поручик! – рассказывал Едоков.– Господин капитан нас даже пристрелить грозились. Если б знать, так разве допустили б до этого. Что-о быков! И сахар продал – все! Известное дело, один мешок мы припрятали, а как же!

– Да ты по порядку!

Наконец Лехин рассказал мне о происшедшем.

Когда в Лимане меня отвели в теплушку к корниловцам, капитан-первопоходник отцепил от эшелона нашу теплушку. Он ждал мясников, которым продал волов, и лабазников, которым продал сахар.

– Уж такой человек... несговорчивый! – вставил Едоков.

– Спекулянт! – пробасил Акимов.

– А кто же, ядри его корень!

Лехин выгребал ногою навоз из теплушки.

К вечеру того же дня, с поездом, нагруженным снарядами, мы двинулись на Бахмут, где, по полученным сведениям, стояла хозяйственная часть нашего полка. Через два дня, вместе с нею, мы были в Харцызске, где и дождались нашего полка, который, оставив линии Южной железной дороги, пошел по Ростовскому направлению. К Ростову стягивалась и вся Добровольческая армия, во избежание, как говорилось в полку, разрыва фронта между Донским корпусом и нами.

И еще в полку говорилось о предстоящих боях.

Мы готовились.

ИЛОВАЙСКОЕ – ТАГАНРОГ

Прошло несколько дней.

Дроздовский полк двигался эшелоном. Пулеметный взвод я сдал поручику Савельеву, пулеметчику, присланному к нам из офицерской роты, и вновь принял свой 2-й взвод.

Чувствуя себя все еще слабым, я почти не выходил из теплушки.

– Нартов, а что подпоручик Морозов делает?

– У себя он, господин поручик, при взводе.

Тут же в теплушке лежал Зотов. Зотов приподнялся.

– Они, господин поручик, в расстроенных чувствах. На всех словно из подворотни глядят и бородой зарастают.

– Позови его, Нартов!

Подпоручик Морозов садился рядом со мной и, сдвинув брови, часами смотрел на огонек печурки. За время моего скитанья он, действительно, оброс густой, русой бородою.

– И черт с ней! Пусть растет!..

Где-то, кажется еще, не доходя до Лозовой, на Алексеевке, он видел жену и вновь потерял ее в потоке беженцев. Она осталась за линией фронта. Зная об этом, я не задавал ему никаких вопросов.

...А в вагоне рядом пьянствовал поручик Ауэ. Говорят, он лежал на полу и, дико ругаясь, дрался с пустыми бутылками. В теплушках роты он не показывался. Иногда на остановках к нам забегал штабс-капитан Карнаоппулло. Усы его были растрепаны. Веки опухли.

– Ка... ка... каторые здесь?..

– Идите, капитан, идите с богом! Которых здесь нету...

И опять – свистки. Казалось, эшелоны перекликаются. Растягиваясь от станции до станции, один за другим, они медленно двигались по пути к Таганрогу. По дорогам около путей тянулись обозы. Без конца. Шли беженцы, воинские части, просто дезертиры. Когда эшелоны останавливались, бесконечные, черные цепи этих людей бросались к нашим вагонам. Их встречали бранью, прикладами, иногда – огнем.

Эшелоны были переполнены.

– Ил-л-ловайское!..

Были уже сумерки. Идущий перед нами эшелон сбрасывал под откос несколько разбившихся в пути теплушек.

– Потому и задержка... Поезд там перецепляют,– сообщил Алмазов, разжалованный за дезертирство унтер-офицер-алексеевец, недавно пойманный и назначенный к нам в роту.

Он сел на пол теплушки, достал из-за голенища кусок сала.

– Набегай, кто охотник!.. За дверью кто-то бранился.

Из Румы-ни-и по-хо-дом

Шел Дроздовский слав-ный полк!

пел кто-то в теплушке ротного.

– Пожрать бы!

– Жри!.. Все одно,– одному мало!..

...А меня вновь знобило.

* * *

– Свечников!..

Штабс-капитан Карнаоппулло раздвинул дверь теплушки.

– Свечников, сюда!.. Свечников вскочил.

– Дай!..

– Чего дать то?..

– Сала дай.

И, взяв у Алмазова второй ломоть, Свечников быстро выскочил из теплушки.

– Свечников, куда?

...Но геро-о-ев за-ка-лен-ных

Путь далекий не страшил...

тянул кто-то у ротного.

Через минуту Свечников вновь вернулся.

– Что? Опять, брат, за салом?..

– К черту твое сало! Он схватил винтовку.

– Ишь побежал!.. Пятки сверкают!..

– И куда это?..

– Не запирай, Нартов. Подожди! Выйти нужно.

Я подошел к двери и спустился на притоптанный снег около вагонов...

За канавами, по обеим сторонам путей, в высоких и замерзших камышах протяжно и с надрывом выл ветер.

Вдоль вагонов бежал снег, хлестал по ногам и трепал полы шинели. Над снегом валил мерзлый пар с паровозов.

– Веди! Веди в камыши! Спускайся!..

От классного вагона командира полка шла группа солдат.

– Веди! Веди его, серого! – кричал штабс-капитан Карнаоппулло, подталкивая в спину какого-то рослого солдата в бурке – очевидно, казака. Другого, в круглой рыжей кубанке, прикладом по затылку гнал Свечников.

Темнело...

Высокий черный камыш грузно качался над снегом.

– Зима, а степь дышит! – сказал кто-то рядом со мной. Потом вздохнул: – "Мчатся тучи, вьются тучи..." А помнишь, Игорь?..

И вдруг из-под камышей – вверх – рванулись три коротких выстрела...

* * *

– Да за что?

– Да честь не отдали!

На Свечникове была круглая рыжая кубанка. Он поставил винтовку в угол теплушки и сел, вытянув на полу ноги.

– Честь не отдали?.. Кому это?..

– Его превосходительству.

– Кому?..

– Его превосходительству генерал-майору Туркулу. Свечников распустил пояс. Прислонился к стене.

– Уж раз, думают, кубанцы, так добровольческому командованию и чести не нужно...– И, подобрав подбородок под ворот шинели, он солидно откашлялся. Кубанка – не по голове ему – съехала на самые уши.

– Свечников, закрой двери!

В теплушку врывался холодный воздух.

– Свечников, тебе говорю!

Но Свечников с пола не поднялся.

– Закрой-ка дверь! – кивнул он головой Нартову.

– Встать! – закричал я.– Встать, твою мать в клочья!

И, схватив Свечникова за плечо, я швырнул его к двери. Рыжая кубанка покатилась в угол. Звякнула, ударив штыком о печурку, упавшая на пол винтовка. И вдруг – "...чать!" – хриплым воем метнулось к нам из соседней теплушки. "Мол" – и опять: – "чать!.." "Молчать!" – Выстрел.

...Под вагоном клубился снег.

Мерзлый пар бил в лицо.

Я уже карабкался в теплушку ротного.

Вдрызг пьяный ротный сидел на полу. Его гимнастерка была расстегнута. Он размахивал наганом.

– За-ст-р-е-лю! Н-н-ни... ни шагу!

Над смятою буркой в углу теплушки стоял с шашкою в руке штабс-капитан Карнаоппулло. С его рассеченного лба капала кровь. Подпоручик Морозов стоял под другой стеною. В руке он держал пустую банку из-под консервов. Глаза его, обыкновенно голубые, серым, стальным огнем метались под свисающими бровями.

– Об-жаловать? – кричал ротный.– Мол-чать!.. Да я тебя, твою мать, проучу, твою мать!.. В моей?.. в моей роте?.. жалобы?.. Р-р-р-разойтись, барбосы! И чтоб... к матери бурку! В барахло врастаешь, боевых цукать, грек синерылый?!

И, вдруг поднявшись, ротный всем телом качнулся вперед. Бурка из-под ног штабс-капитана полетела в открытую дверь.

– Благодарю вас, поручик!

Подпоручик Морозов бросил банку, вытянулся и отдал ротному честь.

* * *

– ...И на ком?.. На ком злобу сорвал?

Я провожал подпоручика Морозова в теплушку его взвода.

– На ком?.. подумайте?!

Подпоручик Морозов молчал. Устало водил глазами.

– Да ты рассуди только...

И вдруг я замолчал, вспомнив о Свечникове...

Вдоль теплушек бежал ветер. Мерзлый холодный пар ложился на крыши. По дороге в степи шли черные обозы. В небе плыли звезды. А меня вновь качало со стороны в сторону.

– По вагона-а-ам!..

Все так же спокойно плыли звезды. Я видел их сквозь щель неплотно задвинутых дверей, за которыми, сползая во мглу, гудели под ветром все те же степи.

Мне было и душно и холодно. "Опять заболел! Второй приступ... Тиф или малярия?"

– ...А поручик его банкой тогда... По мордальону... Тут капитан...смутно ловил я голос Нартова.

– ...И говорит мне, значит, вольнопер этот,– рассказывал в другом углу рядовой Зотов.– И говорит, значит... Садовник тогда бывает изменником, когда он продает настурции...

– Чего продает-то?

– Нас это, русских, Турции, значит...

– А ежели Германии?

– Дурак... Ведь про цветы это сказано!

– Про цве-ты-ы? Мудрёно чтой-то! А как, Зотов, насчет большевиков, нет ли случайно?..

– Насчет большевиков как будто и нету... ...Быстро, быстро плыли в темноте звезды. Меня уже не знобило. Скоро и колеса перестали гудеть...

Эх, в Таганроге,

Э-эх, в Таганроге,

В Таганроге,

Да в Таганроге

Да та-ам случи-и-лася-а беда .

Я открыл глаза.

Возле дымящейся печки сидел Зотов. Жалобно пел, закрыв глаза. Больше в теплушке никого не было.

– Зотов!

Зотов оборвал песню.

– В Таганроге мы, господин поручик. Ну как, полегчи-ло?.. А и здорово промаялись! Два дня ломало. Не встать, думали...

– А где взвод, Зотов?

– Взвод в городе, господин поручик, весь батальон там. Добра, говорят, поставлено! Я закрыл глаза.

Эх, та-ам уби-ли,

Эх, та-ам убили

* * *

– Разойтись.

Без винтовок, перегруженные скатками кожи, влезали в теплушку солдаты.

– Ну и кожа, ребята!

– Вот выйдем на Ростов – загоним... Там, говоря-ат, цена!..

– Цена, говорят?.. Не тебе в карман деньги, чухна! Не тронь! Да не тронь, говорю! Оставь!

– А в морду?!

Огурцов и обруселый эстонец, ефрейтор Плоом, вырывали добычу из рук друг у друга.

Под дверью теплушки стоял Алмазов. Я видел лишь его засыпанную снегом фуражку и над ней ржавый, убегающий вверх штык.

– Шлялась туда-сюда,– рассказывал Алмазов.– Как видно, нищенка, да малахольная к тому же... Ну, мы и прихватили... Идем, Свечкин, что ли!.. В третьем она сейчас. Здоровая, всех выдержит... Там уже и в затылок становятся... Ты как насчет этого, Свечкин? А?..

– Ладно, идем! Мы что, рыжие?..

...Когда, уже под вечер, наш эшелон вновь рвануло и, мерно покачиваясь и подпрыгивая, покатились по рельсам теплушки, я приподнялся на локтях и выглянул за дверь.

Под насыпью, прямо на снегу, там, где грудами валялись разбитые водочные бутылки, широко раскинув ноги, с жалкой улыбкой на лице, сидела дурочка-нищенка.

Ветер трепал ее разорванное платье. На непокрытую голову падал снег.

А из открытых дверей теплушки ротного со звоном летели все новые и новые бутылки.

ПОД РОСТОВОМ

– Как кроты какие!.. Как ночь, так вылезаем...

Было темно.

Желтая низкая луна, не подымаясь выше частокола вкруг маленькой степной станции, косыми лучами тянулась под колеса теплушек. Наши тени скользили длинными полосами. На рельсах они ломались.

– И опять же... не к добру это!.. Если лик у месяца желтый,– значит, к неудачам...

– К морозу! – коротко ответил Зотову Огурцов.

В степи за станцией стояли танки. Возле дороги, сверкая медными трубами, выстраивалась музыкантская команда.

– Как странно... желтая ночь! – подошел ко мне подпоручик Морозов. Потом указал на танки.

– Смотри! Точно черепахи на песке...

В это время музыканты грянули бравый марш.

– Ура! – кричал генерал Туркул, верхом на коне обгоняя роты.– Ура! Не сдадим, ребята, Ростова!

– Ура! – перекатывалось уже далеко перед нами.

"Офицерская кричит..." – подумал я, и вдруг, чтоб сбросить тоску, все туже и туже сворачивающую нервы, поднял винтовку и закричал тоже – неистово и громко, как о спасении:

– Ура-а-а!..