Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"
Автор книги: Георгий Венус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Но кто посадил? И зачем у нас? Разве дворов мало?
– А уж это господина капитана спросите... Карнаоппулло.
С хозяйкой пошел я.
* * *
Под воротами сарая стоял часовой, рядовой моего бывшего взвода Зотов, веселый и всегда находчивый малый. На дворе было сыро. Чтоб не стоять в воде, Зотов натаскал под ноги замерзлые пласты прошлогоднего навоза.
– Молодец, Зотов! Так не утонешь.
Замка на дверях не было. Я взялся за мокрые доски.
Арестованный сидел в углу на опрокинутой вверх дном кадушке. Лица его я разобрать не мог. В сарае было совсем темно. Когда я подошел ближе, арестованный даже не поднял головы. На нем была черная куртка, кажется кожаная,– она блестела под узкой полоской света, пробивающегося в щель дверей.
"Не солдат, кажется... Мужик..." – подумал я, встал на какой-то ящик, нащупал в темноте шлею и вышел во двор.
– На! Неси моим хлопцам!..– И, бросив шлею хозяйке на руки, я пошел к халупе подпоручика Морозова.
* * *
– А что, он лучше других трусов?.. Кто – где, а они всегда на задворках расходятся... Там, где не стреляют...
Выйдя во двор, подпоручик Морозов взглянул на черное небо.
– Снег будет!..– сказал я.– Или дождь даже... Подпоручик Морозов молчал, сдвигая на брови взлохмаченную папаху.
– А за что? Знаешь, за что?.. За кожаную куртку! Нет, надо пойти к ротному. Хотя и тот с изъяном, но все же, когда нужно, сволочей натягивает.
Под ногами бежала вода. Какие-то редкие капли капали и на фуражку.
– Поручик Величко на девчат заглядывал...– спеша и сбиваясь, рассказывал мне подпоручик Морозов.– Зотов песню тянул: "Пускай моги-ла..." Вдруг Карнаоппулло как сорвется с саней со своих, да закричит как: "Комиссар!" – да на всю улицу. Кинулся. Что за черт?.. Кого?.. Ждем... Ты как раз с пулеметами проходил. Неужели не заметил?.. Ничего?.. Ну так вот... Ведет, наконец. Парень как парень. Очевидно, когда-то в инженерных служил. Куртка на нем кожаная. Капитан, кто это?.. А Карнаоппулло на него, знаешь,– бочком так. Петушком, петушком!.. Сопит, хрипит. Мать, и опять мать!.. Разошелся: "Куртка? – кричит.– Свои, думал? Выбежал? Встреча-ать?.." – и в зубы ему – бац! – наганом...
– Ну а ротный?
– Ротный?.. Тот как раз в трансе находился. Лежит, глаза блуждают... Сам с непривычки ерунду всякую мелет: "Россия! Да раскрой ее до сознания национального!" Да птицы какие-то... "Орлы! Чайки!"
Я удивленно посмотрел на Морозова.
– Птицы?
– Господи ты, боже ты мой! Да неужели не знаешь? И этого? Ну да,кокаинится ведь!.. Все последнее время... С неудач...
Мимо нас, хлюпая о сапоги мокрыми шинелями, прошло несколько команд, штыков по десять.
– Нартов, куда? – крикнул я, узнав в темноте высокую, худую фигуру.
– По дворам, господин поручик. Сани сгонять. Завтра, бог даст, панами двинемся!.. Ого-го! Айда-а!
Где-то очень далеко залаяла собака. Ей ответила другая, уже ближе к нам.
– Жаль! – сказал Морозов, останавливаясь.– Завтра придется... Спит уже!..
В халупе ротного было темно.
* * *
– Ну, покойной ночи...– Мне показалось, подпоручик Морозов уныло улыбнулся.– Покойной... с поправкой: на время, конечно.
В халупе у моих пулеметчиков все еще горел свет. От освещенного окна темнота на улице казалась еще темнее. Я отыскал протянутую руку и крепко ее пожал. Но вдруг подпоручик Морозов насторожился и, освободив руку, сделал несколько шагов к забору:
– Кто там?
Под забором, пытаясь скрыться от наших глаз, кто-то стоял.
– Кто там? Эй! – вновь крикнул подпоручик Морозов, быстро зажигая карманный электрический фонарик.
– Что за пропасть!
– Фу, черт!
Я сплюнул, вновь застегивая кобуру нагана.
Под забором стояла женщина, маленькая и такая худая, что в первый момент показалась мне девочкой. Кутаясь в платок, она смотрела на нас большими испуганными глазами.
– Слушайте...
– В чем дело?
Мы подошли. Но женщина, скользнув глазами по нашим погонам, вдруг испуганно метнулась в сторону и, взмахнув платком, быстро пропала в темноте.
...Щупая густой мрак, луч фонаря наткнулся на забор. С забора скользнул вверх, в пустоту, но пустоты пронзить не мог.
– Покойной ночи!
– До завтра...
Я вошел на двор. На посту, возле сарая, стоял Ленц.
– У нас на дворе стоит часовой. Дневальных сегодня не нужно,– сказал я, стягивая с плеч шинель. Ефрейтор Лехин задул свечу.
Проснулись мы от громкого крика.
Быстро вскочив, я подбежал к окну. Было уже светло. По двору, ветряком размахивая руками, метался штабс-капитан Карнаоппулло. Папаха его съехала на затылок.
– Под суд! Под суд тебя, негодяй! – кричал он.– К командиру полка!.. Что мне ротный!.. К командиру полка!.. Я распахнул окно.
– Капитан!.. В чем дело, капитан?..
– Да я тебя!.. Отстаньте, поручик!.. Да я таких... Да я-а-а расстре-е-е... Стой!
Из открытых дверей сарая выбежал Нартов. Штабс-капитан Карнаоппулло бросился за ним, поймал, схватил за ворот шинели, но Нартов вырвался и скрылся на улице.
– Что у них случилось? – спросил я Лехина, без шинели, в одних сапогах поверх бурых кальсон, вернувшегося в хату. За Лехиным шла хозяйка.
– Окно зачините. Зябко!.. В люльке надрывался ребенок.
– Едри его корень! Ну и дела, господин поручик! Лехин сел на лавку.
– Уж я по порядку. Повремените!.. Под утром еще, значит,– начал он наконец, растягивая каждое слово,– когда еще только светать зачинало...
Опять заскрипели ворота. Штабс-капитан бежал уже вдоль улицы. Шашка хлестала его по сапогам. Маленький, усастый, со свирепыми, круглыми глазами, он был похож на "турка", как рисовались они на карикатурах "Огонька" и "Панорамы".
– Ну?.. Да рассказывай, Лехин!
Вот что рассказал мне ефрейтор Лехин...
Под утро, когда штабс-капитан Карнаоппулло пришел к нам во двор, чтоб проверить пост при арестованном,– а может...– в этом месте рассказа Лехин задрал голову вверх и щелкнул себя по затылку,– а может... вы понимаете, господин поручик?..– ни арестованного, ни часового Ленца во дворе не оказалось!
Хозяйка, вышедшая накормить скотину, злыми глазами взглянула на штабс-капитана, боясь, очевидно, за свои погреба и кладовые.
Как раз в это время во двор – оправиться – вышел и ефрейтор Лехин.
"Лехин, что такое? Где часовой?"
"Ах, солдатика ищете? – подошла к штабс-капитану хозяйка.– Солдатик ваш, да с Петром, тем, что в сарае сидел, ушли куда-то..."
"Куда?"
"А я знаю? К большакам,-что ли!.."
– У господина капитана,– рассказывал Лехин,– споначала и голос даже сорвался, а баба, ядри ее корень, не унимается,– ей бы только язык чесать; рада небось – клетушки в сохранности... ..."И чудно ж, говорит, разъяснялись!.. Солдатик-то ваш не русский, видно... Татарин аль немец. Не разобрала, чего лопотал-то... А ушли вместе, как же, и Евзопия с ними..." Тут господин капитан на нее, да вплотную: "Какая Евзопия?" – и бабу за руку, значит. А та: "Говорю – не хватайся! Не ухват тебе буду!.. Которая, говорит, под воротами стояла. Жена Петрова, говорит. Ахтырская. Год назад по-большевистски венчаны..."
– Вот оно, господин поручик, происшествие какое! – окончил Лехин.Сиганули. А Нартов, с напугу, и объясниться не мог. А неповинен он. Всю ночь до утра самого сани сгонял. Весь взвод в расходе находился,– вот Ленц и стоял на посту. Ему где было, немцу, с мужиками ругаться.
Я вышел во двор.
На мокром снегу под воротами лежала карамель в пестрой, веселой бумажке. Вторая была втоптана в нанесенный Зотовым навоз, уже успевший за ночь оттаять. Дверь в сарай была открыта. Я вошел. Наткнулся в углу на аккуратно сложенные винтовку, патронташ и подсумок. На подсумке лежала какая-то бумажка. Я поднял ее и подошел к свету. "Zuruck an die 6 Kompagnie"*. Готические буквы лежали на боку. Книзу расползались лиловыми кляксами. Очевидно, Ленд то и дело мочил чернильный карандаш.
Я хохотал, покачиваясь.
– Сумалишенные,– одно слово!..– кому-то за дверью сказала хозяйка.
К забору подошли солдаты других рот. Заглянули в ворота.
Потом прибежал связной.
–
* "Обратно в 6-ю роту" (нем.)
* * *
В степи, к северу от Баромли, наша застава сдерживала редкую цепь красных.
2-й батальон выступал на позицию. 1-й и 2-й уже отступили из Баромли.
– Подтянись!..– командовали ротные. Полозья саней цеплялись о полозья. Оглобья били об оглобья.
– Под-тя-ни-и-ись!
– ...Где там!.. Нет, Харькова мы не удержим!..– глухо сказал подсевший ко мне в сани подпоручик Морозов, отвернулся и долго сидел со мною, молчаливый и унылый, вращая на пальце узенькое обручальное кольцо.
На окраине Баромли, где, отколовшись от загибающей к северу дороги, сбегали к ручейку белые украинские мазанки, горел деревянный дом, приземистый и туполобый. Огонь уже сползал с крыши на косяк дверей. Сквозь разбитые окна валил бурый густой дым.
– Что, снарядами? – спросил я двух мужиков, безучастно стоящих над оврагом.
– Мы не сведующи.– Мужик повыше расправил широкую черную бороду.Мобыть, и подожгли. Снаряды здесь будто бы и не падали...
– А чей это дом? – И, взяв у Лехина вожжи, подпоручик Морозов на минуту придержал лошадь.
– Который? Этот-то?..– Чернобородый указал пальцем на пламя.– Рыбова это изба будет. В шестнадцатом строил. Рыбова, Петра...
– Петра?.. Постой!.. А не у него ль – да как ее!..– не у него ль жену Евзопией звать? А?..
– Как же!.. Евзопия... У него... А как же!..– обрадовались чему-то мужики.– Это уж, безусловно, правильно!..
– Ше-с-та-я! – кричал в голове роты штабс-капитан Карнаоппулло.Шестая! По-д-тя-нись!
* * *
– А ну! Гони их! А ну!
Поручик Ауэ бежал перед цепью, то спотыкаясь и падая, то снова взбрасывая плечи, точно играя в чехарду.– А ну! А ну их!..
Сани с моим пулеметом прыгали по сугробам.
– Тяни! Тяни за ленту! По-во-ра-чи-вай!
Но лента не подавалась. Пулемет первого отделения отказывался работать.
Под бугром, вдоль смятой лавы красных, также метались какие-то утопающие в талом снегу сани.
– По саням! Бей по саням! – кричал ротный.– По комиссару!.. Еще! Еще!
Лава красных быстро отходила.
– Господин полковник приказали доложить,– докладывал ротному связной батальонного,– шестая отойдет последней.
Ротный стоял над брошенными санями красных и рубил шашкой подвязанную к козлам корзину.
– Посмотрим! – Шашка его блестела на солнце.– Посмотрим,– раз! два! Посмотрим, что барбосы эти – раз! два! – с собой – раз! два! – возят... Раз! – Ишь, черт дери! Туго!
– Да сильнее, поручик! – подзадоривал ротного штабс-капитан Карнаоппулло.– А ну, Свечников!.. Свечников, сюда!.. Штыком попробуй!
Тугая крышка корзины наконец поддалась. Карнаоппулло быстро наклонился и опустил в нее руку.
– Ишь, барбосы!
За ротным отошел и разочарованный штабс-капитан.
Перевязанные светло-лиловой лентой, в корзине лежали детские рубашонки, панталоны и розовое стеганое одеяльце.
Я вдевал в пулеметные ленты новые патроны. Рядовой Едоков, второй номер первого пулемета, гладил Акима, нашу лучшую лошадь, только что раненную в шею. Скосив глаза, лошадь стояла, покорно опустив голову. Редкие капли крови падали на снег.
– Еще, господин поручик? – спросил ефрейтор Лехин, сворачивая шестую ленту.
– Хватит, пожалуй! Я выпрямился.
– Ну, закурим, что ли? – и, вынув из кармана коробок спичек, стал спиною к ветру.
Шагах в двадцати пяти от меня на опрокинутых санях красных сидел подпоручик Морозов. Думая о чем-то, смотрел вдаль.
– Черт дери! – сказал я Лехину и, бросив спичку, глубоко вздохнул.Черт дери! А Харькова мы, пожалуй, не удержим.
За тучу зарывалось солнце. Ветер крепчал. Прошел ротный фельдшер.
– Сюда! Сюда! – кричал ему с 3-го взвода поручик Величко.– Сюда-а!
...О чем думал подпоручик Морозов, я не знаю.
ЧАСТЬ II
(ноябрь 1919 – март 1920)
В степях клубились ветра. Голый ивняк за селами пытался выбиться из-под снега, хлестал ветвями по низкому серому небу, шаг за шагом ползущему за нами.
Все время, оглядываясь на север, выслав дозоры на юг, восток и запад, недели две отступали мы, потеряв всякую связь с соседними частями, не зная, откуда набежит неприятель, а если собьет – куда отходить. По ночам огрызались: на север, на восток, на запад...
А в те немногие ночи, когда красные не наседали, было слышно, как гудят широкие снежные дали черных степей.
Кто-то, как и мы, пробирался к югу...
ОДНИ ПОД ХАРЬКОВОМ
Ночь была беззвездная.
Переутомленные лошаденки из последних сил волочили ноги. Многонедельная оттепель сняла почти весь снег, и сани, увязая полозьями в мокром песке дорог, протяжно и тяжко скрипели.
Никто из солдат на санях не сидел. Побросав в них винтовки, вне строя, молчаливо и угрюмо тянулся полк вдоль ночной черной дороги. Я держался возле пулеметов и, с трудом подымая отяжелевшие веки, пытался идти прямо. Но усталость качала меня со стороны в сторону; мне казалось, тяжелая степь вокруг нас то подымает, то опускает горизонты и кружится, кружится медленно и ритмично.
– Что, господин поручик, занедужилось?.. А ну-ткась! Ну-ксь, милая! И, хлестнув лошаденку, Едоков, как и я, качнулся вдруг в сторону.
– Соснуть бы! Эх, жисть!..
Три дня тому назад мы приняли последний бой, в котором наша рота забрала у красных пулемет, теперь третий в нашем взводе. В этом же бою Синька и Лобин, прикомандированные к моему взводу унтер-офицеры, были убиты.
– Три пулемета, а людей нет! – вздыхал ефрейтор Лехин.– Не везет же!..
– Эх, и везет-то не вовремя! А ну-ткась, ну-ксь, милая! Казалось, ночи не будет конца.
* * *
– Осади!.. Осади-и...
– Что за город?..
– Не напирай, косой дьявол, черт!.. Не видишь, стоим ведь!
Вдали виднелись редкие огни какого-то города или местечка.
– Харьков?
– Москва!
– Нет, правда, что за город?
– Люботин это,– сказал подпоручик Морозов и, опустившись на сани, стал жадно – в кулак – курить. Я также подошел к саням, сел и, прислонясь к пулемету, вынул махорку. Но скрутить я не успел. Темнота меня медленно и плавно закружила, опустила во что-то мягкое и теплое и потекла надо мною, все глубже и глубже толкая в сон.
...Когда я проснулся, сани уже вновь скрипели по песку На мне лежала чья-то шинель. Я сбросил ее с лица.
– Едоков!..
– Так точно!
Едоков шел в одной гимнастерке.
– Что это?.. Зачем?..
– Это я, господин поручик, чтобы не согнали вас .. ротный аль батальонный... Лягайте, лягайте!...
Но я встал. Оглянулся. Мне показалось, полк идет в обратную сторону.
– Куда мы?
Едоков пожал плечами.
– Лехин, куда мы?
– Люботин, господин поручик, занят. Обходим. ...Лошади хрипели. Медленно всплывала желтая заря.
* * *
– Распрягай!
– Эй! Не велено! Заводи! Заводи за угол!
Вдоль крайних хат какой-то небольшой деревни длинными рядами выстраивались сани.
Нам было приказано выставить дневальных, по одному на две роты, и выспаться, пользуясь трехчасовым привалом.
Я уже взбивал в санях солому, когда подошел связной.
– Господ командиров-пулеметчиков к батальонному!
...На улице в санях, около и под ними храпели солдаты.
* * *
На крыльце халупы батальонного стоял начальник пулеметной команды.
– Господин капитан,– обратился к нему я,– у меня, господин капитан...
– Но у меня нет нумеров! Возьмите в роте... Договаривать нам было незачем,– капитан знал состояние взводов.
– В роте, господин капитан...
– Но что я, рожать их могу, что ли?
– Господин капитан...– подошел к нему взводный 1-го взвода.
– Нету у меня саней! Господа, у меня же...
– Но разрешите, господин капитан...
Капитан обернулся и быстро скрылся за дверью.
– Черт дери!..
– Да-с, положение!..
Мы стояли, растерянно глядя друг на друга.
Наконец в сени вышел полковник Петерс.
– Господа...
Одна сторона его лица подергивалась, тени быстро бежали под складку рта.
– Вот что, господа. Первый батальон побросал три пулемета. Пре-ду-пре-ждаю: если подобное случится и в моем батальоне, виновный взводный будет отдан под суд. Понятно?
– Но, господин полковник...
– Оправдываться, господа, будете под судом. От офицера я требую проявления офицерской инициативы. Мне нет никакого дела как, но пулеметы чтоб были вывезены. Понятно? А теперь – можете идти...
Мы расходились.
– Черт дери!..
– Да-с, поло-жень-и-це!
– А главное, в деревнях ведь не то что лошадей и козы не найдешь...
"Спать, спать, спать!" – думал я, идя спотыкаясь по улице. Лошади моих саней стояли распряжены.
– Не бей! Аким не пойдет... Все одно! Распрягай! Живо! Полк уже выходил из деревни.
– Поручик, нагоните? – обернувшись, крикнул мне ротный.
– По-ды-май! Та-щи вы-ше!.. Та-щи-и!..
Подвязав пулеметы к одному концу натрое сложенных вожжей, станок к другому, Лехин, Едоков и Акимов вьючили Ваську, нашу вторую лошадь. Но тяжесть пулемета и станка с обеих сторон давила на ребра лошади. Лошадь не могла дышать и медленно, точно в цирке, приседала.
– Ничего не поделаешь, господин поручик! Может, оба на одни взвалим? продолжал Лехин, приглаживая выпавшие из-под фуражки потные волосы.– Васька уж постарается, едри его корень!.. Не выдаст, может...
– Пожалуй...
И вот мы закричали:
– Идет! Идет!..
Васька косил. Кожа на спине его ходила гармошкой.
– Идет! Эээ-эй! Вытянул!..
Мы примкнули к обозу 1-го батальона, идущего в арьергарде.
Быстро перебирая передними ногами и далеко назад выставляя задние, Васька тянул два пулемета. Машка – третий. Мы подталкивали. Акимов вел под уздцы раненного под Баромлей Акима.
Третьи сани мы бросили.
* * *
– ...их к матери, пулеметы эти! – обгоняя нас, крикнул какой-то офицер из последних саней обоза.– Пропадете!..
– И вся твоя панихида!..– крикнул за ним второй. Васька сдавал. Останавливался каждую минуту.
– А ну-ткась, ми-лый!.. ми-и-лый!..– подбадривал его Едоков жалобно, точно плача, растягивая слова.
– Погибать, видно! – ворчал Акимов.
Прошли с версту. Не больше. Полк уже скрылся.
* * *
– Снимите погоны, господин поручик. Бывает, что и не расстреливают. Ей-богу. А мы выдавать вас не станем,– сказал Едоков, обернулся и, подняв ладонь к лицу, стал смотреть на север.
Ефрейтор Лехин сидел на ободьях саней. Смотрел на землю.
– Может, замки повынимаем и пойдем все же?
– Все одно погибать!..
Я не отвечал. Думал о том, как впрячь всех трех лошадей в одни сани.
Но вдруг, толкнув меня, Лехин быстро приподнялся.
– Господин поручик!.. Хохлы!..– закричал он.– Гляньте, господин поручик, едут, едри их корень, едут!.. По дороге, нам навстречу, шло двое саней.
– Не утекли б только, едри их корень!.. Ведь учуют, чего поджидаем, ах ты...
Но сани приближались.
– Стой!..
– Стой, говорю!..– И, быстро впрыгнув во встречные сани, Лехин вырвал вожжи из рук дремавшего мужика.
– Поворачивай! – кричал Акимов, схватив за морду лошадь вторых саней.
Разбуженный Лехиным крестьянин испуганно вскочил с рогожки и содрал с головы линялый и мятый картуз.
– Родные!..
– Поворачивай!
– Родные!.. Помилосердствуйте! Аль не хрестьяне?.. Аль без понятия вовсе! Второй месяц, как от хозяйства!.. Родные...
Его рыжими, под горшок подстриженными волосами играл ветер.
– Разберите, родные, по всей справедливости!..– бабьим голосом молил подводчик, доставая из кармана шаровар какую-то мятую бумажку.– Ваши вот выдали... Не тронут, говорили... Сам писарь говорил... Потому, говорил писарь, законно мы действуем... А где ж законно, родные...
..."Дано сие крестьянину села Дьячье Орловской губернии Власову Антипу,– с трудом разбирал я замытые водой слова,– в том, что вышеупомянутый крестьянин Власов отпущен нами по несении наряда, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.
За к-ра 9 роты 1-го Ударного Корниловского полка – писарь" неразборчиво.
Ниже:
"Декабря" – опять неразборчиво – "дня 1919". В правом углу удостоверения расползалась круглая ротная печать.
– Жаль мужика!..– вздыхая над моим плечом, сказал Едоков.– Смотри-ка,орловский!..
– Всех жалеть будем...
– Всех, Лехин, не всех, а одного можно!.. Отпустим?.. Рыжебородого мы отпустили...
* * *
– Скажем, к примеру, большевики...– рассуждал второй подводчик, уже следуя за нашими санями.– Кому не известно!.. Обижают!.. Да все больше насчет скота и хлеба, а ваш брат и насчет шкуры не совестится.
– Насчет какой шкуры?
– А той, что под штанами... У мужика она хошь, говорят, и толстая, а все ж чувствительно...
* * *
Приморозило...
"За Уралом за рекой",– вполголоса напевал Едоков...
Наконец показался и Харьков.
– Пожалуй, в Харькове не разживешься... Лавки, пожалуй, закрыты... Идем! – сказал я, взял снятую с Акима упряжь и вместе с Едоковым пошел в маленькую, покосившуюся хату, одиноко стоящую на краю дороги.
В хате было темно.
– Здорово, хозяин!
– Здравствуйте, товарищи, здравствуйте!..– кланяясь седой, приглаженной головой, ответил мне с лавки старик хозяин.– Здравствуйте... наконец-то!..
По малиновой тулье моей фуражки он принял меня, очевидно, за красного.
– Постой! Товарищи придут через час. А пока вот что, старик,– угости хлебом! – Я бросил на лавку упряжь.– Возьми вот... Заместо денег это!..
– Нам, товарищи, что деньги... Мы...
– Да кадеты это! – перебил старика чей-то угрюмый голос из темного угла хаты.
– Ще кадеты?..
– Всем, старик, и кадетам пожевать хочется. А ну, старик, дашь, что ли?..– Я торопился.
– Верно это!.. На то нам господом-богом и зубы даны... Хочется... а как же?.. Это ты верно говоришь! – Старик подтянул портки.
Он обернулся к нам спиной и стал шарить на полке.
– Кадеты это!..– вновь, еще угрюмее, прогудел в углу тот же голос.
– Пущай кадеты!.. Уж пущай!.. Ладно!.. Накормим! Ээх!..– Шаря на полке, старик кряхтел.– А это ты правильное слово сказал... Да!.. Эх вы-и!.. Уж и я вам скажу тогда,– ладно!..– Он вновь обернулся и посмотрел на нас с ясным, старческим спокойствием.– Пожевать, говоришь?.. Ну и жевали б себе хлеб с хлебушком... Да только вы, кадеты, позубастей других будете... Вот что!.. Смотри, скольких перемололи. И все – кому?.. Господам на угоду. Ну идите уж!.. Христос с вами!..
Из темного угла выросла рослая широкоплечая фигура молодого парня. Когда мы вышли на двор, парень молча закрыл за нами дверь. За дверью выругался матерным словом.
– Ну, а упряжь взял все же? – спросил меня Лехин, когда я, следуя с ним за санями, рассказывал ему о старике и сыне.
– Взял.
– Сука он, вот что! Едри его корень!
ПО ПУСТЫМ УЛИЦАМ
Возле каждых саней, на которых, с уже продетыми лентами и поднятыми прицелами, были установлены наши пулеметы, шло по солдату. Я шел впереди, держа в руках винтовку.
Подводчик следовал за последними санями,– немного поодаль.
– А коль застрекочет?.. Да бои начнутся?..
Людей на улицах почти не было. Немногие встречные быстро сворачивали в ближайшие переулки. Другие жались к домам, исподлобья или удивленно на нас поглядывая.
Очевидно, добровольцы давно уже оставили Харьков.
– Эй, послушай! – подозвал я какого-то не успевшего свернуть прохожего. От одежды его несло рыбой. Очевидно, он был продавцом из рыбных рядов.– Скажи-ка, когда здесь последние добровольцы проходили?
– Ночью прошли.
– Ночью?.. А какие части?..
– Не разбираемся...
Продавец косился на крайний пулемет, но, встречаясь глазами с глубокой, черной точкой канала ствола, сейчас же опускал голову.
– А что, про красных не слышно?
– Был конный разъезд. Утром еще.
– Ну?..
– Ну а теперь не видно что-то.
– Разъезд?.. Да, господин поручик, был разъезд...– подбежал к нам какой-то остроносый реалист лет четырнадцати.– И теперь, говорят, возле вокзала "Южный" другой – тоже конный – показался. Буденного.
– Подгони!
Лехин оглянулся и, взглянув на меня, быстро ударил по лошади.
– На Северо-Донецкий!..
* * *
– ...Едри его корень,– Буденного!.. Сперва казаков расшвырял... До нас теперь целится!..
– А ну – минутку!..
Я подбежал к какой-то лавчонке с закрытыми наглухо ставнями и ударил кулаком о двери:
– Отвори!.. Эй вы там!.. Отворите!.. Дверь взвизгнула. Кто-то выглянул, но тотчас же скрылся, вновь захлопнув ее за собою.
– Да отворите! За папиросами здесь!.. Послушайте!.. За дверью вполголоса разговаривали. "Сейчас отворят!" – подумал я, но дверь не отворялась.
Тогда я поднял винтовку и ударил прикладом.
– От-во-ри-и...
Дверь на мгновенье опять приоткрылась. Худая женская рука быстро выбросила несколько коробок папирос. Когда я за ними наклонился, замок над ухом щелкнул снова.
– Эй, сколько тебе?.. Дура!.. Да сколько?.. А Лехин возле саней уже беспокоился:
– Господин поручик! Да идите, господин поручик!..
Прикрепив к замочной скважине пятирублевку, я побежал к саням.
Закурив, я вновь обернулся. На площади перед лавкой пятирублевкой моей играл ветер...
– ...Если что, тебя, брат, не тронут... Подводчик недоверчиво чесал затылок и испуганно смотрел на меня.
– Да кто же тронет, дурак?.. Не солдат ведь!.. А ну ступай!.. Ступай-ка!.. Вот,– так вот прямо и пойдешь. На Северо-Донецкий... Порасспроси и узнай, кто там,– наши аль красные...
Ожидая подводчика, мы сидели на санях и курили.
Над городом висела тяжелая, мертвая тишина.
Одиночные приглушенные выстрелы изредка доносились только с Нагорной стороны. Около нас, на Скобелевской площади и Змиевской было тихо и пусто.
Вечерело... По рамам верхних окон карабкалось солнце. Солнце не грело. С крыш уже не капало.
– Поручик!
Я быстро обернулся.
Передо мной стояла девушка, почти подросток.
– Послушайте, можно мне идти с вами?– Я приподнялся. Взял под козырек.
– Простите, а куда вам?
Выстрелы с Нагорной донеслись отчетливей. В конце Змиевской кто-то махал картузом и кричал, сипло и надрываясь:
– Митька-а-а!..
– Мне, поручик, на Лиман. К матери я. Я уже пятые сутки в дороге.
Подошел Акимов:
– Куда нам, господин поручик, с девками! Если б солдат был, аль мужчина...
– Круг-ом!
Акимов повернулся. Отходя, ворчал.
– Иди, иди! – крикнул я ему вслед.– Не суйся!
– ...Да, поезда уже ушли. Я была на вокзале.
– В таком случае должен вас предупредить: на сани вы рассчитывать не можете.
– Я, поручик, умею ходить.
– А если задержка?.. Бой?..
– Я не боюсь.– Я улыбнулся.
– Хорошо. Следуйте за нами...
Девушка крепко, по-мужски пожала мне руку:
– Спасибо! – потом отошла в сторону.
Ей было лет восемнадцать, не более. Над ее круглым, энергичным лицом бежали черные змейки-волосы. Глаза, чуть-чуть раскосые, глядели решительно и твердо.
Вернулся подводчик.
– Пусто там, господа, а армейцев будто бы нету.
– Трогай!
* * *
Ветер хлопал раскрытыми настежь дверьми вокзала. Крутил на перроне бумаги. На запасных путях грабили какой-то брошенный эшелон.
– Что же делать?
Загнанные в тупик пустые теплушки стояли без паровозов. В телеграфном помещении дремал кот. Провода были перерезаны.
– Черт дери!.. Что же делать?
Я решил уже спускать сани под отлогую дорогу, идущую вдоль железнодорожных путей, когда ко мне подбежал Лехин.
– В депо, господин поручик, паровоз стоит. И топится. Машиниста тоже изловили. Ядри его корень, прятаться думал. Я к нему Акимова приставил. Идемте!
Паровоз оказался маневровым, вдобавок еще больным.
– Все равно! Эй!..
Паровоз шипел, заливая кипятком падающие на шпалы угольки.
Минут через двадцать, прицепив к паровозу теплушку, мы погрузили пулеметы, оставили подводчику сани и всех наших лошадей и медленно двинулись к югу.
На паровозе, рядом с машинистом, стоял Лехин.
...Уже бежали низкие вокзальные строения.
– Смотрите, господин поручик! Смотрите, грабят!..– крикнул Едоков, высовываясь из дверей теплушки.
Около вагонов брошенного эшелона толпился народ. По нагруженным на открытых площадках мешкам тоже карабкались какие-то люди.
– Смотрите, смотрите!..
Высокий мужчина в коротком, подбитом мехом полушубке балансировал по узкой доске, брошенной с вагона иа насыпь. Мешок, взваленный на его спину, был порван. Из него сыпался сах:ар.
– Девине!..– крикнул я, приподымаясь.– Девине!.. Гремели колеса. Под откос набегали поля. С Девине я больше не встречался...
КСАНА
– Ну а что дальше, Ксана Константиновна?..
Ксана Константиновна, наша новая спутница, рассказывала мне о пережитом ею за последние годы.
Дочь расстрелянного в Чугуеве военного инженера, она жила с больной матерью в Лимане. Оба ее брата, поручик-артиллерист Жорж и кадет Сумского корпуса Костя служили в Добровольческой армии.
– Как будто б и мне полагалось поступить... в сестры, хотя бы...рассказывала Ксана.– Не правда ли?.. А вот, не поступила!.. Не все романы и повести по шаблону пишут, поручик, а живется – и всё. Я говорю: или всё, или: здесь не моих рук дело... Отступаю!.. Таких, как наш Жорж, я не понимаю, поручик, органически не могу понять. Смотрите: Жорж всегда на фронте; его ранят – он вновь на фронт едет... А добровольцев не любит. Мы, говорит он, победы хвостом заметаем. Так чего ж огород городить, спрашивается? Вот Костя, второй, это..
Я выглянул за дверь.
– Простите!..
Смотрел не отрываясь вперед.
– Одну минуту!
...Снежный холмик за железнодорожным мостом круто вырастал за виадуками. Очевидно, поезд шел быстро, но мне казалось, колеса под вагоном медленно переворачиваются. Одно колесо, не смазанное, зловеще гудело.
Ближе и ближе подымался мост перед нами. Еще ближе... Еще...
– Ксана Константиновна, вы понимали... опасность? – спросил я, когда железнодорожный мост остался наконец за спиной.
– Ну и что же?
– Так почему ж вы?..
– Что почему? – Она улыбнулась.– Слушайте... Я же, как дочь военного, великолепно понимаю, что не каждый офицер-пехотинец знает, где и как ищут эти пироксилиновые шашки. Но ведь и я этого не знаю... А ехать нужно... Чего ж панику сеять?.. Так?.. Вот и проехали ведь!
Уже стемнело... Едоков и Акимов дремали. В дверь теплушки хлестал ветер.
...Когда брата Жоржа ранили в третий раз, Ксана Константиновна, не сказав об этом больной матери, уехала в Сумы, где, по слухам, должен был лежать ее брат. Но Жоржа она в Сумах не нашла.
– В Бассах, под Сумами у меня жила подруга,– рассказывала Ксана.– Мама думала – у ней я, а я уехала на фронт, полагая отыскать батарею Жоржа, справиться. Но тут все завертелось, закружилось... Я на Бассы, а там никого... Ни подруги, ни ее родителей, ни даже сторожа... такого седого-седого,– прямо дед рождественский!.. И куда этот потащился? Ну, ладно. Я, значит, снова на вокзал. Справа гремит... Слева... Паника... Я вскочила на бронепоезд, кажется на "Неделимую". А под Харьковом пришлось соскочить. Офицеры приставали... Ну, а теперь с вашими "Максимками"... Вот и все!..
"Поезд" замедлил ход.
Молодой капитан, начальник бронепоезда "Казак", волновался:
– Но ведь вы стоите перед самым моим носом! А если красные?.. Ведь нельзя же допустить, чтоб пред самым бронепоездом болтался какой-то сортир!
Я возражал развязно. Думал: так крепче!..
– Я, капитан, не имею ровно никакого желания болтаться. И, если здесь разъехаться невозможно, надо податься назад, на станцию, где, маневрируя, можно разойтись. Не так ли?.. Ведь, кажется,– логика?.. Теплушку же и мой паровоз я сбрасывать под откос не разрешаю. Силой? Пожалуйста!
– Но вы офицер?.. По-дать-ся?.. Назад?.. Бронепоезду, прикрывающему отступление?.. Вы понимаете, что говорите?
