Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"
Автор книги: Георгий Венус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Равняйсь!..
Пленные, мобилизованные крестьянские парни, испуганно толпились на одном месте, очевидно не понимая, что от них требуют.
Наконец, их разбили. На латышей и на русских. К немногим латышам причислили почему-то и всех рыжих и белоголовых парней. В свою очередь из числа русских уже выделяли офицеров старой службы – для пополнения нашей офицерской роты. Отведенные в сторону, офицеры слюнили химические карандаши и друг другу на гимнастерках выводили погоны и звездочки.
...Где-то, очень далеко, вновь заухало орудие. Со штыков составленных винтовок сползли лучи солнца. На небо с двух сторон ложились тучи.
– Да ей-богу ж!..– Галицкий перекрестился.– Ей-богу ж, так и заявил!.. Хошь бей, заявил, хошь!..
Поручики Науменко, Скворцов, штабс-капитан Карнаоппулло и некоторые офицеры других рот встали и пошли через поле. Встали и солдаты. Кольцо вокруг пленных быстро росло.
– И не пойду!.. Расстреляйте!.. Не пойду я!..– кричал в кольце широкоплечий офицер-пленный.– Эй, вы, наемники заграничные!.. Свалка всероссийская!.. А правды ль не хотите?.. Капитан – думаете?.. Думаете – и побегу сразу?.. К вам?.. В гнездо ваше черносо...– Над головой его серой сталью блеснула шашка. Потом еще и еще. Кольцо быстро расступилось, вновь хлынуло вперед и сомкнулось уже над изрубленным офицером.
...Мы шли назад в колонию. Падал дождь... На каштановых деревьях главной улицы болтались неснятые веревки. С них бежала вода...
В этот вечер красные не наступали. За окном было темно. Шумел дождь. На лавке под окном лежал поручик Науменко. Кажется, спал.
– ...Ерунда какая!.. А если и застрелится, черт с ним!.. Негодяя не жалко!.. Да только не застрелится он,– вполголоса говорил мне подпоручик Морозов.– Не из таких, брат, Скворцов этот! Хитрая бестия... У него ведь заряжены только те гнезда – по счету три,– которые сверху прикрыты ржавчиной. Шулер своего дела. Ну да, конечно!.. Ну, конечно, артист!.. Если барабан у него останавливается ржавым гнездом на очередь, он вновь его крутит... Вся и лавочка!.. А дураки в восторге: и смелость! и храбрость! и удаль! и фатализм! и тип Лермонтова! и еще ерунда всякая!.. Господи, и как не надоело!..
Проснулся поручик Науменко. Приподнялся на лавке и, потирая глаза, долго во все стороны дергал локтями.
В окно с новой силой ударил дождь.
– Господа, приготовьтесь,– вошел поручик Ауэ.– Сейчас выступаем... А капитан... помните?., этот, которого зарубили?..– сказал он, уже взявшись за дверь.– Вот к нам бы... В роту бы такого!.. А?..
Через час мы выступили.
Над степью все еще шумел дождь. Я лежал под шинелью. С шинели стекала вода. Потом вода стала просачиваться, и я зарылся глубоко в солому. Под самым моим ухом тяжело ворочались колеса. Они тянули жидкую грязь вверх за собою и вновь бросали ее в звонко хлюпающие лужи. Прошел час... Второй... Может быть, третий и четвертый. Дождь перестал лить, и я высунул голову из-под шинели.
Край неба уже золотился. Светало... Нам навстречу бежала дорога. Вдоль дороги бежали низкие кусты, после дождя тяжелые и приглаженные.
– Скоро?
– А бог его!..– ответил Галицкий и зевнул во весь рот. Мы двигались по направлению к Мелитополю, на помощь донцам, заманившим в мешок конную армию Жлобы.
* * *
По равнине, усеянной редким холмиком, металась красная конница. Донцы гнали ее с трех сторон – прямо на наши цепи.
Палило солнце. Трава давно уже высохла. За разбитыми лавами красных гонялись легкие столбики пыли. Это наши пулеметы искали правильный прицел.
– Снижай! Двадцать два!.. Снижай еще! Двадцать!.. Во-сем-над-цать! доносились до нас торопливые команды.
2-й батальон стоял в резерве. Красным было не до обстрела, и наши резервные роты взобрались на ближайшие холмики, с которых была видна вся широкая картина идущего боя.
На круглой вершине второго за нами холма торчала высокая мачта. На ней была установлена антенна беспроволочного телеграфа.
– Ну, как?
– Сейчас!.. Подождите! – суетился перед мачтою молодой офицер с серебряными погонами.
– Ну, как?..
– Ге-не-рал Абрамов двинул четвертый полк! – кричал он уже через минуту.– Ге-не-рал Аб-рамов рас-сы-па-ет...
– ...Офицер не должен бояться смерти. Прежде всего, это оскорбительно!
Четыре залпа, подряд данные офицерской ротой, на минуту заставили поручика Скворцова замолчать.
– Понимаете, господа? – снова начал он, когда глухое эхо залпов докатилось до убегающих к небу далей.– Понимаете?.. Кроме всего этого, смерть не щадит только трусливых... Господа! По-моему, творческая изобретательность смерти должна вызвать, в свою очередь, и в душе каждого офицера пробуждение его волевых начал... Как бы сказать вам?..– ну, желанье, что ли, не бороться с ней, а играть, как с равной Потом... Эй, Ершов!..– вдруг закричал он обернувшись.– Ершов, что тащишь?.. Яйца?.. Э-ге-ге!..
Ершов, час тому назад посланный поручиком Скворцовым в соседнюю колонию Фриденсруэ, поставил на землю крынку молока и рядом с ней положил завязанные в узелок яйца.
– Уже сварены?.. А ну, придвинь-ка!.. Вкрутую?.. Всмятку, я тебе говорил!.. Не говорил?.. Дурень!.. Пшел прочь, идиот!..
Солнце опустилось ниже, стало круглым и перестало слепить. Наши цепи оттянулись. По ложбине вели пленных.
– Вы когда-нибудь да и доиграетесь!.. Штабс-капитан Карнаоппулло волновался.
– Слушайте, ведь это же... Слушайте,– и после каждого боя!.. Зачем?.. Мало вам, что в бою не угробили? И что за идиотское испытание судьбы!.. Простите, поручик... Поручик, оставьте,– ведь это же средневековье!..
Поручик Скворцов разгладил тонкие усики.
– После боя пикантней... Понимаете, двойная проверка... А ну-ка еще раз... Смотрите,– бог любит троицу!..
И, опять повернув ладонью барабан нагана, он приложил его к виску.
– Поручик!
Но выстрела не последовало,– только сухой, короткий треск...
Уже подходили подводы.
– Песню!..– скомандовал ротный, когда подводы повернули на колонию Вальдгейм.
– Она, черт дери, красива как бес!
– Поручик Науменко увлекается!.. Господа, поздравим поручика Науменко с увлечением!.. Магарыч, поручик Науменко!.. Магарыч!..
Поручик Науменко стоял около печи и задорно улыбался. Из-за печи поднялась черная голова штабс-капитана Карнаоппулло.
– Но позвольте, господа, а вдруг она коммунистка?
– Коммунистка?.. Какая там к черту коммунистка!.. Самая обыкновенная б...! И ротный сплюнул.
Мы стояли в колонии Фриденсруэ уже второй день. И уже второй день спорили офицеры: отпустить "ее" с миром, отправить в штаб Туркулу или забрать с собою – "ведь хороша, стерва!.. А?".
А "она", Ада Борисовна,– та, вокруг и около которой кружились наши вечные споры, не выходила за двери веселого, желтого домика колонистки Шмитке, в котором поручик Ауэ наткнулся на нее в первый раз.
– ...Я сказала вам правду... Можете считать меня и коммунисткой или даже шпионкой, и, конечно, можете меня расстрелять...– говорила она собравшимся у ней офицерам, когда, заинтересованный, забежал к ней как-то вечером и я.– Я ни о чем вас просить не буду... О жизни?.. Менее всего!.. Я так устала!..– Пустив под потолок тонкое колечко голубого ленивого дыма, она прищурила черные глаза с черными же, точно надклеенными ресницами и, не опуская головы, повторила тем же спокойным и певучим голосом: – Так устала от вашей ве-ечной войны!..– К потолку поднялось новое колечко, нагнало уже расползающееся и поплыло рядом.– Я хотела пробраться в Феодосию или Севастополь... Вот и всё!.. И уехать оттуда... вот и всё!.. В Будапешт... Будапешт – моя вторая родина, господа... От России я отвыкла...
Кто-то засмеялся.
– Отвыкли?
– Не нравится, значит?
– А на сыпняк не хотите?..
– А на позиции?.. Сестрою?..
– Господа, или вы, или я! – Она вздохнула и на минуту замолчала, осторожно кладя догорающую папиросу на подоконник.– Ну вот...– улыбнулась.Теперь вы присмирели, и я могу продолжать... хотите?.. Моя биография? Ну вот... В Будапеште я танцевала у столиков наших веселых кабаре... Да, все это было!..– Она опять улыбнулась, уже совсем по-другому – одними глазами, вдруг сразу потерявшими блеск, и продолжала уже совсем тихо и еще более нараспев: – Кафе "Кристаль"... Огни... Я и ты... А потом... Потом...-голос ее задрожал,– в Москву... в вашу страшную Москву!..– Вдруг она подняла брови.– Простите, господа, я, кажется, забылась?..– И, сохраняя обиженное лицо, опять выровняла голос:-Да!., в Москву, значит... В вашу страшную Москву!.. В Москве его расстреляли... Того, кого я любила и кто зачем-то снова увез меня в Россию... Можете, впрочем, здесь расстрелять меня!
И, вздохнув, она отвернулась к окну и положила на подоконник руки. Короткие рукава еще более оттянулись назад и почти до плеч обнажили ее руки.
Офицеры молчали, жадно поглядывая то на ее руки, то друг на друга нетерпеливо и враждебно. Каждый хотел, чтоб вышли другие, но никто из хаты не выходил.
– Никто вас расстреливать не будет,– сказал, наконец, поручик Ауэ.Завтра мы выступаем. Езжайте в ваш Будапешт, пляшите и собирайте новых любовников. Счастливо!..
– Слава богу, что завтра выступаем,– сказал он мне уже на улице.– Эта трагическая курва. Да еще на бабьем безрыбье! Кобелями забегали! А?.. В бой – так в бой; в публичный дом – так в дом публичный! Но не вместе же мешать, барбосы!..
* * *
Ночь была безлунная. По темным улицам колонии бродили одинокие солдаты. Около ворот какого-то дома два колониста раскуривали трубки. Они стояли почти вплотную и почти упираясь друг в друга лбами. Спички в руках у них задувало, и колонисты ругались.
– Ей-богу!.. Не веришь?.. Так и сказала,– продолжал рассказывать поручик Науменко, помахивая на ходу тонким прутиком ивы.– "Вы словно большой дворовый щенок,– сказала она.– У вас большие, мохнатые лапы. Когда вы ходите, лапы у вас разъезжаются..." Ей-богу! – Поручик Науменко засмеялся.– "И неуклюжи вы,– сказала она.– И гадите на ковер. И грызете ножки дивана. И лаете на всех, так, зря, по молодости..."
– Это верно, пожалуй!
– Подожди!.. "Но таким, как вы сейчас,– сказала она,– таким вот я и люблю вас". И она целовала меня в лоб, потом в щеку, потом в губы...Поручик Науменко бросил хлыст в канаву.-...Потом в губы!.. Господи, как она целовала!..
Мы уже подходили к желтому домику вдовы Шмитке.
– Если б ты знал, как она целовала!..– еще раз повторил поручик Науменко и быстрыми шагами направился к воротам.
Минут через десять он нагнал меня снова.
– Слушай!.. Ты не видел его? – быстро спросил он, подбегая.
– Кого?
...За-сви-ста-а-ли каза-казаченьки
В пo-ход с полу-но-о-о-чи!
пели где-то вдали солдаты.
За-пла-ка-ла моя
Ма-ру-сень-кааа...
– ...Вышли они вместе. Я видел! – Поручик Науменко от волнения заикался.– Потом она вернулась и заперла за собой дверь... Она не пустила меня... Она сказала: "Сплю, поручик"... Но ведь это неправда! Скворцов обещал ей вернуться... Я слыхал... Послушай, он прошел здесь?.. Да? Здесь вот? Прямо?..
Песок под его ногами хрустел недолго. Очевидно, поручик Науменко побежал.
На следующее утро нас рано подняли. Рота уже стояла возле подвод.
– Где ж он остался, мать его в закон! – кричал ротный.– Немедленно найти! Обыскать все хаты! Барбосы! Баб не видели!..
Возле ротного стоял поручик Скворцов.
– А кто разберет!.. Я ж рассказывал вам, поручик. Как еще ночью отшил я его, он – через забор и в поле куда-то...
– Никак нет, и у дамочки нету,– подошел Галицкий.– И не было, говорит.
– Несут, несут! – раздались в это время голоса за нами.
Мы обернулись.
Поручика Науменко несли за ноги и за руки. Ротный быстро пошел ему навстречу. Потом остановился.
– Барбос!
– Напился...– сказал поручик Скворцов, уже взваливая поручика Науменко на подводу.– Так-с, так-с!.. Для храбрости, значит! Проучить меня думал! Иль с горя? Ах ты, мальчишка! Щ-ще-нок!..
И опять загремели колеса.
Бой мы приняли только на третий день, под селом Орлянкой, рано утром, после ночи, проведенной в степи под телегами.
– Это не бой!.. И не победа это!.. Это полпобеды!..– сказал ротный, закуривая, когда мы, не доходя до Орлянки, расположились на лужайке возле ее огородов.– Ни одного пленного! Какая же это, к черту, победа!
В селе было тихо. В конце улицы, выбегающей к нам на лужайку, скрипел журавль колодца. Около колодца суетились сестры. Раненых проносили мимо нас.
– Легонько!.. Ле-го-о-онько! – тихо просил с носилок молодой безусый солдат, с черным лицом и желтыми, как солома, бровями.– Земляк... Милый... Ле-го-о-нь-ко!..
И вдруг за спиной у нас раздался выстрел.
– Сюда! Сюда!.. Дышло!..
– Сюда! Санитары!..
Поручик Скворцов лежал на земле, около бугра, густо заросшего таволгой. Наган из рук его выпал. Пальцы были разжаты. Фуражка скатилась. С виска, расползаясь по щекам, медленно капала кровь.
– Отойди! – кричал ротный на сбегающихся со всех сторон солдат.Отойди! Чего не видели?
– Отойди! – у него под боком кричал штабс-капитан Карнаоппулло.– Чего не видели? Подошел фельдшер. Нагнулся.
– Конец! – И отошел к бугру, чтоб вытереть о таволгу руки.– Медицина здесь запоздала. Разрешите унесть?
– Несите!
– Неси!
– Тижолый! – Санитар Трифонов, здоровый солдат, с длинными до колен руками, взвалил поручика Скворцова на спину.– Тижолый!.. Мертвый, он всегда тижалей! А куда нести-то?
– К штабу неси!
– Раз, два, три... четыре. Четыре пули, поручик! Одна у него оказалась лишней...– сказал мне подпоручик Морозов, бросил наган на землю и приподнялся, ища кого-то глазами.
А за селом, для всех неожиданно, вновь торопливо заработал пулемет. Мы бросились к винтовкам.
Все. что происходило после, можно было считать секундами.
Мы сбежали с холмов за Орлянкой.
– Да подравняйте!.. Да под-равняй-те це-пи! Звенела шрапнель.
– Интер-валы! – опять закричал ротный.– Держите интер-ва-лы!..
В садах, за нами, шрапнель косила сучья деревьев.
– Сбеги ниже! – крикнул я, и вдруг, бросив винтовку, сжал рот ладонью и, спотыкаясь, быстро побежал вдоль цепи.
Сквозь пальцы мои била кровь. Боль по лицу бежала кверху и уже, казалось, звенела в ушах.
– Ложись! Ложись!
– Ин-тер-ва-лы!
– Куда! Да ложись! Выведут!
Я повалился на землю. Помню,– в траве, под самым моим лицом пробежала ящерка.
В полдень, когда я вышел из сельской школы, где помещался наш перевязочный пункт, под оградой церкви густо стояли носилки.
"Три недели и вновь в строй! – думал я, вспоминая слова сестры.– Вот тебе и отдых!.."
Раненые стонали. Какой-то унтер-офицер, вытянув руки вверх, ухватился за ветви акации, перегнувшейся к нему через ограду, и, очевидно в бреду, раскачивал их со всей силой. Кто-то рядом с ним лежал совсем неподвижно. Я подошел и вдруг быстро наклонился.
...Глаза поручика Ауэ были открыты. Он в упор смотрел на меня, но, кажется, не узнавал. Ни гимнастерки, ни рубахи на нем не было. Волосатая грудь часто и высоко подымалась. Живот был забинтован. На широкий бинт падали все новые листья.
– Последний из могикан офицерской касты! Выживет ли?.. А жаль!
Я обернулся. За мной стоял поручик Злобин, тоже легко раненный.
– Тяни, тяни,– вытянешь! – кричал унтер-офицер, раскачивая над нами акацию.
А вдоль ограды выстраивались носилки...
Недели через три-четыре, проведенные мною при хозяйственной части (у меня всего-навсего была пробита осколком губа, и в тыл меня не отправили), я вновь возвращался в роту.
Полк стоял в Верхнем Токмаке.
– Господин поручик! – окликнул меня на улице Галицкий.– Возвращаетесь?
...Пустыми гильзами из-под патронов на улице играли ребятишки. Бродила одинокая свинья, тонконогая и худая.
– Да ничего, господин поручик! Перемен как будто и не было никаких. Господин капитан опять роту приняли.
– Слушай, а как подпоручик Морозов? – перебил я Галицкого.
– А господин подпоручик Морозов уже в офицерской роте. Так точно, господин поручик, господин капитан его отправили... А вот по какой причине, господин поручик. Из-за пленных все это вышло. Господин капитан всех пленных расстреливали... И коммунистов, и мобилизованных, и всех, господин поручик. Тогда господин подпоручик Морозов своих, значит, пленных,– они также в тот день четырех под оврагом подобрали,– господину ротному командиру седьмой роты передали. А потом что было, неизвестно нам, а только господин подпоручик Морозов ушли...
Мы уже подходили к халупе штабс-капитана Карнаоппулло.
"Ну,– думал я,– не веселая начнется служба!.."
На усах штабс-капитана болталась лапша. Молочный суп капал на китель.
– Идите в офицерскую роту!
Штабс-капитан поднял над тарелкой усы и деревянною ложкою подобрал с них лапшу.
– На втором взводе стоит поручик Ветошников, и я нахожу, что частая смена командного состава неблагоприятно влияет на боеспособность роты.
Я повернулся и, вскинув винтовку на ремень, быстро вышел из хаты.
– ...Ну и черт с ними! – вечером, уже в офицерской роте, говорил мне подпоручик Морозов.– В конце концов не все ли равно, где подыхать придется?! – Он замолчал.
Молчал и я.
– Чего молчишь? – вдруг спросил он.– Неужели обижен? Да черт с ними!.. Поручики Басов и Ауэ были в роте последними. Остались мерзавцы,– ну и черт с ними!.. Кстати, теперь, когда убиты и Скворцов, и Науменко... Не его ль это рук дело?.. Эта четвертая пуля?.. Помнишь?.. Впрочем, и так уж уголовщины много! Новую еще раскапывать!.. Идем!
Мы встали и пошли вдоль низких заборов, над которыми мирно дремали запыленные кусты.
...А Аду Борисовну я видел еще раз. Это было в Александровске. Она промчалась на автомобиле, окруженная штабными офицерами-кубанцами.
ГЕЙДЕЛЬБЕРГ – ВАСИЛЬЕВКА
За колонией Гейдельберг шел бой. Далеко по полю ползали цепи наших солдатских рот. Бой затягивался. К полдню подошла, очевидно, и артиллерия красных,– над стрелковыми цепями поднялась черная пыль. Ветер гнал эту пыль назад на колонию, а нам казалось – пыль только отрывается от земли и неподвижно висит над нею, а сквозь нее, вперед на красных, бегут низкие кусты, тоже, как казалось нам, оторвавшиеся от сбегающих к полю садов колонии.
Офицерская рота, которую генерал Туркул берег и бросал в бой только в крайних случаях, стояла повзводно во дворах.
Взводный 1-го взвода, поручик Пестряков, лежал в тени под забором и курил махорку. Перед ним, на ведре, опрокинутом дном кверху, сидел поручик Ягал-Богдановский, высокий, стройный офицер, в белой, всегда чистой гимнастерке, перехваченной серебряным кубанским пояском.
– Ясное дело, десант Улагая провалился! – лениво доказывал поручик Пестряков, в поисках тени неуклюже ворочая свое почти четырехугольное тело.– Но неужели, скажите, ни генерал Бабиев, ни Казанович, ни Шифнер-Маркевич, ни сам, черт его дери, Улагай, не учли обстановки?.. Зарваться чуть ли не до Екатеринодара и дать красным сгруппироваться у себя же в Тимошевском районе! Ведь это юнкеру под стать, а не генералам!..
И, выставив локти вперед, он, точно тюлень, пополз вдоль забора. Найдя не тронутый солнцем уголок, вновь грузно опустился на бок. Зевнул.
Его сходство с тюленем подчеркивали еще и усы, рыжие и длинные, свисающие через рот к подбородку.
– Нет, поручик, Кубань нашей не будет!..– продолжал он.– Не будет нашим и Дон!.. Казачий период войны окончен.. Теперь у нас осталась одна надежда – на Украину, Махно и Володина...
– Простите, поручик, но я не понимаю вас!.. Поручик Ягал-Богдановский продвинул ведро к забору и вставил в тонкий, яхонтовый мундштучок новую папиросу.
– По-моему, чем дальше бы генерал Врангель держался от этой своры, простите за выражение, тем лучше было бы для нашего дела Партизанщина! Подумаешь, какая помощь! . Помочь нам может теперь одна только Польша. Если польская армия двинется на Киев... а она непременно двинется!.. Ведь не для того же признала нас Франция, чтоб оставаться и в дальнейшем при своем сочувственном нейтралитете!. По всем данным,– на это намекал и Мильеран,Франция возьмет в свои руки единое командование, и тогда обе армии, и наша и польская...
Я отвернулся и пошел в сторону.
В другом конце двора на свежевыструганных балках сидели поручики Кечупрак, Аксаев, подпоручик Тяглов и мичман Дегтярев, за что-то дисциплинарным порядком высланный к нам из флота. Они вполголоса беседовали. В стороне от них стоял поручик Горбик, совсем еще молодой, синеглазый офицер с русыми кудрями, непокорно выбивающимися из-под фуражки. Поручик Горбик чистил винтовку. Щеки его были по-детски вздуты; он сопел, старательно водя по каналу ствола шомполом – то вверх, то опять вниз... На крыльце, растопырив ноги в драных сапогах, сидел подпоручик Морозов. Как когда-то вольноопределяющийся Ладин, подпоручик Морозов почти перестал разговаривать. Борода его разрослась в стороны и, цепляясь за плечи, ровным полукругом лежала на груди.
– ...а рыбы-то, рыбы! – доносились до меня отдельные слова поручика Аксаева.– Как опустишь в глубину невода эти... Честное мое слово!.. Эх, господа!.. Э-эх, мои милые!.. Хороша наша Белая!.. Э-эх, и река же!..
Бой за колонией продолжался. Но артиллерия красных, все время бившая по стрелковым цепям, вдруг перебросила огонь на резервы и стала бить по колонии.
По улице понеслась пыль. Громыхая, промчалась пустая телега.
– Сюда!.. Четвертая!..
Вдоль заборов бежал поручик Барабаш. За ним, звеня котелками и винтовками,– его рота.
– Ага, накрыл татарчонка! – крикнул смеясь поручик Пестряков, неохотно подымаясь из-под забора.– Свиное ухо, штаны в заплатах, стрекача дал?..
Через минуту черные взлеты земли кружились уже вдоль пустой улицы.
Мы также отошли за дом. Стояли молча, слушая, как по улице мечется грохот огня.
– Отыщет!..
– Кого?.. Тебя?..
Грохот бежал все ближе и ближе.
– Неугомонные какие!.. Что?..
– Озверели, говорю...
– Это, господа, красным бешенством называется. Это...
И вдруг грохот рухнул к нам через крышу и, расколовшись, раскатился во дворе.
...Когда мы вновь приподняли головы, из-за угла дома еще падали последние комья земли.
– Здорово! – сказал поручик Иванов 2-й, выглядывая из-за угла.– А эти-то – что угорелые!.. Глядите, в хлев угодило!..
По двору – все вкруговую – бегали две свиньи. За одной, то рассыпаясь во все стороны, то вновь сбиваясь в кучу, катились маленькие розовые поросята.
– Lisalotte!.. Lis'lott', zuruck!..* – раздался испуганный женский голос, кажется с крыльца дома.– Lis'lott'!..
Но над нами вновь загудело. И опять мы упали на землю, и опять из-за угла посыпались комья земли.
Потом все стихло...
– Да шевелитесь!..
Подпоручик Морозов стоял уже посреди двора. Держал на руках девочку. Штаны его были в крови. Красные широкие пятна все ниже ползли по грязному сукну и медленно опускались за голенища.
– Санитара!.. Да зовите санитара... Фельдшер!..– хрипло кричал подпоручик Морозов.
А со ступенек крыльца, в первый момент нами вовсе не замеченная, подымалась выбежавшая за девочкой колонистка. Встав на колени, она подняла на подпоручика Морозова бессмысленные, круглые глаза, потом вскочила, качаясь, подбежала к нему и вдруг, точно сразу же потеряв все нужные слова, нераздельно, по-звериному закричала.
...Наконец подбежали санитары.
У девочки были оторваны обе ступни.
–
* Лизалотте!.. Лизлотт, назад! (нем.)
* * *
Звенели винтовки. Толкая друг друга, мы понуро шли к воротам. Около ворот лежала убитая свинья. Под живот ее тыкались розовые, веселые поросята.
– Равняйсь!
Когда мы пошли вдоль улицы, черная пыль неслась уже далеко за огородами.
– Еду, еду – следа нету; режу, режу – крови нету!..– Поручик Ягал-Богдановский засмеялся.
– Хороша загадка, а?.. Лодка, думаете?.. Никак нет,– первый Дроздовский полк... Ишь как пятки намазали!.. И отдохнуть не дают. Задержались бы где!..
Но от Гейдельберга до Васильевки отдыха не было. Не было и крупных боев. Отступив от Гейдельберга, красные защищались вяло, все глубже оттягиваясь к северу.
Васильевна встретила нас толпами баб.
– Эй, вы там!.. А мужики где?..– не слезая с подводы, крикнул командир офицерской роты, полковник Лапков.
– Угнали, родимый!.. Всех что ни есть угнали!.. Большевики, родимые, угнали, а куда – и не знаем вовсе!..
– Знаем эти песни! А камыши не пощупать ли? Пулеметом? А?.. То-то! Ну, марш по хатам! И чтоб борщом кормили! Поняли, бабы?
Прошло два дня.
...За Васильевкой опускалось солнце. Я сидел на камне возле дороги к горбатому мостику и смотрел, как над крышами хат кружатся голуби. Крылья голубей казались золотыми. Золотыми казались и верхушки тополей, в листву которых черными пятнами прятались скворечники. Под мостом в маленькой быстрой речушке, заросшей пыльной крапивой, поручики Кечупрак и Аксаев стирали белье.
– А может быть, вы, поручик, знаете, куда это ночью сегодня дежурный взвод ходил? – спросил меня поручик Кечупрак, выжимая воду из рыжей недостиранной рубахи.
– Третий? Нет, не знаю... А что, ходил разве?
– То-то оно и есть, что ходил...
Поручик Кечупрак выжал из рубахи последнюю воду и поднялся ко мне на дорожку.
– И, знаете,– вот это и кажется мне странным,– ведь увели его, знаете, тайком. И никто из них ни слова не говорит... В заставу, говорят, ходили, а какая там, к черту, застава, когда я великолепно знаю, что в заставу ходил поручик Барабаш со своей четверкой... Ну как, Аксаев, готово?
Поручик Аксаев стоял на коленях перед речкой и, засучив рукава гимнастерки, пытался поймать какую-то забежавшую на отмель рыбешку.
– Господа, темнеет,– сказал я.– Идемте!
Когда мы шли к нашим халупам, к северу от Васильевки неожиданно затрещали пулеметы. Мы ускорили шаг. Потом побежали.
Бой шел всю ночь. Иногда совершенно затихая, иногда вновь забегая в тишину тревожными пулеметными очередями.
Мы сидели на улице, курили, пряча огоньки за забором, и шепотом разговаривали. Разговоры кружились все около одного и того же: куда прошлой ночью ходил третий взвод и зачем он упрямо не отвечает на все наши вопросы?
– Не поймешь, истинное слово! – Подпоручик Тяглов плюнул на огонек папиросы, и, склонив голову, стал прислушиваться, как шипит окурок между его пальцами.– У меня там земляк есть, в третьем взводе. Тоже тобольский... Да и тот молчит... Дело это, видно, серьезное...
– Господа, мне кажется, если кто из нашего взвода и знает, то это только поручик Горбик.
– А и правда!
– Поручик Горбик! Поручик Горбик!
Но и поручик Горбик тоже только разводил руками.
– Да не знаю я, господа. Ей-богу, не знаю. Меня, господа, не звали.
– Ну, поручик, раз вас не позвали,– ерунда, значит!..– насмешливо сказал в темноте мичман Дегтярев.– Без вас уж не обошлись бы, поручик! Верно?
Поручик Горбик как раз закуривал.
– Может быть! – сказал он, подымая голову и, как всегда, ласково и по-детски улыбаясь.– А знаете, который у меня сейчас на счету? Нет?.. Триста двадцать первый...
К утру нам разрешили лечь. Не раздеваясь, мы легли тут же, около забора, подобрав к бокам винтовки и положив головы на сапоги друг к другу.
...А бой за селом все продолжался.
Утро было пасмурное. Накрапывал мелкий дождь.
Гру-дью под-дайсь!
Напра-во равняйсь!
пела офицерская рота,
В ногу, ре-бя-та, и-ди-те!
Мы уже перешли мостик и приближались к кустам за Васильевкой.
– Как? Как?..– опять закричал полковник Лапков.– Что?.. Что за пение! Не тянуть! Он-нан-низмом занимались? Не так!.. Не так вяло!.. От-тставить!
Гру-дью под-дайсь!
Отставить!
Гру-дью...
– Отставить!.. Поручик Зверев! Поручик Зверев, не болтать штыком,– два наряда! Подпоручик Морозов, вас за язык дергать?..
Гру-дью под-дайсь...
– Ах, так?.. Так?.. – хрипел уже полковник.– Так, значит?.. Бегом!
Гру-дью под-дайсь!
Напра-во рав-няйсь!
В но-гу, ребя-та, иди-и-те!
минут через десять, еще задыхаясь от бега, пела офицерская рота, подымаясь, наконец, на холмы.
По другую сторону холма, за кустами, лаял бульдог генерала Туркула.
Какой-то полковник в дроздовской форме, никогда прежде не виденный мною в полку, бегал вдоль шеренги выстроенных пленных. В руках он держал деревянную колотушку – из пулеметных принадлежностей.
– Кто, твою мать?.. Кто, твою мать?.. Кто, твою мать?..– кричал полковник, быстро по очереди ударяя колотушкой по губам пленных.
– Кто, кто, кто?..
Добежав до левофлангового, полковник обернулся.
– Не говорят, ваше превосходительство.
– Нет? – спокойно улыбаясь, спросил генерал Туркул, подходя к пленным вплотную.– А ну, посмотрим! – И, размахнувшись, он ударил кого-то наотмашь и закричал уже на все поле: – Нет?.. Выходи тогда!.. Нет, не ты, твою мать!.. Ты выходи, рыжий!.. Рас-стре-ляю!.. Ага?.. Просить теперь, хрен комиссарский!.. А ну?.. Где коммунисты?.. Где комиссары?.. Показывай! Рас-стреля-а...
Рыжий красноармеец побежал вдоль строя. За ним, сорвавшись с места, кинулся криволапый бульдог. За бульдогом – Туркул.
...Дождь моросил все сильнее и сильнее. По подбородкам пленных текла бледно-розовая, замытая водою кровь.
– Этот!.. Этот!..– испуганно тыкал пальцем на кого попало рыжий красноармеец.– Этот!.. И вот этот!.. Этот!.. Этот!..
Офицерская рота стояла в оцеплении.
Опустив голову, я смотрел на сапоги. Стоящий возле меня поручик Кечупрак тоже смотрел в землю. За ним, закрыв глаза и облокотясь на винтовку, стоял поручик Аксаев. Поручик Ягал-Богдановский держал голову прямо. Лицо его горело.
– Этот!.. И этот вот!.. Этот!..
Потом из оцепления вызвали поручика Горбика. Поручик Горбик еще на ходу зарядил винтовку. Заряжая, он улыбался...
– ...Сорок семь, ваше превосходительство!
– Пять бы десятков следовало!.. А ну?.. Твою мать, да показывай!.. Катись колбасой, твою... Рас-рас-стре...
– Товарищи! Да не виновен!.. Товарищи...
– Ей-богу...
– Господа!.. Бра...
– Ей-богу вот!..
– Бра-аттцы!..
И опять раздались три выстрела. Подряд.
...Тяжело переваливаясь на кривых лапах, вдоль оцепления прошел бульдог. В зубах у "его болтались клочья чьих-то штанов.
– Убирать не стоит! Мужики уберут.
И генерал Туркул отошел в кусты, чтоб оправиться.
Вечером наша хозяйка готовила яичницу.
Солома под сковородою ярко вспыхивала, бросая на стены желто-красные, быстрые тени. Сало шипело и брызгало. Откинув голову далеко назад, хозяйка стояла перед огнем почти неподвижно и, казалось, была так же недоступна огню, как и офицерам, уже четыре дня подряд пытающимся заменить ей "уведенного" красными мужа.
– Слушай, молодая, а как ты... насчет выпивона?..– спросил ее поручик Пестряков, когда солома наконец догорела и тяжелая круглая сковорода в руках хозяйки медленно поплыла к нам на стол.
– Если б раздобыла маленько, уважила бы нашу компанию. Как?
– Чего зеньки выпучил? Куда ставить-то буду? Тарелку подставь, что ль?
Хозяйка смотрела на нас из-под надвинувшейся на брови хустки.
– Молодая, а злющая!..– улыбнулся поручик Ягал-Богдановский.– Ну ее к черту, господа! Дура!.. В другое время и смотреть бы не стали, а она... фордыбачится!
В это время в хату вошел мичман Дегтярев.
– Господа, в полку не ладно что-то!
