Текст книги "Вверх за тишиной (сборник рассказов)"

Автор книги: Георгий Балл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Часы

На стене висела тень от часов. Сами часы – в Лешиной душе. Часы старинные, еще бабушкины, прабабушкины. В боковом кармане куртки Леша держал ключик. Небольшой. Удобный. Им Леша заводил часы. Вставлял в отверстие под стрелками и несколько раз поворачивал. Подкручивал пружину. До отказа. Прислушивался.

Тик-так, тик-так… Ничего. Идут. Большая стрелка, маленькая.

Тик-так… Идут.

В душу себе Леша редко заглядывал: «Зачем?» Он смотрел на стенку, на тень от часов.

Иногда вспоминал бабушку, полногрудную, со старческим румянцем на впалых щеках.

Теплообменник ей бы надо сменить. Она бы прожила еще бы ого-го. Раньше народ некомпьютерный, а так-сяк, как мать родила. Леша думал, что бабушка была дворянкой. Правда, это ничем не подтверждалось. Разве что хорошие часы оставила ему в наследство.

Леша не был придирчивый к жизни. Чего-то вкалывал на работе по железу. Ну, выпивал. Ну, дважды женился. Ну, вроде как еще женское имелось, небрачное.

Тик-так… Да, небогато жил, но в своей малогабаритной, однокомнатной.

Соней звали женское.

– Ты что, еврейка? – спрашивал Леша. – Ну ладно, это я так. Женское мне физиологично приятно. И готовишь. Пирожки печешь. У вас, евреев, тоже ведь вера есть. Но мы этого не будем касаться…

– Соня? Ты не видела? Ключик у меня из кармана выпал. Ладно, пригребай в постель. Я сам поищу. Может, под кровать закатился. Маленький…

Оглянулся на тень от часов на стенке. Не видно. Зажег свет.

– Я сейчас, Соня. Ты лежи… Я вот только…

Ничего, ничего, успокаивал себя Леша. Часы старинные, в них заводу на века. Пружина не такая, как теперь. Я электронные не люблю.

А сам шарил под кроватью. Эх, фонарик бы.

– Я ведь, Сонь, за жизнь нигде не был. Есть, которые в Испанию, или круизы вокруг Европы… – Леше хотелось добавить для рифмы «жопы», но почему-то постеснялся. Прислушался.

Тик-так, тик-так.

– Соня, вызови скорую. Чего-то стрелки быстро крутятся.

– Соня, вызывай скорую. Посмотри на стенку, на тень от часов. Идут?..

Услышал неровный, чужой стук. Тень от шагов. Тень от шагов. Что-то звякнуло.

Ключ, мелькнуло в голове Леши. Тень от шагов уже накрыла его.

На кровати сидела женщина в рубашке, девушка с распущенными темными волосами, совсем еще молодая, с большими испуганными глазами.

На стене… тень… часы… На тени от часов не было видно стрелок.

Исход

– Моисей Моисеевич, это я, Федя.

– Заходи, Федя.

Федя в мягких домашних туфлях, в синем спортивном костюме, в брюках с белой полоской не то чтобы спускался с верхнего этажа, а уже второй год втискивался в жизнь Моисея. Да, второй год, как умерла у Моисея жена.

– Ноги тоскуют, – сказал Федя.

– Садись, только закуски у нас с тобой один огурец.

Они выпили из стаканов.

– Вот ты еврей, – начал старый разговор Федя. Моисей молчал. – Еврей, твердо сказал Федя. – А почему же ты пьешь по-черному, как русский? – И он провел рукой по воздуху и неожиданно добавил. – Ты бы сейчас распял Христа? Ладно, не отвечай. А я тебе прямо скажу – лично я бы обязательно распял. Удержаться трудно. И потом, как это он вознесся на небо? Душа – это я понимаю.

Они еще выпили и долго молчали.

– Почему Бог создал столько наций? – тяжело навалившись на стол, спрашивал Федя. – Для вражды? Так бы одних евреев на все времена, или только русских, – и хватит. Что скажешь, Моисей?

– Федя, меня водка не берет, вот что беда, – вздохнул Моисей. – А мне скучно тебе говорить. Вот ты готов распять Христа, а я не могу. – Моисей встал, открыл нижнюю створку буфета. Там плотно стояли бутылки с водкой. Потом он вытащил брелок с ключом. – Возьми, это от входной двери.

– Зачем?

– Будешь без меня приходить.

– А ты что?

Моисей вздохнул:

– Бог один. Ты, Федя, хороший человек. Я к тебе привык, плохо будет без тебя.

– Ты чего надумал?

– К ней пойду.

Федя глядел на Моисея и не понимал:

– Куда?

Моисей молчал. Потом попросил:

– Ступай, Федя. Потом придешь, без меня.

– Моше, дай я тебя поцелую.

– Не надо, – протянув руки, оттолкнул Моисей.

Федя вздохнул:

– Я думаю, чего это у меня сегодня ноги тоскуют.

На улице накатывал зыбкий дождь со снегом. Моисей шагал, подняв воротник пальто, опустив голову в кепке. Дождь и снег слепили. Мимо по улице проносились машины с зажженными фарами.

А еврей незаметно все множился, растворяясь в дожде и снеге.

Я с тобой, Джо

Кафе-стекляшка, глаз стеклянный. Затертый, запотевший и затуманенный. Рядом железная дорога и шоссе.

Мы живем здесь отдельно, но и все вместе. Кучей – так привыкли. Еще бы нам пивка! Пепел папирос сыпется в тарелку, где лежит кусок недоеденной селедки.

Я поднимаю глаза. Передо мной, как бессонница, торчит голова негра. Мне интересно, мне забавно. Ха-ха! Откуда ты свалился?

Я его полюбила. Думаю, что от удивления.

– Хав ду ю ду, – ломаю я язык.

– Я говорю по-русски. Вообще я русский, из Тамбовской области.

– Ты русский? А откуда такая морда? Ну даешь, парень.

– Ага. Нас там много. Половина Тамбовской области – негры.

– Гудишь ты и зубы мне чистишь.

– Тебя Любой звать?

– Ты как это вычислил?

– Люба – любовь. Я всю жизнь тебя искал. И вот, видишь…

У него фиолетовые, вывороченные, негритянские губы.

И, как милостыню на паперти, к нему:

– Поцелуй меня. Тебя как зовут?

– Джон, а дома – Вася.

– Лучше Джо. Мне нравятся всякие крокодилы, пальмы, слоны, бегемоты.

– Нет, я тамбовский.

– Ну ты даешь, парень, ну ты даешь.

Я вам скажу – негритянская любовь зазнобила меня. Нет, ребята, так не бывает. Ну зачем он мне?

А пустые стаканы на столе от каждого проезжающего поезда – дзинь, дзинь, дзинь.

Нас убили в субботу. Думали, что двоих убили. Нет, троих.

Моего ребеночка неродившегося.

Джо приехал на своем Камазе из Тамбова, как всегда, в субботу. И сразу в кафе, в нашу стекляшку. Я увидела его от двери.

Бросилась к нему. Он обнял.

– Не лапай нашу девку, черножопый.

Их было шестеро. Не наших. Как они вышли на нашу стекляшку?

Джо защищался алюминиевой вилкой, которую зажал в кулаке. В тарелке недоеденные пельмени. Я почему-то помню эти пельмени.

Меня ударили, когда я прикрывала его. Да, уж так получилось. Да, уж так получилось. Но если бы снова – я все повторила бы опять. Потому что и теперь я люблю Джо из Тамбовской губернии.

Что? там не живут негры? Какое мне дело – живут, не живут…

Только не могу себе простить одного – крикнула им:

– Его Васей зовут! Он русский, из Тамбовской!

Они засмеялись.

Гудели машины. Я сама видела, как парень-шофер натирал лицо углем. Из Тамбова по дороге ехали машины. Очень много самосвалов. И в каждой сидел негр. На черных лицах горели глаза.

Могила наша недалеко от стекляшки, почти рядом с дорогой.

И тамбовская шоферня, да и не только они, притормаживают, гудят.

Ребята, спасибо вам!

На желтом холмике – полевые цветы. Мы вместе. Джо-Вася и Люба.

А недавно за стекляшкой начато строительство микрорайона. Даже ночью, при свете фар, работают бульдозеры. Рядом гудит экскаватор, роет котлован. Огни бульдозеров все ближе и ближе к нашей общей могиле.

Я вижу, как по столешнице ползут стаканы, к краю. Падают. Но падают неслышно, улетают в бесконечность.

Не надо грустить, прошу вас

Ашот убивал носом, Гурген его подстраховывал. Два черных ангела, два брата.

Крючковатые носы и длинные крылья – все в братьях напоминало бутафорию, оперетку или старую картинку в книге… Сейчас, когда гремят выстрелы, не в далекой Армении, а за углом любого дома в каком-нибудь заштатном городке неустроенной Россиии, где жизнь человека стоит не больше килограмма помидор, Боже мой, зачем они, ангелы смерти? Может быть, пока писал, я вспомнил своего покойного друга Тодика Бархударяна.

Но храмы стоят на высоких холмах. И на кануне горят свечи об упокоении рабов твоих, Господи.

Братья прилетели к большому городу, где умирала Ира от рассеянного склероза. Ей было всего семнадцать лет.

Она лежала в маленькой комнате, рядом с большой столовой, а внизу, на коврике, положив на лапу голову, как изваяние, как уже памятник на могиле, серая овчарка.

Я вошел в комнату. Высокий лоб, светлые волосы – в полнейшей тишине. Ни шума ручья с горы, ни уход солнца – чистое белесое небо. Ни единого облачка.

Ни после, ни теперь – никогда ничего прекраснее я не видел на земле. Долго я глядел.

Молча я перекрестил Иру. И вышел в большую комнату.

Вдруг дверь отворилась, вошла овчарка, ткнулась мне в колени и лизнула руку. Потом опять ушла.

И в это время подлетел Ашот. Но ударил не в сердце девочки, а в свое собственное сердце. Божья, ангельская кровь напоила умирающую.

Гурген вскрикнул. Я быстро открыл дверь. Овчарка подняла голову, завыла.

Черный ангел неподвижно лежал на постели. А белый ангел Ирочка в эту секунду родилась.

Овчарка замолчала, и мы смотрели, как в углу плакал Гурген.

Но вот исчезла комната. Душу переполнила радость. Белесое небо надо мной становилась все прекраснее, все беспредельнее.

Вечером я пошел в армянский храм и глубоко поклонился иконе Божией матери. Это совсем рядом с Ваганьковским кладбищем, где упокоена моя семья жена и сын…

В православном храме Ваганьковского кладбища я поставил на канун одну большую свечу. И огонь свечи слился с вечностью.

Трагедии нет

Стрела

Маленький мальчик стоял на перекрестке. Он выбирал дорогу к себе. Мимо проносились машины. А он все стоял на перекрестке и искал дорогу.

В центре города, на перекрестке, стоял мальчик. Он был похож на стрелу, которая должна была взлететь. Эта стрела должна была лететь сквозь беды и горе. Сквозь несчастья и болезни. Все было готово к тому, чтобы взлететь. И в глубине души мальчик знал, что нет никаких смертей. Все это придумали взрослые. И надо правильно выбрать направление. И взлететь вместе со старым городом, где он начинает новую жизнь.

Слабый крик

Слабый крик раздался. Почти шорох. Я торопливо стал спускаться по крутому склону. Ночь уже плотно окружала меня. Камни сыпались из-под подошв башмаков. Мне было страшно. Когда-то я уже этот путь проходил. Ноги скользили. Я спускался все ниже и ниже. Крик был громче, но разобрать его я не мог.

Что я делал эти годы? На что потратил время?

Крик притягивал меня. В рот набились камень и песок. Я ободрал в кровь локти и руки, цепляясь за выступы. Крик становился громче.

Но, обдирая руки, я все время цеплялся за каждый выступ. Наконец дорожка стала положе. Мне стало легче идти. И я ясно услышал сквозь скрежет камней и песка: «Я лублю… Я лублю…»

Это свой крик я послал в темноту. Это за ним я спускался вниз, рискуя свернуть себе шею.

Нити

Куст жасмина. Открытое окно дома. Недавно прошел дождь, и остался туман. Сквозь туман просвечивает солнце. И вот я прыгаю среди травы. Кузнечик ли или просто какая-то букашка. Все в мире нити тянутся ко мне. Нити понимания и бесконечности.

Кролик

Гремели погремушки, петрушки, игрушки – крутилась ярмарка. На ярмарке шумел народ.

Человек лет пятидесяти, а может быть, больше зазывно кричал:

– Смотрите, как я превращаюсь в змею! Это труднейший номер человек-змея. Потом я заглатываю целиком кролика. Смотрите, смотрите!

Его звали Люсиком, хотя у него было другое, очень длинное, древнее имя.

Человек стал извиваться. Все быстрее, быстрее. Кольца его тела закружились.

– Ну как? – кричал Люсик. – Теперь вы видите змею?

Немногие зеваки вяло отвечали:

– Не видим. Нет никакой змеи.

Люсик кружился стремительно. Ползал по песку. Его лицо мучительно исказилось.

– Теперь вы видите, что я змея?

– Нет, не видим.

– А сейчас я буду заглатывать кролика. Видите кролика и змею? Люди, как же вы не видите? Куда вы смотрите? Смотрите сюда!

Одно глотательное движение, другое. Кролик исчезает во внутренностях змеи.

Человек-змея Люсик стал невидим. На его месте сидел кролик с оттопыренными ушами и несчастным лицом маленького ребенка.

– Брысь отсюда! – кто-то крикнул ему.

Кролик Люсик неторопливо прыгнул и исчез в толпе.

Долгий ливень

Перед грозой мы с тобой сидим. Вырванные из шума в тишину. Как много загадок в каждом повороте твоего лица. У меня такое чувство, что я поднимаюсь по тропинке в горы. Наградой будет, когда я поднимусь, близость твоих губ. Все, что за тобой, – сплошная ночь. Мне кажется, если ты повернешь лицо, из-за гор поднимется солнце.

А потом все закроет ночь грозы. И будет долгий, долгий ливень.

Старик

Люди смеялись. Они стояли на балконах, на тротуаре, показывали вверх пальцами и смеялись.

Небольшой старичок с длинным горбатым носом, ухватившись палкой за такое же горбатое облако, пытался удержаться и не упасть вниз, на крыши домов. Он сам походил на облако и мог быть облаком. У него были живые, широко раскрытые глаза, красные от напряжения.

– Надо же такое, Абрам Яковлевич и войну прошел, и жену Мирру потерял, а все еще цепляется за жизнь, – говорили те, что стояли внизу и на балконах.

Было непонятно, как облако боится упасть. Ну, пусть старик, пусть инвалид, но все-таки ведь облако?!

– Наверное, пенсию хочет у вас получать, – острили внизу.

Из глаз старика капнула слеза. Вообще на небе прибавилось облаков. Старик исчез. Пошел дождь. Странно, дождик был солоноватый. И когда люди стали расходиться, многим хотелось что-то удержать и с чем-то не расставаться.

Ласточка-береговушка

Река неширокая, с быстрым течением которой я пытался справиться в детстве, преодолевая сопротивление воды, я плыл к высокому темному берегу, где виднелись две рогатые коряги, а за рекой – поле цветущего картофеля с розовыми и белыми цветами, это сохранилось в моей памяти, а я мечтал, что когда вырасту, то обязательно доплыву до торчащих из воды у высокого темного берега коряг, – вот так всегда я жил между прошлым и мечтою о будущем, не понимая, что я просто ласточка-береговушка, с радостью полета, стремительно-бесконечной и короткой жизнью.

Дырявый карман

Наблюдательность разрослась с годами у Хомякова. Его глаз выхватывал все необычное: зазубрины в крюке, насмерть вбитом в торцовую стену дома напротив контейнера с мусором.

Однажды ему рассказали анекдот, как человек потерял сон в дырявом кармане.

Хомяков увидел этот карман. Огромный. Ног, куртки, ничего как бы не было – только карман.

– Ну, – услышал Хомяков.

– Сейчас, только побреюсь.

– Ну, – опять услышал Хомяков.

И тогда, цепляясь за какие-то выступы, полез вверх. При этом он думал: «Нелепая жизнь. Бесследно пропасть в чужом дырявом кармане».

Нет

Крюков смотрел собеседнику в глаза. Глаза цвета скошенной задыхающейся травы, истоптанной копытами коров, лениво жующих траву.

И говорил так же, как жующая корова, лениво:

– Вот вы глядите, что-то видите… Ну хотя бы деревья, дома, небо, кладбище, смерть. Это все не то. Не само действие. Вам нужна трагедия? Но ее нет. Трагедии нет. Так что вот.

И еще раз повторил:

– Нет. Трагедии нет.

ВВЕРХ ЗА ТИШИНОЙ

Бесконечность

Натяжение минут ослабло, он почувствовал, как прыгающая память выхватывала край буфета, испуганное лицо матери, подтяжки отца, резкий крик не то вороны, не то кошки, разбитую рюмку на полу, грохот упавшей картины в золоченой раме. На картине были изображены часть берега в море с заходящим солнцем. Это он не видел, а знал. Да, еще он наступил на что-то мягкое, кажется, подушку, – но уже не думал, – двери распахнулись, на него надвинулась бесконечность. Он подставил ей руки, лицо, глаза – всего себя… Выбежал на улицу. Он чувствовал бесконечность в каждой частичке своего тела… Да мы, собственно, и есть частичка, пылинка бесконечности…

– Погоди… Стой… Ну куда тебя… Ты кто?

– Я… я, – задыхаясь, говорил он тем двоим, остановившим его, – я… сейчас отдышусь… Я являюсь частью, может, неформальной частичкой бесконечности или, для понятности, космоса…

– А куда тебя несет?

– Ну просто, когда я осознал во всей безмерности…

Подошел третий.

– Чего тут?

– Да вот.

– А-а.

Тот, первый, который задавал вопросы, опять спросил:

– Ты еврей?

– Нет.

– Ну-ка покажи руки… Глядите… Ни одного мозоля.

– Пусть штаны снимет, – сказал подошедший третий.

– Да чего там… И так видно.

– Нет, я не еврей. Но прекрасны кедры ливанские.

Тот первый ударил его в лицо. И он упал. Они начали бить его ногами.

– Смотри, бьют человека, – сказала проходившая мимо девушка своему спутнику.

– Идем отсюда, – дернул ее юноша.

– Бьют человека, – повторила девушка.

– Идем… идем…

– Прекрасны кедры ливанские, – повторил он.

Бесконечность стремительно на него надвигалась, но он не уменьшался, а расширялся.

– Прекрасны кедры ливанские, – повторил он отрешенно, не видя, что в городе уже идет избиение, что горят дома, что мать его убита в кровати, а отец лежит лицом на полу, рядом с картиной. А он сам превратился в бесконечность. От земного времени он сохранил только свою единственную последнюю фразу:

«Прекрасны кедры ливанские».

Последний бой

Размундированный голос отставного полковника тихо опустился на каменный пол ванной:

– Ну, чего, старик?

Он посмотрел на себя в зеркало. Танк с развороченной правой гусеницей и опущенным стволом пушки глянул на него.

– Ну, чего, старик? – переспросил полковник. – Сегодня будем закусывать? Эта колбаса мне вот тут, – и полковник провел по горлу. Картошка у нас есть, можно бы солененьких купить, свеколки. Борщок бы соорудить. Возиться неохота.

Зеленые глаза танка грустно поглядели на полковника.

– Никаких проблем, сэр, – полковник широко зевнул. – Телевизор только починю. Сам, между прочим.

Полковник обрывком взгляда скользнул по циферблату часов, и безгубо в сознании: «23 часа 27 минут». Старые часы ни разу его не подвели. На них он всегда мог, как на друга, – вместе и в воде, и в огне, часы с вделанным компасом.

Его рука действовала автоматом, пальцы нащупали пазуху чашечки для бритья, выдавили туда крем. Он открыл кран ванной и отключился.

– Кронпринц предпочитал бриться вечером, – бормотал он. – Кронпринц предпочитал, – сделал долгую паузу, – прожить остаток дней особнячком в особнячке.

Лицо полковника скрыла пена.

– Но двуликим Янусом мы с кронпринцем – никогда. Чтобы этим Янусом это уж точно, сэр.

Лезвие безопасной бритвы легко и неоскорбительно убирало мыльную пену. Новорожденно выпрастывались острые черные усы без единой сединки. Вот только височки, вот только височки, но поскольку голова вполне жуковатая и глаза еще с огоньком, правда, подглазья припухли, но в целом, – полковник выпятил губы, и его нос почувствовал легкое прикосновение усов, – для баб тут сюрприз «X» в степени «n».

– Ну что, Артем, – обратился он к танку, – берем сегодня тайм-аут в смысле баб? Или как?

Полковник жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире, пристройке к пятиэтажному дому начала века, с поднебесными потолками, и в ванной, и в сортире – высокие окна, выходившие в слоеный пирог узких переулков. Напротив, за каменным забором, размеренно, до полуночи, гудела обувная фабрика, и вонь от переработки кож поднималась к окнам полковника.

В большой комнате всю стену закрывал дубовый буфет, похожий на орган. Увезти его прежний жилец не смог, так что он достался полковнику вместе с квартирой. Другим подарком в маленькой комнате нагло раздвинулась темнобордовая кровать – раковина с балдахином. Ее вывез из Австрии в конце войны прежний жилец, тоже военный, с которым полковник некоторое время общался. Но тот умер еще до того, как полковник оказался в Афгане. Кровать не сиротела, балдахин сотрясался от разных особ женского пола. У каждой было свое имя, но склерозированная память полковника уже не способна была их удержать.

Комнаты совсем бы опухли от одиночества и пьянства, если бы не престарелая, полуслепая, зачуханная собачонка на маленьких ножках, в черных лохматушках, приблудившаяся на улице и прозванная полковником Жанеткой.

А дочка? Что дочка? Любимое дитя. Уехала с мужем в Новосибирск. Ее редкие письма он аккуратно складывал в железную коробку из-под конфет.

Вспомнил умершую мать. В деревне, в Озерках. Вспомнил, как она голосисто тянула:

 
Озерчане, озерчане-е-е-е,
Хорошие робята, молодежь,
Перевезите, перевезите на ту сторону реки.
На ту сторону, на ту сторону…
 

Да, Кембриджа ему не пришлось кончать, а своего он достиг… И мать бы подивилась. Главное – все сам.

Ночь мятежничала ветром, сотрясала окно дождем. Снова грохотали БТРы. Обожженные солнцем лица солдат. Осевший голос полковника. Жара все заштукатурила. Он не узнавал своего голоса. Танк качается на ухабах. Жрать вроде как разучился. Только пить, пить. Завис вертолет. Труп духа на дороге. Танки идут, и труп расползается, тоньшает…

«Какой я все-таки стервец, – подумал полковник, – пацаном зябликов ловил и продавал. А теперь сам в клетке».

Дурманный запах ночницы. Одно лето ездил к бабке, матери отца – за Днепр. И в темном лесу нашел. «Счастье тоби, – мягко говорила бабка, – бачь, як ее словом опушило: „Люби менэ, не забувай“». И он запомнил слова бабки, даже очень.

Взрыв мины оглушил. Его свалило. Думал, с концами, а ранение осколочное, только в правую лопатку да в плечо. И сейчас болит, в дождь.

Полковник открыл глаза и привычно на часы: 23 часа 49 минут.

– Артем, – шепотом позвал полковник.

Полковник ощутил, как хрустнула мысль, и легкий озноб сотряс там, в зеркале, всю могучую махину танка. Крупно скрипнула боль в развороченной правой гусенице и сразу отозвалась в полковнике.

– Артем, – прошептал опять полковник.

Танк чуть-чуть шелохнулся, и огромный стальной член стал медленно подниматься вверх.

Губы, гортань – все мгновенно пересохло. Так уже было в Афгане.

– 23 часа 52… 53… 54… 55…

– Угломер тридцать ноль, наводить в цель, – и полковник крикнул: Огонь!

Огромное облако спермы рвануло к небу.

– Выстрел, – в блаженном изнеможении выдохнул полковник. – За погибших товарищей, за этих сосунков, мать вашу так… Огонь!

– Выстрел, – он захлебывался в дрожащей радости. – Ах ты, кровь-кислица, пользуйтесь, размножайтесь…

– Огонь!

Выстрел.

– Огонь!

Ствол начал опадать.

– Артем! – взревел полковник. – Ты что, мать твою ити…

Танк был жалок. Со всей силы полковник ударил кулаком по зеркалу. Куски стекла посыпались на плиточный пол ванной.

– Все, выпал в осадок.

Полковник поднял довольно большой кусок зеркала, пригладил усы.

«Может, по венам?» – он полоснул куском стекла по кисти руки. Выступила кровь. И усмехнулся: «Идти с этим ранением в санбат».

В голове проявился номер телефона. Кто же это? Вышел из ванной. Набрал номер. Услышал женский голос.

– Даша, Вера, нет, Леля.

Женский голос сменился мужским:

– Иди ты знаешь куда…

Полковник положил трубку и тяжело осел на стул. Увидел, что еще держит в руке кусок зеркала. Бросил его, и почему-то тот не разбился.

0 часов 13 минут. Тихо. Фабрика уже не работает.

Заскулила собака.

– А, Жанетка, – полковник наклонился и погладил собаку, – сейчас, сейчас, пойдем погуляем.

Взял поводок, надел плащ, не забыл и зонтик.

На улице муравил мелкий дождик.

Полковник нажал кнопку, выстрелил зонтом. Поводок не стал пристегивать.

Они шли знакомыми переулками к широкому проспекту. Перейдешь его – а там садик, который особо любила Жанетка.

Они еще стояли с Жанеткой на тротуаре, как из соседней улицы на проспект темной водой выплеснулась толпа. И в толпе был свой порядок. По бокам шли молодые ребята, вооруженные автоматами.

Что это?

Грохот солдатских ботинок полоснул его узнаваемой радостью.

На проспекте, не то что в переулках, было довольно светло. Он увидел свастику на рукавах.

Еще не думая, полковник сорвался с тротуара, и командирский голос вернулся к нему:

– Отставить! Стоять!

Полковник отбросил зонт и вклинился в толпу.

– Разойтись! Среди вас есть афганцы?

Ближайшего парня одной рукой схватил за грудь, а другой рукой стал сдергивать повязку с рукава. Мешал поводок. Но полковник не хотел его бросать.

– Ты чего, старик, в уме?

– Мразь, фашист, гад… Я бы тебя в Афгане мордой в серый песок…

Но кто-то уже обхватил его сзади.

Залаяла Жанетка. Ее подбили ботинком. Она завизжала и отлетела в сторону. Полковник вырвался и, обернувшись, хлестанул со всей силы поводком.

– Да это же еврей.

Его свалили. Начали бить ногами.

Толпа шла по распростертому по мостовой полковнику.

Когда все стихло, он еще был живой.

Усилившийся дождь смывал остатки мыслей полковника. И вдруг он почувствовал на лице теплоту. Собака лизала ему нос, рот, уши.

«Жанетка, – с туманной любовью подумал полковник, – надо домой ползти».

К утру ветер разогнал тучи. В садике на скамейке спал пьяный, прикрытый целлофаном. По дорожке бежала трясогузка. Среди старых лип слышались песенки щеглов и зябликов. Им не мешал шум машин на проспекте, вышибавших воду из-под колес.