Текст книги "Агент абвера. Повести"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Алексей Зубов,Леонид Леров,Андрей Сергеев,В. Владимиров,Л. Суслов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Да, но я не запомнила…

– «Грани»?

– Кажется, так… Зильбер сказал, что если я пожелаю, то буду получать этот журнал.

– По почте?

– Он не уточнял…

– И вы согласились?

– Почему вы так говорите? Неужели я даю основания?.. – Ее измученное лицо ожесточилось.

– Значит, отказались? Ну–ну… Не сердитесь. Не надо. Молодежь, она ведь любознательная: хочет знать, что за «Грани» такие… А что вы скажете о статье отца? О тех комментариях к ней, что были высказаны господином Зильбером?

– Я плохо разбираюсь в политике, тем более в вопросах теории…

– Жаль… Серьезный пробел в вашем вузовском образовании.

– Бахарев тоже так считает. И все же я позволю высказать свое мнение… Автор – она избегала слов «отец», «отчим» – обличает империализм и ратует за многообразие путей строительства социализма. И при этом, может быть, мне показалось, ловко маскирует подтекст: из всего многообразия путей он предпочел бы тот, который решительно отметает диктатуру пролетариата и руководящую роль партии…

– Оказывается, вы не так уж плохо разбираетесь в политике, если уловили эти «мотивы» знакомой «симфонии». Я, кажется, зря ополчился на вузовское образование.

– Это не вуз… Это мой друг, Бахарев… У нас с ним был долгий спор. И, читая статью, я не раз вспоминала про тот наш большой разговор… Это был, пожалуй, единственный случай, когда я увидела своего друга в неожиданном для меня облике.

– В каком же?

Марина задумалась.

– Несколько легкомысленный и вольнодумный, Николай вдруг предстал передо мной, если хотите, политическим бойцом, этаким воинственным агитатором, умеющим убеждать и драться за свои убеждения. А разговор у нас шел на острые политические темы… Я ведь привыкла к тому, что у нас в институте ребята–активисты иногда уклоняются от таких разговоров, отшучиваются… А Бахарев не уклонился, сам вызвал меня на спор. И я ему была благодарна тогда… Вот вам и ответ насчет подтекста в статье… И насчет комментариев Зильбера к ней…

– Надеюсь, вы догадались принести нам газету со статьей господина Эрхарда? – спросил Птицын. – Отлично. Сейчас мы почитаем это прелюбопытнейшее сочинение.

Птицын, неплохо знавший немецкий язык, бегло пробежал статью и тут же занялся тщательным изучением всей газетной полосы. И, к немалому удивлению Марины, стал даже на свет рассматривать ее. Затем он позвонил кому–то по телефону, сообщил название газеты, дату и заголовок статьи.

– Проверьте, и как можно быстрее… Да, да, вы правильно поняли… Напоминаю – фамилия автора Эрхард… Ну–с, продолжайте, товарищ Васильева. Я вас слушаю… Как дальше развивались события?

– Через несколько дней Зильбер снова позвонил мне и сообщил, что вчера в Москву приехал его коллега по институту, и он видел у пего в номере газету, в которой опубликована еще одна статья господина Эрхарда. Если она меня интересует, мы можем завтра пообедать в Сокольниках. Но газету он не принес, сославшись на внезапный отъезд коллеги в Ленинград. Однако счел нужным разразиться целой тирадой: «Жаль, что вы не прочтете этой блестящей статьи вашего отца… Вдохновенное слово о величии гуманизма, который, увы, иногда игнорируют даже там, где он должен стать знаменем людей, объявивших себя строителями новой жизни».

Глухим голосом Марина рассказывает об этой последней своей встрече с Зильбером.

– В Сокольниках он начал действовать активнее, решительнее, почти в открытую стал требовать: «Вы обязаны стать помощницей отца… Не забывайте, что вы дочь господина Эрхарда…» От требований он перешел к убеждению: доказывал, что если я буду помогать отчиму, то это облегчит ему возвращение к семье. Потом отказался и от этой тактики. Стал прощупывать мои настроения, говорил о высоком призвании молодых бороться за гуманизм, демократию. И сразу дал понять, что он имеет в виду… Я не помню, как это случилось, но я рассказала ему о нашем студенческом поэте, авторе песни «Заря». Она в рукописи ходила по рукам. Зильбер обрадованно воскликнул: «Это есть настоящий борец, Марина!.. Ваш папа всем сердцем с такими людьми». И снова повел разговор о каких–то издаваемых на Западе русских газетах и журналах, где охотно напечатали бы подобные песни.

– А вы не спрашивали у Зильбера, чем, собственно, вы должны помочь отчиму? О каких поручениях идет речь?

– Нет, не считала нужным даже задавать такой вопрос, мне все было ясно. Но он сам, не дожидаясь моего вопроса, поспешил набросить туманную завесу: «От вас требуются сущие пустяки, Марина… Информация… Обычная информация о самых обычных фактах… В глазах любого человека – коммуниста или социал–демократа, капиталиста или рабочего – факт остается фактом… Это категория внеклассовая, вне партии…» Я слушала его и улыбалась. Он удивленно спросил меня: «Чему вы улыбаетесь? Разве я сказал что–нибудь смешное?» Я ответила: «Нет, не смешное… Тривиальное… Недавно я имела возможность выслушать примерно такую же точку зрения: одна из наших студенток доказывала своему другу, что есть такие неопровержимые факты, которые и для советского и для буржуазного писателя в одинаковой мере бесспорны. И тогда начался спор. Друг студентки рассказал любопытную историю о том, как один и тот же совершенно бесспорный факт был по–разному воспринят людьми, представляющими разные классы.

Осенью 1920 года Петроград посетили два иностранца: он и она. Он, вернувшись домой, написал, что улицы Петрограда находятся в ужасающем состоянии: изрыты ямами и автомобильная езда по городу сопряжена с чудовищными жертвами. А перед ней – эти же улицы, изрытые ямами, предстали в ином облике. Неподалеку от Путиловского завода она увидела развороченную мостовую и баррикаду, сложенную в дни наступления белогвардейцев. И перед ее внутренним взором возникли баррикады Парижской коммуны, священные камни революции. Так один и тот же факт по–разному выглядел в глазах Герберта Уэллса и Клары Цеткин».

Зильбер вначале растерялся, потом улыбнулся: «О, это есть блестящий полемист… Друг вашей подруги есть отличный мастер коммунистической пропаганды… Но я еще более высокого мнения о русской студентке – у нее острый ум интеллектуала, который ищет настоящую правду… Я был бы рад беседовать с такой студенткой…» Ох, как мне хотелось отхлестать его, сказать, что такая студентка стоит перед ним, а ее друг – это Николай Бахарев, с которым господин Зильбер имел честь познакомиться в ресторане «Метрополь».

– Почему же вы не сказали ему этого?

– Не хотела… Не хотела, чтобы господин «турист» причислял меня к тем молодым, о которых он говорил. Зильбер сделал бы из этого гнусные выводы.

– Вам нельзя отказать в некоторой проницательности, товарищ Васильева. Итак, Зильбер, судя по вашему рассказу, атаковал вас и с фронта и с флангов…

– Да, примерно так… Но было еще одно направление атаки: Бахарев… Только что я объяснила вам, почему не было сказано Зильберу, кто та студентка и кто тот «блестящий полемист». А сейчас я подумала: жаль, что не сказала. Быть может, Зильбер тогда и не добивался бы встречи с ним.

– С кем?

– С Бахаревым…

– Что вы можете сказать о нем?

Марина не сразу отвечает Птицыну. Мысли у нее сейчас, как предгрозовые облака, растрепаны, лохматы и быстро бегут в разные стороны. А их надо собрать в один узел, чтобы ответить Птицыну. И она пытается это сделать.

– Говорят, что настоящая привязанность слепа. Может быть, и так. Но я попытаюсь… На первый взгляд он кажется человеком легкомысленным. Но, пожалуй, это – обманчивое впечатление. Кто познакомится с ним поближе, тот увидит, что он вдумчив, умен, серьезен. Я уже вам, кажется, говорила… Однажды он даже предстал передо мной воинственным агитатором… Нет, нет – тонким, эрудированным полемистом. – Марина умолкла, задумалась, опустила голову, потом, глядя в глаза Птицыну, резко сказала:

– И все же я смею утверждать, что этот человек несколько легкомыслен, есть в нем что–то от богемы, от прожигателя жизни. Бахарев любит рестораны, веселые компании, легко тратит деньги на себя и других, любит щегольнуть острым словом и острой мыслью. О таких говорят: для красного словца не пожалеет и отца. И думает он порой не так, как многие… Я не боюсь говорить вам об этом.

– А чего же бояться. Я тоже люблю острую мысль. Самое опасное – стандартомыслие. Оно идет от равнодушия. А ваш Бахарев каков?

– О, нет, он не из равнодушных. Нет, нет… Бахарев человек импульсивный, человек острой реакции. И эта реакция его… Я боюсь, что она будет понята господином Зильбером по–своему. Я боюсь, что он попытается…

Марина старается точнее выразить свою мысль, но не находит подходящих слов. Птицын спешит ей на помощь.

– Сделать с Бахаревым то же, что он пытался сделать с вами. Так?

– Возможно, что и так… Это очень сложно… и страшно… Я не знаю, чем кончился их разговор…

Она несколько растерянно посмотрела на Птицына.

– Мне тяжело говорить вам все это… Я знаю, где я нахожусь… Мне трудно говорить так о близком человеке, которого я…

Она осеклась, смутилась, а Птицын про себя отметил: «Пожалуй, я начинаю проникать в тайну, которую не отнесешь к категории государственных. Бот уж действительно – молодость не умеет таить своих чувств».

И снова пауза. Тяжелая пауза – девушка, кажется, задыхается от молчания, когда слова застревают в горле, когда хочется сказать очень многое, даже слишком многое. А Птицын не склонен нарушать молчание. С отрешенным выражением лица он смотрит куда–то в сторону и ждет.

– Зильбер настойчиво добивался встречи с Бахаревым, – продолжает Марина. – Я это чувствовала, догадывалась, зачем нужна ему эта встреча… Я вам говорила о некоторых чертах характера Бахарева… Таким, вероятно, я нарисовала его портрет и в разговорах с Зильбером, когда мы были в Архангельском. Тогда у меня еще не сложилось окончательное представление о «туристе». А потом было уже поздно. Он действовал тонко, хитро. Не могу не воздать должное уму, выдержке этого человека, его хватке.

И она снова все о том же, об ухищрениях Бородача.

– Зильбер избрал другую тактику. Он знал, как я люблю маму. Для меня нет на свете человека более дорогого, близкого… Хотя со стороны иным кажется, что я плохая дочь…

– А как мама относится к вам?

– Обожает и опекает как ребенка.

– Да, все мамы на свете одинаковы… Ну, а вот, скажем, вы пошли в ресторан «Метрополь». Пошли с человеком, не очень еще близким. Мама знала об этом?

– Конечно. Я, правда, с трудом, но дозвонилась ей в тот вечер. Она дежурила в больнице.

Птицын вспомнил, как они с Бахаревым терялись в догадках: кому Марина звонила из автомата на пути в ресторан – маме или Зильберу? Вопрос снят.

– Это очень трогательно. Но я, кажется, прервал нить вашего рассказа. Прошу прощения. Вы остановились на том, что Зильбер повел атаку с другого фланга.

– Да, это было так. – Она все теребит и теребит воротничок своей блузки, будто он душит ее. – Зильбер знал, что я дорожу спокойствием мамы… Да, да, это так… И Зильбер заявил, что, если я откажусь помогать отцу, он расскажет маме обо всем и предупредит, что на карту поставлена судьба ее дочери… Законченный негодяй! Когда он пустил в ход шантаж, я сникла и…

– И поддалась?

– Нет, нет… Это случайность… – Что вы имеете в виду?

– Встречу Зильбера с Бахаревым на ВДНХ. Он появился там неожиданно. Мы с Бахаревым сидели в ресторане, когда… – Она на секунду умолкла и испуганно посмотрела на Птицына. – Нет, нет, я не организовывала этой встречи. Вы должны мне поверить. – В голосе ее – отчаяние.

– Конечно, бывают и случайные стечения обстоятельств… Допустим… Но, может быть, случайность проявилась совсем в другом. Ну, скажем, вы случайно, без умысла, невзначай где–то обронили слово о ваших планах на воскресенье?..

Марина задумалась.

– Нет, я никому не говорила.

– Тогда разрешите последний вопрос: как вы считаете – Зильбер встречался с вашей мамой?

– Нет, категорически нет.

– Откуда такая категоричность?

– Я сама все рассказала маме. И все мои сомнения – идти к вам или нет? – отпали после разговора с мамой. По ее настоянию я пришла к вам.

– А я – то думал, что вас привело сюда доброе чувство к другу… – Птицын улыбнулся, поднялся с места и подошел поближе к Марине.

– Вы не улыбайтесь. – Она теперь смотрела на него снизу вверх. – Это все не так просто. Вначале мне казалось, что только одна сила побудила меня прийти к вам – Бахарев. А теперь понимаю, что иначе поступить не могла… При любых обстоятельствах… Но разговор с мамой многое решил.

– Мы–то не хуже вас знаем, какая она мудрая и сильная… Вот так…

Марина поняла, что разговор закончен. Встала и спросила:

– Я могу идти?

– Да… Впрочем, задержитесь…

Птицын снял телефонную трубку, набрал номер.

– Как наши газетные дела, Сергей Петрович? Так я и предполагал – тот же почерк. Благодарю за оперативность. А справку пришлите… Для документации.

И, уже обращаясь к Марине, Птицын сказал: – Ну вот, еще одна ваша загадка разгадана. Могу сообщить, что газета со статьей вашего отчима – чистейшая фальсификация, ловкая проделка, рассчитанная на простаков. В указанной газете за указанное число нет никаких следов сочинений господина Эрхарда. Газета с его статьей отпечатана тиражом в один экземпляр. Специально для вас… Вот так, товарищ Васильева. А теперь можете идти. До свиданья. Нам, вероятно, придется еще раз встретиться. Будьте здоровы…

Как и следовало ожидать, незадолго до отъезда Зильбера Ольга снова вышла на связь с ним. В тайнике на зет–аллее она оставила для него письмо с закодированным текстом, фотокопия которого лежала на столе Птицына. Медичка сообщала, что решила не рисковать и не посылать с Зильбером все собранное и подготовленное ею, так как скоро сама поедет на каникулы.

А еще через час в этом же парке появился Косой. Он долго бродил по аллеям, неторопливо приближаясь к заветной скамейке. Кругом тихо, ни души. Присел на скамейку, углубился в чтение газеты, которую держал левой рукой, а слегка дрожащей правой шарил в тайнике. Все на месте. Отлично. Сейчас он поедет на Белорусский вокзал, положит чемодан в камеру хранения, в ящик с шифром. Вечером Зильбер – ему этот шифр известен – заберет чемодан. И делу конец… Завтра рано утром Зильбер улетит домой, и тогда Косой облегченно вздохнет.

В столь блаженном настроении Косой покидал парк, не подозревая, что завтра он уже будет сидеть… перед следователем и рассказывать, как все произошло. Летом служебные дела привели его под Можайск, и в воскресенье, прогуливаясь по лесу, он набрел на веселый пикник молодежи. Его пригласили выпить рюмку водки, за ней вторую, третью… На гостеприимство молодых он ответил широким жестом – принес бутылку армянского коньяка, купленную в ближайшем кафе. В состоянии крепкого подпития стал болтать об Одессе, о дружках, о своих связях и красивой жизни, о которой он сейчас, увы, может только вспоминать… Так он познакомился с Ольгой и ее мужем. Супруги оценили «перспективность» неожиданного знакомства. Договорились о встрече в Москве. Там разговор был более откровенным. Косой почувствовал, что по части красивой жизни еще не все потеряно. Ему хорошо платили за выполнение казавшихся безобидными поручений. Потом ему все стало ясно. И он был вполне доволен своей ролью связного. Этот тип уже давно жил по принципу «деньги не пахнут». А новая хозяйка требовала расширять связи. Так появилась на горизонте дама из технической библиотеки научного института, о которой Ольга сказала: «Она нам пригодится…» Время от времени Косой получал подачки.

И вот последнее задание – газеты «Футбол», студгородок, тайник в Архангельском…

Косого арестовали вечером на Белорусском вокзале. Он не возмущался, не выражал удивления, негодования, хмуро посмотрел сперва на одного, потом на другого молодого человека. Косой обронил перчатку, и сотрудник КГБ, подняв ее, сказал:

– Не надо суетиться… Вот вы и перчатку чуть было не потеряли… Разрешите помочь чемодан до машины донести?..

На следующий день, рано утром, Бородач улетел домой. А через две недели к Птицыну поступило сообщение Ландыша. Оно было сравнительно короткое: Катя не знала, как развивались последние события по ходу операции «Доб–1».

Бородач докладывал хозяевам итоги своей миссии в Россию. Операция «Футбол», по его мнению, осуществлена удачно. Новый связной Медички – Толстяк – показал себя достаточно ловким и расторопным. Медичка успешно действует в соответствии с заданиями центра. С ее помощью операции «Футбол» удалось придать более широкий размах. В ближайшее время она прибудет на каникулы и доставит важные сведения. Несколько сдержаннее Зильбер говорил о возможностях дальнейших контактов со студенткой Мариной Васильевой. Однако и здесь усилия не пропали даром. При ее содействии удалось установить связь с одним московским литератором. Характеристика, данная Зильбером литератору, вызвала повышенный интерес хозяев, в частности человека с протезом: литератор – друг Марины Васильевой, и он может повлиять на нее. Но это, конечно, не самое главное. Зильберу в упор был поставлен вопрос куда более серьезный.

– Считает ли господин Зильбер возможным в недалеком будущем установить контакт известного вам деятеля русской эмиграции с Бахаревым?

– Да, сэр, я допускаю такую возможность, сэр. Хотя мой собеседник весьма уклончиво реагировал на соображения, туманно высказанные ему в этом плане. Но мне показалось, что если его новую повесть откажутся печатать в России, то Бахарев не прочь будет воспользоваться моими предложениями.

– Какими? – Сэр смерил Зильбера испытующим взглядом и тихо, но твердо потребовал: – Я попросил бы господина Зильбера подробнее передать эту часть разговора с Бахаревым.

– Слушаюсь, сэр. – Он облизнул губы и, не шевелясь, со спокойно–бесстрастным лицом передал свой диалог с русским литератором. – Я сказал ему, что, будучи ученым, человеком, далеким от политики, случайно оказался в достаточно близких отношениях с редактором журнала русских эмигрантов «Грани», издаваемого в Мюнхене, и работниками издательства «Энкоунтер» в Лондоне. И «Грани» и «Энкоунтер» охотно публикуют отвергнутые в России рассказы, повести, стихи… Тут же я назвал Бахареву фамилии нескольких авторов таких произведений. И это, кажется, произвело на него впечатление. Если не считать иронического замечания по поводу «Сказания о синей мухе» Тарсиса. «Неужели читающая публика Запада всерьез принимает этого шизофреника?» Я попытался «отстреляться» шуткой: «Люди, – заметил я, – бывают разные, и было бы не совсем справедливо ожидать, что каждый из нас обладает всеми добродетелями. К тому же прошу учесть специфику наших издательств – коммерция! Все, что вызывает интерес публики, может стать предметом бизнеса. Один из моих друзей в Англии работает сейчас в чисто коммерческом предприятии «Флегон пресс». Когда, скажем, в советском журнале или в «Гранях» появляются произведения, интересующие западного читателя, то «Флегон пресс» незамедлительно размножает их и продает по достаточно дорогой цене. Вам следует с должным пониманием отнестись к этим законам жизни мира бизнеса. Тут ничего не поделаешь, господин Бахарев. В вашей стране тоже есть свои, непонятные нам законы издательского дела. У вас это называется партийностью литературы. Не так ли?» Бахарев в ответ неопределенно пожал плечами и, усмехнувшись, буркнул: «Да, да, конечно…» К чему относилось это его замечание, я не понял.

– На чем же основана уверенность господина Зильбера в том, что Бахарев воспользуется связями с «Гранями» или «Энкоунтером»?

– Прошу прощения, сэр, но я не выражал такой уверенности. Я лишь позволил заметить, что мне показалось, будто Бахарев несколько заинтересовался моими предложениями. Поверьте, сэр, для этого имеются некоторые основания.

– Я попросил бы господина Зильбера аргументировать их.

– Извольте, сэр. Бахарев спросил меня: «Как практически я смогу отправить свою рукопись в «Грани», если вдруг – это игра моего воображения – появится такая необходимость?» Согласитесь, сэр, что подобные вопросы не задают зря. Я ему ответил: «Господин Бахарев может не беспокоиться… Вот вам моя визитная карточка, – и вручил ему карточку с адресом, известным сэру. – Когда у вас, господин Бахарев, созреет решение послать рукопись в «Грани», или «Энкоунтер», или во «Флегон пресс», дайте мне знать. Хорошо? В ответ Бахарев многозначительно посмотрел на меня и повел бровями. Но, по своему обыкновению, ушел от прямого ответа. «Да, да, я понимаю ваше недоумение, господин Бахарев, – сказал я. – Мне знакома специфика вашей демократии. Это не совсем безопасно для вас – писать иностранцу… Мы с вами условимся о маленькой хитрости. Вы напишете мне письмо с просьбой прислать обещанный вам в Москве лечебный препарат… Обратный адрес можете указать любой, какой придет вам на ум… Далее все будет организовано должным образом…» Бахарев с живейшим интересом выслушал меня, а потом неожиданно рассмеялся. «Неужели вы серьезно полагаете, господин Зильбер, что я стану играть в эту конспирацию… Впрочем, кто его знает? Жизнь каждодневно преподносит удивительные сюрпризы. Обо всем сказанном вами надо подумать… Вы дали пищу для серьезных размышлений». Он небрежно сунул мою визитную карточку в карман и тут же перевел разговор на нейтральную тему.

Зильбер умолк, а человек с протезом, глядя слегка прищуренными глазами в бокал с вином, все продолжал одобрительно кивать головой теперь уже, вероятно, каким–то своим мыслям.

– Мы еще вернемся, господин Зильбер, к вашему сообщению о московском литераторе. Вы правильно сориентировали Медичку постоянно держать молодого человека в поле своего зрения, изучать его настроения, взгляды. В частности, мы должны точно знать, не отправится ли он в зарубежный вояж, когда и куда.

…Ландыш пока не имеет возможности сообщить точные координаты Медички, Толстяка и дамы из научного института. Принимает необходимые меры. Что касается Марины Васильевой, то ее координаты, видимо, известны: она неродная дочь Эрхарда. Он специально прибыл в связи с докладом Зильбера. Судя по некоторым репликам человека с протезом, с Эрхардом здесь не очень–то считаются, и вся работа с Васильевой велась Зильбером по собственному усмотрению, без всяких консультаций с Эрхардом. Ландыш передала содержание разговора Эрхарда с Зильбером, когда они остались вдвоем. В голосе бывшего учителя немецкого языка прозвучал упрек:

– Я же предупреждал вас, господин Зильбер, с моей дочерью вам вряд ли удастся установить контакт… Как видите, даже сфабрикованная вами без моего ведома газета не очень–то помогла. Вы не сделали необходимых выводов из информации Коха, из моих комментариев к этой информации. Я уже не говорю о личной просьбе. Я имел честь просить вас, господин Зильбер, не впутывать девушку… Вы не пожелали внять этой просьбе… Потратили много средств, энергии, времени, подвергали риску себя и других… А польза какова?

– Польза еще будет, господин Эрхард. Смею вас заверить. Контакт с литератором многого стоит. А что касается личных просьб… Что мне вам сказать? Сентиментальность – опасная для нас болезнь…

Бахарев по–прежнему встречался с Мариной. Ей показалось, что теперь он уже не такой, как прежде: остепенился, его не тянет больше в ресторан, к шумному застолью. Иногда Николай куда–то исчезал на несколько дней, но накануне предупреждал: «Буду работать. Легко пишется…» Однажды она спросила его: «Когда же выйдет из печати твоя книга? Ты уже давно получил аванс». Он тяжело вздохнул и стал сетовать на издательство: «Перенесли в план будущего года».

Бахареву и Марине все реже удавалось оставаться наедине. У них появился почти постоянный спутник – Ольга. Она всегда находила повод прийти к Марине именно тогда, когда там был Николай, и уйти именно в тот час, когда Бахарев собирался домой. Хозяйка нервничала, допускала бестактности, иногда даже грубила Ольге. Та делала вид, что не понимает, в чем дело, и продолжала… выполнять свое задание.

…Ольгу арестовали в Бресте, когда она направлялась домой на каникулы. Все, что предшествовало предъявлению постановления и аресту, она восприняла с поразительной невозмутимостью, спокойствием – ни тени смущения, тревоги. Когда ее пригласили проследовать из вагона в кабинет административного здания КПП для осмотра личных вещей, она, улыбаясь, спокойно спросила:

– Сейчас, вероятно, придет носильщик?

– Да, конечно…

– Благодарю вас.

И всем своим видом подчеркнула: да, я понимаю, у вас такая служба. Таможенники, пограничники. Так во всем мире. Пожалуйста – вот все мои вещи… Видимо, тут какое–то недоразумение.

Капитан, производивший обыск, делал это не спеша. Он аккуратно вынимал из Ольгиного чемодана одну вещь за другой, внимательно рассматривал белье, обувь, платье, блузы, шерстяные кофты, всякие безделушки, русские сувениры, бутылки коньяка и пакеты с зернами кофе. Понятые – механик железнодорожного депо и врач медпункта – поначалу проявляли повышенный интерес к необычным своим обязанностям, а потом свыклись со всей этой непривычной для них церемонией и, словно сговорившись, задремали в мягких старинных креслах. Ольга села рядом с понятыми. Вынув из сумочки губную помаду и зеркальце, принялась освежать бледную краску на губах. Потом спросила: «Разрешите курить?» – и стала попыхивать сигаретой, словно все происходящее ее не касалось и уж, во всяком случае, не волновало.

Так прошло не менее часа.

Капитан занес в протокол последнюю запись – под номером 27. Каллиграфическим почерком было выведено: «Сувенир – тульский самовар. Цена не обозначена». Ольга повернула голову в сторону капитана и, улыбаясь, спросила:

– Это, кажется, все? – Пожалуй, впервые в ее голосе прозвучало нечто подобное нетерпению.

И с той же улыбкой, с той же неизменно холодной вежливостью последовал ответ:

– Простите, это еще не все. Разрешите посмотреть вот эту сумочку?

И капитан потянулся к лежавшей перед Ольгой на круглом столике черной кожаной сумочке. Понятые, впервые за два часа услышав человеческие голоса, встрепенулись, закашляли, заерзали на своих креслах и даже привстали.

Сидевший у окна Птицын все время пристально наблюдал за Ольгой. Он подметил, как круто изогнулась ее искусно подчерненная правая бровь, как слегка порозовело бледное лицо и задрожали пальцы, ухватившиеся за ремешок сумочки.

– Разрешите…

Ольга разжала пальцы.

– Пожалуйста…

Капитан открыл сумочку и по–прежнему неторопливо выложил на стол пудреницу, расческу, носовой платок, тюбик губной помады, деньги, набор открыток, жевательную резинку… Когда сумочка опустела, он осторожно раскрыл ее пошире и ловко зацепил кончик клейкой ленты, скреплявшей внутреннюю обшивку с металлическим остовом. Лента легко отделилась, и внутри сумочки обнаружилось тайное отделение. Капитан попросил понятых подойти поближе к столу и на их глазах извлек из тайника несколько листков бумаги. Это тонкое плотное шелковое полотно весьма условно можно было назвать бумагой. В тайнике оказались три пронумерованных листка, исписанных убористым. почерком.

Капитан взял лист № 1. Первая строка была жирно подчеркнута. Он вслух прочел ее: написанные по–немецки фамилия, имя, отчество и полное ученое звание. Это была фамилия известного в Москве математика.

Капитан бережно отложил в сторону найденные в тайнике листы бумаги и подчеркнуто вежливо обратился к Ольге:

– А теперь я прошу вас снять туфли… Вот здесь коврик… Чтобы не простудиться… Или вам угодно будет достать из чемодана другие туфли?

Молча, ни на кого не глядя, Ольга сняла туфли и подала их капитану. Он достал из кармана перочинный нож, легко вывернул четыре шурупа и, когда каблук отделился, показал его понятым.

– Прошу вас, товарищи понятые, осмотрите.

Внутри каблука был тайник. Капитан и понятые, подписав протокол обыска, приложив к нему постановление об аресте студентки, вышли. Птицын остался один на один с Ольгой. Медичка поднялась, не зная, что ей делать дальше, поежилась, хотя в кабинете было тепло.

– Вам холодно?.. Можете накинуть пальто. Нездоровится? Знобит? Да, бывает… Садитесь. У нас разговор будет недолгий, но сидя как–то удобнее вести его. Русские говорят: в ногах правды нет. У меня есть несколько вопросов к вам. Так сказать, предварительного характера.

– Слушаю вас.

– Кто была ваша попутчица в купе?

Ольга ухмыльнулась.

– Жена какого–то советника.

– Какого?

– Не знаю точно… Ливанского или ливийского. Ее муж работает в посольстве в Москве.

– Куда едет?

– В Париж. Пробудет там неделю, а потом домой.

– Она знает, кто вы и куда едете?

– Нет, она ничего не знает обо мне. Я пыталась говорить с ней по–французски, но она плохо знает язык. С большим трудом мы объяснялись с ней по–французски и по–русски. Она приняла меня за француженку.

– Ваши родные ждут вас? Вы известили их о выезде? Письмом, телеграммой?

– Я послала маме письмо, в котором сообщила, что выезжаю в Париж, пробуду там три дня, а в пятницу автобусом – домой.

– Вы, вероятно, догадываетесь, что в этом маршруте произойдут некоторые изменения… А мамы на всем белом свете остаются беспокойными мамами, когда ждут домой своих дочерей. Не надо, чтобы ваша мама волновалась.

Ольга вопросительно посмотрела на Птицына, стараясь понять его.

– Думается, следовало бы отправить маме телеграмму и сообщить ей, что ваши планы изменились, что вы задержались в Москве.

– Я охотно послала бы такую телеграмму, но как это сделать? Если я вас правильно поняла, то я больше не принадлежу себе… Так, кажется?

– Да, вы правильно поняли… Впрочем, это нетрудно понять… Но о телеграмме мы могли бы позаботиться. Вот вам листок бумаги. Пишите.

Ольга написала телеграмму и протянула ее Птицыну.

– Ваша телеграмма будет отправлена.

– Из Бреста?

– Нет, из Москвы. А сейчас прошу вас… – И Александр Порфирьевич подал Ольге пальто.

В тот же день Медичка специальным авиарейсом была отправлена в Москву. Вместе с ней полетел и Птицын.

На первом же допросе Ольга собственноручно написала обстоятельные ответы на вопросы. Арестованная ничего не скрывала и даже не пыталась скрыть. Это, пожалуй, шло не от отчаяния, а от сознания: иного пути нет. Она вела себя так, словно давно ждала подходящего случая, чтобы рассказать советской контрразведке о своей шпионской работе. Ее не очень беспокоили утомительные допросы и, видимо, не очень тревожила перспектива суда. И это иногда озадачивало следователя. Однажды он спросил ее:

– У вас сегодня такой вид, будто вам нездоровится. Может, прервем?

Она устало вскинула на него длинные ресницы и несколько вызывающе ответила:

– Как вам будет угодно. Лично я готова продолжать.

– Вы пользуетесь прогулками?

– Да, благодарю вас…

– У вас есть сигареты?

– Да, благодарю вас…

– Вам дают читать книги?

– Да, благодарю вас…