Текст книги "Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)"
Автор книги: Георгий Венус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
А мимо нас, мимо девицы с нарциссом и ее влюбленного студента, мимо высокого поручика с сердитым басом и его щуплой, смеющейся барышни шла, флиртуя и улыбаясь, богато разодетая, праздничная толпа.
Но вдруг толпа вздрогнула. Влюбленный студент бросил девицу и, работая локтями, метнулся в переулок. Бросились назад и три каких-то щеголя в кепках. Коммерсант в котелке быстро обернулся. И еще раз – в другую сторону.
– Где?., господи!..– Его толкнули.
– Стой!..– неслось из темноты за дворцом командующего флотом. И опять: – Сто-ой!..
Рассыпавшись в цепь, офицерская рота нашего полка уже окружала толпу.
Офицерская рота производила мобилизацию.
Гурали Мильтоныч, толстый, седой армянин, хозяин квартиры, в которой стояли ротный и штабс-капитан Карнаоппулло, разливал водку.
– Христово воскресенье – значит, воскресенье!.. Пей, ребята!..– кричал ротный.– И что такое жизнь офицера?!. Вот ты... Ты вот скажи!..– И, взяв подпоручика Морозова за ворот гимнастерки, он перегнул его через стол.– Ты у нас философ... Ну и скажи: что такое есть жизнь офицера?..
– "...Видел он, что Русь свя-та-я",– пел штабс-капитан Карнаоппулло, развалившись в косом от старости кресле.– ...свя-та-я... Садись, душа моя Нина!.. Не святая ведь!.. А?..
Нина, полногрудая, прыщавая дочь хозяина, придвинула стул. Штабс-капитан быстро ее обнял.
– Баб святых не бывает!..– И, икнув, запел заново:
Видел он, что
Русь свя-та-я
Угасает с каж-дым днем..
Нина!.. Вы любите дроздовцев?.. Он – это генерал Дроздов-ский... Господа, за генерала Дроздовского: ура!..
Но поручику Ауэ было не до генерала Дроздовского.
– И ты?.. И ты сказать не хочешь, что есть наша жизнь офицера?.. Ты?.. Философ?..
Уга-са-ет с каждым днем,
Точно свет...
Точно свеч-ка до-го-ра-а...
Нина, вы любите свечки?..– Засмеявшись, штабс-капитан навалился на Нину плечом.
– Свечки, вы понимаете?..
...Хозяин-армянин разливал водку.
– Пьешь?
– Пью,– ответил мне глухо подпоручик Морозов.– А ты?.. Пьешь?..
– Пью.
– Мало пьешь!..
Ротный вскочил и замахал бутылкой.
– Сюда!.. Сюда иди!.. Пей!.. Не хочешь?.. Садись, немчура,– пей!.. А ты, немец, барон Врангель ты!.. Вильгельм!.. Пей, твою мать, Deutschland uber alles... твою...
– Russland uber alles...* – закричал остановившийся в дверях подпоручик Ивановский.– Russlannnnd!..
...А хозяин-армянин все разливал и разливал водку.
–
* Россия превыше всего (нем.).
Мокрая после дождя улица блестела под солнцем. На другой стороне, около ворот двухэтажного дома, стоял мальчишка. Мальчишка тянулся к ручке звонка. Но она уплывала из-под его рук. Какой-то нищий шел на костылях через улицу. Костыли были кривые, как коромысла. Коромысла гнулись.
– Зачем, дед, на коромыслах ходишь? Слушай, зачем на кара-мыслах?..
– Лаваш, лаваш! – прошел торговец. "La vache – по-французски корова... корова,– стал припоминать я,– jai, tu as..."
...Под воротами нашего дома меня поднял Зотов.
Когда я проснулся, на окне комнаты расползались красные лучи солнца. Около окна стоял подпоручик Виникеев. Подпоручика Виникеева рвало.
Я встал. Взял его под руку.
На дворе было совершенно тихо. Взвод точно вымер.
– Вы думаете, я пьян? – лепетал над моим плечом подпоручик Виникеев.Я всего только наве-се-ле – на-весе... К воротам подбежал токарь Баранов.
– На-ве-се... на-веселе я!.. Вот что! – Баранов выбежал на улицу и быстро захлопнул ворота. Встревоженная под воротами лужа играла широкими, красными от вечернего света кругами.
Поставив подпоручика Виникеева возле бочки, я пошел обратно в комнату. По лестнице, кажется, из мастерской токаря спускался штабс-капитан Карнаоппулло.
– Токарь и большевик есть синонимы,– сам с собою беседовал он.– А потому... как всякие вредители... э-э-э... подлежат... э... уничтожению... Эй! чего хохочете! – вдруг закричал он, задрав голову.
Столпившиеся на верхней площадке солдаты разбежались.
...Голова моя болела. Плечи тянуло вниз.
На следующее утро, часов в одиннадцать, роту построили.
– Нет, всем строиться! – крикнул мне ротный.– Всем!.. Да не на учение,– к штабу зачем-то...
На дворе штаба полка сидели и лежали мобилизованные. Когда наша рота вошла во двор, их подняли и вывели.
Пришла 5-я рота. Потом 8-я и 7-я. 7-я пела:
...надви-и-нув кивер свой пехотный,
Выйду я на улицу, печата-я с носка-а...
Подпоручик Ивановский, в числе запевал, пел громче всех.
– Эх, песнь моя! – играл и звенел его голос.– Любимая!
Буль-буль-буль бутылочка казенного вина!
– Смотри-ка, стаяло все. А ногам холодно! – жаловался кому-то Зотов, подымая то одну, то другую ногу, обутые в порыжелые, рваные сапоги.– Ну и вот, значит,– эх, холодно! – как убег, значит, Баранов, так и не возвращался больше. Уж больно это его господин капитан Карнаоппулло пригрели. И станок его расколотили, и пороть собралися...
Наконец батальон выстроили.
Появившийся в дверях штаба генерал Туркул улыбался. За ним шла какая-то женщина, в старом поношенном пальто, из-под которого виднелись складки дорогого платья. Когда женщина сходила по ступенькам, платье торжественно шуршало.
– Пожалуйста!.. Будьте так любезны!..– сказал женщине генерал Туркул и опять улыбнулся.
Женщина стала обходить роты. Перед некоторыми солдатами и офицерами она подолгу останавливалась. Остановилась она также и передо мной.
– Этот? – спросил Туркул. Женщина вздохнула.
– Нет! – потом подняла брови и пошла дальше.
– Этот?
Генерал Туркул от нее не отставал.
– Нет, не этот...
– Этот?
– Этот, ваше превосходительство! – сказала она наконец, остановившись перед подпоручиком Ивановским.
Подпоручик Ивановский – вдруг – сразу побледнел.
– И этот еще, ваше превосходительство... Потом батальон развели по квартирам. Подпоручик Ивановский и унтер-офицер Сахар были оставлены при штабе.
Уже вечерело...
– Такой хороший офицер!..
– С чего хороший! Уж Врангель подтянет... Подпоручик Виникеев доел брынзу и старательно собрал со стола крошки.
– Врангель всех, господа, подтянет.
– И подтягивать нечего!.. С пьяных глаз, конечно...
– Конечно, с пьяных! – Подпоручик Басов бросил на пол догоревший окурок.– Не бандит ведь, слава тебе господи! И на кой ему леший эта дрянь жемчуга эти понадобились!..
– Не бандит, а туалеты взламывает!.. А на кой – известно: бросьте, поручик, дурака разыгрывать! – Вытирая губы, подпоручик Виникеев улыбнулся.– А знаете, господа, сколько дрянь эта стоит?..
– Идут!.. Идут!..– закричали вдруг на дворе солдаты. Мы выбежали.
За воротами – к штабу полка – шло одно отделение офицерской роты.
Через час подпоручика Ивановского и унтер-офицера Сахар расстреляли.
Кто была женщина в поношенном пальто и дорогом, шелковом платье, я не знаю...
А еще через час штабс-капитан Карнаоппулло прибежал к нам на двор.
– Ну как, пришел Баранов? – услыхал я сквозь открытое окно.
– Никак нет, господин капитан!
Ефрейтор Плоом вытянулся и взял под козырек.
– Ну так вот что, ребята! У него там наверху какой-то красный диванчик имеется... Там, в каморке... Знаете?.. Ну вот!.. Срывай с него, ребята, бархат! Шей погоны! Да живо!
...При вечерней перекличке вся 6-я рота была уже в новых бархатных погонах.
В ту же ночь нас неожиданно подняли.
А под утро, когда солнце еще только всходило, Дроздовскую дивизию погрузили на пароходы и отправили десантом на Хорлы.
Меня и подпоручика Морозова, как не вполне еще окрепших, оставили в Севастополе – при хозяйственной части.
– Помнишь библейскую историю с Красным морем? – взяв вечером метлу, спросил меня подпоручик Морозов.– Когда отряды Моисея проходили море, оно расступилось. Помнишь?.. Прошли – море хлынуло назад. Так и сейчас. Дрозды прошли, и – смотри-ка!..
Через двор шел токарь Баранов. За стеной в соседней комнате звенел женский смех; в квартиру, комнату которой мы занимали, вернулась хозяйка-еврейка с дочерьми-курсистками.
– Да...– сказал я, подумав.– Но нас, брат, не захлестнуло.
– Пока!..
И подпоручик Морозов вдруг отвернулся. Подметая комнату, он изо всех углов извлекал пустые бутылки...
"CREDO" ПОДПОРУЧИКА МОРОЗОВА
Прошло недели две.
Вернувшиеся с Хорлов Дроздовские полки давно уже расквартировались по деревням Евпаторийского уезда. Хозяйственные части также готовились к переезду. Собрались и мы с подпоручиком Морозовым.
– Завтра, Николай Васильевич?
– Завтра.
– Пешком пойдем?
– Пешком... Ну ее к богу,– хозяйственную!..
Был уже поздний вечер. Развязав вещевой мешок, подпоручик Морозов разбирал свои немногие вещи. За стеной пела дочь хозяйки:
Как цветок голубой
Среди снежных полей...
– Что ты там уничтожаешь? – спросил я Морозова, который рвал какие-то мелко исписанные листы бумаги.
– Так, чепуху всякую... Записки...
– Твои?
– Мои.
– А ну, покажи!.. Подпоручик Морозов замялся.
– Да покажи!.. Чего там!..
– Ну ладно!..– Он протянул мне несколько листиков.– Но ведь это... интересно только для... только для меня обязательно...
Светлый луч засверкал
Мне из пошлости тьмы,
опять запела курсистка.
– Циля!.. Циля!..– перебила ее другая.– Смотри, Циля!..
"...И пусть белый не станет красным, а красный белым,– с трудом разбирал я упавший набок почерк подпоручика Морозова,– но годы гражданской войны откроют, наконец, наши глаза, и белый увидит в красном Ивана, а красный в белом – Петра... Утопия?.. Может быть!.. Но я привык верить своему сердцу..."
Я поднял глаза и посмотрел на подпоручика Морозова. Он все еще сидел против меня и, смутившись, смотрел в окно. За окном было темно. Только угол соседнего дома освещался нашим окном и выпирал из темноты желтым, тупым треугольником.
"А пока что,– вот в этом вся и бессмыслица,– читал я дальше,– пока что я должен тянуть эту лямку. Отступающий всегда гибнет. Я погибнуть не хочу. И вот белое движение волочит меня за собой. Идея, способная на вырождение, не есть идея. Над идеей белого движения я ставлю крест. А бессмыслица ползет дальше... Я не верю в чудо, но, к нашему несчастью, генерал Врангель, очевидно, все еще верит. Не потому ли утвердил он новый знак отличия – орден Святого Николая-чудотворца?..
...На долгих путях от Брянска, через Севск, Харьков, Ростов, Екатеринодар до Новороссийской бухты люди тысячи раз теряли свою веру. Офицеры распродали награбленное имущество (заметьте падение цен!); распродав, занялись злостной спекуляцией (заметьте повышение!)..."
Я улыбнулся:
– Ты экономист, подпоручик! – и взял следующий лист.
"Деникин низко поклонился и ушел. Я кланяюсь его честности. Кланяюсь не только низко,– до самой земли. И, господи, как был бы я счастлив, если б смог я поклониться еще раньше".
Я пропустил несколько строчек.
"...Так зачем же приехал Врангель и что он хочет? Впрочем, о Врангеле говорить трудно,– он утвердил орден Св. Николая-чудотворца... Приехать с ультиматумом о заключении мира и взяться за продолжение войны!.. Бросать людей, потерявших идею!.. Куда?.. На гибель?.. С чем он уедет?.."
Я вновь перескочил через несколько строчек.
"...И недавний десант дроздов под Хорлами, десант, о котором мы, офицеры того же полка, не можем решить, блестящая ли это удача или полное поражение. А зима..."
Дальше я разобрать не мог. Потом буквы вновь выровнялись.
"Да, так идут наши дни!..
Что делается за фронтом – я не знаю...
Чем живут наши враги и чем они держатся – я не знаю...
Я не знаю и того – только ли они мне теперь враги?..
Я люблю человека и жизнь, и когда те, что теперь за фронтом, стали дешево расценивать и жизнь и человека, я назвал их врагами. Моя ли это вина?
В ту ночь был белый ледоход,
Разлив осенних вод.
Я думал: вот река идет.
И я пошел вперед.
А теперь?..
Токарь Баранов говорит: перемелется, мука будет! – так нужно для нового хлеба. Токарь Баранов не видит звездочек, чернильным карандашом нарисованных у меня на погонах, и говорит со мною по душе. Но я говорить с ним по душе не могу. Я эти звездочки вижу!.. Токарь, может быть, и прав, но ведь если б зерно имело мозг, разум и волю и если б оно знало даже, что молоть его будут для нового хлеба, оно все равно добровольно бы под жернова не ложилось!..
Впрочем, мысли токаря не мои мысли!.. Своих у меня сейчас нет... Я и пишу в надежде отыскать их,– так, случайно наткнуться... Мне очень страшно тыкаться мордой в пустоту... А победили меня свои же, и уже в первом бою,под Богодуховом...
Но и побежденный хочет жить и дышать...
Господи, как трудно быть подстриженным под погоны!..
Я не могу уйти – меня расстреляют. Я не могу не стрелять – меня пристрелят.
Я не могу..." Дальше было зачеркнуто. "...Но я могу зажмурить глаза... Пусть несут меня события. Я верю, что неперемолотое для нового хлеба зерно тоже не пропадает. Упав во вновь перепаханную землю, оно даст ростки. Кто перепашет землю – я не знаю. Мне суждено умереть или дождаться..."
Я вновь поднял голову.
– Циля, да неужели правда?
– Ну конечно! Я же сказала...– вновь донеслись до нас голоса за дверью.– Я нашла здесь "Физиологии" Данилевского, и теперь мы сможем...
– Идем в город! – вдруг коротко бросил мне подпоручик Морозов.
– Подожди!..
Третий лист был исписан крупнее. Читать стало легче. "Вы или мелко плаваете,– говорят мне офицеры поумнее,– или просто трус, уходящий в свою скорлупу..." Я улыбнулся.
– Говорят?
– А как же!..
– Это ты?., трус?..
– А как же!.. Впрочем... Да идем в город!..
– Да подожди ты!
"...Ничего не говорят. Офицеры поглупее пьют, играют в карты, рассказывают анекдоты и хохочут, как автомобильные гудки. И потому, что вместе с ними не понимаю я ровно ничего, я могу еще иногда улыбаться, могу жить и даже надеяться выжить. Иначе пришлось бы (вот сейчас!) идти на понтонный мост и там, где поглубже, где мальчуганы удят рыбу, головой вниз броситься в Северную бухту.
...Сегодня я гулял по улице Матроса Кошки. В грязи возились ободранные ребятишки всегда веселой Корабельной Слободки. Я смотрел на них и тоже улыбался...
А завтра – может быть, завтра я вновь уеду на фронт.
Какая бессмыслица!..
Вы хотите знать мое "credo"? Мое "credo" в упрямом сознании, что бессмыслица когда-нибудь осядет и что человек, нравственно не подгнивший, не осядет вместе с нею..."
Говорить ни о чем не хотелось. Мы вышли молча и пошли в городской сад.
В саду гулял народ.
Мимо нас прошли два французских матроса, окруженные проститутками. Проститутки учили их заборным словам. Французы смеялись и, выкрикивая эти слова, коверкали их по-своему.
На поплавках над бухтой играл военный оркестр. За поплавками, далеко в море, стояли какие-то крейсера, кажется французские.
– Пойдем к воде! – сказал мне подпоручик Морозов.
Под ветром, бегущим с моря, спокойно качались черные кусты. В кустах сидели парочки. Пробирались к кустам и французы с проститутками.
"Бо-же ца-ря хра-ни..." – поплыли вдруг над садом звуки оркестра с моря. Подпоручик Морозов остановился.
– Идем домой!.. Да идем же!..
– Под козырек! Под козырек! – на главной площадке сада кричал кто-то...
А французы в кустах продолжали смеяться и, выкрикивая заборные слова, все больше и больше их коверкали.
На следующее утро мы вышли в полк. К порванным листам наши разговоры больше не возвращались.
Впрочем, как-то я сказал ему:
– Слушай!.. Сбрей бороду!.. Ты все-таки не апостол!..
ПЕРЕД НАСТУПЛЕНИЕМ
Был еще только май, а уже степи вокруг деревни Подойки успели выгореть под солнцем. Над степью ползла пыль. Она ползла особенно густо, когда по вечерам к татарским деревням сходились стоголовые стада длинношерстых белых овец.
Занятия в полку производились по утрам и к вечеру. Днем солдаты спали.
– Скажите, подпоручик, куда это вы постоянно уходите? – спросил я как-то подпоручика Басова.– Лишь выпадет свободный часок, вас – до свидания! – и не видать больше!..
– Подпоручик в колонии девчонку нашел! Немочку? А? – подошел к нам поручик Наумснко.– Вот уж действительно седина в голову, бес в ребро!
Подпоручик Басов ничего не ответил.
Во время хорловских боев поручика Ауэ легко ранило. Кажется, в кисть руки. Роту принял поручик Кумачев, присланный к нам из 3-го батальона. Вместе с ротным был также ранен и штабс-капитан Пчелин. Подпоручик Виникеев был убит. В числе двенадцати солдат нашей роты был убит и эстонец Плоом.
С новым ротным штабс-капитан Карнаоппулло не ладил.
– Отправлю вас в офицерскую,– сказал ему как-то поручик Кумачев.Слыхал я про ваши геройства в обозе, как же, слыхал!..
Штабс-капитан быстро, на каблуках, повернулся и пошел к своей хате. Через час он вновь вернулся, уже с четырьмя золотыми нашивками на рукаве.
– За один час – да четыре ранения! – засмеялся поручик Кумачев, опускаясь на завалинку перед хатой.– Здорово!..
В это время к поручику Кумачеву подошла какая-то тощая собака. Она подняла вверх черную круглую морду и глубоко в себя втянула воздух. Поручик Кумачев поднял стэк и с силой ударил собаку по носу. Собака взвыла и побежала по степи.
– Капитан, нашейте пятую!
Дымок над крышами бежал ровными голубыми полосами. На голубые полосы ложилось лиловое небо. Небо тяжелело. Со стропил недостроенной церкви сползало солнце.
Мы шли с учения.
– Гляньте, господин поручик! – повернулся ко мне рядовой Зотов.– Никак пополнение!..
– Пополнение? – Поручик Кумачев поднял бинокль.– А и правда!.. А ну, ребята: по хатам – ура!
– Ура!
Размахивая винтовками, солдаты бросились по халупам.
Взвод пополнения стоял и возле нашего двора. Когда я вошел во двор, из хаты, уже без винтовки, вышел подпоручик Басов. Выйдя на дорогу, он ускорил шаг и пошел по направлению к колонии Мальц. По дороге перед ним бежала длинная тень, точно вдоль реки быстрая, острогрудая лодка.
– Здорово, молодцы! – крикнул за мной поручик Кумачев.
Прибывший взвод ответил умело.
Это были старые николаевские солдаты, посланные царским правительством во Францию и теперь отправленные французами назад "на родину".
Унтер-офицер Горохов и ефрейтор Телицын собрали возле себя чуть ли не всю роту.
– К примеру, у них, скажем, Марсель есть. Город такой, мон плезир, одним словом...– рассказывал Горохов.– А я в нем все одно как в деревне своей, прямо-таки по обыкновению расхаживал... И вот, ребята, подходит ко мне ввечор одна мамзель французская. А в чем душа у ей держится – и неизвестно, если говорить по откровенности. Уж больно мне все в ней слабосильным показалось... Мамзель, говорю, пардон, но не с такими мне хаживать!..
– ...от милитаризма! – солидно докладывал другой группе ефрейтор Телицын.– И еще, земляки, вандализм у германцев сильно был развит. И все, значит, супротив Франции. Э-эх, да ничего вы и не видели!..
– ...Да ну-у-у?..– спрашивал поодаль рядового Осова, взятого в плен под Хорлами красноармейца, высокий солдат в короткой французской шинели.– И действительно поотбирали?
– Правда, говорю!..– Солдат в короткой шинели наклонился над самым лицом Осова.– ...И мы, брат, заявляли!.. Нас, заявили мы, большевицкой властью не стращайте!.. Мы сами, как вам, граждане, может быть, и известно...
Осов быстро ткнул его в бок. Оба замолчали.
Я вошел в хату.
Вечерний свет едва пробивался сквозь маленькие узкие окна. На лавке под окном сидел слепой Антон, брат нашего хозяина. Его изрытое германской шрапнелью лицо было поднято вверх. Над впадинами глаз свисали желто-лиловые мягкие бугры мяса, чуть-чуть прикрытые кожей. Носа у Антона также не было. Одни ноздри.
– Кто?
– Свой,– ответил я.
– Слепому теперь все свои стали... А чего раньше-то думали?
Я поставил винтовку в угол и молча подошел к открытым дверям.
По дороге шли солдаты 5-й роты. Среди них "ефрейтор" Подольская, молодая, толстая доброволица, с кривыми ляжками над коленями, обтянутыми синими галифе-диагональ.
– Здравствуйте! – еще издали кричала она гнусавым, как у сифилитика, голосом.– Здравствуйте, господа французы – цвет наш и сливки!
Вечером, когда мы лежали на траве за хатой и, пуская тучами дым, курили едкий крымский табак, к нам подошел поручик Злобин.
–...Ноги у ней воняют, под мышками болото,– рассказывал он, подсев к нам на траву,– вся вдоль и поперек истыкана, а вот, извольте видеть, ласк требует!.. Я ей говорю: Подольская, плыви на легком катере, да к матери к такой-то, а она, да сквозь зуб вырванный, да с этаким свистом, знаете, сладким: "Золотой мой! Единственный! Губ твоих хочу!.." Ах ты стерва! Злобин сплюнул.– Губ хочет!.. Вот, господа, сойдись раз с бабой, липнет потом, как жидкий навоз на подметку...
Мы молчали.
Протянув руки, от сарая в хату прошел слепой Антон. По степи, за косым забором бежали голубые тени. Доплывал Далекий звон колокольчиков и бубенцов.
По дороге из колонии Мальц возвращался подпоручик Басов. Подпоручик Басов пел:
Во су-бо-о-ту... в день не-на-а-стный...
Был воскресный день. Занятия не производились. На белых каменных заборах колонии Мальц золотыми пятнами играло обеденное солнце.
– Ишь, черти,– просверлили! Метров до двухсот будет! – сказал подпоручик Морозов, подойдя к колодцу посреди улицы и склонившись над срубом.
За колодцем, ведя за руку девочку лет пяти, шла старушка.
– Mahlzeit, Mutter!* – крикнул я ей.
Услыхав немецкую речь, старушка ласково закивала.
Вскоре мы сидели у ней в хате и пили молоко.
–
* Пообедаем, матушка! (нем.).
– ...Но ведь Он любит нас, и Он простит мне. Я не могу, сынок, не жаловаться,– говорила мне на каком-то мало понятном, швабском наречии колонистка.– И не на Него в небе жалуюсь я, сынок мой, а на детей его, позабывших слово святое, а потому, сынок, и наказанных. Смотри,– и всё по Писанию исполнилось... И брат против брата пошел, и мор, и голод... Грех один, и ответ один держим, сын мой. Вот и мы... ведь все наши свиньи, и телка наша... (Это когда черкесы с аулов спустились)... и телка подохла... С Кавказа ведь далеко!.. А как дошли мы до Крыма, и как приняли нас... Да ты меня, сынок, слушаешь?
– Слушаю, бабушка...
А сидящий против нас подпоручик Морозов подбрасывал на коленях девочку и, забавно тряся бородою, лаял, как дворовый ленивый пес.
Дергая его за бороду, девочка смеялась.
Когда к вечеру мы возвращались домой, Морозов на краю колонии вдруг остановился.
– Смотри! Вот он, старик-то наш... Вот где он пропадает!..
На чисто выметенном дворе небольшого домика подпоручик Басов колол дрова. Гимнастерку он скинул. Фуражки на нем также не было. Над головой то и дело взлетал топор.
На пороге домика сидел бритый старик-немец. Немец курил трубку. Какая-то женщина погоняла хворостинкой тощих гусей.
– Не будем нарушать идиллии!.. И мы пошли дальше.
В степи около Мальца за пасущимися конями колонистов гнались донцы. Четыре лошади были уже пойманы. Их держал коновод. Верхом на крутоногом белом коне на дороге стоял казацкий полковник.
– Скоро наступать будем! – сказал мне подпоручик Морозов.– Донцов на коней сажают!.. Идем.
– Фельдшер Дышло у вас? – как-то вечером вбежал к нам во двор поручик Злобин.– Черт возьми... Фельдшер Дышло!.. Фельдшер...
Через минуту, размахивая тяжелой медицинской сумкой, фельдшер Дышло уже бежал через поле.
Мы вскочили и побежали за ним.
...Ефрейтор Подольская стояла на четвереньках посреди офицерской халупы пятой роты. Она колотила по полу ногами и дико кричала, брызжа на руки слюною. Груди под ее гимнастеркой колыхались. Гимнастерка была также в слюне.
– Сулема,– сказал спокойно фельдшер.– Известное дело – сулема! – И, выпрямившись, он стал озираться вокруг себя. В халупе был невероятный беспорядок. Лишь плита была прибрана. На плите стояла кастрюля с молоком. Над кастрюлей вздымался пар.
– Ловко баба устроила!
Фельдшер Дышло подошел к печке.
– Ах ты, ахтерша ты, мать твою в порошок! И рассчитала-то вовремя!.. Смотри, ки-пи-ит! А ну, господа...– Он поднял кастрюлю.– Спасай ее по ее же рецепту! Гады!..
В тот же день, когда солнце опускалось за степь и подпоручик Басов возвращался из колонии, мы видели, как под руку с поручиком Злобиным ефрейтор Подольская уже вновь отправлялась на сеновал.
Приказом на следующее утро генерал Туркул удалил из полка всех женщин не-сестер, а вечером того же дня, как раз в то же самое время, когда Злобин и Подольская отправлялись на сеновал в последний раз, верстах в четырех от нас, в колонии Гольдреген, застрелилась поручик Старцева, Вера, оставив короткую записку:
"Не могу перенесть обиды, первой со времен Румынского похода.
Поручик Старцева".
...Ни газет, ни слухов.
– Завтра будет ясная погода...
– Хорошо бы борщ заказать, поручик Науменко!.. Зевок.
– Я, господа, с уксусом люблю...
– Занятий сегодня не будет,– вдруг, выходя из хаты, сказал нам поручик Кумачев.
– Пойду в Мальц!..– решил подпоручик Басов. Но уйти он не успел, так же как не успел лечь поручик Науменко.
С раннего утра весь батальон заставили чистить сапоги.
Штабс-капитан Карнаоппулло бегал и волновался:
– Если, вашу мать, сорвете церемониалку... не в ногу иль что... всех, вашу мать, засолю нарядами!
Усы его были туго скручены и вытянуты в длину. Синий подбородок гладко выбрит.
В полку ожидался приезд генерала Врангеля.
К полдню весь полк стянулся к Подойкам и выстроился в степи за недостроенной церковью. Безрукий подполковник Матвеев, наш новый батальонный, подравнивал роту при помощи вытянутой веревки.
– И чтоб смотреть молодцами! Чтоб огонь в глазах был! Чтоб грудь колесом стояла!..
На краю деревни толпились крестьяне. Красные и желтые платки на бабах горели под солнцем ярким огнем. Иногда на солнце наползали облака. Тогда солдаты ставили винтовки как "на молитву" и рукавами гимнастерок вытирали с лица пот.
– Так и при Николае бывало!.. Ждем, ждем, а генерал, мать его...
– Молчи ты! – перебил Осов Васюткина, солдата в короткой французской шинели.
– Ждем, ждем...
– Молчи, говорю!.. Здесь, брат, за это...– и совсем тихо: – ...шкуру сдерут... Вот что!..
Наконец далеко в степи показались три автомобиля.
На генерале Врангеле была черная бурка. Когда бурка распахивалась, под ней сверкали ордена. Тощий и высокий, он быстро шел вдоль строя. За ним вприпрыжку бежали представители французского командования, толстые и коротконогие. Пытаясь не отстать от Врангеля, французы спотыкались, взбрасывая коленями полы голубых коротких шинелей.
– Орлы!..– кричал генерал Врангель.– Орлы-ы!.. Дальше я не мог разобрать, генерал Врангель был уже далеко.
– Ишь ноги! – сказал Зотов.– Сажени косят!
...Потом было произведено показное ротное учение офицерской роты, после чего полк проходил церемониальным маршем.
А через три дня, 23-го мая, вся Дроздовская дивизия, после молебствия и нового церемониального марша, выступила на северо-восток.
Был жаркий полдень. Под Юшунью степи уже казались не золотыми коричневыми. Над травой клубился мелкий серый песок.
– Привал! – скомандовал наконец генерал Туркул. Мы сидели в тени, под каким-то забором. Некоторые переобувались. Другие побежали за водой.
– Бог даст, расширим плацдарм!.. Выйдем на Украину...– говорил поручик Науменко, выковыривая пальцем песок из ушей.– Там, говорят, восстание...
– В ухе?
Мы засмеялись.
– ...Ну и вот! – рассказывал вполголоса за моей спиной рядовой Зотов.Ну, и говорит мне, значит, этот самый немец: "Высокий у вас такой есть, с усами с седыми... каждый день к нам хаживал..." Ну и что? – спрашиваю. "Да ничего! Только он у меня как будто бы остаться хотел. Пусть, грит, полк куда хочет уходит, а я и у тебя, дед, поживу... Ты меня что, припрячешь? Цивильное, грит, дашь?.. На этом и порешили. Так вот что, сынок, говорит, передай ему, значит,– остановились у нас, и тоже из военных". Нет! говорю. Не знаю я такого, чтоб у тебя остаться хотел... Да и не полагается это...
Я встал и, закуривая, отыскал подпоручика Басова. Он лежал на земле, хмурый и молчаливый.
Палило солнце...
В степи по далеким дорогам шли войска, бронемашины и танки. В небе летали аэропланы.
Вся Крымская армия выступала на Перекоп.
25-е МАЯ
Во всем Армянском Базаре остались всего только два колодца,– остальные были засорены.
– Ужо напьетесь!.. Потом, вашу мать, напьетесь!.. Не подходи! Не велено!
Часовые никого к колодцам не подпускали.
...Ночь была темная. Низкие, полуразрушенные дома Армянского Базара, нагретые за день солнцем, остыть еще не успели. На узких улицах было душно. Мы сидели на земле, прислонясь спиной к выбеленным стенам.
– Говорят, соляные промыслы статья, конечно, не доходная...недоверчиво басил в темноте кто-то.– И говорят, живут они потому нехозяйственно...
– Телицын, дай напиться! – перебил его голос другой.
– Ишь, черт липкий!.. Про всех ежели...
– Липкий?.. А сам, как махру выпрашивал...
– Эт-то, брат, совсем другой коленкор!.. Да отчаливай!.. ...И опять поползло молчание.
Показался желтый краешек луны. Темнота раскололась. Местами стало видно, как на улице качается желтая пыль.
К колодцу в конце улицы подводили коней. Потом коней оттянули назад.
– А полковника какого-то пропустили,– подошел к нам поручик Науменко.Полведра, чтоб ему лопнуть, вызудил.
– На то и полковник!..
– Два просвета – два брюха.
– Полковники да лошади – эти в цене, значит!.. Поручик Науменко сел рядом со мной.
– Спать хочется!..– Он тер кулаками брови и зевал, наклонив голову к поднятым коленям. Луна опять уползала за тучи.
– Ста-но-вись!
Когда мы подошли к Перекопскому валу, светать еще только начинало. Вдали, за валом, раздавалась частая ружейная и пулеметная стрельба. Временами гудела и артиллерия.
– Марковцы и корниловцы пошли в лоб,– подымаясь с нами на вал, разъяснял поручик Кумачев.– С Чонгарского полуострова двинул генерал Писарев со своими кубанцами. А тут еще и Слащев под Мелитополем высадился... Баня!
С вышины вала были видны далекие степи.
– Здесь, господа, и местность прямо для боя создана! – продолжал, разворачивая карту, поручик.– Если армия выйдет на Никополь – Большой Токмак – Бердянск, у нас снова опорная линия имеется. Видите? Второй Перекоп. Правый фланг упрется в Азовское, левый – в Днепр. А ну – сунься!..
Бой на севере все больше разгорался. В ров перед нами опускались солдаты,– очевидно, к колодцам. Со рва подымался холод. На дне ползли туманы. За рвом, далеко в степи, бежала собака. Она ныряла под траву и вновь выскакивала, далеко вперед выбрасывая передние лапы.
– Ах ты, быстрая! – засмеялся ротный и, подняв винтовку, приложился и выстрелил.
Собака подпрыгнула высоко в воздух и в воздухе же перевернулась.
Я и подпоручик Морозов лежали на выжженной траве вала. Вдруг подпоручик Морозов поднял голову. – Что у тебя, Зотов?
– Да вот, не разберу!.. Малограмотен, а говорят,– про вас, господа офицеры.
– А ну, дай-ка!
Вдали, по южную сторону вала, гудел автомобиль. "Не Врангель ли?" подумал я, оборачиваясь.
Автомобиль приближался. Под грузной стеной вала он казался совсем маленьким.
– Да смотри же!..
Подпоручик Морозов дернул меня за рукав.
– Смотри, Брусиловым подписано!
– Где?
Лист бумаги в руках Морозова долго бился под ветром.
