Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"
Автор книги: Георгий Венус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Где?..
– Да подожди ты!
Наконец удалось схватить его за края.
– "В дни, когда польская армия..." – стал читать подпоручик Морозов.
– Эй, подождите!..
– "...обращаюсь я к вам, русские офицеры, вместе со мною воевавшие и на полях Галиции и..."
– Эй, оглохли? – уже возле нас кричал штабс-капитан Карнаоппулло.– Я приказываю!..– И, вырвав из наших рук воззвание, он вдруг круто обернулся и взял под козырек.
– Смирно!..
Автомобиль мчался уже по дороге под насыпью. В автомобиле сидел генерал Кутепов. Одна рука Кутепова лежала на черной квадратной бороде, другую он держал возле козырька корниловской фуражки.
– Вольно!
– Вольно! – И, зажав в руке смятое воззвание, штабс-капитан Карнаоппулло пошел вниз по дороге. Длинный шнур нагана спускался до самых его колен.
– Городовой! – сказал подпоручик Морозов, отворачиваясь.
Поднятая автомобилем пыль медленно подымалась на вал. Подпоручик Морозов заслонился ладонью.
– Скажи, Зотов, а где ты эту бумагу нашел, а?..
– Да не я находил... В восьмой мне солдат какой-то дал.
Говорит, у себя в вещевом мешке нашел, и мно-о-го!..
Солнце уже взошло... Во рву раздевали первых пленных. Около полудня мы перешли ров, обошли Перекоп
и двинулись на северо-восток.
Навстречу нам уже несли раненых. Стрельба вдали становилась чаще и отчетливей.
– Если б туда... на аэроплан, да посмотреть бы!..– сказал поручик Науменко, подымая голову.
– Подожди минутку,– увидишь! Но ждать пришлось часа три.
Три часа 1-й и 2-й батальоны нашего полка лежали в степи.
Было жарко.
– Странно... И справа и слева море, а ветра нет.
– Тень бы какую!..– И, звякнув густо набитыми подсумками, подпоручик Басов медленно повернулся на живот и уткнулся лицом в траву. Фуражка сползла на его лоб, на седой затылок легла трава.
– Поручик, а сколько вам лет?
– А сколько у вас языков, поручик Науменко? Неужели помолчать не можете?
...Аэропланы над нами летели к северу.
– Сюда! Веди сюда!
Какой-то солдат отводил в тыл двух ободранных пленных.
– Эй! Да живо!
Пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и плечи и опустив руки, они стояли неподвижно, и казались низко подвешенными над землей.
– Коммунисты? – спросил генерал Туркул, свесив над колесом тачанки одну ногу.
Не подымая головы, пленные что-то ответили. Туркул зевнул.
– Веди! – Потом развернул на коленях карту и зевнул снова.
– ...Сюда! Сюда! – минут через пять вновь закричал он. И опять подвели пленного, уже босого, в рваной ватной кацавейке и без фуражки.
– Коммунист?
– Черт ма, коммунист!.. Мобилизованный.
Около тачанки собрались солдаты. Туркул вновь что-то спросил. Что – я не разобрал. Солдаты вкруг тачанки гудели.
– Меня это? – переспросил пленный.
– Ну, а конечно! Не меня же!..
– Могилиным меня звать.
И вдруг, встряхнув кудрями, пленный чему-то улыбнулся. И точно в ответ на улыбку пленного, Туркул засмеялся тоже.
– Могилин?.. В могилу Могилина! – закричал он, уже захлебываясь хохотом.– Эй, вы там!..
Пленного повели за тачанку...
Подняли нас через полчаса.
– ...Марковцы, говорят, отходят.
– Черт дери!.. Словно как кашу варят...
– Слышите?.. Слышите?..
Мы уже шли через степь. Но вот штабс-капитан Карнаоппулло нагнал роту. Он задыхался.
– Не волнуйтесь, поручик! Все будет исполнено. Патронную двуколку я подтяну ближе. А связь с цепями... Поручик Кумачев даже не обернулся.
Когда 2-й батальон входил в Первоконстантиновку, солнце уже спускалось за края крыш. Крестьян в деревне не было видно. Опять несли раненых. Перевязочный пункт находился возле ворот хаты, около которой остановилась наша рота.
– Сестра! Разрывными?.. Правда?..
– Сестра, вы были в цепи?.. Скажите,– курсанты, наверно?..
Сестра и фельдшер Дышло молча рвали бинты.
...Уже 7-я и 8-я роты пошли в бой. 5-я и наша лежали на улице. На улицу залетело несколько пуль... Взобравшись на забор, безрукий батальонный смотрел в бинокль.
– Слушайте,– сказал кому-то недалеко от меня лежащий поручик Науменко.– Не кажется ли вам...
И вдруг он уперся о ладони и быстро поднял голову. Батальонного на заборе уже не было.
– Сестра! Сестра!..– кричал над канавой связной.
Батальонного положили на подводу. Но подвода не пошла в тыл. Раненный в грудь навылет батальонный остался руководить боем.
– Ше-ста-я!..
Мы вскочили.
Я видел, как подпоручик Морозов нахмурил вдруг запрыгавшие брови и как, отвернувшись в сторону, перекрестился подпоручик Басов...
За деревней подымались холмы...
Рассыпавшись в цепь, наша рота шла, не стреляя. Красных не было видно,– они лежали за холмами.
Мы вышли на линию наших соседних цепей, приблизительно на версту от Первоконстантиновки.
– Цепь, стой!
...Несло пылью цветущей травы.
...Я лежал около Зотова и, выдвинув вперед винтовку, наблюдал, как бронзовый ленивый жук взбирался на стебелек качающейся травы. Раскачиваясь, стебелек гнулся...
Справа от меня лежал Горохов. За ним – Телицын.
– Телицын, холодная?? Телицын отнял от рта флягу.
– Да откуда?..
...А жук уже взобрался на самую верхушку стебля и, выставив усы, о чем-то задумался, не зная, очевидно, что делать ему дальше...
– Телицын, да глоток только!..
– Отстань!.. Вишь, двинем сейчас...
– Це-е-епь...
Мы встали и пошли, вскинув под руку винтовки. А далекие фланги цепей уже завязали бой и наступали, низко пригнувшись к земле...
– А где капитан Карнаоппулло? – спросил я поручика Кумачева, размеренным шагом идущего вдоль цепи. Поручик улыбнулся.
– А где ему быть? Доставкой патронов ведает... Но клянусь богом...Вдруг он остановился.
На мгновение остановился и я. За холмами что-то загудело.
– Комиссар объезжает. Видно, дела у них не совсем... Но кончить поручик не успел. На холмы, сверкая синей броней, быстро вползла цепь броневиков.
– Ура! – крикнул поручик Кумачев и бросился вперед, размахивая в воздухе ручной гранатой.
Но пулеметный огонь снизу, сверху – шрапнель скорострельных пушек Гочкиса сразу же смяли нашу цепь, зигзагами ее выгнули и отбросили назад. Я тоже бросился назад, потом повернулся и выстрелил в ближайший броневик. Винтовка ударила меня в плечо и повалила. Когда я вновь вскочил, винтовки под ногами у меня не было – только ствол и вкруг него щепки. Я схватил ствол...
Броневик шел возле меня...
– Цепь, назад! – где-то впереди кричал поручик Кумачев.– Це-е-епь...
Я видел сквозь пыль, бегущую за цепью, как повалился на землю Зотов.
– Зотов!..– крикнул я, добежав до него. Возле него лежала фуражка, под самым ухом. В фуражку что-то медленно сползало, красное и круглое. Сползая, делалось все выше, круглей и краснее.
– Це-е-епь! – уже далеко передо мной кричал поручик Кумачев.
Возле меня – все на том же месте – кто-то волчком кружился. Упал... Изо рта Горохова била кровь.
– Це-е-епь...
Я вновь бросился назад, тоже в волны бегущей пыли. Но рота бежала уже за пылью. Когда пыль нагоняла роту, цепь сразу редела и бежала еще быстрей.
Медленно качаясь, передо мной поворачивался броневик.
– Це-е-епь...
Потом броневик остался позади...
– ...Спа... спасите!.. Бра-атцы! – кричали раненые, хватая нас за ноги.
...Я помню красное солнце. Сквозь пыль оно казалось бурым...
– Бра-а-а...
А за нами гудели броневики, дробились в сухом треске пулеметы и, как камни в битом стекле, звенели скорострелки Гочкиса...
Полк бежал вдоль главной улицы Первоконстантиновки. Поперечные улочки были уже заняты красными. Красные выкатывали пулеметы. На скрещении главной улицы с поперечными лежали друг на друга упавшие тела. Тела ворочались и шевелились, как шевелятся, очевидно, холмы при землетрясении.
– Беги! Беги! – кричали за нами. И мы бросились вперед... Быстро темнело.
...И опять взошла луна. Такая же желтая, как в ночь перед тем над Армянским Базаром.
Черной смолой сползал полк с Перекопского вала.
Мы шли назад – к кострам.
Опустив ствол разбитой винтовки до самой земли, я шел среди солдат и офицеров чужих рот.
На валу стоял генерал Туркул. В глазах у него я видел слезы.
...Костры догорали. Когда на них набегал ветер, огонь ложился на траву и шипел, торопливо зарываясь в землю.
Поручик Науменко, я и двенадцать солдат нашей роты сидели около огня. Другие не вернулись.
Вдали опять шел бой, но уже лениво и как-то нехотя.
– "Тогда считать мы стали раны,– вздохнув, тихо сказал поручик Науменко,– товарищей считать..."
Красный свет расползался по его лицу, стекая за ухо, за которым медленно шевелились тоже красные волосы.
– ...а господин поручик ротный упал. Его уже в деревне подшибло. Видел я...– рассказывал Галицкий, единственный уцелевший солдат моего взвода.Васюткин и Осов к красным перебегли, тоже видел... чего не видел, не скажу, господин поручик!.. А подпоручика Морозова не видел, вот. Никак нет, не пришлось видеть!..
Подошел штабс-капитан Карнаоппулло.
– Ну, а как патроны, господа, поизрасходовали? Я встал и пошел в темноту.
– Жаль, жаль подпоручика Морозова! – побрел за мною поручик Науменко. Я ускорил шаг.
Но подпоручик Морозов вернулся.
Было это под утро. Он разбудил меня, взяв за плечо.
– Слушай!.. Я вскочил.
– Слушай, где фельдшер Дышло?.. Ах, черт, да помоги же!..
Он выволок из Первоконстантиновки какого-то раненого ефрейтора.
– Знаешь, до черта похож на моего брата, павшего под Черновицами...
Я взял ефрейтора за плечи. Приподнял. Ефрейтор открыл глаза, большие и, кажется, синие, как у ребенка.
– Понесем?..
– Бери за ноги!.. Так! Ну-ка, ра-аз... ...А возле потухшего костра бредил поручик Науменко, жалобно повзвизгивая, как щенок на морозе.
На следующее утро, 26 мая, Первоконстантиновка была вновь взята – 2-м Дроздовским полком. К полдню мы вошли в нее вновь – убирать убитых. Работали мы до самого вечера. Почти все убитые имели глубокие штыковые раны. За огородами, в густом ивняке, мы нашли и подпоручика Басова. У него была разбита ступня и штыком проколото горло.
ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ
Ротой командовал штабс-капитан Карнаоппулло. Но бои после Первоконстантиновки были не серьезные, так что ему не приходилось даже слезать с подвод, на которые вновь, как когда-то при Деникине, был посажен наш пополненный пленными полк.
– Ребята! Ребята!..– кричал с подводы поручик Скворцов, присланный из офицерской роты на взвод Басова.– Ребята, руби топором!.. Кого черта!.. Оставлять, что ли?..
Зрела вишня. Но подводы шли быстро и, проезжая по деревням и колониям, солдаты только подымали головы и провожали сады глазами.
– А ну, да скорей ты! Топоры!.. Руби топором!..
Над подводами 4-го взвода вырастал лес молодых вишневых деревьев.
Ворочаясь среди непокорных ветвей, поручик Скворцов ругался:
– Чего с зелеными рубил?.. Что?.. Что глаза выкатил?.. Не было с красными?.. Я тебя научу к "зеленым" тянуться!.. "Зеленые" на Кавказе остались!..
Как-то его подвода шла сразу же за моей.
– Меня, господин поручик, мужик намедни о земельном законе генерала Врангеля спрашивал,– рассказывал ему рядовой Ершов, красноармеец, взятый за Ново-Алексеевкой.– Как это понять, спрашивал, что купчих двадцать пять лет выдавать не будут?
– Спрашивал?.. Ну, а ты? Ты его спрашивал? А? Все ль по-старому,свобода и равенство и братство? А?
– Никак нет!.. Только насчет генерала Врангеля не знал я, конечно.
– Не знал, конечно? И не надо знать тебе вовсе! Состаришься!
И, засмеявшись, поручик Скворцов приподнял над подводой уже смятое, общипанное дерево и швырнул его в канаву.
– А ну, беги лучше! Руби это вот! Видишь?..
После густого жирного борща хотелось лежать, положив голову на путаную, мягкую траву, и спать, спать, спать... Но подводы уже стягивались к дороге.
– Цинизм, говорите?.. Ну, а что мог я ему ответить? Ну, что?..
Поручик Скворцов все еще возился над котелком, вытирая дно коркою хлеба.
– Ну, что?.. Вам бы, поручик Науменко, только зацепку найти, чтоб потом три часа сряду галиматью всякую растягивать!.. Так и сказать: двадцать пять лет!.. Да?.. Дорогой Ершов, для отдыха это! У красных это, Ершов, передышкой называется... Так, что ли, поручик Науменко?
– Поручик!
– Молчите, поручик! Люди воспитанные не перебивают! Так и сказать: ...для отдыха, значит, а вам, дуракам, для одиночного обучения... деньги сносить... кому следует... Да?.. В портфели и в банки складывать?.. В наши, гражданин Ершов!..– еще подчеркнуть, может быть?..
– Вы превратно поняли, поручик Скворцов!
– Кого? Вас?.. Или, может быть, генерала Врангеля?.. Пошли вы к черту, поручик Науменко, и не суйтесь с вашими замечаниями!..
Подводы выстраивались вдоль дороги. Поручик Скворцов встал. Прикрепил котелок к поясу.
– Allons!..*
–
* Пошли! (франц.).
Над имением Фальцфейна рвалась шрапнель. С правого и левого фланга наших цепей медленной лавой рассыпалась далекая конница. Вдруг конница метнулась вперед и, оторвавшись от флангов, хлынула на имение.
– Бегут!.. Бегут!..– закричал штабс-капитан Карнаоппулло и, выхватив шашку, уже не пригибаясь, бросился вперед.
Вечером того же дня мы лежали в саду имения. Вечерние лучи, с трудом раздвигая листья, пробивались сквозь чащу редкими рассеченными полосками. В кусты крыжовника и смородины они не попадали вовсе.
– Здесь, поручик Скворцов, всё недели на две позже зреет! – сказал, подходя к нам, поручик Злобин.– Хотя,– видите? – на верхушках зрелые уже есть. И крупные... Эх, черт!
Но добраться до зрелых вишен было трудно. Верхушки деревьев не выдерживали тяжести тела и гнулись, уводя ветви из-под самых рук.
– Сейчас мы это устроим!
Поручик Скворцов вскочил с травы и замахал в воздухе фуражкой.
– Сюда! С топорами!
...Я вышел из сада, думая найти пруд или речку и смыть с себя многодневную пыль.
– Пойдем-ка лучше в зверинец,– сказал, встретив меня на улице, поручик Науменко.– Там, говорят, зебры есть и медведи всякие – бурый, и черный, и белый... Эт-тот чудак Фальцфейн!.. Ах ты, господи, и понабирал же он себе друзей-приятелей!
К улице прилегали длинные коричневые строения, очевидно склады. Двери были под замком. Лишь одна дверь деревянного сарая в конце улицы была открыта настежь. Под дверью толпились солдаты.
– Заткнули б глотку, шибче бить можно,– кому-то из толпы деловито советовал бородатый унтер-офицер, сверхсрочного типа.– Оно и сбиться можно, в подсчете это, при крике, значит. А раз ему сто – так сто и натягивай, раз двести...
– Незачем затыкать! – возразил другой, тоже унтер-офицер, но помоложе.– Ухо не барабан, не лопнет...
– Другим наука!
Мы уже подходили к толпе, когда, обогнав нас, подбежал какой-то молодой безусый подпоручик. Подбежав, он остановился и стал тяжело дышать. Очевидно, бежал он издалека.
– Комитеты устраивать?!. Марксов развешивать?!.– уже пробиваясь сквозь толпу, кричал он.– Шомполами его! Да, шомполами!.. Так!.. Так!..
За дверью раздались глухие крики.
– Ну, не хотите, не надо. Пойдем! – Поручик Науменко вновь вышел на дорогу.– В зверинец, значит?.. А хотите, я расскажу вам, как однажды при большевиках в Одессе...
Солдаты толпились и за имением возле высокой частой изгороди.
– Вот и пришли,– сказал поручик Науменко, только что окончив рассказ о расстрелах в Одессе.– Это и есть знаменитый зверинец. А ну, что тут такое?
Мы подошли к забору.
За забором, по полю, по которому, точно играя в перегонку, скользили легкие перекати-поле, с трех сторон, рассыпавшись в цепи, метались солдаты. Они загоняли в тупики забора испуганную зебру и двух низкорослых рыжих лошадей,– кажется, пони.
– Лови! Лови!
Солдаты возле зебры кричали и свистели. Некоторые, точно приплясывая, топали ногами.
– Лови! Лови-и!
– Тащи седло! Петька, седло тащи! Махом!
– Господин капитан! Забегайте, господин капитан! Слева забегайте!
Но капитан уже схватил зебру за гриву и, гикая, бежал рядом с ней. Цепи за забором перепутались и густой массой, беспорядочно, точно при атаке, бросились за капитаном.
– Расходись!
Я оглянулся. По дороге к нам подъезжал какой-то офицер в полном походном снаряжении.
– Расходись!.. Приказано всякие безобразия в имении прекратить! крикнул он, придерживая лошадь. Но вдруг откинулся назад и захохотал тоже, раскатисто и громко.
По полю, быстро обгоняя пони и вырвавшуюся из рук капитана зебру, бежали два страуса. Под хвостами у них болталась подвязанная бумага. Бумага горела.
Я оставил поручика Науменко на заборе и тихо побрел дальше.
Ни ручейка, ни пруда под имением я не нашел.
Когда я возвращался в штаб, солдаты около сарая в конце улицы толпились, как и час тому назад.
Из открытых дверей на улицу все еще доносились крики, на этот раз женские.
– Как дерганет по задам,– рассказывал возле дверей унтер-офицер сверхсрочного типа.– Как дерганет – аж полосы!..
– Ей-богу, не понимаю! – ворчал вечером поручик Скворцов, расстилая шинель под деревом.– Вдруг ни с того ни с сего: беречь птицу!., беречь имение!., беречь деревья!..
И, помолчав, он повысил голос:
– Капитан!
– Ну?
– Варенья хотите, капитан?.. Знаете, вишневого? А?.. Сла-адкого!.. На хлеб или в чай... Хотите?..
– Ну?
– Ну!.. Ну!.. Ну, так закройте глаза, отвернитесь и спите. Утром варить будем!
Когда я засыпал, деревья над нами тревожно гудели. Изредка в тишину кустов срывался треск веток и ползла глухая, сдержанная матерщина.
...Варенье утром варил сам штабс-капитан Карнаоппулло.
Легкие бои, почти случайные... Колония Пришиб... Ро-зенталь... И опять Пришиб, и опять Розенталь...
Когда мы вошли в Розенталь уже в третий раз, в роту вернулся поручик Ауэ.
– Здорово, барбосы! – крикнул он, входя во двор белого домика, в тени которого мы сидели.– Ну как?.. Капитан, рапортуйте!..
Штабс-капитан приподнялся.
– Да не так, вашу мать за ухо!.. Капитан, учитесь! – И, вытянувшись, поручик Ауэ поднял к козырьку руку.
– Так вот! Слышишь, капитан? "В 6-й интернациональной происшествий никаких не случилось. Поручик-хохол надел на ум чехол. Всем надоел. Черт бы его заел!"
Мы улыбнулись.
– ..."Кацап-бородач, подпоручик по недоразумению и герой по духу, проблем гражданской войны еще не решил. Немец-перец-колбаса, как вечный должник матери-России, до сего дня еще служит ей верой и правдой. Бравый эллин, он же Карнаоппулло – шашка до пола... пьет по ночам комиссарскую кровь и, чтоб было слаще, заедает карамелью..."
– Поручик! – вскочил с крыльца штабс-капитан Карнаоппулло.
– Не дружен с маткою-правдою? Ну ладно, ладно!.. Отпусти усы, будет!.. А ну, барбосы, не спеть ли нам?..
И вдруг, закинув голову, он запел, неожиданно тихо и мягко:
Не осенний мел-кий дож-ди-чек...
Подошел связной.
А вечером наша рота пошла в заставу.
Полевой караул лежал за холмиком. Мне было холодно, и я залез под шинель. В стороне беседовали два солдата.
– И-и, боже мой! Где там! Да я ведь о хлебной разверстке сказывал!..
Второй голос был глуше. Он тонул в тишине, и разобрать его было трудно.
– Да все одно это!.. Что хлеб, что корова...
– А у кадетов, думаешь, как?..– вклинился в разговор третий голос.– За пуд – две ихних тысячи... А на кой они нужны, эти две тысячи! Ребятам разве?.. Кораблики складывать?.. А насчет повинности слыхал я давеча, будто б у отца-матери не явившихся по мобилизации всё что ни есть забирают. Специально и отряд такой ходит, карательный, что ли...
– Слыхал я про это... Как же!.. Нам о карательных политрук еще разъяснял...
Рука моя отекла, и я повернулся на другой бок. Разговор оборвался.
Часовым стоял Галицкий. Подчаском – Кишечников, красноармеец, взятый в плен вместе с Ершовым.
– Здесь, господин поручик, можно сказать, и спокойной минуты нету! обернулся ко мне Галицкий, когда я пошел проверять посты.– Вот прислушайтесь, дело какое!.. Не то ползет... не то ветер...
Я сделал шаг вперед и притаил дыхание.
...Ветер в поле играл кукурузой. Листья кукурузы шуршали.
– Не трусь, Галицкий!.. Никто не ползет... Галицкий вновь опустился на колени и, подняв винтовку, обнял ее обеими руками.
– Как служил я у красных, господин поручик, говорили, что и мир скоро будет. Как, не слышно теперь? – спросил вдруг подчасок, высовывая голову из-за кукурузы.
– Нет, Кишечников, не слышно что-то!
...Звезды в небе бледнели. Стало еще холодней.
Серебристые, ровные волны бежали по степи. Взбегая на холмики, они, кувырнувшись, срывались вниз и бежали дальше, играя опять то серебром, то зеленою, быстро расползающейся по всему полю тенью.
– И чего не едут!..
Ротный то и дело подымался и смотрел перед собой.
– Ей-богу, этот поручик Науменко что твоя рязанская баба!..
Прошло минут пять. Потом еще пять...
– Идет! – сказал наконец ротный, приподнялся и взбросил на ремень винтовку.
– Да еще с прибылью, кажется!..– воскликнул поручик Скворцов.Э-ге-ге!.. Двух товарищей ведет... А ну-с, узнаем про дела совдепские!..
Но допросить перебежчиков не удалось. Полк уже выступал из имения, и ротный спешил на подводы.
Я сидел на подводе подпоручика Морозова. Поручик Науменко шел возле нас.
– А там – неладно, ей-богу!.. Уж я понимаю!.. Да вы послушайте только...– Он говорил быстро. Очевидно, торопился еще и к поручику Скворцову.– И ей-богу, все потому только, что между прочим это делается... Ведь на подводах их допрашивали. Сперва поручик Ауэ одного, потом его же капитан Карнаоппулло, а поручик – другого. И вот здесь-то вся их каша и всплыла... Один говорит: сорок второй советской дивизии, и давно уже здесь. Другой: с двадцать восьмой, говорит, вышли, и совсем только недавно... Один...– Поручик Науменко споткнулся о камень.– Фу, черт!.. Один... Сейчас, поручик Скворцов!.. Сейчас я! – Поручик Науменко вновь обернулся к нам: Ну и вот... Один говорит...
Минут через пять он шел уже возле подводы поручика Скворцова.
– ...говорит. Ну а другой... Один... а другой...
– При-ва-а-ал!..– поплыло наконец от подводы к подводе.
Оба перебежчика сидели на последней подводе ротного обоза. Один из них был широкоплечий, рослый парень с красным, изрытым оспой лицом.
– Стало быть, не мог больше... Вот почему!.. Невмоготу стало...рассказывал он собравшимся возле него солдатам.– Сперва это Юденич на Петроград гонял. Потом на Колчака ходили. Теперь на вас – на барона Врангеля пошли... Не ушел бы – гляди! – и на Польщу погнали б!..
– Че-реш-ни!.. Господин поручик!..
– Господин поручик, идите!..– кричали где-то далеко солдаты 3-го взвода.
Через улицу, с топором в руке, прошел поручик Скворцов.
Второй красноармеец исподлобья посмотрел на него и отвернулся.
И вдруг за деревней раздалась беспорядочная ружейная стрельба.
Мы уже выходили за деревню.
– Господин поручик, господин капитан Карнаоппулло приказали вам доложить, что они оставили Кишечникова при себе.
– Зачем это?
Стрельба за деревней все учащалась.
– Часовым к перебежчикам,– ответил Галицкий, на ходу занимая свое место во взводе.
...Выйдя за деревню, 6-я рота рассыпалась в цепь.
* * *
Было очень жарко. С лица струился пот.
– Давно уж не гнали так!.. Что?..
– Жаль, говорю, что конница не подоспела... Не ушли бы!..
...Маленькие, белые домики какого-то хутора, к которому, уже под вечер, вышли наши цепи, дружной семьей спускались к оврагу. Овраг огибал хутор, за хутором упирался в плоский, осевший во все стороны холм. Над холмом зеленели сады небольшого поместья.
– Квартирьеры на хутор не пойдут,– объявил ротный.– Мы только обождем подводы и сразу же двинемся дальше. Садись и закуривай!..
...Прошла подзода с ранеными. За ней вторая. Шедшая в резерве 8-я рота построилась и с песнями прошла мимо нас на северную окраину хутора занимать позицию. Вдоль рва, уже далеко в степи, куда-то шел поручик Скворцов, получивший у ротного разрешение на полчаса отлучиться из роты.
А вокруг и около нас опять уже скользили и кружились легкие кустики перекати-поле...
– Пыли-то!..– сказал поручик Ауэ, указывая вдаль.
Вдали медленно шел наш обоз. Обоз был разбит по-батальонно и казался издали четырьмя ползущими друг за другом поездами, над которыми клубился низкий, тяжелый дым.
– Пыли-то?.. А?..– повторил ротный, потом отвернулся, вынул часы и выругался: – ...твою барбосову мать! Полчаса называется!.. Видно, чай пьет!.. Извольте вот офицерскому слову верить!..
На небо, все еще синее, набежали желтые тучи. Обоз подходил все ближе и ближе.
...Наконец, с каким-то небольшим свертком под мышкой, вернулся и поручик Скворцов.
– Да!
– Не да, а так точно!..
Штабс-капитан Карнаоппулло удивленно посмотрел на ротного.
– Но, поручик...
– Извольте молчать!..
– Но позвольте...
– Молчать!..– И, быстро обернувшись, ротный стал кричать уже на обоз: – Там!.. Не болтаться!.. Выезжай!.. Выезжай, говорю, вашу в три бога мать!.. Поручик!.. Поручик Науменко... вашу мать, да следите за порядком, мать вашу... Под-по-ру-чик Мо-ро-зов!..
Обоз выровнялся и пошел вдоль дороги, на все лады скрипя несмазанными колесами. Тронулась и моя подвода.
– Но, поручик, ведь перебежчики...– вновь, уже сквозь треск колес, услыхал я растерянный голос штабс-капитана.
– К матери с твоими перебежчиками!.. А Кишечников, а?.. А?.. А?..
Очевидно, желая отделаться шуткой, штабс-капитан Карнаоппулло вдруг прищурил глаза и задергал подбородком:
– Бэ!.. Бэ!.. Бэ!..– засмеялся он деланно. На мгновенье ротный опешил. В это самое время моя подвода как раз поравнялась с ними.
– За... за... зар-раза!..– вдруг дико закричал ротный.– Стой!.. Стой, твою...
Я быстро отвернулся и в тот же момент услыхал короткий, глухой удар. Очевидно, ротный ударил кулаком капитана.
Мой подводчик стегнул лошадей. Лошади рванули.
– Не напирай!..– кричали с подводы перед нами...
– ...а когда он, не допив молока, выбежал из хаты, того уже и след простыл...
– В гражданской войне всё опять и опять повторяется!..
– Не велика у ней, знать, фантазия! – перебил поручика Науменко подпоручик Морозов.– Ведь это же почти что прошлогодняя история с этим...как его? – с Ленцем... Помнишь?..
Мы въезжали на холм за оврагом.
Над забором поместья свисали тяжелые ветви черешен.
С подвод 3-го взвода быстро повскакали солдаты.
– Назад!..
Узнав голос поручика Скворцова, я удивленно обернулся. Балансируя, поручик Скворцов стоял на подводе.
– Назад! – кричал он.– Ершов! Тыкин! Подойко!.. По подводам! По по-д-во-дам!..
– Неслыханно, господа! И что за добрая муха его укусила! – сказал, не менее меня удивленный, подпоручик Морозов.– А?.. Что за черт!.. Из Савла да в Павла!..
Ершов, Тыкин и Подойко, звеня котелками, уже бежали назад к подводам.
– Подождите! Да рассказывай дальше,– снова обратился я к поручику Науменко.– Действительно, происшествие не совсем-таки обыденное!..
– Ну и вот...
И лицо поручика Науменко разгорелось от возбуждения.
– Когда наша рота пошла в бой,– рассказывал нам поручик Науменко,оставшийся при обозе штабс-капитан Карнаоппулло отправился в халупу пить молоко. Пользуясь простодушием Кишечникова и его незнанием службы, один из перебежчиков, тот, что глядел исподлобья, попросил у него разрешения оправиться, ушел за хату и больше не вернулся. Оставив второго перебежчика, Кишечников побежал искать его по всем хатам; попал также и в ту, в которой за крынкою молока сидел штабс-капитан Карнаоппулло. Штабс-капитан поднял на ноги всех нестроевых и даже подводчиков, но было уже поздно. Сбежавшего красноармейца не нашли. Тогда рассвирепевший штабс-капитан тут же, возле подводы, расстрелял и Кишечникова, и второго красноармейца – скуластого парня с красным лицом,– обвиняя их обоих в содействии побегу.
– Да, да!..– повторял поручик Науменко.– Попадись под горячую руку... капитану или ротному... Зве-ери!.. А ведь сбежавший был шпионом,– вы знаете это?
...Мы уже спускались с холма... Поручик Науменко все еще сидел у нас на подводе. Понемногу возбуждение его прошло, и на лицо вновь набежала знакомая нам улыбка.
– Эй, поручик Скворцов! Откуда такое богатство?..– закричал он вдруг, приподнявшись.
Несколькими подводами за нами голый до пояса поручик Скворцов расправлял над головою новую, белую рубашку.
– А что?.. Завидно? – крикнул тот, уже продев сквозь рубаху голову.
– Да нет!.. Но откуда?..
– Да оттуда!
Поручик Скворцов указал рукой на поместье, уже едва-едва чернеющее вдали.
– Подарили?..
– Еще что!.. Кто теперь дарит!.. Родичи там у меня есть, из недорезанных... Тетка...
Кружилась пыль. Подводы наезжали на подводы. Холмы за нами опускались в полутьму.
ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ
Красные наступали...
Три дня подряд, каждую ночь, шла в бой наша рота.
Мы защищали большую, богатую колонию, Гальбштадт или Куркулак,– не помню... Помню одно: на каштановых деревьях ее главной улицы болтались три трупа. Помню еще и лицо одного повешенного. Оно было вздуто, особенно щеки, которые выступали вперед и хоронили провалившийся вглубь нос. На длинной веревке под бородой повешенного болталась дощечка; "дезертир". Дощечка раскачивалась под ветром и, легонько ударяя о колени повешенного, вновь отскакивала далеко вперед.
– Вот!.. А вы говорите, своих не вешаем!..– сказал как-то штабс-капитан Карнаоппулло.– Как не вешаем! И по три сразу...
– Да разве свои это? Ведь это те же красноармейцы! Вот если б офицера на вешалку вздернули.
– Еще что!.. А Ивановского позабыли?.. Мало?
И штабс-капитан отошел от ротного и нахмурился. В последнее время штабс-капитан хмурился очень часто. И всегда только в присутствии ротного. И всегда – отворачиваясь.
А около штаба полка дни напролет толпились солдаты и офицеры.
Около штаба расстреливали пленных латышей.
– Ты полковника Петерса видел? – на третий день боев и расстрелов спросил меня поручик Науменко.– Не правда ли, как битый ходит?.. Видел?
– Видел.
– А знаешь почему?.. Своих – латышей этих – жалеет. Сам ведь латыш! Говорят, места не находит. А по ночам, говорят, сидит в темной халупе, сжимает голову руками и рычит, как раненый зверь.
На четвертый день красные нас выбили. На пятый мы выбили красных.
Когда мы вновь входили в колонию, на трех каштанах главной улицы болтались три наших офицера, взятые красными в плен за день перед этим.
В бою на пятый день 7-я рота потеряла убитыми и ранеными около половины штыков. 8-я – треть. 5-я и наша – всего несколько.
– Как странно бьет артиллерия красных!.. На одном участке сметает решительно все; на другом, тут же рядом, только и дает перелеты и недолеты.
– А это смотря кто стоит на орудии. Если старый барбос – офицер еще с германской...
Поручик Скворцов удивленно посмотрел на ротного.
– Неужели вы думаете, что старые офицеры так же старательно, как когда-то по немцам, бьют теперь и по нашим цепям?
– Привычка!..– коротко ответил ротный, задумавшись.
Мы сидели на траве, составив винтовки и сбросив с плеч тяжелые, уже вновь пополненные патронташи.
– Хоть бы дня три отдыха дали! Устали до черта!..– жаловался поручик Науменко.– Ноги едва носят. Засыпаешь прямо в цепи...
– Дубье!.. Ослы!.. Дерево!.. Рав-няйсь! – кричал молодой штабс-кэпитан в щегольском френче, бегая возле сбившихся в кучу пленных.
