Текст книги "Агент абвера. Повести"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Алексей Зубов,Леонид Леров,Андрей Сергеев,В. Владимиров,Л. Суслов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Что скажешь, Николай Андреевич?

– Веский аргумент. Однако не могу найти ответа на один вопрос: почему Марина, рассказав мне все об отце, умолчала об этих встречах и о странном подарке? Почему? Что тут – страх, недоверие или какой–то расчет, какое–то обязательство? И еще: знает ли об этих встречах доктор Васильева? Догадывается ли дочка, чем занимается сегодня ее отец? Или верит Коху?

– Ты, пожалуй, слишком много вопросов сразу поставил, Николай Андреевич.

Иностранец предложил Марине поехать за город погулять, пообедать…

– Я большой любитель русской природы, русской старины Подмосковья. Бородино… Архангельское… Кажется, Герцен писал: «Бывали ли вы в Архангельском? Ежели нет – поезжайте».

– У вас изумительная память.

– Не жалуюсь. Так как? Может, мы последуем совету Герцена и поедем в Архангельское?

Стоял теплый осеппий день.

Иностранец остался в восторге от му.чоя, картин, изумительных коллекций фарфора. Потом они долго гуляли по парку, любовались зубчатыми полосками лесов, синевших за излучиной Москвы–реки.

– Очаровательное единство архитектуры, пейзажа, скульптуры, живописи, – восторгался иностранец. – Кто бы мог подумать, что этот великолепно звучащий оркестр природы организован человеком. Кпязь Юсупов. Так, кажется?..

– Если вы имеете в виду фамилию последнего владельца этой усадьбы, то вы не ошиблись. А если интересуетесь истинными творцами красоты Архангельского, то речь пойдет о крепостных художниках, архитекторах…

– Да, гений народа…

Они спустились к пруду, а потом вышли на какую–то безлюдную аллею, где под сенью плакучей ивы стояла неприметная скамейка.

– Присядем отдохнем, – предложил спутник. – Вы не возражаете? – И, не дожидаясь ответа, сел на скамейку.

А потом он повел Марину туда, где гуляли обитатели военного санатория, расположенного на берегу Москвы–реки. Спустились на нижнюю террасу, полюбовались бескрайними далями.

– Я буду просить прощения… Мне надо купить сигареты. Я оставлю вас на несколько минут. Разрешите? – И быстро исчез.

Он вернулся минут через десять и снова извинился.

– То есть сложная операция – покупка сигарет… Пока я нашел киоск…

Часов в пять небо насупилось, надвинулись темные тучи и зашумел ливень. Иностранец подхватил Марину под руку, и они побежали в ресторан.

День был воскресный. Народу набралось много. Метрдотель беспомощно развел руками.

– Прошу прощения. Все места заняты. Однако мы сейчас что–нибудь сообразим. И через минуту он уже провожал их к большому, на шесть персон, столу в углу зала.

Они сели у окна.

– Что будем пить? Коньяк? Русская водка? Шампанское?

Марина мотнула головой, что означало: «Не хочу!»

– Но вы же что–то будете пить… Кроме вашего знаменитого боржома.

– Наше знаменитое пиво. Жигулевское.

– Голос крови. Немцы обожают пиво.

– А я не считаю себя немкой. Я русская. Васильева. Дочь своей мамы.

Беседуя со своей спутницей, турист не заметил, как к их столику подошла пара: высокий молодой человек в сером костюме. Свободный и широкий жест, легкий акцепт позволили без труда узнать в нем грузина. На вид ему, как и его подруге, было лет двадцать пять.

– Разрешите? – грузин склонился над стулом иностранца и приветливо улыбнулся. – Вы не будете возражать, если мы сядем за ваш стол? Понимаете, создалась безвыходная ситуация, – и он развел руками. – Все места заняты… И только за вашим столом…

Наступило неловкое молчание. Девушка со вздернутым носом упрекнула грузина:

– Я же тебе говорила, Серго, что это неудобно.

Но тут в разговор вмешалась Марина:

– Почему же неудобно? Вы нам вовсе не помешаете, Не так ли, Эрнст Карлович?

Но ответа не последовало.

– Пойдем, пойдем, Серго. Прошу тебя.

И вдруг в голосе Марины зазвенел металл:

– Я не очень понимаю ваше молчание, Эрнст Карлович. Молодые люди хотят…

– Что вы, я очень доволен. Великолепное общество.

Контакт наладился быстро, чему в немалой мере способствовал общительный характер грузина. Он тут же атаковал иностранца:

– Вам понравились женские головки Ротари? Не правда ли, изумительны? Мастерски выписаны, хотя и не очень глубоки по характеристике. Согласны? А Робер? А коллекция «антиков»? О, этот князь знал, что надо привозить из Италии. Какая картина произвела на вас самое большое впечатление?

Зильбер, не задумываясь, ответил:

– «Андромаха, защищающая Астианакса». А вам, Марина, понравилось ото полотно?

Она подняла брови, усмехнулась и ничего не ответила.

– Так как же, Марина?.. – продолжал допытываться гость.

– Вы не обижайтесь, господин Зильбер, но эта картина вызвала не очень приятные для вас ассоциации.

– Это есть неожиданный ответ. Для меня лично?.. Странно. В каком образе я представился фрейлейн? Астианакса?

– Нет, нет, господин Зильбер… Вы не младенец Астианакс… Вы полководец, разрушитель Трои. Я смотрела на Андромаху, на ее обезумевшие от горя и страха глаза и вспомнила рассказ мамы… Когда гитлеровцы пригнали колонну пленных в какую–то украинскую деревню, их повели на площадь перед церковью, чтобы показать новый порядок. В центре стояла виселица, приготовленная для молоденького паренька – связного партизан. Ему «гуманно» разрешили проститься с матерью. Моя мама – она была среди пленных – говорила, что на всю жизнь запомнила страшное лицо крестьянки, отбивавшей сына от эсэсовцев, ее истошный крик: «Не отдам сынку! Меня вешайте, его живым оставьте». И вот так же, как греческий полководец на картине, невозмутимо стоял гитлеровский офицер, ваш соотечественник, господин Зильбер… Он стоял и усмехался, глядя на несчастную женщину.

– Вы маленький зверек с очень острыми зубками, – резко огрызнулся турист. – Я буду вам напоминать, что Вильгельм Пик и Макс Рейман – тоже мои соотечественники. Я буду надеяться, что вы имеете хорошую память и на такой факт…

– Я ничего не забыла, господин Зильбер. Мне трудно забыть, если бы даже я захотела этого. Простите, я не хотела вас обидеть. Мрачные ассоциации приходят без спроса…

Наступило неловкое молчание и неизвестно как долго бы оно продолжалось, если бы не голос грузина:

– Вы меня извините, дорогие друзья, но этот разговор не для застолья. Я прошу полминуты внимания. – И Серго выдал длиннющий грузинский тост, смысл которого сводился к тому, что на свете есть много гостеприимных домов, но нет в мире более гостеприимных хозяев, чем в том большом советском доме, гостем которого милостью судьбы оказался уважаемый господин Зильбер…

Эрнст Карлович галантно заметил, что судьба была столь милостива к нему, что ниспослала ему такую очаровательную спутницу (поклон в сторону Марины), такую милую соседку по столу (поклон в сторону Елены) и такое приятное знакомство с сыном Грузии, о которой он много слыхал и читал (поклон в сторону Серго).

Молодые люди охотно рассказали о себе. Они – жених и невеста, аспиранты. Вчера был сдан очень трудный экзамен, и сегодня они отмечают это радостное событие.

Эрнст Карлович, отрекомендовавшись туристом, поспешил заметить:

– У русских весьма превратное представление о западных немцах. Они не есть одинаковы. Среди них имеются люди, которые очень болезненно реагируют на возрождение нацизма, на реваншистские тенденции в политике Бонна. Хотя сам я очень далек от политики. Моя специальность – физика плюс математика. Когда я есть гость Москвы, мои мысли не о политике, а о Ландау и Капице, Семенове и Келдыше. Эти люди принадлежат всем народам. Вы будете согласны со мной?..

– Когда я ем, я глух и нем. У русских есть такая поговорка, – ответила Елена. – Давайте пить и закусывать…

– Да, да, – подхватил Серго, – пить и закусывать. Я хотел бы поднять этот маленький бокал…

И он обрушил на иностранца целый каскад тостов. Один из них был за Германию Гёте и Гейне, Маркса и Тельмана. Зильбер аплодировал.

– То есть прекрасный тост.

Разговор снова вернулся к Архангельскому.

Иностранец был достаточно осведомлен обо всем, что касалось истории Юсуповского дворца, событий, когда–то происходивших в этом живописном уголке Подмосковья.

– Вы так много знаете, – удивилась Елена.

– То есть маленькое преувеличение. Я имею скромный багаж знаний. Но я много читал о России, люблю ее писателей.

– Кто из них вам больше всего по душе? – спросила Елена.

– Из всех русских писателей, которых у вас называют классиками, я больше всего люблю Толстого. Океан мудрости.

От Толстого Эрнст Карлович как–то незаметно перешел к современной русской литературе, по аспиранты разговора не поддержали. Они что–то нежно нашептывали друг другу. Зильбер тихо сказал Марине:

– У нас очень популярны русские интеллигенты–правдолюбцы.

– Оригинально. Интеллигенты–правдолюбцы. Кто же у вас ходит в правдолюбцах?

Эрнст Карлович назвал несколько фамилий и, между прочим, фамилию того самого поэта, который, по словам Николая Бахарева, числился в его друзьях.

– Любопытное совпадение. Молодой человек, с которым я вчера была в ресторане, сам поэт и друг того поэта, которого вы назвали…

– То есть приятное совпадение. Я имею просьбу вашего папы, если это не затруднит вас, привезти ему для книги что–нибудь любопытное из жизни современных советских писателей. Господину Эрхарду будет очень приятно, если я смогу ему передать свои личные впечатления от встречи с русскими литераторами. Я буду иметь бесконечную благодарность вам, если вы познакомите меня со своим другом.

Марина пристально посмотрела на иностранца:

– Что же, пожалуй. Почему бы и нет. – Однако голос ее звучал не очень уверенно. Уже поднимаясь из–за стола, она сказала: – Я хочу напомнить вам, господин Зильбер, про обещанную газету. Мне будет интересно прочесть эту статью.

– Да, да. Конечно. Обязательно. Я буду просить прощения за свою забывчивость. Как видите, у меня не есть такая хорошая память. Приготовил для вас газету и в последний момент оставил ее в номере.

На улице уже стемнело, когда Зильбер с Мариной поднялись из–за стола.

Серго и Елена ушли несколько раньше…

Все, что докладывал подполковнику Николай Бахарев, все, что сообщали оперативные сотрудники, казалось, неопровержимо свидетельствовало: разгадка «Доб–1» – в семье доктора Васильевой–Эрхард. Надо лишь точно установить – мама или дочка? Или вместе? И все же подполковник Птицын волновался: не идет ли он по ложному следу? Сколько раз случалось, когда хитрый, умный противник ловко путал карты. Может быть, и сейчас так…

Прошло уже несколько недель с тех пор, как началась операция «Доб–1», и Александру Порфирьевичу казалось, что скоро будет распутан весь клубок. Генерал Клементьев и непосредственный начальник Птицына полковник Крылов несколько раз спрашивали его: «Скоро ли?» А он вынужден отвечать: «К сожалению, не могу дать точного ответа». Птицын подробнейшим образом излагал все обстоятельства дела, генерал молча слушал его и реагировал весьма сдержанно:

– Ну–ну, продолжайте действовать, Александр Порфирьевич… Только спокойно. Людей не дергайте. Как известно, частенько самые веские доказательства дает время… Но мне думается, что в данном случае время не наш союзник.

И вот клубок, кажется, начинает распутываться. Птицын внимательно слушает сообщение Серго и Елены. Иностранца интересует настроение студенчества, отношение молодежи к некоторым явлениям жизни и литературы. Зильбер как бы вскользь заметил, что в западной печати появилось сообщение о каких–то рукописных журналах. Марину просил познакомить с «литератором». И поручение отца. И эта, пока неизвестная им газета с какой–то неизвестной статьей, так заинтересовавшей девушку. И вообще сам факт вторичной встречи с Зильбером. Серго, резюмируя свои впечатления, говорит: «Зильбер пока еще прощупывает настроение Марины, но, кажется, намерен кое–что поручить ей». И Птицын, прослушав сообщение о беседе Зильбера с Мариной в Архангельском, склонен согласиться с Серго.

Бахарев в общем–то придерживается того же мнения. И все же он спрашивает:

– Неужели Зильбер только затем и приехал? Думаешь, это основное его задание? Или, так скапать, попутное?

– Вот и меня это смущает…

Птицыну тоже неясно, зачем пожаловал гость? «И вообще, где доказательство того, что он имеет какое–то задание? Разве уже начисто исключена самая простая ситуация: физик Зильбер приехал в качестве туриста, встречался со своими коллегами в институте, занимающемся проблемами радиоэлектроники (это предусматривается программой пребывания гостя в СССР), и, выполняя просьбу друга, повидал его дочь, передал ей сувенир. История с кольцом? Ну и что же? Она не хотела афишировать подарок отца и тогда, в ресторане, сняла кольцо. Может, и от матери скрыла». Так Птицын вел трудный разговор с самим собой, будто не было в комнате его помощников.

И вдруг неожиданный вопрос.

– Серго, вы можете назвать какую–нибудь характерную примету этого физика?

– Конечно! Когда он фужер с вином поднимал, держал его двумя пальцами: большим и средним. На указательном заметен вывих последней фаланги. Ноготь чуть влево свернут…

Птицын вышел из–за стола.

– Это точно? На указательном?

– Точно.

– Отлично. Благодарю. Не угодно ли кофейку? Вон там, в углу, чашки и кофейник. Не хотите? Как угодно, А я побалуюсь.

Птицын налил чашку кофе, отхлебнул с удовольствием: этот напиток он принимал благоговейно и над кофеваркой буквально священнодействовал.

– Считайте себя свободными, товарищи. Впрочем, нет, ты, Бахарев, подожди моего звонка у себя в кабинете. Скоро принесут последнее сообщение Ландыша.

Бахарев собрался уходить. Птицын посмотрел в его сторону и заметил недовольство на лице:

– Почему насупился? Какая трагедия свершилась?

– Никакой трагедии. Обычное многосложное сплетение обстоятельств.

– Туману не напускай. Вижу же, не слепой. В чем дело? Говори по совести: ты уверен, что это от Марины нить к тайнику тянется?

– Нет, не уверен.

– Почему?

– Жизнь в схему никак не уложишь. Послушал я Серго с Еленой, вспомнил свои беседы с Мариной, еще раз проанализировал все, что случилось в ресторане, и думаю так: поспешил я с выводом, когда докладывал вам. Улик много, а весомых, настоящих нет. Нет же их… Где они? Утаила встречи с Кохом? Да, утаила. Почему? Полагаю, что только из чувства ложного страха… Не снимаю вины с нее за это…

– Ну–ну… Улики, они, конечно, имеются. Только эмоции некоторых товарищей не позволяют им…

Бахарев снова помрачнел.

– Александр Порфирьевич! Не ругайте меня за то, что скажу сейчас… Поверьте: это не амбиция, а от души… Верьте слову коммуниста…

– Говори.

– Может, к делу «Доб–1» вместо меня привлечь другого? Может…

Бахарев запнулся. Ему вспомнился недавний разговор с Птицыным, когда поздно вечером они возвращались домой. Был разговор о жизни вообще, о молодости, ее порывах, заботах, исканиях. И совершенно неожиданное замечание Александра Порфирьевича: «Искания… это хорошо… Не заблудиться бы только. Сердце, да еще горячее, не всегда надежным компасом бывает».

Почему он сейчас вспомнил этот разговор c Птицыным? Почему так иронически поглядывает на него подполковник?

– Вы правильно поймите меня, Александр Порфирьевич. Я не склонен к малодушию. Я прислушиваюсь к голосу…

В это время в комнату вошел полковник Крылов и остановился у двери.

– О чем шуметь изволят господа Мегрэ? Чем изволите недовольны быть, Александр Порфирьевич? Мрачнее тучи… Николая Андреевича на путь истины наставляете? И то дело…

Птицын и Бахарев смущенно молчали.

– Так о чем спор?

– Спора нет, Иван Михайлович. Есть сложное сплетение обстоятельств, в силу которых… Ну как бы это точнее выразиться…

– Мы не на сессии ООН. Не дипломатничайте, Птицын.

– Так вот, в силу этих запутанных обстоятельств, наслаивающихся на дело «Доб–1», Николай Андреевич полагает, что ему следует в сторону отойти… Передать, так сказать, эстафету…

– Это что же за обстоятельства такие? – Крылов, прищурившись, хитро посмотрел на Бахарева. – Впрочем, догадываюсь… Вы мне рассказывали, Птицын, про некоторые психологические нюансы… О них речь? Не сердитесь, Бахарев. Не надо… – Полковник подошел к нему поближе и дружески положил руку на плечо. – И не ершитесь, пожалуйста… Всякое бывает с существами, именуемыми гомо сапиенс. Даже если они сотрудники КГБ… Вспомнилась мне сейчас любопытная история. У вас есть несколько свободных минут? Тогда присаживайтесь и послушайте.

Крылов и Бахарев сели на стулья у приставного столика, а Птицын опустился в массивное кресло у сейфа. Лейтенант чувствовал, что полковник затеял разговор неспроста, и нервно ерзал на стуле.

– Чего–то вам не сидится, Бахарев, – ухмыльнулся Крылов. – Учитесь властвовать собой, молодой человек. Курить будете? Не курите? Молодцом. А я люблю сигару пососать.

Крылов затянулся и, как бы собираясь с мыслями, уставился в потолок.

– История эта врезалась в память, знаете, как клинопись на камне… со всеми деталями… Но я буду краток. Место действия – Прибалтика; время действия – лето 1940 года. Главные действующие лица: Иван да Василий. – командиры Красной Армии, да Анна–Лииса – просто миловидная девушка. Неглавных действующих лиц перечислять не буду. Их было предостаточно. Обстановка весьма напряженная и сложная. Прибалтику хотели втянуть в империалистические авантюры. И тогда слово взяли трудящиеся массы – они потребовали немедленного восстановления Советской власти, свергнутой Антантой в 1919 году, потребовали воссоединения с СССР. Власть перешла в руки прогрессивных сил. Рухнули двери тюрем, и политические заключенные, среди которых было немало коммунистов, вышли на волю.

И Крылов, как заправский рассказчик, умолк на секунду.

– А теперь, друзья, я вас приглашаю в небольшой островерхий особняк за высоким зеленым забором, в особняк, принадлежавший хорошо известному в городе врачу. Здесь поселились два друга, два советских командира – Иван и Василий. Молчаливый, угрюмый доктор и его насмерть перепуганная супруга отвели русским просторную комнату с большим окном, выходящим на берег залива.

– В этой комнате господа офицеры, мы надеемся, будут чувствовать себя уютно, – сдержанно объявила докторша, с трудом подобрав последнее слово.

«Господам офицерам» тогда было не до уюта. После дороги и длительного оперативного совещания в штабе хотелось одного – спать. Прислуга приготовила одному кровать, другому постелила на диване и, пожелав спокойной ночи, вышла.

Так началась для них новая и во многом необычная жизнь. В особняке они только ночевали. Уходили рано утром, приходили поздно ночью. Питались в штабе. Хозяевам не мешали и виделись здесь разве только с прислугой.

Казалось, никто и ничто не интересовало их в этом мрачном особняке: место ночлега, не более. Тем удивительнее показался Василию неожиданный интерес Ивана к висевшему над диваном большому портрету миловидной девушки.

– Кто это? Дочь? Где она?..

– Отчего такая любознательность?

– Я думаю, что мы живем в ее комнате.

– Ого, какой наблюдательный! Что еще обнаружил великий следопыт?

– Следопыт по следопыт, а кое–что могу тебе сообщить о хозяйке комнаты: по образованию филолог, зовут Анна–Лииса, думаю, что бывала в Германии, Англии и Швеции…

– Интересно… – протянул Василий. – То, что она филолог, ясно: литература, словари. А почему ты решил, что она бывала в Германии, Швеции и Англии?

– Видишь ли, друг мой, в то время, когда ты перед сном роешься в местных официальных справочниках, чтобы наутро дать нам поражающие своей глубиной и целенаправленностью задания, я, как книжный червь, зарываюсь в словари. Это не столь любопытно, сколь полезно. Так вот, в этимологическом словаре немецкого языка мне попалась открытка Анне–Лиисе от ее родителей, адресованная в Берлин. Словарь Вебстера подарен ей одной английской семьей с благодарностью и пожеланием не забывать дома английский язык. Там даже есть подпись их сына. Ну, а в путеводителе по музеям Стокгольма – ее пометки карандашом. Мне очень понравилось тонкое замечание девушки по поводу «Дамы с веером» Рослина. Она, видимо, хорошо разбирается в живописи.

– А в политике?

– Право, затрудняюсь… Ты уж слишком многого требуешь от меня…

– Тогда послушай, что я тебе скажу…

И Василий рассказал другу, что несколько дней назад фашистские молодчики стреляли в девушку в тот момент, когда она, освобожденная воинами Советской Армии, выходила из ворот тюрьмы. К счастью, бандиты промахнулись. Когда все волнения улеглись, Василий беседовал с девушкой и ее друзьями. Выяснилось: девушка – дочь хозяев особняка, но домой не хочет возвращаться. Почему? Отец, узнав, что она связана с подпольной революционной организацией, публично отрекся от дочери. «Девушка, связанная с подонками общества, не может быть дочерью порядочных людей». Это были слова отца. У пего и у дочери окапались равные взгляды на то, что принято называть порядочностью.

Анна–Лииса поселилась в квартире своих друзей по подполью. Она функционер Коммунистического союза молодежи. Дел у нее много и, между прочим, небезынтересных Ивану и Василию. Молодежь хочет организовать народную милицию.

Решено было познакомиться с девушкой поближе. Но события неожиданно развернулись так, что Анна сама явилась в особняк.

Однажды, вернувшись поздно вечером домой, Иван и Василий узнали, что хозяева сбежали (позже выяснилось – бежали в Швецию на моторной лодке), оставив все, кроме драгоценностей. Сообщившая о бегстве хозяев прислуга Мирья, старая женщина, поведала и о судьбе молодой хозяйки, выросшей у нее на руках.

– Господи, благослови ее… Благодарю тебя, господи, что вернул ее мне… – заключила старая няня свой рассказ.

Не далее как сегодня утром Анна–Лииса виделась со старухой и, узнав о бегстве родителей, решила жить вместе с той, кто нянчил, воспитывал ее.

Теперь совсем по–другому пошла жизнь в мрачном особняке. Словно поселилась тут одна семья под опекой заботливой Мирьи. Айна водворилась в свою комнату, Иван и Василий перешли в бывший кабинет доктора. Поздно вечером, часов в одиннадцать – двенадцать, молодые люди собирались в столовой. Говорили о разных разностях. Русским было очень интересно слушать Анну – о делах комсомольцев, об их заботах, тревогах, колебаниях, вопросах, на которые они сами не всегда находили правильный ответ и на которые кое–кто из притаившихся контрреволюционеров спешил ответить по–своему. Анна расспрашивала их о России, о них самих, где, чему учились, кто их родители. Девушка с трудом скрыла свое удивление, когда обнаружила, что ее новые друзья – люди весьма эрудированные. Неплохо разбираются в литературе, истории, музыке и живописи, а Иван, не прибегая к словарю, читает немецкие и английские газеты. А она–то думала, ей–то говорили… Во всем этом она призналась значительно позже.

Как–то поздно вечером Иван сказал Анне, что в городе решено открыть несколько детских садов, а помещений подходящих нет.

– Как же так, – всполошилась Анна. – А наш дом?

И тут же было принято решение – отдать особняк под детский сад. Анне и Мирье предоставили маленькую квартиру, а Василию и Ивану – комнату в другом доме. Но дружба продолжалась. Они часто виделись, ходили в гости к Анне, баловали ее сластями, приглашали на вечера в Дом Красной Армии, не обращая внимания на шутки и остроты в адрес двух соперников, из которых, как казалось окружающим, Василий явно пользовался большей благосклонностью… И вдруг все это рухнуло.

…Грянула война. Тяжелые бои на эстонской земле. Фашисты у ворот Таллина. На кораблях под непрерывной бомбежкой добирались до Ленинграда. Ивана и Василия ждал приказ: организовать работу в тылу фашистских захватчиков.

Анна–Лииса и Мирья тоже оказались в осажденном Ленинграде. Друзья настойчиво уговаривали их эвакуироваться через Ладогу на Восток. Но Анна категорически отказалась, заявив, что может быть полезной в радиопропаганде. Мирья не пожелала бросить свою деточку и вместе с ней осталась в Ленинграде.

Наступили тяжкие блокадные дни. Холод и голод, артобстрел и бомбежки. И все же друзья встречались. Иван и Василий навещали Анну–Лиису, хотя им приходилось пешком в морозы вышагивать из одного конца города в другой. Приносили хлеб и пшено – часть своего пайка. Знали, что Анна–Лииса делится своим скудным пайком с Мирьей, получавшей «сто двадцать пять блокадных грамм». Анна отказывалась принимать дары друзей, и они тайком оставляли их у Мирьи.

Однажды, когда друзья уже собрались было идти к Анне–Лиисе, Иван вдруг сказал Василию: «Иди сам». «Что это ты, Иван?.. Надорвался?.. Посовестился бы, но похоже на тебя». Иван ничего не ответил и молча положил в карман полушубка товарища маленький пакет. Василий в сумерках побрел один. По дороге достал пакет, развернул – в белый листок бумаги были завернуты три кусочка селедки. И записка: «Кушайте на здоровье. Ваш Ваня». Позже Василий все понял: друг его не мог не заметить, что Анна–Лииса искренне, по–товарищески любила обоих, но сердце девушки принадлежало лишь одному из них – Василию, длинному, худющему и не очень–то красивому парню. Что поделаешь!..

Их троих связывала не только дружба. Они часто встречались в штабе. Анна занималась подготовкой радиопередач, листовок, обработкой информации, переводом захваченных документов, журналов, книг, издававшихся тамошними Квислингами. Из Ленинграда осуществлялось руководство работой боевых отрядов, действовавших в подполье на родине Анны–Лиисы. И вдруг связь с одним из самых больших отрядов прервалась. Вскоре стало известно, что его руководители арестованы гестапо. Стали выяснять причины ареста, анализировать положение в отряде, изучать его связи… И пришли к выводу: находясь вдали от места событий, разобраться трудно. Решили отправить в тыл нового человека, который возглавил бы отряд. Пусть он и разберется в той сложной обстановке.

Кого послать? Добровольцев было много. Но одного нельзя послать по состоянию здоровья, а этот – слабовольный, может и не выдержать, третий… В общем, сошлись на одном: это должен быть коренной житель, человек смелый, большой силы воли.

Анна–Лииса не раз говорила друзьям, что готова отправиться в тыл противника на любое задание. Но сейчас речь шла о том, чтобы возглавить отряд. Она, конечно, и на такое пошла бы, однако предлагать свою кандидатуру сама не решалась.

И тогда решили за нее. Как–то на узком оперативном совещании руководитель службы обеспечения сказал:

– Имеется, товарищи, предложение. Может быть, оно кое–кому покажется странным. Но давайте обсудим… Что, если послать в тыл противника Анну–Лиису?

Все посмотрели на него с недоумением.

– Не удивляйтесь. Она местная жительница, знает язык, нравы, обычаи, в прошлом действовала в подполье, образованна, умна, миловидна, приобрела у нас опыт оперативной работы. Есть у нее, на мой взгляд, один недостаток – больно молода…

– Это не единственный недостаток, – решительно возразил начальник оперативного отдела. – Мы, конечно, можем доверять этой девице здесь. – Он иронически ухмыльнулся, подчеркнув два последних слова. – Да, нам известно, что в свое время она была связана с революционной молодежью. Но тогда обстановка в Таллине была иная… И мы не знаем, как она ныне поведет себя там. – И снова ударение на последнем слове. – Я хотел бы напомнить, что она вышла из буржуазной среды, ее родители бежали в Швецию, куда она тоже в свое время имела удовольствие прокатиться. Но главное не в этом – она жила в Германии. По–моему, достаточно.

– Нет, недостаточно! – резко возразил Василий. – Вам, должно быть, известно, что в той стране заграничные путешествия были не в диковинку вообще и для интеллигенции в частности. Это во–первых, а во–вторых…

Ему трудно было говорить. Карандаш дрожал в руках. Василий взорвался было, но быстро овладел собой и спо–койпо стал перечислять все, что сделала Анна–Лииса в подполье: как стреляли в нее фашисты, как организовывала она, девушка, отряды народной милиции и как во главе одного из таких отрядов ночью ликвидировала банду фашистских головорезов.

– Я вижу, вы хорошо изучили биографию Анны–Лиисы, – процедил начальник оперативного отдела. И, усмехаясь, спросил: – Может быть, вы знаете и другие качества этой девицы, о которых не принято говорить вслух? А может, кое–кому из присутствующих они еще лучше известны? – Он захихикал, нагло посмотрев в сторону Ивана.

Василий стукнул кулаком по столу.

– Здесь не балаган…

Дело в том, что в штабе многие уже знали о взаимоотношениях Василия и Анны. Знали не только о их любви, уже прошедшей суровое испытание блокадой, но и о том, что, как только станет возможно, они поженятся. Недвусмысленные намеки до глубины души оскорбили Василия. Но он сдержался.

– Простите, товарищи, несколько погорячился. Разрешите высказаться по существу… – И, чеканя каждое слово, не повышая голоса, продолжал: – Я полагаю, что товарищи тщательно взвесили все «за» и «против», обсуждая вопрос о засылке Анны–Лиисы в тыл противника. Я полагаю, что они приняли это решение, основываясь не только на анкетных данных. Мне, по причинам вам известным, не совсем удобно выступать в ее защиту. Но, может быть, именно поэтому я решаюсь заявить со всей ответственностью коммуниста: она не подведет! Я ручаюсь за все!

Василий, казалось, должен быть благодарен товарищу, который отводил кандидатуру Анны, любимой девушки, невесты. Ведь не на увеселительную прогулку снаряжали ее, а на дело смертельно опасное. А он, коммунист Василий, требовал: посылайте! Но обо всем этом подумалось позже.

Около года хрупкая девушка во главе большого отряда действовала в тылу врага. Она оказалась смелой разведчицей. Информация, поступавшая от нее лично и от ее отряда, высоко ценилась штабом и нередко направлялась в Ставку.

И вдруг гром среди ясного неба: радио гитлеровцев передало, что гестапо удалось раскрыть «большую группу русских шпионов во главе с опытной разведчицей». Вскоре в Ленинграде получили и фашистскую газету с тем же сообщением.

…Крылов тяжело вздохнул, снова зажег сигару, и в комнате стало так тихо, что слышно было, как Бахарев трет рукой подлокотник кресла.

– Надо ли говорить вам, друзья, – продолжал Крылов, – какой это был страшный удар. И для штаба. И для Василия. Штаб лихорадило. Люди ходили как в воду опущенные. Тяжело переживая провал Анны–Лиисы, стараясь найти причины, анализировали данные, поступившие от других групп, обдумывали план ближайших действий. А начальник оперативного отдела оживился, словно нежданно обрушившаяся беда его не касалась. Он гремел: «Я вам говорил, предупреждал. Мы не имели права доверять этой девице. Мы обязаны были воздержаться. У нас есть опыт. А кое–кто тут стал паясничать: ах уж, мол, эти анкетные данные! Анкета – прожектор. Ездила за границу. Была в фашистской Германии. Да, в студенческие годы, но что это меняет? Может быть, уже тогда завербовали…»

Он шумел, а все молчали. Трудно было возражать ему. Факты упрямы. Группа провалилась. Анна–Лииса в руках гестапо… Василия тогда отстранили от всех дел. Еще более похудевший, он ходил как неприкаянный. Но жил какой–то неясной надеждой. На что? Сам не знал. И все же надеялся, верил…