Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"

Автор книги: Георгий Венус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Но никто не подхватил. Было тихо. Только ротный подсчитывал шаг.

– Ать, два!.. Ать, два!..

А далеко за спиною, встречая 2-й полк, все так же бравурно играли музыканты... Мы шли на Чалтырь.

Жители Чалтыря, богатые армяне, приняли нас не радушно. Очевидно, боялись нашего скорого отступления, а за ним и расправы со стороны большевиков.

– Эх, была бы кожа!..– вздыхал кто-то.– Всего б раздобыли!..

Но кожа осталась в вагонах.

– Нэ понымаю!.. Зачэм на арманской зэмлэ воевать! – ворчал хозяин.– Нэ понымаю,– казак дэротся, болшевик дэротся, скажи мнэ, душа мой, развэ армэнын дэротся?

За окном громыхала артиллерия. Переваливаясь, проходили танки.

Вошел Нартов.

– Окопчики, господин поручик, видели? Да все ни к чему это... Там, значит, и проволока понавалена. А укреплять-то когда будем?

И, поставив винтовку около двери, он подошел к склоненной над печкой хозяйке.

– Ну, как? Готово?..

– Нэ готово! – ответил за жену хозяин.– Вот ты скажи мэнэ, душа мой,казак дэротся, болшевик дэротся...

– Отстань! Ну, как, готово? Хозяйка варила борщ.

– Здравствуйте, господа!

И поручик Савельев остановился в дверях, стряхивая снег с шинели.

– Здравствуйте!.. Вот и сочельник!.. А бывало, помните?.. Подпоручик Морозов поднял голову...

– Бросьте, Савельюшка, и без того... тошно!

– Нэт, ну скажи мэнэ толко, душа мой, развэ армэнын дэротся?

– Брысь, кот черный! Мурлычет тоже!

Ночью мы спали не раздеваясь.

Бой завязался только на второй день праздника.

– Меня вновь знобит,– еще перед боем сказал я подпоручику Морозову.– И слабость...

– Перетерпи. В лазаретах хуже. Там сотнями мрут.

Я взял винтовку.

...Солнце светило ярко и радостно. Резкие синие тени длинными полосами тянулись вдоль оврагов. Они подползали под ежи и колючую проволоку, запутанную и ржавую, безо всякой цели брошенную на снег.

– Цепь, стой!

Мы вышли на бугор.

Цепи красных наступали на Чалтырь с трех сторон, стягиваясь к четвертой – к югу, где думали, очевидно, сомкнуться. Южные подступы защищал генерал Манштейн. В цепи была рассыпана, кажется, вся Дроздовская дивизия.

Генерал Витковский, дивизионный, верхом на вороной кобыле, едва успевал за Туркулом.

– Офицерскую роту!.. О-фи-цер-ску-ю сюда! – кричал Туркул, размахивая блестящим на солнце биноклем.

Что-то хрипло и невнятно кричал и генерал Витковский.

– И чего тужится! Сидел бы в хате, старый хрен! – гудел лежащий за мной ротный.– Туркул и без него... Прицел десять!.. И без него Туркул справится... Двенадцать!..

К полдню красные вновь подползли и густою цепью двинулись на Чалтырь.

– Черт бы их,– мухи!..– сплюнул ротный, доставая папиросы. Закурил Хотите? – Потом привстал.– Хо-ти-те? – размахнулся и опять бросил портсигар уже подпоручику Морозову.

– Барбосы! – Пригнулся. Пуля сорвала его правый погон.

Гудела артиллерия. Наша била по цепям. Красная – по деревне.

– Скажи мэнэ, душа мой, зачэм на армянской зэмлэ дэрутся? – крикнул, засмеявшись, Мартов, когда, прогудев над нашей цепью, над крайней хатой Чалтыря, опять разорвался снаряд.

– Карнаоппулло! Карнаоппулло! – махнул рукой штабс-капитану ротный.Скажи мэнэ, душа мой, зачэм ж... и на солнце зреешь? Сме-ле-е!..– И вдруг он вновь оборвал смех короткой командой: – Прицел восемь! Часто!..

"Скорей бы!.." – думал я, чувствуя все большую слабость. Уткнулся лицом в снег. "Скорей бы... Встать... Пойти... Все равно... Все равно..."

А пулеметы красных трещали все чаще и чаще.

Пули скользили под сугробы и брызгали осколками звонкого льда.

Пронесли новых раненых...

– Господин поручик, господин поручик!..

Я поднял голову.

Два санитара, ухватив Едокова под мышки, вели его к окопчику, где, разложив на снегу индивидуальные пакеты, сидел ротный фельдшер. Из его окопчика – в тыл – волочили уже перевязанных. Снег возле окопчика был красным.

– Господин поручик!.. Господин поручик, про-ще-вай-те!..

Едоков улыбался. А под ногами у него звенели острые осколки льда...

К вечеру цепь подняли.

– Ура-а-а!..

В лицо бил ветер.

– Ура, танки пошли!..

Я тоже вскочил, пробежал несколько шагов и вдруг повалился.

– Ранен! – крикнул надо мной кто-то.

– Ура-а!..

– – – ааааа-а! – неслось уже далеко над степью. И все тише и тише:

– – – – аааааа!..

Очнулся я в санях.

Над самым моим лицом дышала морда лошади идущих за нами саней. Над ее головой, высоко в небе, метались красные языки пламени. На фоне огня уши лошади казались острыми и черными. Почему-то мне стало страшно, и я отвернулся.

– А!.. Наконец-то!..

В санях рядом со мной, прислонясь к ободням, сидел подпоручик Морозов. Левая рука его была подвязана. Башлыком поверх шаровар была перевязана и его левая нога.

– Очнулись, господин поручик?

– Едоков, и ты?..

– А как же!.. Тело мое ныло.

– Господа, я ранен?.. Тоже?..

– Никуда ты не ранен... Лежи уж!.. Где-то, верст за пять гудела артиллерия. Ближе к нам, то и дело прерывая стрельбу, работал, заикаясь, пулемет.

– Подпоручик Морозов, где мы?

– В ротном обозе...

– Нет, что за город?

– Ростов. Сдаем...

Над крышами побежало пламя.

...Потом я вновь проснулся.

–Новочеркасск, говорят, пал...– рассказывал мне подпоручик Морозов.Думаю, оттого так спешно и драпали... А спасибо, брат, Зотову скажешь,– он тебя вынес.

– А многих ранило?

– Да... Порядком!..

– А Нартов?..

– Да лежи уж!

– Нет, я не лягу! Слушай, что с Нартовым?

– Да говорю, лежи ты!..

Подпоручик Морозов отвернулся и на вопросы больше не отвечал.

По темным улицам бежали люди...

Маленькая сестра на санях за нами вдруг приподнялась и замерла, перегнувшись.

– Смотрите, смотрите!..

На фонарях, перед каким-то зданием, кажется, перед театром, болтались длинные и как доски плоские фигуры. За ними, на стене театра, дробясь и ломаясь о подоконники, маячили их красные от рваного огня тени.

Маленькая сестра в санях за нами упала на солому.

– Раз, два, три...– считал Зотов.– Пять... Восемь...

Это были местные большевики, на прощанье повешенные генералом Кутеповым, принявшим командование над сведенной в корпус Добровольческой армией.

Мы уже перешли Дон.

К Батайску стягивались донцы, мы, добровольцы, и еще не ушедшие с фронта кубанские части.

Было холодно.

Я лежал на санях, прикрытый соломой, какими-то тряпками и латаными мешками. Раненный в руку и в бедро подпоручик Морозов лежал рядом со мной. От инея борода его стала белой, брови замерзли и оттопыривались сплошными, острыми льдинками.

Наконец, только утром второго дня, я узнал у него о судьбе Нартова.

При отступлении, когда наши танки почему-то остановились и сбитые шрапнелью цепи стали спешно отходить на Чалтырь, Нартову отсекло подбородок.

– Весь в крови, Нартов падал, вскакивал, опять падал... Хватал Алмазова, Свечникова хватал...

– А санитары?..

– А санитары?..– Подпоручик Морозов безнадежно махнул рукой.– Ну вот!.. Меня волочил Горшков, тебя – Зотов, а остальные – сам знаешь!.. Ну, и остался!..

Волнами бегущего снега хлестал по сугробам ветер. Мы медленно спускались с пологого холма,– очевидно, к речке. Из-под снега торчали косые перила полузаброшенного моста. Упав на ось расколовшегося колеса, на мосту стояла брошенная походная кухня. Солдаты подхватили ее на плечи, приподняли и сбросили под перила.

– Трогай!

– А вы придвиньтесь, господин поручик. Теплей будет...

– Подожди, Едоков. Я приподнялся.

– Плоом, поди-ка сюда! Эй!

Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.

– Где Алмазов?

– Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.

– Тогда Свечникова позови.

– И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился... Так точно, господин поручик, под утро еще... С ним Огурцов был. Тот покрепче,– добрел все же. А Свечников...– много ль в нем силы! Один форс только!..

И Плоом отошел от саней.

Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.

На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.

Ветер крепчал...

– Не за-е-з-жай!.. Дальше!..

В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.

– Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег,непременно! – рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами.– Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег,– темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится... Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу-мать!..

И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.

Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.

Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.

– И правильно делает! – прощался со мной поручик Ауэ.– В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте...

Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.

ХУТОР РОМАНОВСКИЙ

В вагоне IV класса – на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа – лежали больные

Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.

"Воды бы!.."

В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.

Против меня лежал бородатый ротмистр.

– Рас-рас-расшибу! – кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся.Рас-ш-шибу! – и вдруг грохнулся вниз на пол.

Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой...

Санитарный поезд шел на Армавир.

Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.

– "Кавказская",– сказал кто-то и смолк.

В тишине стало слышно, как стонут тифозные – на полу, во всех углах, на скамейках и полках... Стон сливался, и мне уже казалось – стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.

Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.

– Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! – просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку.– Запеклось... и нутром, братушка, сгораю... Да слышь ли, о, госпо...

На полу барахтался упавший с полки ротмистр.

Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:

– Ты!.. ты!.. ы!..

А стон в вагоне плавал и качался.

...Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.

Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.

"Вот дойду... Сейчас вот!.."

Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.

"Сейчас вот!.."

И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.

Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.

...Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом,– по воде бассейна бежала мелкая рябь.

Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.

Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.

"Надо встать!" – решил я наконец. И поднялся, качаясь.

На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх...

Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.

Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.

– Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!..– прохрипел кто-то возле.

Я сунул руки под рубаху.

Под рубахой было тепло.

– Послушай!.. Да и я ведь... Эй, послушай!

– Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..

– Да послушайте!..

– Твою мать! Сказано!..

И санитары прошли мимо.

Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.

– Душегубы!..– Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами.– Узнают ще, душегубы – вот прыйдут красные!..– Он приподнялся и поднял кулаки.– Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..

– Сестрица!.. Да сестрицу-у б!..– плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.

"Обожду... только... утра!.." – думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.

И вот под утро вновь появились санитары.

– Санитар! – крикнул кто-то во весь голос.

– Санитары-ары!..– совсем тихо подхватили другие.

– Са-ни...

Санитары, схватив покойников за ноги, волочили их к выходу.

О живых никто не заботился...

А под потолком уже гасли электрические лампочки. За окнами светало.

Какой-то эшелон подошел к перрону.

– Нам а lа Махно, господа, действовать надо!.. Шкуро, тот давно уж прием этот понимал... А мы: до-ку-мен-ты!..

В зал вошла группа офицеров-кавалеристов. Молодой корнет размахивал руками.

– Остановить, значит, и всю жидовню. Ведь, черт дери, фронтовики гибнут!

– Санитар! – закричал мальчик-вольноопределяющийся, хватая корнета за сапоги.– Санитар!..

– Пусти, черт!..

И, оттолкнув вольноопределяющегося, корнет побежал за товарищами.

Шпоры его звенели.

...Когда я наконец приподнялся, надо мной пригнулся потолок. Круглой волной качнулся пол под ногами...

Потом идти стало легче.

– Куда ты?

– Не знаю, брат...

– Идем, что ль, вместе!

И костистый солдат в рваных лохмотьях пошел рядом со мной.

На скулах у него гноилась экзема. За ухом, слепив волосы, приподымался полузасохший, рыжий, цвета ржавчины, струп.

– Подсобить?

– Спасибо...

Мы спускались по ступенькам.

На площади перед вокзалом, рядком составив чемоданы, стояли беженцы.

– Из заблаговременных!..– глухо сказал солдат в лохмотьях; потом, уже громче: – Сволочи!..

– Нет, господа, уж лучше здесь...– говорил бритый беженец, поглаживая клетчатый английский плед, который он держал через руку.

– Зараза там!.. Не-вы-но-си-мо!.. Его соседи закуривали.

– А когда поезд, Антон Мироныч? В восемь сорок?

– Опоздает, по обыкновению... Иван Петрович, да присядьте!.. Ведь ждать, голубчик, придется!

Иван Петрович, разложив на чемодане плед, осторожно присел, кутая широким шарфом гладко выбритый подбородок. На носу его блестело пенсне.

– Подожди,– сказал я солдату в лохмотьях и подошел к беженцам.

– Господа!

Беженец в пенсне, Иван Петрович, быстро приподнялся, на шаг отошел от меня и косо взглянул из-под стекол.

– Господа, есть там лазарет?

Я кивнул головою по направлению к хутору.

– В Романовском?.. А как же! Есть, станичники, конечно есть! Идите, голубчики, примут!.. Прямо идите!..

– Спасибо.

– Идем, значит? – угрюмо и коротко спросил меня солдат в лохмотьях.

– Дойти бы!..

Плечи мои дрожали. Ворот рубахи я придерживал рукой. Дуло...

– Безобразие!..

– И что это все наши Совещания думают!..– вновь заговорили за нашей спиной беженцы.

– Совсем ведь раздет, а холод какой!..

– Да, холод! – Солдат в лохмотьях вдруг круто обернулся.– Да, холод... Так, может, плед, господа, дадите?

– Идем! – Я рванул его за руку.– Да идем же!..

– Или шарф, хотя бы?.. Защитникам, так сказать. А?..

– Все прямо, голубчики, идите!.. Вас немедленно же примут... Все прямо, значит... Большой флаг Красного Креста – это и есть...

– Отстань! – солдат в лохмотьях отстранил мою руку. – Это и есть?.. Так получи...– Он стал дышать часто и отрывисто. Подошел к беженцам. Остановился.– От офицера получи... трижды за вас... сволота... раненного!

И, харкнув, плюнул в лицо Ивану Петровичу.

...К вокзалу подъезжали все новые и новые сани. Все новые чемоданы выстраивались на площади.

– ...вашу мать! Перевозчики костей нестреляных!..– еще раз обернувшись, крикнул на всю площадь офицер в лохмотьях.

– ...Поручик, я не могу больше!

– Но, поручик, ведь нельзя же... Идем!.. Еще два шага... Мы медленно шли по пустым улицам, тщетно ища лазарета.

– Будь он проклят... весь этот хутор... с пристройками! – уже устало, точно нехотя, ругался поручик в лохмотьях, тоже, как и я, едва передвигая ногами.

Пройдя еще два квартала, я остановился.

– Идите один... Я лягу...

Поручик в лохмотьях что-то ответил – глухо и невнятно. Потом замолчал...

– Эй!..– вдруг закричал он надо мною.– Эй, подвези! В лазарет нам...

По улице на широких санях, крытых буркой, проезжал молодой кубанец с серебряным кинжалом за поясом. Обгоняя нас, он обернулся. Свистнул.

– Наших вот Макаренко верните, апосля, единники, говорить будем!

И, причмокнув губами, он стегнул лошадь и скрылся за углом соседнего проулочка.

Братья Макаренко были вожаки левого крыла Кубанской Рады, высланные генералом Деникиным в Константинополь.

– Вставайте!.. Да встаньте же!.. Поручик в лохмотьях тянул меня за рукав.

– Говорю, встаньте!.. Поедем сейчас!.. Около панели стояли низкие, извозчичьи сани. Прищурив слезящиеся от солнца глаза, старик извозчик кивал головой.

– Привстань, сынок! Довезу уж!..

Поручик в лохмотьях взял меня за пояс. Приподнял. Какая-то девочка подбежала к нам и остановилась. Потом подскочил мальчишка.

– Цыц вы!..– крикнул извозчик.– Спиктакль вам, что ли?..

– Помирает, дяденька?.. Дяденька, помирает?..– услышал я звонкий голос девочки.

– Цыц, байстрюкы!

...Отвернувшись в другую сторону, мимо нас прошел какой-то полковник...

Женщина-врач, дежурная сестра и санитары забегали по коридорам.

– Некуда их?.. Сестра Вера, в пятой донец, этот,– как его...– не помер?..

– Сестра Вера!

– Дезинфектор!..

Нас раздевали в клетушке около дезинфекционной.

– Осторожней! Осторожней!..– просил, подняв к голове руки, поручик в лохмотьях, когда санитар взялся за его папаху.

– О-сто-ро-жней!

За папахой поручика, подымая волосы вверх, тянулась какая-то грязная, кровавая тряпка.

– Черт возьми! – сказал санитар.– И ходите?..

Потом нас понесли. Поручика в палату для раненых. Меня – к тифозным.

В этом лазарете, номера его я не помню, я перенес два последних приступа возвратного тифа, там же заразился сыпняком и переборол его.

ЕКАТЕРИНОДАР

– Заберите немедленно костыли! С плацкартой, что ли?..

– Не тронь строевых!

В углу вагона поднялся бледный вольноопределяющийся-марковец.

– Думаешь,– строевой, его и под жабры можно? Не тронь! – И, повысив голос до крика: "Не тронь!" – он подскочил и, вырвав из рук моих костыль, замахнулся на полковника.

– А ну, штаб, подходи!.. Я тебя... по-марковски!.. Полковник опешил. В вагоне загудели солдаты:

– Непорядок это, господин полковник!..

– Потесниться, аль здоровых согнать...

– Довольно надругались!.. Хватит!..

– Я доложу!.. Я это так не оставлю!..– грозил мне полковник.Большевизация!..

Не отвечая, я сидел неподвижно.

* * *

– Фронт его не гноил! Смотри,– песок сыпется, а галифе с кантиками!.. Туда же!..

Сидящий напротив меня поручик оправил на груди солдатский "Георгий".

– Поручик, вам в Екатеринодар?.. Тоже?.. Я молчал.

– Вы, может быть, ноги продвинете?.. Поручик!.. Я отвернулся, ближе к себе подбирая костыли.

Три дня тому назад, на второй день моей нормальной температуры, меня выписали из лазарета.

– Месячный отпуск,– сказал председатель врачебной комиссии.Сле-ду-ю-щий!.. Я возмутился:

– Но куда я пойду? Ведь это бессмыслица, доктор!.. Я не могу еще в полк,– вы понимаете!.. В отпуск?.. Да вы меня под забор гоните!..

Доктор пожал плечами.

– Ваша койка уже занята. Езжайте куда хотите... Что ж делать?..

Опираясь на костыли, все время пытаясь ступать на пятки, я медленно вышел в коридор. Пальцы ног, посиневшие после тифа, нестерпимо болели.

– Ну что? – спросила меня в коридоре сестра Вера. Я молча прошел в канцелярию.

...За окном бежали кубанские степи.

– Отойди!..

Полковник в галифе, вновь было показавшийся в вагоне, прижался к дверям.

Солдаты переглянулись.

– Разошелся-то! А!..

– Да не шуми ты!..

– Теперь уж зря будто!..

Подбодренный солдатским сочувствием, полковник вдруг выпрямился и гордо вскинул под мышкою портфель. Но под его сдвинутыми бровями старческие глаза бегали так же трусливо.

– Странный какой! – шепотом сказал поручик с "Георгием", кивая на вольноопределяющегося.– Фу ты, господи! Еще каша заварится... Уймите его, поручик!

Я молчал.

– Да уймите его, ребята! Ведь на людей, ребята, бросается. Непутевый какой-то...

На полу, среди седых станичников, сидела молодая казачка.

– Сам ты непутевый! – звонко закричала она.– Мало,– человека испортили, теперь еще обидеть ловчитесь, ду-роломы!..

– Молчи ты! Баба!.. Я тебя за слова за эти! Но солдаты опять загудели.

– Бабу не тронь!..– вступились за нее и седые станичники.

– Правильно баба толкует!..

– Да вы б лучше, господин хорунжий...

– Руки не доросли, чтоб бросать-то!..– кричала казачка, уже наступая на поручика.– Других бросать будешь!., я тебя, да с Еоргием твоим!..

А поезд уже подходил к Екатеринодару.

На шумном перроне Екатеринодарского вокзала вольно-определяющийся-марковец подошел ко мне снова. Глаза его блуждали.

– Господин поручик, разрешите доложить? Опираясь на костыли, я остановился.

– Господин поручик, разрешите немедленно же по вашему приказанию,быстро, точно рапортуя, рубил он,– мобилизовать всю эту штаб-офицерскую сволочь из примазавшихся, и на станции Ольгинской, не рассыпая в цепь... в цепь... Пулемет... Часто... Кровью...

– Истерик! – сказала за мной какая-то сестра.

Навалившись на костыли, я быстро отошел в сторону.

По слухам, на станции Ольгинской несколько дней тому назад была уничтожена чуть ли не вся Марковская дивизия. Я вспомнил об этом, отойдя от вольноопределяющегося. Но его уже не было видно.

– ...Неужели это правда?.. И... и... и комнат нет?..– заикаясь, спрашивал возле меня какого-то полковника остроносый военный чиновник, блестя из-под очков узкими, как щель, глазами.

– Комнат?.. Я бы и за ватерклозет, извините за выражение...

Кто-то меня толкнул. "Виноват!" – извинился кто-то другой.

– Петя!.. Петя!..– на груди у пожилого, ободранного подпоручика плакала женщина в платочке.– Петя, а Витя где?.. Петя!..

Возле подпоручика стояла девочка. Склонив набок голову, она играла темляком его шашки.

...Я опять навалился на костыли.

Около входа в зал III класса звенели чайниками калмыки Зюнгарского полка. Вдруг калмыки расступились.

Подняв голову, мимо них медленно проходил вольно-определяющийся-марковец. Он смотрел перед собой, заложив руки за спину.

Два калмыка нерешительно взяли под козырек.

Вечерело... С крыш капало...

На площади перед вокзалом стояли казачки.

– Да рассказывай!..

– Говорю,– не только казаки... Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..

– Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет... И не говори!.. Другое теперь начальство ставят... Не по-мре-ет!.. А Трофим твой,– вот как бог свят,– быть ему покойником!..

О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.

– Какой станицы? – окликнула меня одна из казачек.

Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.

Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.

Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.

"Тиф!" – решил я и опять вышел из палатки.

Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.

Мне хотелось одного: снять сапоги...

* * *

– ...А может, скрутить найдется? Я обернулся.

Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.

– Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю,– рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.

И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.

В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него – табурет.

– Канцелярия, видно,– черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот,– там куб есть... Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..

Я снял сапоги и уже ложился на стол.

– Черт дери, темно вот,– не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. "Откуда ты, прелестное дитя?" – запел он вдруг приятным тенором.

– Вольноопределяющийся? – спросил я, немного удивленный.

– ...щаяся...

– Как?

– Титьки, дурак, пощупай! Поймешь... Вольноопределя-юща-я-ся...

Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал...

– Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..

"Вольноопределяющейся" в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.

– Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место...

Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.

– Уйди! – сказал я шепотом.

– Очередные задачи, господин поручик...

– Уйди!

– ...требуют...

– Уй-ди-и!..

Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.

– ...не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!..– кричал кто-то за палаткой.

– Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..

Потом все стихло.

Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок...

Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.

– ...Я не пойду!

– Но, поручик...

– Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.

В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.

– Послушайте!..– доктор легонько хлопнул меня по колену.– Послушайте! – и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.

– Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?

Я молчал.

– Гм-м!.. Дайте вашу руку... Гм-м!.. семьдесят шесть... Пульс нормальный... Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..

– Никуда не пойду-у-у-у-! – собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.

– Уже готово. Скрутили,– доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки.– Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?

– Есть! – крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами.– Подожди!

И, размахивая руками, он выбежал из палатки.

И вот пришли санитары.

Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.

Я не сопротивлялся. Только думал: "Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!.."

За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал во-льноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.

"Куда нас несут? На гауптвахту?..– подумал я и тут же решил: – Не все ли равно!.."

Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.

Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.

– Табак Ме-сак-су-ди! – кричали на углах мальчишки.– Папиросы!

Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.

– Куда везете? – спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.

– Куда нас везут? – обратился я к вольноопределяющемуся.

Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл...

Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади – с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик – мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.

Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.

"1-й Военный Психиатрический Госпиталь" – прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.

1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ

– Его в санаторию нужно, а не к нам,– сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:

– Но за неимением оных...

– Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным...

Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопреде-ляющегося-марковца отвели в соседнюю палату – для буйных.

В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.

– Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! – бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою.– Кысенька!..

На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.

– Ложитесь, поручик! – сказала мне сестра. ...Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы...

И вдруг – это было уже к вечеру – из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:

– Влади-мииир кня-ааазь!..

И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса – тяжелые и неразборчивые.

Я вскочил.

За стеной в соседней палате гудели буйные.

А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.

Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.

...Буйные за стеной гудели до вечера.

– Костя,– входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику.Попей чаю, Костя.